А через три дня в лагерь привезли отца и старшего сына Т., самого секретаря турьинского бургомистра, то есть — бывшего секретаря.
Каменский доложил: приблизились к Наумовке и остановились километрах в трех, на хуторе. Хозяйка Степанида и накормила, и рассказала, что Т. приходят в село только по воскресеньям, всю неделю — на своей службе, в Турье, и спят, где служат. Мы укрылись в сарае, решили ждать тех, за кем посланы, а Степанида каждый день бегала в Наумовку узнать, не пришли ли домой Т.
— Не боишься? — спросили ее.
— А, — ответила она, — семь бед, одна смерть!
На третий день она прибежала из Наумовки, торопясь и волнуясь, сообщила:
— Приехали Т.! Сама их видела. Сын остановился в своей хате.
Действовать надо было быстро, и Каменский спросил:
— Покажешь, где, Степанида? Пойдешь с нами?
Она подумала, махнула рукой:
— Пойду! Они поганые люди…
Ночью партизанская группа пробралась в село, разделилась и сразу ворвалась в дом старика и в дом его старшего сына. Схватили, связали, заткнули рты, чтобы не поднимали крика. Степанида показала дом самого Т., а дом сына — тот парень, которого взяли у Попудренко. Операция удалась, потому что была хорошо продумана. Две подводы ждали за селом, добежали до них, волоча пленных, и помчались в лагерь.
— Как же вы на две подводы уселись? — спросил я, помня, что группа была больше, чем могут взять две маленькие сельские повозки.
— Кто ехал, — ответил Александр Леонтьевич, — а кто бежал. А вскоре все уже не ехали, не бежали, а скакали. Посмотрите, Михаил Гордеевич, каких мы коней привели. Целый десяток!
— Откуда?
— Навстречу нам по дороге из Софиевки гнали лошадей полицаи. Ничего не сделаешь, пришлось с ними поздороваться.
Издали партизанская группа походила не на боевой отряд, а на мирных людей, с первыми лучами солнца движущихся на полевые работы. Видно, полицаи так и думали, что едут крестьяне, потому что подпустили их метров на пятьдесят. А «крестьяне» вели себя, как условились: задние потихоньку взяли автоматы, приготовились. Передние схватили оружие с повозок в последнюю минуту по сигналу Каменского — поднятая рука — и так ударили по застигнутым врасплох полицаям, что те не успели опомниться и ничего не смогли предпринять. Пятеро были убиты сразу, а трое бежали в суматохе в разные стороны, настегивая своих лошадей что есть силы.
Табун, конечно, оставили. Партизаны забрали его с собой.
Мрачный и злобный старик Т. не скрывал своего отношения к нам, но и не пытался выкручиваться, сказал со вздохом:
— Видно, не та карта пошла, проигрался я…
Сын его, подражая отцу, откровенно признавался в своих гнусных делах, но в глазах у обоих жила тоскливая надежда на то, что их помилуют за признание, даруют им жизнь. Особенно сын старался. Он первым заявил нам, что немцы готовят большое наступление на партизан, скапливая для этого силы в Турье, Холмах и окрестных селах. Сюда стягивается карательный корпус, силы полиции. Наступление намечено на конец апреля, когда Снов будет еще в разливе.
Ну что ж, лучшего времени для удара по отрядам, базирующимся на Елинский лес, не придумать. За партизанской спиной — широкая вода, можно вести бой на уничтожение.
Дальнейшие допросы предателей выявили, что в соединении Попудренко есть еще два шпиона, засланных с помощью старика Т., и еще два есть среди местных жителей в Тихоновичах и Ивановке, они дают немцам сведения о партизанах. Начали искать гадов. Но они сами открылись…
Ночью на одном из постов соединения Попудренко раздался выстрел. Когда прибежали туда с заставы, то увидели лишь одного часового, он лежал со смертельной раной и сдавленно стонал, а второго на месте не было. Раненого отнесли на заставу, он заговорил после глотка воды…
— Простите меня. — Это были первые его слова. — Я умру, так хоть напоследок правду скажу.
И он, и второй часовой — оба были шпионами, немцы их запугали, а они поддались. Тот, второй, едва оказались на посту вдвоем, предложил завтра же бежать из отряда, но перед этим убить Попудренко, чтобы было с чем явиться к немцам, чем оправдать себя. Первый не согласился. Пока они еще ничего не сделали плохого, лучше во всем сознаться и воевать честно, партизаны могут их простить.
— «Треба выкурить по цигарке и помозговать». Так ответил напарник, а только я занял самокруткой руки, — рассказывал умирающий, — как он выстрелил…
Утром на другой заставе задержали одноногого человека на деревянном протезе. Привели в штаб нашего отряда, ко мне, одноногий сделал вид, что очень обрадовался командиру, и объявил, будто шел к партизанам сообщить, что немцы готовят на них наступление.
Я кивнул и велел привести в землянку старшего из задержанных, то есть старика Т. Тот вошел, глянул на одноногого и с усмешкой спросил:
— Что ж ты так запоздал? Я вот, видишь, раньше тут очутился!
Одноногий принялся клясться, что не знает Т., и отрицал, что тот послал его в лес.
— А мальчишки где? — спросил старик.
Одноногий стал орать, что и мальчишек никаких не знает, но старый Т. сплюнул и объяснил, что два подростка (один — сын старосты из Прибыни, казненного Попудренко, другой — сын начальника полиции из Охрамеевичей, тоже убитого партизанами во время прошлого нападения на это село) посылались с одноногим как связные. А сам одноногий — уголовный преступник, в далеком прошлом — конокрад, за что ему крестьяне и перебили ногу.
Во время этого разговора с заставы привели двух подростков, которые сразу опознали одноногого — к нему шли. Так была разрушена шпионская сеть, закинутая немцами в наш лагерь перед наступлением.
В партизанской жизни, идущей на территории, занятой противником, есть еще одна особенность: эта жизнь резче делится на черное и белое, не терпит полутонов. В другом месте и в другое время, может быть, позволительно было бы заняться перевоспитанием преступников, определить им разные меры наказания, но партизанская действительность не допускала этого. Все совершеннолетние изменники были поэтому казнены, включая и двух доносчиков — в Тихоновичах и в Ивановке.
Николай Никитович Попудренко собрал командиров и комиссаров отрядов на совещание. Обстановка складывалась трудная. Немцы хотели во что бы то ни стало воспользоваться разливом Снова. Этот разлив давал им возможность взять партизан в плотное кольцо. Река уже разлилась на добрых восемь километров, при всем желании ее никак не перепрыгнешь. Нас готовятся раздавить, значит, начинать надо первыми. Оттянуть наступление немцев хоть на несколько дней — уже крупный успех, с каждым днем вода будет падать, открывая какие-то дороги, труднопроходимые, но все же…
Попудренко предложил неожиданными и решительными ударами разбить гарнизоны захватчиков в крупных селах, через которые шли главные дороги, поставить в этих селах свои гарнизоны и, таким образом, не дать немцам сосредоточиться для наступления, перекрыть подходы к нашему лагерю.
Мы поддержали решение Попудренко. Сразу наметили для налетов на врага и размещения своих гарнизонов такие села, как Перелюб, Турья, Ивановка и городок Корюковку. С первыми названиями читатель уже встречался, а вот про Корюковку нужно рассказать. Это районный центр, отмеченный за время оккупации несколькими памятными событиями.
В Корюковке — большой сахарный завод, и началось с того, что немцы вывезли все его оборудование к себе, в Германию.
Затем, в конце прошлого, сорок второго года, комендант Корюковки издал приказ: из всех окрестностей согнать еврейское население. Стариков, женщин, детей собрали на площади, перед этим велели им взять с собой лучшие вещи, а сейчас объявили, что они будут жить в гетто, в одном из сел, неподалеку от Корюковки. Люди поверили главному слову: жить! И вот под конвоем повели корюковских евреев по их последней дороге…
На виду у небольшого хутора колонну остановили, приказали сложить вещи в одну кучу у дороги, затем тех, на ком была одежда получше, стали выводить из колонны. Люди, как им велели, раздевались, складывали одежду и возвращались в свои шеренги голыми. А немцы уже поставили на соседних кочках пулеметы. Открыли огонь. Множество ни в чем неповинных, беззащитных женщин и детей полегло замертво за несколько минут…
Через некоторое время погнали сюда же цыган, собранных в Корюковке и в округе. Видно, люди знали, что их постигнет та же участь, не взяли с собой никаких вещей, ругали немцев на чем свет стоит. На площади цыгане играли и пели песни, будто собрали людей повеселиться. Начал падать снег, и к месту расстрела они пошли по снегу босые. И снова пели, плясали, посылали проклятия конвоирам, бросали в них крепкие снежки…
Когда им приказали остановиться, они ни за что не хотели выстраиваться в шеренгу, а, наоборот, сбились в толпу. В ответ на крики немцев вытолкнули из толпы молодую женщину, которая начала танцевать с бубном в руках. А ее окружили дети. Они тоже прыгали по снегу и плясали. Вероятно, матери, толкающие детей в этот круг и подпевающие им, все же надеялись разжалобить немцев, на которых не действовали слова, а песней и пляской пытались вымолить у них пощаду хоть детям. Или, может, просто издевались над. своими палачами. Некоторые дети, танцуя, спускали штанишки и показывали немцам голенькие задние места. А другие плевали в их сторону…
Когда офицер дал команду стрелять, два немецких солдата не подняли винтовок и отказались стрелять в детей. Тогда офицер подошел к ним и тут же сам застрелил обоих. Около шестисот убитых цыган похоронили жители хутора, видевшие, как они прощались с жизнью…
Но и после этого не стало в Корюковке тихо.
Скоро на нее совершили налет партизаны Федорова, разбили и разогнали немецкий гарнизон, но, конечно, они не могли долго удерживать районный центр в своих руках, и захватчики, усиленные ротами карателей и отрядами полиции, вернувшись, принялись за истребление мирного населения. Убивали людей на улицах, в домах. Десять дней фашисты истребляли население Корюковки — улицу за улицей, квартал за кварталом. Все эти десять дней гитлеровцы не разрешали жителям выходить из домов. Когда подходила очередь улицы или квартала, обливали дом бензином или керосином и поджигали, а тех, кто выбегал, расстреливали в упор. Бросали в дома гранаты. Так истребили более четырех с половиной тысяч человек.
Был день, когда, спасаясь от поголовного убийства, люди укрылись в церкви, считая, что хоть фашисты и звери, а в церковь все же не посмеют пойти. В этот день гитлеровцы действительно не пошли. А на второй день, когда церковь снова была забита народом, обманутым вчерашним спасением, когда среди икон сгрудились и застыли корюковские женщины и дети, гитлеровцы окружили церковь, облили ее со всех сторон горючим и подожгли. Вырываясь из огня, люди ломали церковные решетки, били оконные стекла, выпрыгивали на улицу, но гитлеровцы расстреливали их из пулеметов. А двери они закрыли снаружи…
Толпа навалилась и выломала двери. Из церкви вышли к немцам два священника с высоко поднятыми в руках крестами и не успели именем бога попросить пощады для людей, как были убиты…
Вместо корюковских домов и улиц остались пепелища, в лучшем случае с печными трубами: из тысячи трехсот домов городка уцелело десять. Там и тут на пепелищах лежали обгоревшие скелеты людей. Случайно спасшиеся корюковцы начали убегать в лес, к партизанам. Мы не сомневались, что они будут драться с гитлеровцами, не щадя себя.