Пробуждение было очень мучительным.

Поручик насилу разлепил опухшие веки и, застонав, поспешил снова закрыть глаза. Но уже в следующий миг он распахнул их: с испугом, почти отчаянно — ощущая, как всё его существо захлестнула ледяная волна.

Рядом заворочался репортер. Сушкин тоже стонал, но открывать глаза не торопился. Поручик, чувствуя, что волосы на его голове стоят дыбом, дернулся в его сторону, толкнул локтем и, не имея сил сидеть, повалился на спину.

— Сушкин, Сушкин… — забормотал он. Голос его срывался, хрипел, булькал. — Сушкин!

Репортер — по-прежнему со стоном — провел ладонью по глазам и приподнялся на локте. А в следующее мгновение его подбросило так, как будто под ним развернулась пружина:

— Что? Как? Где мы?

Вопросы сыпались из него, но и его голос больше напоминал воронье карканье, нежели человеческую речь, и уж точно совсем не походил на его обычный приятный баритон.

— Где мы? — повторил он, безумно озираясь. — Я ничего не вижу! Поручик! Вы где?

— Я здесь… — поручик тоже попытался встать, но у него не получилось.

— Где? — не понял Сушкин.

— Здесь, рядом…

Сушкин присел на корточки, пошарил руками и наткнулся на друга.

— Я не могу встать… голова… кружится… и раскалывается…

— А чем так пахнет?

— Не знаю, не чувствую…

Сушкин и сам почувствовал головокружение, а следом за ним — приступ тошноты. Но он сумел с ними справиться и начал рыться в карманах:

— Ничего не понимаю, — бормотал он, — что происходит? Как мы здесь очутились? Да и где это — здесь? И эта вонь… Господи! Да чем же так пахнет?!

Чиркнула спичка: Сушкин зажег ее и на миг, когда пламя только вспыхнуло, зажмурился. А когда он открыл глаза и понял, что именно его окружало, заорал:

— Матерь Божья!

Огонек погас.

— Поручик! Поручик!

— Что?

— Мы влипли!