Гесс по-прежнему сидел на стуле, а Петр Николаевич расхаживал по комнате, останавливаясь иногда у низкого окошка. На улице всё также было темно, но временами в окошке мелькали ноги: освещенные уличным фонарем и лившимся из комнаты светом.

— Такого я себе и представить не мог. — Петр Николаевич в очередной раз остановился у окна: вполоборота к нему и также к Гессу. — Далее страховых мошенничеств я не пошел. Но чтобы убийства? Массовые? Ну и ну…

— Вы говорите, что Молжанинов и Кальберг работали сообща и что именно Молжанинов поставлял клиентов барону?

— В этом нет никакого сомнения. Лично мне удалось проследить их связь приблизительно… — Петр Николаевич на мгновение запнулся, что-то высчитывая в уме. — Да: на пять без малого лет.

Гесс вздрогнул.

— Тогда еще Молжанинов не был настолько богат, хотя и являлся наследником изрядного состояния своего ба… — Петр Николаевич тоже вздрогнул и с невольным испугом в глазах посмотрел на Гесса. — …тюшки… Это что же получается? Он и отца своего… того-с?

Гесс стал мрачен — почти так же, как мрачен бывал Можайский. Владелец «Анькиного» ему не уступал. Оба смотрели друг на друга с недоверием и чуть ли не с ужасом.

— Что же это? Пять лет, а не год с небольшим?

— Может, убивать они стали недавно, а раньше только страховками занимались? В конце концов, именно возможность не зависеть от собственного отца, как это мне удалось выяснить, и подтолкнула Молжанинова к аферам…

— Хотелось бы верить, но…

— Согласен: проверить необходимо.

— Это просто кошмар какой-то! — Гесс схватился за голову. — Уму непостижимо!

Петр Николаевич кивнул и вдруг стремительно выбежал из комнаты, сделав Вадиму Арнольдовичу знак подождать. Вернулся он через пару минут с бутылкой водки и рюмками. Увидев их, Гесс застонал:

— Я и так этой ночью…

Петр Николаевич налил себе, мгновенно проглотил, налил снова и наполнил рюмку для Вадима Арнольдовича.

— А, пропади оно всё пропадом! — Гесс схватил рюмку и, опрокинув ее содержимое в горло и даже не поморщившись, тут же наполнил ее снова.

— Так немного полегче.

Гесс, на бледном лице которого проступил легкий румянец, согласно кивнул и выпил еще. Петр Николаевич сделал то же.

— Хорошо, с этими всё ясно. А что с Мякиниными? Вы говорили, что именно у вас они встречались с людьми Кальберга и Молжанинова.

— Да. Но не спешите.

— То есть?

— Проблема в том, что работать-то вместе Кальберг и Молжанинов работали, но недавно между ними произошел разлад. Кошка между ними пробежала вот такая! — Петр Николаевич развел руки, показывая размер гипотетической кошки. — Что именно случилось, выяснить мне не удалось…

Гесс вскочил со стула и, перебив Петра Николаевича, взволнованно воскликнул:

— Пожар! Пожар на молжаниновской фабрике!

Петр Николаевич покачал головой:

— Нет, пожар тут ни при чем.

— Но как же? — Гесс начал загибать пальцы. — Во-первых, фабрика была застрахована в «Неопалимой Пальмире», говоря иначе — у Кальберга. Во-вторых, возмещение Молжанинов за фабрику не получил: была использована та же схема, что и в других случаях — уверток, отговорок, странных «экспертиз» и заключений, подписанных невесть откуда взявшимися, но, на первый взгляд, уважаемыми людьми. В-третьих…

— Да нет же! — Петр Николаевич, подойдя к Гессу, чуть ли не силой усадил его обратно на стул. — Остыньте, Вадим Арнольдович. Говорю же: пожар тут совершенно ни при чем, а уж мне-то в этом вопросе вы можете поверить.

— Но…

— Нет. Разлад между Кальбергом и Молжаниновым произошел совсем недавно, а фабрика сгорела около года назад. То, что Молжанинов не получил возмещение, укладывается в общую схему их совместных мошеннических проделок. В этом случае вы… гм… — Петр Николаевич покосился куда-то в сторону и даже усмехнулся. — В этом случае Можайский упустил одну важную деталь: фабрика была заложена. Понимаете?

Гесс — в самом прямом смысле — захлопал глазами:

— Заложена? Вы в этом уверены?

— Абсолютно. Просто его сиятельство, наш с вами князь, — Петр Николаевич, в не совсем обычном употреблении использовав знаменитое прозвище Можайского, опять усмехнулся, — наш с вами князь, Вадим Арнольдович, не подумал о такой возможности. Да и с чего бы? Молжанинов представлялся ему человеком добросовестным, а поэтому — жертвой. Но я-то знал о ровно обратном: о недобросовестности этого господина. Еще когда случился пожар, первое, что я сделал, это навел соответствующие справки. И вот еще что — просто для сведения: еще тогда у меня было желание… побуждение, если угодно, вывести Молжанинова на чистую воду. Но…

Петр Николаевич замолчал и закусил губу. Его только что одухотворенный взгляд померк.

— Но?

— Плюнул я на это дело, посчитав его незначительным. — В голосе Петра Николаевича появилась горечь. — Признаюсь, как на духу: все эти страховые мошенничества не кажутся мне тем, за что людей следует так уж преследовать. В конце концов, страховщики и сами — жулики изрядные. Все, как один. Да и банкиры эти… я вообще о банкирах, Вадим Арнольдович, а не только о тех, у которых Молжанинов свою фабрику заложил. Тоже, в общем, те еще фрукты. Вы не согласны?

Гесс двусмысленно пожал плечами, не давая прямой ответ. Однако за кое-что другое он уцепился и задал вопрос с укоризной:

— Страховщики — допустим. Но как же их жертвы? Получается, вы и на жертв этих людей плюнули точно так же?

Петр Николаевич покачал головой:

— Бог с вами: какие же они жертвы?

— То есть как — какие? — Гесс изумился настолько, что даже снова привстал со стула. — Помилуйте! Но ведь сколько людей погибло!

— Да ведь я ничего не знал про убийства! — Петр Николаевич побледнел, а потом покраснел и снова стал мрачным. — Я видел совершенно другое: добровольный отказ от собственности в пользу благотворительных обществ. Страховые возмещения на этом фоне выглядят просто жалко. Мне и в голову не пришло…

Петр Николаевич схватился за рюмку. Вадим Арнольдович вздохнул:

— Сколько несчастий было бы можно предотвратить, расскажи вы Юрию Михайловичу об этих… страховых проделках!

Кабатчик поставил рюмку на стол и, глядя прямо в глаза Вадиму Арнольдовичу, произнес почти шепотом:

— Это несправедливо.

Гесс вздрогнул и покраснел — на этот раз от стыда:

— Господи, Петр Николаевич, простите меня! Совсем уже не понимаю, что говорю! Голова кругом идет!

Петр Николаевич кивнул:

— Согласен. И есть от чего. Но давайте вернемся к сути. Итак, я утверждаю, что пожар на фабрике Молжанинова к его разладу с бароном Кальбергом отношения не имеет. Забудьте об этой теории. И все же разлад — налицо. Произошел он, повторю, сравнительно недавно, но практически сразу принял буйную фазу.

— Как это?

— Очень просто. — Петр Николаевич перекрестился. — Началась война.

— Война? — Гесс явно не понял, что это означает.

— Именно. Люди разделились на два лагеря: за Кальберга и за Молжанинова. И пустились во все тяжкие.

— Какие люди? В какие тяжкие? — Вадим Арнольдович умоляюще сложил руки. — Петр Николаевич! Говорите ясней!

Петр Николаевич прошелся по комнате, постоял у окна, как будто стараясь что-то разглядеть в пятне фонарного света, и вдруг, подойдя к стулу, уселся на стул каким-то махом — резко, быстро, почти упав.

— Организация Кальберга и Молжанинова была довольно многочисленной. Они вовлекли в нее самых разных «специалистов»: от пожарных до медиков. Зачем им были нужны и те, и другие, я, признаюсь, не понимал и доискаться до правды не смог, хотя и старался. Но уж очень хорошо поставлено было дело. Уж очень хорошо подобраны были люди. Уж очень хорошо заметались следы. Удивительная вещь: вроде бы вот, прямо здесь, в моем заведении, те же Мякинины встречались со студентами, говорили, языки распускали, но что говорили, понять было нельзя. Вроде бы и по-русски разговоры велись, но так, что уж лучше бы на английском или французском стрекотали…

Гесс перебил Петра Николаевича:

— Какие студенты?

— Военно-медицинской Академии.

— Что?! — Гесс опять в буквальном смысле подскочил на стуле. — Вы уверены?

Петр Николаевич посмотрел на Гесса с укоризной:

— Конечно. Разве у вас когда-нибудь были поводы сомневаться в собранной мной информации?

Гесс поник.

— Студенты эти — трое их было — частенько ко мне заглядывали. Чуть позже к их компании присоединились Мякинины. Но познакомились они не у меня, а где-то еще. Полагаю, — Петр Николаевич неопределенно нахмурился, — просто на улице или по-соседски. Они ведь рядом живут… проживали, точнее.

— Съехали?

— Насколько мне известно, нет. Но ведь Мякинины умерли?

— Ах, да. Совершенно верно.

— Ну так вот. Студенты квартиру на троих арендовали в доме, соседнем с домом Мякининых. Случаев познакомиться у молодежи должно было быть предостаточно. Они и познакомились. Чем именно студенты завлекли вполне респектабельных братьев в организацию — загадка. Но случилось именно так: и старший, и младший начали работать на Кальберга с Молжаниновым. Правда, и тут я ничего не смог прояснить: ни в чем заключалась роль старшего — он ведь гражданский инженер и к страхованию вообще никаким боком, — ни, тем более, младшего, вообще еще только гимназиста. Однако, факт остается фактом.

— А война?

— Она началась сразу же после разлада Кальберга и Молжанинова, и началась сразу же с места в карьер. Как я уже говорил, все вовлеченные в организацию люди разделились на два лагеря: кто за барона, кто против него. Причем, должен заметить, оба лагеря были примерно равночисленными.

— Но как они воевали?

— Так ведь я и рассказываю! — Петр Николаевич поморщился. — Что вы меня все время перебиваете?

Гесс, вертевшийся как на иголках, тоже поморщился:

— Извините. — И хотя сказано это было примирительным тоном, но по всему было видно, что Вадим Арнольдович не просто сгорал от нетерпения и досады на многоречивость владельца «Анькиного». В его глазах зажегся тот огонек, который, бывало, появлялся в них, не предвещая, с одной стороны, ничего хорошего тем, о ком в данный момент Вадим Арнольдович думал, а с другой — отражая тот факт, что Вадима Арнольдовича охватило непреодолимое желание действовать, причем действовать незамедлительно.

Петр Николаевич, подметив этот огонек, покачал головой, явно осуждая нетерпеливость помощника Можайского, и даже выразил это осуждение словами:

— Вадим Арнольдович, вы бы закурили что ли!

— А?

— Вот Юрий Михайлович, князь наш с вами, тот ведет себя совсем по-другому. Курит папиросы и слушает. Слушает и курит папиросы. И не сверкает глазами. И не перебивает через каждое слово! Наверное, вот потому-то мы и беседуем с ним вдвое меньше против того, что уже наша с вами беседа длится!

Гесс, получивший такую отповедь, на мгновение смутился, вновь испытав прилив исчезнувшей было робости перед владельцем «Анькиного». Но тут же оправился и, в свою очередь, накинулся на кабатчика:

— Пока мы с вами тут препираемся, там, — Вадим Арнольдович ткнул пальцем в сторону окна, явно имея в виду улицы города и то, что творилось где-то на них, — происходят страшные вещи. Вы мне голову мылите, а Кальберг, вполне возможно, голову кому-нибудь отрезает. Или… Молжанинов этот. Или студенты. Или кто-то еще! Гимназисту голову они уже отрезали!

— Простите? — Петр Николаевич, в рассказе которому об обстоятельствах дела Гесс опустил подробности смерти Мякинина-младшего, удивленно посмотрел на Вадима Арнольдовича, не зная, как воспринять его слова: в прямом или в переносном смысле. — Что значит — отрезали?

Гесс почти злорадно усмехнулся:

— А вот то и значит. Отрезали, Петр Николаевич, отрезали! Скальпелем. А потом выбросили в снег у железной дороги.