Мы одолели свой путь в междуречье, до Мокрых Величек в Любечевском лесу. Сначала проехали разведчики во главе с Кочубеем и Дунаевым, одетые для спокойного движения по тылам противника в форму полицаев. Старательно разведывался весь путь, предстоящий соединению. Дело было нелегкое. Да и ситуации разные. Вот, например, одна, в которую наши разведчики неожиданно для себя попали…

Темнело. С утра вела разведку группа Николая Черныша, а с темнотой ее сменила группа Михаила Осадчего. Для глубокой разведки отряд Кочубея и Дунаева был хорошо снаряжен, имел четыре повозки, пулеметную тачанку, которой правил Николай Кошель, сказавший Дунаеву при первом взгляде на пулемет: «Это оружие по мне!» Действительно, он был крупный парень с большими крестьянскими руками…

Почти в полной темноте Осадчий ввел своих разведчиков, Сашу Казначеева и Михаила Науменко, в село Голубичи, расположенное на единственной проезжей дороге, в нескольких километрах от «железки» и неподалеку от села Церковище, в котором обосновался полицейский стан. Опросили жителей — говорят, что полицаи сидят в Церковище, а гитлеровцы — на железнодорожной станции Голубичи. Здесь никого, тихо. А на улице даже гармошка заиграла — свадьба или еще какое-то гулянье. Собрались уже уходить — мимо ветряка, огородами, как и пришли. Осадчий сел на своего резвого жеребца…

И вдруг властный окрик на немецком языке: «Стой! Кто вы?» Что делать? Автомат на груди, но куда стрелять, в кого? Он не знает, а его увидели. Возьмись за оружие, и тебя тут же убьют. Дунаев напоминал не раз: «В разведке едва ли не самое важное — верно сориентироваться в первые секунды». Подскакали Науменко и Казначеев, и Осадчий ответил в темноту:

— Мы — полицаи, — по-русски и по-немецки, это он умел…

Еще вопрос:

Откуда и куда?

Едем из Церковища в Репки, к коменданту.

Слово «полицаи» и четкий ответ, видимо, успокоили того, кто задавал вопросы. А Михаил начал слезать с коня, и его товарищи спешились: дескать, чего же избегать встречи со «старшими друзьями»? Из темноты, сгустившейся под разросшимися деревьями у плетня, вышли вражеские солдаты. Осадчий подошел и протянул им руку. Поздоровались. После этого приблизился Казначеев и предложил угоститься самосадом. Солдаты закинули винтовки за спину, достали сигареты. Задымили. Один солдат, рискнувший взять самосаду, закричал: «Крепкий русский табак!», — заохал, закашлялся, а остальные над ним смеялись. Осадчий спросил:

— Ну мы можем ехать?

— Нет, сейчас приедет офицер, он пропустит.

— А что у вас за дело здесь? — небрежно поинтересовался Осадчий, помня, как местные только что уверяли, что никаких врагов в Голубичах нет.

— В Чернигов кавалерия прибыла, а кормить коней нечем. Вот нас сразу и отправили за сеном. Офицер как раз на возу…

«Значит, — подумал Осадчий, — офицер тоже двигался с разведкой, выслал этих солдат вперед». Тут один из солдат, приглядывавшийся к нему, отвел руку с сигаретой, спросил:

— А почему у тебя автомат русский?

— А потому, — ответил Осадчий, — что наша полиция участвует в экспедициях против бандитов-партизан и каждый, кто добыл себе оружие в бою, владеет им.

Раздался топот коня, солдаты снова схватились за винтовки, а из темноты, оттуда, где ждал разведчик Науменко, послышался голос связного Анисенко:

— Чего там?

— Коля! — повелительно крикнул Осадчий. — Быстро возвращайся к начальнику полиции, объясни, что нас задержали. Пусть он спешит, а то опоздаем в Репки к коменданту!

Николай ускакал. Это слышно было. А скоро заскрипели тележные колеса. Катились возы с сеном, подъезжал вражеский офицер. С другой стороны появился Николай Черныш, поспешивший на выручку товарищам. Он остановился около Науменко, спрыгнул с коня и решительно стал приближаться к группе под деревьями, автомат — в правой руке.

Чуть раньше, чем он подошел, подъехал первый воз с сеном, на котором были вражеский офицер и женщина. Офицер скатился с воза, вгляделся в Осадчего, в Черныша, потянул руку к пистолету и крикнул:

— Партизаны!

Солдаты отскочили от Осадчего, принялись снимать с себя винтовки, но партизаны опередили их. Первой очередью Николай Черныш сразил офицера, а следом открыли огонь Осадчий, Казначеев и Науменко. Похоже, ни один фашист не сбежал. А если кто и укрылся от огня в темноте, то где-то тихо вжимался в землю. Когда Николай Кошель на своей тачанке ворвался в Голубичи, крича: «Куда стрелять?!»— с врагами было покончено.

Весь следующий день, до железной дороги, чтобы определить место перехода ее (форсирования «железки», как мы говорили в обиходе), наши товарищи ехали пшеницей. Она была уже высокой, вымахала чуть ли не в рост лошадей…

Разведали удобное для форсирования «железки» место, а когда соединение спустя два-три дня переправилось через крутую насыпь, специальная группа из разведчиков-диверсантов (у нас была создана и такая — диверсионно-разведывательная группа) под командованием Григория Шакуты и с участием Михаила Осадчего, Дмитрия Наумова, Василия Близнюка и Алексея Чистякова заминировала и взорвала железнодорожный мост у села Пастовбица, в районе станции Голубичи. Взрыв был таким сильным, что не только мост развалился, рельсы и шпалы полетели, но и пшеница полегла с обеих сторон возле железнодорожного полотна…

Можно полагать, что гитлеровцы «пропустили» нас, отвлеченные соединением Попудренко. На два соединения сил у них уже не хватало. Шел не сорок второй, а сорок третий год…

В лагере мы устроили веселый обед для разведчиков. На столе всех удивила свежая колбаса.

— Пока вы ездили на операцию, мы с Кармазиным свою операцию провели. Что же вы думаете, мы тут сидим сложа руки? — объяснял Мейтин.

Уж не знаю, был ли Кармазин колбасником по профессии или здесь у него открылся такой талант, но колбаса удалась на славу. Она напоминала московскую копченую, хотя, правда, называлась тупичевской, потому что делать ее начали в Тупичевском лесу. Очень удобной оказалась она для сухого партизанского пайка. Тогда разведчики шутили:

— За такую колбасу орден не жалко дать!

— Подождем, — смеялся и я, — пока научатся на солнце окорок коптить!

Запаслись этой колбасой и — снова в поход…

Шли неудержимо. Серьезные схватки с мадьярскими и полицейскими гарнизонами случились уже за железной и шоссейной дорогами. Темп движения обессиливал людей, и, когда мы оставили за собой свыше пятидесяти километров и вошли в небольшой лесок, никто не мог даже поесть, так хотелось отдохнуть и уснуть. От усталости, забыв о голоде, все буквально повалились на траву…

Из УШПД пришла телеграмма, обязывающая нас установить связь с местными партизанскими силами. Это была работа, которую не успел сделать Попудренко, но которую надо было сделать, воюя дальше за свободу живых и честь погибших.

Среди законов партизанской жизни есть один, может быть самый общий, но и самый дорогой: партизанское братство. Я говорил уже, что и один партизан в лесу всегда окажет помощь другим, тем более совершившим дальний переход. Сейчас это подтверждалось… Помню, Андрей Дунаев рассказывал, как партизаны из отряда Збанацкого, будущего Героя Советского Союза и писателя, встретили его разведчиков в междуречье и помогли им. «Приняли как своих… Умыться дали, накормили, уложили спать… Как просто, а как нужно! Когда узнали, что мы разведчики рейдового соединения, показали удобную стоянку — на рейде треба отдохнуть».

Разместившись в междуречье, мы не раз бывали в гостях у командования соседних отрядов, но для начала всех приняли у себя. Приезжали к нам Таранущенко, Збанацкий, а Дунаев, выполняя задание УШПД, даже переправился через Десну и возвратился оттуда, из Нежинского леса, с сообщением, что там действует большой партизанский отряд «За Родину», командир — Бовкун.

Вооружение всех этих отрядов, скажем честно, не по их вине, оставляло желать лучшего. Мало автоматов прежде всего. Связи с партизанским центром, с УШПД, они тогда еще не имели. Из УШПД вдруг пришел приказ: «Салаю. Выявленные вами отряды подчинить себе».

Поход на Полтавщину не отменялся. Что же, брать эти отряды с собой, оголять междуречье? Зачем? Оперативно двигаться такой большой колонной и надежно располагаться было почти немыслимо. Да и накормить такое соединение в тылу врага — задача. А если не брать с собой эти междуреченские отряды, для чего же их подчинять себе? Они же невольно будут от нас оторваны!

Обсудили эту новую ситуацию всем штабом и со всех сторон. И послали в УШПД радиограмму, что подчинять нам междуреченские отряды нецелесообразно. Слов, помню, было много — мы доказывали. Ответ пришел короткий: с нами согласились. Приказывали прислать заявки на вооружение. Это, конечно, сделали. Помогли отрядам установить самостоятельную связь с УШПД. Они получили рации.

А вот сами мы чуть не остались без рации! У нас стал выходить из строя привод установки РП-2. Нам сбросили другую рацию на замену, но при падении она разбилась бывали и такие неудачи. Подобрав рацию, убедились плохая упаковка. Мы получали вооружение, запасались толом и минами, чтобы действовать на железных дорогах, и не сомневались, что нам успеют прислать еще одну рацию. И действительно, скоро спрыгнула девушка-радистка с рацией за спиной, но опять не повезло. Как заговор! При спуске радистка довольно далеко отклонилась от намеченного места, зацепилась стропами парашюта за верхушки деревьев, повисла. Представляете себе, висит одна на дереве ночью, а внизу — никого. Она вынула нож, какой давался всем парашютистам, перерезала стропы, рухнула на землю. Сильно ушиблась, но это, как выяснилось, когда ее подобрала наша поисковая группа, не так страшно. А вот рацию разбила! Сначала расстроилась — опять без связи! Но привод уцелел, и мы смогли наладить свою старую рацию.

Занятые всеми этими делами, мы пробыли в междуречье двадцать дней. Напоследок получили радиограмму, предупреждавшую, что нам надо ждать посадки самолета. Легко было догадаться — к нам прилетят Коротченко и Строкач, которые были у заднепровских партизан. А может, так мы думали просто потому, что хотели увидеть Демьяна Сергеевича и Тимофея Амвросиевича, поговорить о ходе войны, о главных новостях, которые им, конечно, были известны, о наших партизанских делах и о семьях, они держали связь со штабом. Вот была бы радость!

А. П. Цыбочкин

Но зарядили дожди, мы зря смотрели на небо, по лицу текло… Однажды я услышал, как ординарец Петя грозит гуске Гале, что убьет ее.

— Ну что ты опять стоишь на одной ноге! Всегда, когда стоишь на одной ноге, как цапля, так и дождь льет!

Эту молодую гусыню привезли в штаб разведчики, чтобы зарезать и сварить командованию жирный обед. А мы оставили Галю — уж кто так назвал ее: Негреев, Кочубей или я сам, — не помню. В пять утра я обычно был на ногах, и если заспишься хоть на четверть часа, Галя уже щиплет за бока — не столько будит, сколько требует, чтобы ее накормили, — она привыкла есть с рук или из тарелки. Вечером задержишься где-нибудь в отряде, она бегает вокруг вперевалочку, гогочет, зовет.

Оказывается, она и дождь предсказывала. Вот такая была у нас Галка…

За эти двадцать дней в междуречье мы не раз беспокоили гитлеровцев, и крепко.

Как-то, сразу после пяти утра, едва я позавтракал (печеной картошкой и кусочком сала), пришел ко мне Кочубей:

— Я с докладом, товарищ командир.

— Что такое?

— Разведали мы станцию Малейки. Вся — в складах. Два — с зерном, один — с продовольствием, а еще один — с боеприпасами. Охрана — гарнизон мадьяр в сто восемьдесят человек и семьдесят полицаев. Считаю, что операцию можно поручить кутузовцам, их разведка уже была на станции.

Именем Кутузова стал называться у нас третий отряд, которым командовал Цыбочкин; Михаил Попов был у него комиссаром. Я предложил усилить отряд ротой из местных, междуреченских партизан, способных оказать большую практическую помощь, и в тот же вечер пошли на Малейки.

Проделав быстрый марш в двадцать километров от нашего лагеря, глубокой ночью партизаны напали на станцию с двух сторон. Одну группу вел Цыбочкин, другую — Попов. Сняв посты, первый дал сигнал ракетой, по которому Попов, уже подобравшийся к мадьярской казарме, атаковал ее и забросал гранатами. Рота междуреченского отряда имени Коцюбинского под командованием Петренко бросилась к складам. Этот бой еще раз показал, что такое внезапное нападение. Противник потерял больше половины солдат и полицаев, станция была разгромлена, все склады сгорели дотла, движение поездов через Малейки надолго прекратилось. С нашей стороны был ранен один — сам Цыбочкин, но легко.

В другой раз в районе села Мнев наши разведчики наткнулись на колонну гитлеровцев. Эта колонна прошла по улице сожженного хутора Хропатый и, оставляя за собой пепелище, двинулась к Мневу, до него — еще километра два. Разведчиков вел политрук дунаевской разведроты Степан Шелудько, в недавнем прошлом командир взвода разведки, в артиллерийской части, которая попала в окружение под Винницей. Вырвавшись из окружения с группой бойцов, молодой лейтенант попытался сам организовать партизанский отряд, потом связался с подпольщиками Чернигова и наконец попал к нам. Негрееву, нашему комиссару, конечно, по душе пришлось, что в этих опасных, переменчивых условиях Шелудько сберег свой партийный билет, выданный ему в феврале сорок первого года политотделом 15-й танковой дивизии. Армейский разведчик и у нас был назначен в разведроту.

Так вот, отстреливаясь от внезапно появившихся гитлеровцев — их было около ста, — Шелудько с шестеркой партизан стал отходить к Мневу, хорошо зная, что там сидят мадьяры. Другой дороги не было. Приближающаяся стрельба всполошила мадьяр, и они включились в нее. Шелудько тут же велел своим разведчикам вести огонь в обе стороны. Гитлеровцы, решив, что село занято партизанами и что они столкнулись именно с партизанской разведкой, открыли по Мневу огонь из минометов. Начался настоящий бой… между немцами и мадьярами! А наши разведчики, выбрав удобную лощинку, отползли к лесу, оставив ретивых вояк самих разбираться в этой баталии.

Нешуточный бой длился более трех часов! Одни считали, что берут партизанское село, другие — что отбиваются от наступающих на Мнев партизан.

Честно говоря, я и сам раньше думал, что такие вещи случаются только в кино. Ан нет! Степан Шелудько спровоцировал такую схватку, о которой 15 июля 1943 года сообщило даже Совинформбюро. В сводке писалось, как группа разведчиков партизанского отряда, действовавшего в Черниговской области, столкнула немцев с мадьярами; как начальник гарнизона, чтобы отбить крупные силы «партизан», выслал против них триста человек. «Тем временем, — сообщалось далее, — партизаны-разведчики незаметно отошли. Ничего не подозревавшие мадьяры наседали на хутор, занятый немцами. После трехчасового боя с ротой немцев мадьяры ворвались в хутор и только здесь, при виде семидесяти раненых и тридцати пяти убитых немцев, поняли, что партизаны их ловко провели».

Немалые потери были и у мадьяр. Наши подпольщики — крестьяне — подсчитали, что убитых с места действия вывозили на восьмидесяти подводах. И рассказывали, как нещадно немцы ругались, обвиняя во всем мадьяр, затеявших остервенелую перестрелку.

Вскоре после этого враг предпринял большой поход на наш лес, но основную ударную силу опять составляли мадьяры, и никакой уверенности в себе на этот раз у них не было. Да, все оккупанты боялись леса! Они днем-то входили в него с двумя оглядками, а ночи и вовсе не отваживались в нем проводить. За каждым деревом им мерещился партизан. Наше положение было более выгодным — мы видели своего врага, знали, в каком количестве он идет на нас. Перед этим боем мы бесшумно взяли в плен несколько вражеских разведчиков.

Чтобы заманить противника в лес, увеличить и использовать панические настроения в его рядах, я опять запретил открывать огонь до общей команды. Каменский и Цыбочкин, возглавлявшие оборону своих отрядов, нервничали — мадьяры подошли к ним почти вплотную, углубились в лес на пять-шесть километров. А команды все нет! У них, на флангах обороны, находились Негреев и Кочубей, успокаивали: не тревожьтесь, команда будет.

Я был в центре обороны, у Вонарха, в отряде имени Щорса. Время приближалось к вечеру, все чаще пробирались связные из других отрядов, командиры просили начать бой, но сами терпели, выдерживали дисциплину, это, понятно, увеличивало наши тактические возможности.

Однако и в самом деле было уже пора, и я дал сигнал к бою. Что тут началось! Ураганный огонь открыли с флангов и по фронту. Мадьяры побежали из леса, оставляя убитых. Отступавших, как было договорено, атаковал отряд Каменского, чего они опять не ждали, так как на том краю леса было маленькое болото и мадьяры думали, что оно их защитит, а Каменский перешел его.

В ту же ночь мы перебазировались в другой лагерь, благо лес был глубоким, а этот обжитой лагерь нам все равно вот-вот покидать. Я ждал усиленного наступления вражеских сил и вновь прибегнул к первооснове нашей партизанской жизни: маневрировать! И конечно, старый лагерь и все дороги к нему мы заминировали…

Как и следовало ожидать, враг пошел на место, где партизаны дали ему бой, на следующий же день; лагерь он «взял», но, правда, пустой, а на мины нарвался, и к его потерям прибавились две бронемашины и больше тридцати убитых.

Наша разведчица Лиза Пашковская, работавшая переводчицей во вражеской комендатуре, передала нам разговор между командиром части, наступавшей на нас, и гитлеровским комендантом. Первый уверял коменданта, что партизан в междуречье больше нет, он их «истребил и разогнал», а комендант насмешливо отвечал: «Через день-два они появятся и опять заполнят весь лес. Вот увидите!» Надо отдать должное его опыту: он оказался прав.

Скоро мы покинули междуречье, но там остались другие, хорошо вооруженные бойцы. А я, пожалуй, расскажу еще только об одном эпизоде нашей борьбы на берегах Днепра и Десны. Сначала Коротков, а потом Шкловский сообщили мне, что фашисты хотят открыть, так сказать, навигацию на Днепре, пустить пароходы вверх по реке от Киева до Чернобыля и обратно. Об этом донесла наша разведка из Киева. И душа сразу воспротивилась: не позволим! Ни за что не позволим, чтобы по нашему дорогому Днепру пошли пароходы с вражеской командой, под фашистским флагом!

Вражеская затея имела и пропагандистский характер: надо было показать населению, что у них, немцев, все в порядке, вот и пароходы пустили. Не дадим! У нас для этого оружие в руках.

Вспомнилось, как в восемнадцатом году партизаны прекратили курсирование пароходов по Десне с вражескими грузами на борту. Грузы были одинаковые — награбленное у крестьян добро, на подводах свозили его из окрестных сел в Новгород-Северский, а оттуда по Десне отправляли в Чернигов. Партизаны тогда посовещались и решили: «Потопим или перехватим пароход. Немцы думают, что дорога по реке безопасней других, что она для нас недостижима, так докажем им другое».

Для надежности, чтобы действовать без промашки, Демьян Коротченко темной сентябрьской ночью с половиной отряда переправился на правый берег Десны, окопался там, замаскировался, а другая половина залегла на левом берегу реки. Услышав из Новгород-Северского гудок парохода, готового к отходу, партизаны приготовились и стали ждать. Скоро пароход показался, поравнялся с ними. Ударили по нему с обоих берегов из пулеметов и винтовок. Капитан, как выяснилось потом, был тут же убит, а его помощник смертельно ранен: они оба стояли на палубе во время нападения партизан. Тогда боцман, не выполняя приказа Коротченко: «Причаливай!», — попытался увести пароход назад, но опять начались залпы с обоих берегов, и, не зная, куда деваться, пароход закрутился на месте…

До тех пор он крутился, пока не подплыли на лодках партизаны, среди которых оказался бывший капитан-речник. Он встал за руль и по рекам Десна и Выть привел пароход в село Погребки, находившееся в руках партизан. Кроме ценного имущества, добытого на пароходе, было поймано несколько вражеских офицеров. Навигация по Десне прекратилась.

Разъяренные немцы, потеряв пароход, объявили большое вознаграждение за головы партизанских командиров. Оттого, наверно, что не знали они, кто овладел пароходом, в объявлении была и моя фамилия. За мою голову, то есть за голову Соколова, обещали двадцать тысяч рублей золотом. Помню, мне тогда это невольно польстило — изрядная цена!

А взятый пароход так и достоял в Погребках до дня, когда Новгород-Северский освободили партизаны. Они сами отремонтировали этот пароход, привели к пристани и передали городским властям как партизанский подарок…

Теперь на берегу Днепра залегли шестьдесят партизан под командой Ильи Шкловского, чтобы встретить пароход из Киева. Укрепились и замаскировались. Ждали долго. Уже казалось: напрасно. Но вот наблюдатели, выставленные для встречи парохода, сообщили: приближается! А вот вдали показался и пароход, медленно увеличиваясь. На палубе сидели гитлеровцы: это партизаны увидели, когда пароход поравнялся с ними.

Шкловский скомандовал:

— Огонь!

Все оружие — и пулеметы, и винтовки — было заряжено бронебойными пулями. Снаряд из противотанкового ружья попал в машинное отделение. Пароход сразу задрейфовал, его понесло к правому берегу. Гитлеровцы, как было видно в бинокли, от внезапного нападения ошалевшие до неподвижности, очнулись, задвигались. Заменили убитого рулевого, что-то сделали в машинном отделении: им удалось набрать пары и уйти обратно в Киев. Но не только этот пароход не доплыл, или, как говорят моряки, не дошел до Чернобыля. Фашисты вообще отказались от мысли возобновить пассажирское движение по Днепру, поняв, что каждая посудина с их флагом будет партизанской целью.

Через три дня мы без потерь форсировали Десну, обсушились на дневке в Краснянском лесу, потом незаметно нас тут никто не ждал — пересекли шоссейную дорогу Чернигов — Киев, три дня прожили в Хрещатинском лесу, отдохнули и двинулись дальше.