Однако беседы с «голубчиками», неоднократно имевшие место после того, как их отконвоировали из Ревеля в Петербург, ничего не принесли: Анучин и Кузьмичев, под давлением неопровержимых улик сознавшиеся в инсценировке грабежа и убийства и краже более чем на миллион рублей ценных бумаг, векселей, билетов государственного займа, наотрез отказались сообщить, куда всё это они укрыли или пристроили. Отказались они ответить даже и на вопрос, зачем им, собственно, понадобились макет железнодорожного вагона, портрет основателя Общества и бронзовый колокольчик с дарственной надписью Князя Витбург-Измайловского. Впрочем, эти последние в глазах и следствия вообще, и Можайского в частности особого значения не имели. Все сошлись во мнении, что их похищение было чем-то вроде молодецкой выходки, насмешки, а не самоцелью.

Единственным утешением в действительно тупиковом положении дел явилась заметка всё в том же Листке, ранее напечатавшем вызвавшую гнев Можайского статью о подозрительном безучастии полиции. От имени всего коллектива главный редактор Листка поздравил полицейских с «неслыханно доселе стремительным обнаружением правды и задержанием поправших всякую общественную нравственность злоумышленников», не удержавшись, впрочем, и от ехидной шпильки непосредственно в адрес Можайского, «излишне положившегося на ставшую притчей во языцех неразборчивость в подборе личного состава». Но на этот выпад Можайский закрыл глаза или, что будет более точным, взглянул на него со своей неизменной в глазах улыбкой.

Казалось, что упорное запирательство Анучина и Кузьмичева так и не позволит завершить успехом уже вполне, как все надеялись, законченное дело. Но в один прекрасный — в сильно переносном смысле, так как в действительности был он промозглым и ветреным — день в кабинет к Можайскому явился лично Петр Николаевич из Анькиного. Без долгих околичностей достойный кабатчик рассказал, что давеча довелось ему стать свидетелем странной и очень подозрительной беседы:

— Не знаю, право, каким ветром в мою скромную обитель занесло эту барышню — никогда ее прежде не видел, — но человек, с которым она встречалась, имеет репутацию ловкого пройдохи. Ничего ужасного, не подумайте, но всё же: слышал я — от кого, вы понимаете, значения не имеет, — что ему пристроить даже переписанные в розыск облигации — как мне по Большому проспекту пройтись. Услышать всё, о чем они говорили, я не мог, да и встреча их была… мимолетной… Я правильно выражаюсь?.. Да, ну так вот: из всех находящихся в розыске облигаций, я полагаю, самые «горячие» сейчас, уж извините за это слово, как раз те самые, что ваш Анучин с управляющим Общества из сейфа увел.

— Барышня, говорите? — Можайский интонацией выделил определение «барышня», но Петр Николаевич, похоже, понял вопрос и без такой акцентуации.

— Барышня, барышня, не сомневайтесь.

— Гм… Что-нибудь еще?

Петр Николаевич прищурился, не торопясь отвечать, но вдруг поинтересовался:

— Чайную Гориной Анны Сергеевны знаете?

Можайский кивнул. Да и было бы странно, если бы он ее не знал. Возможно, вопрос Петра Николаевича следовало счесть риторическим.

— Поинтересуйтесь там. Что-то мне подсказывает, что эту барышню у Гориной неплохо знают.

На лице Можайского появился интерес:

— А это еще почему?

Петр Николаевич опять прищурился, но с ответом медлить не стал:

— «В переулке десять», вот ее, барышни, точные слова. Что, по-вашему, Юрий Михайлович, они означают? По мне, — очевидно, вопрос Петра Николаевича снова носил риторический характер, поскольку, не давая Можайскому и слова сказать, он сам же на него и ответил. — По мне, ваше сиятельство, это адрес. Но много ли вы знаете у нас переулков с десятыми нумерами? Лично я — только три. Академический, Днепровский и Тучков. В Тучковом, если я не ошибаюсь, проживает почтенная вдова почетного гражданина, и это — ее собственное домовладение. В Днепровском — доходный дом. Из тех, замечу, в которых барышни по доброй воле вряд ли стали бы селиться. А вот в Академическом… В Академическом — чайная Анны Сергеевны. Очень удобно, знаете ли!

— Гм… Гм, гм… — Голова Можайского склонилась к плечу. — В этом, пожалуй, имеется смысл…

Прощупывать почву и вообще на разведку в чайную был отправлен участковый следователь: не из участка Можайского, а «пришлый» — специально приглашенный из другого участка в оправданной надежде на то, что уж его-то в лицо точно никто не узнает. Ни сам Можайский, ни Вадим Арнольдович Гесс, ни другие офицеры и следователи Васильевской части рисковать не могли: слишком много неизвестных было с этой «барышней» и слишком высока была ставка. Спугнуть молодую особу, подробное описание которой дал Петр Николаевич, было никак нельзя.

Вечером того же дня следователь дал предварительный отчет.

Барышня приходила. Судя и по ее поведению, и по оказанной ей встрече, она действительно являлась завсегдатаем заведения, и в нем ее хорошо знали. Покушав — достаточно быстро, явно торопясь, но аккуратно — она расплатилась и ушла. Никаких встреч — по крайней мере, сегодня — в чайной у нее не было. А вот на улице, прямо на углу с шестой линией, то есть, по сути, чуть ли не у входа в чайную ее поджидал человек — мужчина неопределенного возраста, одетый рабочим, с почтительными, но навязчивыми манерами. В том, что этот человек поджидал именно «барышню», сомнений не было, однако и он, и «барышня» разыграли целый спектакль, очевидной целью которого являлась конспирация.

В ходе спектакля мужчина сунул «барышне» в руку какую-то бумажку, и эту бумажку «барышня» постаралась по возможности незаметно спрятать в ридикюль. Далее пути мужчины и «барышни» разошлись: он пошел в сторону Николаевской набережной, она — переулком к Академии художеств. Ввиду малолюдства проследить и дальше ни за ним, ни за нею не представлялось возможности.

Чрезвычайная ситуация требовала чрезвычайных мер. Тем же вечером, несмотря на явно неурочный час и на отсутствие каких-либо законных оснований, Можайский, в сопровождении нескольких офицеров и чиновников своего участка, а также — Инихова и двух полицейских надзирателей, явился прямо на квартиру Гориной, помещавшейся в том же доме, что и чайная.

Сказать, что Анна Сергеевна удивилась визиту полиции, — не сказать ничего. И еще больше ее удивление выросло после того, как Можайский рассказал о цели этого визита — установление личности и связей некоей молодой особы.

— Господа, это неслыханно! В чем вы можете ее подозревать или упрекнуть? Безупречная особа!

— Анна Сергеевна, голубушка, — Можайский усадил Горину на ее же стул и уселся рядом, — позвольте об этом судить нам. Просто расскажите, кто она и… что.

При определении «что» на лице Анны Сергеевны выразилось было возмущение, но, как ни странно, оно тут же сошло, уступив место задумчивости. Потянулись секунды молчания. Можайский Горину не торопил.

Наконец, когда молчание, казалось, уж слишком затянулось, Анна Сергеевна заговорила:

— А знаете, сударь, возможно, что вы и правы. И как это я сразу не обратила внимания? Точнее, обратить-то обратила, да вот значения не придала!

— Уверен: ваша наблюдательность, сударыня, сделает честь очень многим. Но продолжайте, прошу вас!

— Появилась барышня — зовут ее, кстати, Анутиной Ольгой Константиновной… — Инихов и Можайский переглянулись. — … а проживает она у Кенига. Во всяком случае, именно к Кенигу и на это имя она просила меня адресовать счета: Ольга Константиновна не всегда расплачивается сразу; бывает и так, что я за неделю-другую накапливаю счет и…

— Я понял Вас, Анна Сергеевна. И?

— Ах, да, прошу меня извинить: моя бухгалтерия, — слово «бухгалтерия» Горина произнесла с забавно-кокетливым ударением на предпоследний слог, — вас, конечно же, не должна интересовать. А вот что заинтересует вас совершенно точно, так это странности с ее братом.

— У нее и брат есть? — Инихов и Можайский опять переглянулись.

— По крайней мере, именно так она представила мне молодого человека, пришедшего вместе с ней в мою чайную где-то с год назад. То есть, получается, приблизительно месяцев через шесть или семь после ее собственного первого у меня появления. И, надо сказать, определенное семейное сходство в них точно было! Поэтому, возможно, я и поверила в их родство, хотя буквально несколько месяцев назад мне следовало бы в этом усомниться.

— Почему же?

— Когда Ольга Константиновна привела молодого человека в мою чайную, одет он был подобающе, под стать самой Ольге Константиновне. Иными словами, как молодой человек из хорошей семьи и со средствами, уж точно достаточными на портного и приличные, извините за эту подробность, носовые платки. А ведь именно по платкам человека можно многое о нем узнать. Дешевые платки и дорогой костюм… — Слово «костюм» Анна Сергеевна произнесла с кокетливо-нарочитым выговором буквы «о». — Да, господа, дешевые носовые платки и дорогой костюм свидетельствуют о том, что человек старается пустить пыль в глаза; одевается не по средствам. И это…

— С вами трудно не согласиться, Анна Сергеевна, но что же дальше?

Но Анна Сергеевна, похоже, оседлала, как кто-то когда-то выразился, своего любимого конька и слезать с него не спешила:

— Возможно, вы мне возразите: мол, обувь куда более в этом плане разговорчива. Но я не соглашусь. Обувь может что-то дополнить к образу в целом, но судить исключительно по ней одной — большая ошибка. Помню, читала я одну занимательную брошюру, — слово «брошюра» Горина произнесла и с выговором «о», и с нарочитым грассированием, и с подчеркнутой «ща» вместо «шэ», — автор которой сделал сразу два ошибочных вывода: один — на предмет имущественного состояния некоего лорда, а второй — на предмет социального положения некоей дамы. О бедности лорда автор судил по тому, что его ботинки несколько раз побывали в починке. А о неверном статусе дамы по тому, что ее ботинки были слишком просты. Если бы автор, подобно мне, содержал чайную, равно открытую и привлекательную как для мужчин, так и для особ моего пола, он бы не стал торопиться с такими выводами. Когда на протяжении многих лет имеешь дело со многими и разными людьми, поневоле становишься наблюдательной до… до… — Горина запнулась, явно стараясь вспомнить слово, так некстати ускользнувшее из ее лексикона. — До…

— Автоматизма?

Можайский безнадежно вздохнул, а сделавший подсказку Вадим Арнольдович густо покраснел под гневным взглядом Инихова.

— Вот-вот, точно! До автоматизма. Вы совершенно правы, господин коллежский секретарь.

— Анна Сергеевна…

— Минуточку терпения, князь, только одну минуту: уверяю вас, всё, что я говорю, имеет самое непосредственное отношение к интересующему вас предмету!

— О, я ничуть не сомневаюсь, но…

— Так вот. — Решительность Анны Сергеевны начинала пугать. — Ботинки лорда, дважды или трижды отдававшиеся в починку, свидетельствуют лишь о его, лорда этого, патологической скупости. Мне очень хорошо известны такие люди: они никогда не оставляют «на чай» половым, но требуют при этом наилучшего обслуживания. А их заказы ограничиваются скромным выбором, почти не дающим нам, владельцам чайных, никакого дохода. Далеко и ходить не надо: вам, конечно, известен действительный статский советник Антохин, профессор, очень состоятельный человек, проживающий в собственном доме. Он ежедневно — за вычетом суббот и воскресений — обедает у меня, являясь в поношенном костюме, траченной молью шляпе и совершенно расхристанной обувке. Прекрасный человек! Обходительный. Но требовательный и скупой до неприличия.

Можайский вздохнул: он действительно знал профессора Антохина и знал, насколько тяжело приходилось этому человеку, обладавшему dejure значительным, но defacto запутанным и совершенно расстроенным состоянием.

Между тем, Анна Сергеевна продолжала:

— А дама была, уж извините за это слово, не вырядившейся под барышню особой низшего звания, а су… фражеткой!

Можайский невольно отшатнулся. Инихов вздрогнул всем телом. Вадим Арнольдович Гесс приоткрыл от изумления рот, а следователь нахмурился. Даже оба полицейских надзирателя — люди не слишком образованные по части современных веяний женских умонастроений — видимо растерялись.

— Не хочу сказать, что интересующая вас особа — из этих, из суфражеток. Даже наоборот: по всему — я хочу сказать, оценивая всё совокупности…

Инихов решительно подошел к сидевшему возле Гориной Можайскому и, улыбнувшись владелице чайной, сказал:

— На два слова, Юрий Михайлович, прошу вас.

Можайский встал со стула и отошел с Иниховым к двери.

— Вам не кажется, что эта… чайница, прости меня, Господи, над нами издевается?

Можайский ответил задумчиво, склонив голову к плечу:

— Она, похоже, действительно не торопится рассказать нам все, что знает. Медлит и водит нас кругами. Но и не лжет. Вопрос лишь в том — почему?

— А на мой взгляд, Юрий Михайлович, она просто смеется над нами!

— Нет, Сергей Ильич, нет, вы не правы. — Можайский бросил быстрый взгляд на Горину. — Тут что-то другое. Не могу понять пока, что, но определенно не злой умысел. Во всяком случае, не умысел против нас. Если бы Горина хотела нас обмануть или даже на ложный след какой навести, ей бы не составило труда взять с места в карьер и наплести нам кучу корзин небылиц. Посмотрите на нее… да не в прямом смысле, Сергей Ильич!.. ведь это — ловкая особа, правда? Суфражистки, брошюры, лорды, ботинки… даже профессора Антохина припомнила и в оборот ввела! Зачем? Полагаю, она тянет время.

— Зачем? — как эхо, отозвался Инихов.

— C’est discutable. Но мне почему-то начинает казаться, что, прежде всего, она хочет нас задержать.

— Задержать?

— Именно. Но не просто задержать, а прямо здесь и прямо сейчас.

— Право слово, я не понимаю.

— Я тоже. — Можайский еще раз мельком взглянул на Горину, в этот самый момент занявшую каким-то разговором Вадима Арнольдовича: Вадим Арнольдович кивал головой, вставлял короткие реплики, но ведущая роль в беседе явно принадлежала Анне Сергеевне. — Я тоже не понимаю. Но, полагаю, это вот-вот должно проясниться: не может же она бесконечно водить нас за нос!

Вернувшись к владелице чайной и снова усевшись с ней рядом на стул, Можайский поинтересовался:

— Итак, Анна Сергеевна, вы хотели нам рассказать о… брате интересующей нас молодой особы?

Горина сверкнула глазами, но тут же, явно пряча усмешку, притушила их блеск:

— Конечно, Юрий Михайлович, конечно. При условии, разумеется, что этот молодой человек, которого Ольга Константиновна представила своим братом, таковым является и на самом деле!

— Допустим, что это так.

— О! Допущения — скользкий путь, вы так не считаете?

Стоявший вне поля зрения Гориной Инихов скорчил гримасу: на мгновение могло показаться, что он вот-вот, по-мальчишески, покажет Можайскому язык. Можайский же, спокойно и с похвалой отозвавшись о логике Гориной, поставил вопрос так, чтобы — по возможности — припереть эту странную даму к стенке:

— Что же вас заставило усомниться в этом?

Анна Сергеевна задумалась, но долго молчать она не могла:

— Вы правы. Обстоятельства таковы, что поневоле заставляют усомниться в родстве… столь близком… между такой приличной барышней, как Ольга Константиновна, и тем молодым человеком. Видите ли, месяца три тому назад, возвращаясь… впрочем, неважно: скажу только, что увидела я этого молодого человека на углу между линией и Большим проспектом. Вроде бы и не странно, правда? Ведь если Ольга Константиновна проживает поблизости, то почему бы и ее брату не встретиться здесь же? Но вот беда: молодой человек… был не совсем прилично одет.

— Не совсем прилично? Что вы имеете в виду? — Можайский, ожидавший чего угодно, но только не этого, искренне удивился.

— Он был одет городовым!

В комнате, как принято выражаться в таких случаях, воцарилась гробовая тишина, и трудно было решить, чего в ней было больше — оскорбленных чувств господ полицейских или удовлетворения тем, что их подозрения подтвердились.

Анна Сергеевна же, выдержав паузу и вполне насладившись произведенным эффектом, театрально всплеснула руками и не менее театрально начала извиняться:

— Ах, Боже мой, Боже мой! Да что же это я? Право, господа, право я совсем не это имела в виду! Нет, совсем не то, что быть полицейским неприлично, вы понимаете? Я всего лишь…

— Довольно! — Инихов решительно подошел к Гориной и уже собрался было, несмотря на предостерегающий жест Можайского, положить конец комедии, но тут зазвонили в дверь, если, конечно, можно назвать звонком глухое бренчание колокольчика.

— Вы кого-нибудь ожидаете?

— Ну как же… да. Ожидаю. Ольга Константиновна обещалась зайти — расплатиться по двухнедельному счету. Она съезжает от Кенига, а днем, когда она обедала у меня и когда вот этот молодой человек, — Горина указала на «пришлого следователя», — делал вид, что не обращает на нее никакого внимания, у нее при себе не оказалось достаточной суммы.

Колокольчик забренчал снова.

— Иду, голубушка, иду! — Анна Сергеевна вознамерилась подняться со стула, но Можайский жестом попросил ее оставаться на месте.

Надзиратели встали по бокам дверного проема. Инихов — непосредственно перед дверью, щелкнув замком и подтолкнув ее от себя, так как она открывалась наружу.

Стоявшая в темном коридоре и на мгновение ослепленная светом прихожей барышня не сразу поняла, что случилось. А когда поняла, было уже поздно: Инихов — внешне вежливо, но в действительности твердо и, по-видимому, достаточно болезненно, так как по лицу барышни пробежала гримаса — взял девушку за локоть и ввел ее в гостиную. Надзиратели захлопнули дверь и встали перед ней, исключая даже мысль о побеге.

— Анна Сергеевна! Что здесь происходит?

Горина, в такт словам покачивая головой, ответила просто:

— Эти господа — из полиции. Не знаю, какое у них к вам дело, но знаю одно: князь Можайский, — «князь Можайский», совершенно неожиданно для всех, уставших от ее выкрутасов, Анна Сергеевна произнесла с чувством чуть ли не откровенного восхищения, — наш участковый, — на определении «наш» Анна Сергеевна сделала особое ударение, — не стал бы вами интересоваться, не будь у него на то очень серьезных оснований!

Инихов слегка обалдело покачал головой. Вадим Арнольдович, не удержавшись, прыснул в кулак. Следователь — не из участка Можайского, а «пришлый» — открыто усмехнулся. Можайский же, слегка покраснев, благодарно улыбнулся Анне Сергеевне.

— Но… — лицо барышни исказилось гневом и тревогой одновременно. — В чем меня подозревают?

Анна Сергеевна развела руками, и в дело вступил Инихов:

— Прежде всего, сударыня, извольте указать ваши имя, фамилию, положение…

— Да на каком, собственно, основании? Что вы себе позволяете и кто вы вообще такие?

— Поправьте меня, сударыня, если я ошибусь, — это уже Можайский. — Константин Львович Анутин, генерал-лейтенант от кавалерии, ваш батюшка?

Анна Сергеевна с нескрываемым любопытством посмотрела на свою постоянную клиентку, а Инихов хлопнул себя ладонью по лбу:

— Ну конечно! Анутин! То-то мне фамилия показалась знакомой, но чтобы… вот так… я и представить себе не мог! Да и точно ли? Может ли такое быть?

Лицо девушки сделалось неприятным и злым:

— Какое вам дело до моего отца? Не смейте о нем говорить!

— Дел до вашего батюшки, — в голосе Можайского послышалась печаль, — у нас никаких. Да и какие дела могут быть до покойного, царствие ему небесное? А вот поговорить о нем следовало бы: хороший ведь был человек! Но все же вы правы: речь не о нем, а о вас и о вашем брате. И о бумагах на миллион, разумеется. Ведь вы их еще не отдали на… реализацию?

Можайский помолчал, глядя на Ольгу Константиновну со своей извечной улыбкой в глазах. Ольга Константиновна, незнакомая с этой улыбкой и потому не знавшая, что она не выражает ровным счетом ничего, невольно возмутилась:

— Вам смешно?

— Что вы! Напротив: я рад, что вы еще не успели расстаться с бумагами, чему подтверждением служит само ваше здравие. Отменное, судя по всему.

— Что вы этим хотите сказать?

— Только то, — голос Можайского снова стал печальным, — что вы не с теми людьми связались. Миллион — слишком большая сумма и слишком большой соблазн. Я мог бы — спроси вы у меня — дать вам рекомендацию к одному банкиру, известному в своем роде человеку, которого — да вот, Сергей Ильич подтвердит — уже несколько лет никак не подловят с поличным: чудо, как оперирует с таким товаром. Но вы ведь не спросили…

Инихов с изумлением посмотрел на Можайского и воскликнул:

— Юрий Михайлович, помилуйте! Что вы такое говорите?

— Да полно, Сергей Ильич, не возмущайтесь, — голос Можайского уже буквально сочился грустью. — Не лучше ли живая Ольга Константиновна с миллионом у банкира, чем она же, но мертвая и без денег? Взгляните…

Можайский быстро шагнул к девушке, схватил ее за подбородок и резко, зло задрал его к свету.

— Какая красота! Какая утонченность! Неужели б вы допустили, чтобы это всё обезобразили воды Невы?

Ольга Константиновна взвизгнула и вырвалась из руки пристава.

— Берите ее крепко и ведите в участок, — надзиратели, не менее всех пораженные внезапной и искренней злостью Можайского, поспешили схватить девицу под руки и чуть ли не волоком потащили ее к двери. — Полагаю, мы уже слишком злоупотребили гостеприимством Анны Сергеевны!