Все трое сидели теперь за обшарпанным столиком и разглядывали пару карт, а точнее — планов, которые удивительным образом оказались в одном из карманов Можайского. «Наш князь» — как пояснил он сам — прихватил их, зная, что они непременно понадобятся.

План побольше был планом той части Венеции, где находился театр Сан-Галло: за площадью Сан-Марко, Прокурациями и одноименной Прокурациям речушкой. Второй — поменьше — был планом самого театра: небольшого, но с весьма запутанной системой входов, выходов, сообщающихся коридоров и помещений.

— Откуда он у вас? — поинтересовался Гесс.

— Сам не понимаю, — ответил Можайский. — Лежал в ящике стола отведенного мне покоя. Но это удачно вышло!

Гесс с сомнением покосился на Можайского, но промолчал. На душе у Вадима Арнольдовича всё отчетливее становилось хуже, всё яростнее скреблись кошки, всё требовательней заявлял о себе какой-то протест. Но формального повода протестовать не было, и Вадим Арнольдович не давал протесту вырваться наружу. Однако столь — удачно ли? — но точно кстати завалявшийся в ящике план театра насторожил его: уж очень это походило на подсказку. А подсказка в такого рода делах — явный признак засады!

«Даже странно, — думал Вадим Арнольдович, — что Юрий Михайлович этого не замечает!»

Гесс, разумеется, ошибался: Можайский, обнаружив план в «дворцовом» столе, насторожился отнюдь не меньше своего помощника, причем у него как раз для этого имелся куда более веский повод. Дело в том, что он уже осматривал все ящики и прочие места, в которых было бы можно обнаружить что-нибудь интересное, и этого плана раньше не было нигде! Сам собой напрашивался вывод: план подбросили. И вывод этот оказывался тем более занятным, что подбросивший как будто заранее предполагал, как повернется дело: о театре-то Можайский узнал только от Владимира Львовича! Получалось, некий «доброхот» невероятным образом предвидел не только то, что он, Можайский, выйдет на след театра, отбросив версию с гостиницей того же названия, но также и то, что ему, Можайскому, удастся провести охрану и сбежать от наблюдения! Кем был этот «доброхот»? Каковы были его истинные побудительные мотивы? Что он подготовил — и подготовил ли? — в том месте, куда, как он точно знал, Можайский непременно отправится, и в самое ближайшее время?

Но эти размышления, пугавшие его самого, Можайский держал при себе: осторожность мешала ему поделиться ими с Гессом. Возможно, не потому, что остаться с Гессом наедине было бы невежливо по отношению к Владимиру Львовичу, а потому, что Можайский знал, как его помощник отреагирует на такую новость. Вадим Арнольдович наверняка начал бы протестовать против необдуманных поступков и постарался бы доказать невозможность следовать путем, подсказанным новым неизвестным игроком. Можайский так и слышал эти возражения: в лучшем случае — арест по какому-нибудь тяжкому обвинению, в худшем — смерть. И наверняка — бесчестие!

По всему выходило так, что оба они — и сам Можайский, и Вадим Арнольдович — оказались пешками в чужой игре. Причем, что самое неприятное, выходило и так, что пешками их вовлекли в игру еще тогда — на вокзале, когда Можайского задержали, а Гесса якобы не заметили. И вся эта возня, все эти нелепые передвижения, Флориан, неожиданные встречи… Вот взять, к примеру, Владимира Львовича: что он несомненно тот, за кого себя выдает — факт. Но откуда он так вовремя появился? Молжанинов вызвал письмом? И прямиком туда, где Владимир Львович мог встретить Гесса, чтобы для начала прогуляться с ним к театру, а потом и попасть к самому Можайскому?

А Талобелов? Зачем он вообще пришел в кафе? А главное — зачем повел себя настолько нелепо? Уж кто-кто, а Талобелов был совсем не тот человек, чтобы сначала в растерянности постоять с отвисшей нижней челюстью, а затем убежать, сверкая пятками! Скорее уж он сделал бы так, что это Гесс куда-нибудь помчался!

Но… разве Гесс никуда не помчался? Помчался! И еще как!

А эти неумелые действия полицейского агента и карабинеров?

— Скажите, Вадим Арнольдович, они что же: и по номерам не прошлись?

Гесс, отвлеченный от собственных невеселых мыслей этим неожиданным вопросом, не сразу понял, о ком и о каких номерах спросил Можайский, но поняв, подтвердил:

— Нет. Портье…

— Ну да, ну да… конечно!

Владимир Львович внимательно посмотрел на одного, на второго и вдруг констатировал:

— Не нравится мне выражение ваших лиц, господа!

Можайский вздрогнул: давно уже никто ничего не говорил ему о его изуродованном лице, на котором вечной памятью о морской трагедии застыло несменяемое мрачное выражение. Однако Владимир Львович, и сам поняв, что его слова прозвучали очень двусмысленно и даже неприлично, поспешил исправиться:

— У вас такой вид, словно вы о чем-то подозреваете, но сказать друг другу не решаетесь… не знаю, как точнее объяснить, но можете мне поверить: так оно и есть. Я, слава Богу, многое по службе повидал. От меня укрыться не так-то и просто!

Можайский и Гесс поневоле окинули друг друга взглядами, а потом разом посмотрели на Владимира Львовича.

— Неужели и вправду заметно? — спросил Можайский.

— У меня действительно такое выражение лица? — спросил Гесс.

Владимир Львович дважды кивнул: Можайскому и Гессу.

— Ну, господа, не томитесь: выкладывайте! Что у вас еще приключилось?

Первым выпалил Гесс:

— Это засада!

Владимир Львович кивнул в третий раз:

— Согласен! А вы что скажете, Юрий Михайлович?

Можайский на мгновение закусил свою нижнюю пухлую губу, как бы решая — ответить прямо или нет, но все же ответил:

— Согласен в Вадимом Арнольдовичем. А что скажете вы?

Владимир Львович кивнул в четвертый раз, принимая вопрос — и акцент в вопросе — как должное:

— Я полагаю так же. Это — засада, господа. Нас заманивают в ловушку, но ситуация такова, что мы не можем проигнорировать приглашение. Партия составлена грубовато, но выверено. Мы — не только вы, но и я — зачем-то понадобились тем, кто эту партию разыгрывает. Были приложены явно немалые усилия для того, чтобы всё обернулось именно так, как мы видим это прямо сейчас. Наша задача — встроиться в партию, но не пешками. Весь юмор заключается в том, что не только мы понимаем это, но и те, кто нас решил подергать за веревочки. Они знают, что мы знаем. Вы понимаете?

— Что вы предлагаете?

Владимир Львович усмехнулся:

— Ничего. Или, если угодно, я предлагаю не миндальничать.

Владимир Львович снова достал револьвер и положил его на стол поверх планов.

— Вы предлагаете… стрелять?

— Ни в коем случае. Но я очень хочу посмотреть в глаза Семёну, а сделать это — я понимаю так — без… устрашения не очень-то получится. Или получится, но не с той позиции, с какой хотелось бы мне. Говоря проще, я предлагаю не стесняться с насилием, но постараться всё же до кровопролития не доводить.

Можайский посмотрел на Гесса:

— А вы что думаете?

Гесс резким движением руки выдернул из-под револьвера планы, аккуратно сложил их и, протянув Можайскому, ответил так:

— Я предлагаю действовать дерзко и просто. Давайте просто явимся в этот чертов театр — ни от кого не скрываясь и ничего не тая — и собственными глазами посмотрим, что в нем происходит! Собрание назначено на вечер — если, разумеется, верить письму Молжанинова к Владимиру Львовичу. Оружие при нас — или при Владимире Львовиче — не более чем ответ на просьбу самого Молжанинова. Помните? — он сам попросил вооружиться. Если к нам и возникнут какие-нибудь претензии, у нас будет что на них возразить. Будет у нас и преимущество — честность. В то время, как остальные явно темнят и плетут запутанные интриги, мы окажемся едва ли не единственными, кто лукавству противопоставит прямоту. А в таких случаях — когда все вокруг уже вконец изолгались — прямота производит эффект слона в посудной лавке: кто не спрятался, слон не виноват! И если я не ошибаюсь, нет ни у кого каких-то верных средств против оказавшегося в лавке слона!

Можайский склонил голову к плечу:

— Ва-банк?

— Ва-банк!

— Ну что же… — вздох. — Ваше предложение мне импонирует. Владимир Львович?

Владимир Львович пожал плечами:

— Оно разумно. Но имеет один недостаток, причем очень существенный.

— Какой?

— Полноте! Неужели вы сами не видите?

Можайский и Гесс посмотрели на Владимира Львовича выжидательно, и тот пояснил:

— Если мы проиграем, то разом и навсегда. Это, господа, не ломберный стол, из-за которого, проигравшись, можно послать за новой пачкой банкнот — оказался бы рядом лакей, готовый сбегать за толику чаевых!

— Это всё так, но что конкретно вы можете возразить?

Владимир Львович протянул к Можайскому руку:

— Планы, пожалуйста!

Можайский дал ему планы.

Владимир Львович вновь развернул их:

— Я предлагаю разделиться. Мы…

— Что, простите? — переспросил Можайский.

— Разделиться, — повторил Владимир Львович. — Давайте превратим театр в наш собственный ломберный стол, а одного из нас — в того самого лакея, который может прийти на выручку. Мы — я и Вадим Арнольдович — последуем плану Вадима Арнольдовича и явимся в театр открыто: кого из нас ждут — уже не имеет значения, но, полагаю, именно наше появление и ожидается прежде всего. Не зря же конкретное приглашение прислано мне, а Вадима Арнольдовича обихаживал сам Талобелов!

Гесс и Можайский — в который уже раз — переглянулись.

— Вы же, Юрий Михайлович, займете позицию скрытную: пусть наши кукловоды немножко подергаются. Им будет известно, что вы — где-то рядом, но где именно и что именно вы должны предпринять, для них останется загадкой. Ваша задача — наблюдать за наблюдателями, коих, готов поклясться, будет достаточно. А потом — ударить им в тыл. При условии, разумеется, что в этом возникнет необходимость!

Владимир Львович расписывал детали операции так, словно командовал в собственном штабе. Вся его фигура — осанистая, но с возрастом и от долгой праздности отяжелевшая, оплывшая — подтянулась, в лице появилась уверенность командира, ни на минуту не сомневавшегося в правильности принятого им решения и от своих офицеров ожидавшего того же. Точнее, не ожидавшего даже, а преисполненного веры в своих офицеров ровно такой же, как и в самого себя.

Эта перемена была разительна. Она заставляла считаться с собой, тем более что Можайский и был офицером, а Гесс — вышколенным, привыкшим к подчинению чиновником. Возражения по существу оказывались неуместными.

Но возражения по мелочам — возможными. И Можайский этим воспользовался:

— Владимир Львович, — сказал он, уже держась по-военному строго, — позвольте напомнить вам, что мы до конца не уверены, кто и на чьей стороне, и в особенности — сам Молжанинов и его подручный — Талобелов. Да, оснований подозревать в них противников у нас достаточно, но и этого мало для того, чтобы действовать… круто. Предлагаю не забывать об этом и — по возможности — дождаться конца представления! Вы позволите?

Можайский взял со стола револьвер. Владимир Львович, нахмурившись, смотрел на то, как Юрий Михайлович разряжал барабан, аккуратно ставя патроны рядком.

— Не уверен, что это хорошая идея! — наконец, выговорил он, но спорить не стал.

Вместо этого он подхватил патроны и сунул их в карман, не слишком заботясь о том, чтобы при случае их можно было легко достать: всё равно быстро зарядить револьвер заново у него не получилось бы.

— Так лучше?

Можайский согласился:

— Намного.

— Вот и хорошо… — Владимир Львович расстелил по столу оба плана. — А теперь, господа, прошу смотреть сюда…