Ночью к нам в лагерь пришли несколько партизан со стороны Нежина, те самые, что знали этот Ново-Басанский лес со всеми его тропами как свои пять пальцев, потому что входили в тот отряд, о котором я уже упоминал. Они сделали короткий рейд на север, а теперь возвращались. Натолкнулись на засаду у села Ярославка, одного из ближних сел, забитых карателями, привезенными из Киева, чтобы уничтожить нас. Новобасанские партизаны, ведя бой, разделились на две группы, которые отошли в разных направлениях, оторвались от карателей.

Одна встретилась с нами. Сразу поняли новобасанцы, как нужна нам их помощь, и стали обсуждать, есть ли такая дорога, которая может скрытно вывести из леса большое соединение с обозами, то есть со множеством лошадей. Я и Негреев обговорили разные варианты…

Легко, конечно, сказать, и даже с ухмылкой: ну вот, как трудно, так сейчас же выручает какая-то тайная дорога, неведомая врагу. А чему же тут удивляться? Нечему, если подумать. В какой-то, очень малой доле это была и счастливая случайность, можно допустить, но далеко не только. Далеко! Партизаны оставались хозяевами своих лесов. Да, мы были хозяевами своей земли, даже захваченной врагом. И как хозяева, естественно, мы знали ее лучше захватчиков. Наше детство протопало по ней, по этим грибным тропинкам, по этим просекам босыми ногами — это не только лирика…

Новобасанцы обдумывали, подсказывали, но главную роль сыграл политработник Чапаевского отряда Андрей Борисенко, который прибыл в отряд недавно, из соседнего Кабыжчанского леса. Ново-Басанский лес он знал не хуже коренных новобасанцев и показал дорогу.

В каком она состоянии? Пройдет ли, протолкнется ли по ней обоз?

Тут же послали Александра Алексеева с разведчиками проверить это. А пока ходила разведка, бойцы «позавтракали». Я беру простое слово в кавычки, потому что уже вторые сутки мы ели только сахар. «Майор» раздавал его по горсти. Сладко, да не жирно, а все же еда! Запивали водичкой и держались.

Вернувшись, Алексеев доложил, что дорога проходима, а главное — на ней нет фрицев, обнаружилась все же прореха в их кольце! Я дал указание Мейтину, чтобы раздали еду из НЗ — неприкосновенного запаса. Был такой запас и у лошадей, их тоже накормили. И началось движение по узенькой лесной дороге, пропавшей в кустах и сырых травах. Ах, как она пригодилась!

Погода нам опять помогала, хоть говори — молитвами Погуляя. Дождь — проливной, гром — орудийный, молнии вспыхивают на миг, позволяя видеть друг друга и ориентироваться, и вновь темно — хоть глаз выколи.

В глубине леса, потихоньку отправляясь за нами, как бы тая, специальная группа с шумом перегоняла лошадей и повозки, создавала для противника видимость жизни лагеря. Вот, мол, лесные жители-партизаны маются под дождем, куда им деться! Изредка стреляли из автоматов и пулеметов, подчеркивая тревогу за охрану лагеря, которого давно не было.

Мы двигались почти под носом у гитлеровцев, и подрывники на ощупь минировали дорогу за последней заставой, группой прикрытия.

Вышли из леса незамеченными и перед рассветом такой же заброшенной полевой дорогой, минуя села, приблизились к шоссе Киев — Прилуки. Здесь гитлеровцы, если бы заметили нас, могли отрезать путь танками. Не успели, не заметили. Шоссе осталось за спиной, но еще ждал переход через железную дорогу Москва — Киев. Мы держали курс на разъезд Марковцы. Разведка донесла, что он охраняется только мадьярами и полицейскими, потому что все гитлеровцы до сих пор «окружали» нас в Ново-Басанском лесу.

Шли мы быстро, рассчитывая на внезапность. Кочубей с конным взводом бросился на Марковцы из ложбины. С дороги повели в атаку свой отряд Каменский и Малов. И мадьяры бежали вдоль железнодорожной насыпи, укрываясь за ней и отказываясь от боя. Потом наш подпольщик, работавший на этом разъезде, доложил, как мадьярский командир сказал: «Ох, большой партизан идет. Не будем стрелять, может быть, и он нас не тронет!» Заметив, что уходят мадьяры, полицаи также бежали в лес.

Мы еще переходили железную дорогу, когда со стороны станции Марковцы показался бронепоезд. Он катил перед собой две пустые платформы — на случай, если дорога заминирована. Наши диверсанты Морозов и Юрченко действительно заминировали ее справа от разъезда, откуда могли показаться гитлеровцы скорее всего. Оттуда и появился бронепоезд. Платформы взлетели на первой мине, а вторая не срабатывала.

После первого взрыва бронепоезд остановился и начал обстреливать нас. Я послал к бронепоезду Шкловского с группой партизан, вооруженных ПТР. Началась перестрелка, и поезд тронулся, медленно откатываясь.

— Уйдет, уйдет! — нервничал Юрченко. — Не так ты поставил свою мину! Что-то не так!

И в это время раздался сильный взрыв — мина сработала. Загорелся паровоз, если так можно сказать о бронированном тягаче, после одного из выстрелов петеэровцев в нем вспыхнуло и пошло разрастаться пламя.

К четырем танкам, нескольким бронемашинам, пяти грузовым и одной легковой автомашинам, уничтоженным нами в Ново-Басанском лесу, прибавился бронепоезд, надолго выведенный из строя. О живой силе, по самым скромным подсчетам, не учитывая раненых, могу сказать — гитлеровцы потеряли в этих боях не меньше двухсот солдат и офицеров.

К. М. Малов

Мы приближались к Нежинскому лесу, и он скрыл нас раньше, чем догнали каратели. Но через несколько дней разведка снова доносила, о том, будто разделались с нашим соединением (второй раз!). А мы между тем разрабатывали далекие маршруты для диверсионных групп к железным дорогам степной Полтавщины.

Еще в междуречье мы начали готовить к действиям умелых подрывников. Мы заблаговременно создали сорок диверсионных групп, по три человека в каждой.

Становилось все неспокойнее, но учеба не прекращалась. Нельзя было упускать время, да и бывает ли спокойная обстановка у партизан? Помню, как Николай Щорс, обойдя и объехав отряды батьки Боженко, похвалил его за то, что люди задорно настроены, рвутся воевать с оккупантами, и вдруг сказал: «Но вот то, что не проводят у вас военных занятий, это из рук вон плохо! Общий недостаток — во всех отрядах». Батька нахмурился и пробурчал в ответ: «Мы — партизаны». А Щорс возразил горячо, как всегда: «Тем более! В тылу врага бывает посложнее, чем на фронте! Делу учить надо!» Батька слушает да на меня косится: что ж, дескать, при парне выговариваете! А Щорс смеется: «Ничего, пусть наматывает на ус. Молодому жить и воевать, врагов много. Пригодится, Василий Назарович!» Тогда же батька открыл курсы для командиров в селе Хильчачи, подобрав преподавателей из командного состава с образованием и выделив из горячих советов Николая Щорса одну фразу: «Будет хороший командир, будет и отряд хороший!»

Сейчас я переиначил ее мысленно для себя: «Будут хорошие подрывники, полетят и поезда под откос, вместо того чтобы везти на фронт танки и живую силу, снаряды и хлеб». Кроме того, что в каждом отряде готовились подрывники, особую группу Тарновский создал при штабе соединения. Из нее трех человек и послали на железную дорогу Киев — Нежин через четыре дня после того, как соединение обосновалось в Нежинском лесу, на кабыжчанском участке.

Но счет уничтоженным эшелонам противника открылся раньше. Я все приберегал эту новость, чтобы о начатой нами войне на рельсах рассказать покучнее, что ли, в одном месте. Еще из леса у села Красное, так называемого Краснянского, где у нас была недолгая стоянка после перехода через Десну, еще до трудного марша к Новой Басани мы снарядили группу подрывников на железную дорогу Киев — Полтава. Повел их Михаил Осадчий, командование доверяло ему чуть ли не стокилометровый опасный переход по тылам врага. С ним отправились казавшиеся нам лучшими по всем своим данным подрывники Дмитрий Наумов и Иван Гуськов. Мы в них не ошиблись.

26 июля, после терпеливой и тщательной разведки на месте, там, где их никто не ждал, близ станции Яготин, на первом же перегоне от этой станции, наши подрывники поставили мину, на которую скоро и наехал эшелон. Были разбиты паровоз и пять вагонов с живой силой, которая стала мертвой. Один вагон, как подтвердила наша железнодорожная агентура, был с офицерами. Урон захватчикам мы причинили заметный, и путь почти на сутки вышел из строя. А ведь это путь к фронту!

Может быть, эта первая вылазка наших подрывников и подала мысль о том, что относительно далекие рейды на железные дороги Полтавщины могут быть успешнее попыток разместиться поближе к этим железным дорогам и надежнее обеспечат выполнение задачи, стоящей перед нами. И вот из Кабыжчанского леса, где мы раскинули новый лагерь, группа подрывников — Морозов, Юрченко, Надточий — пошла на железную дорогу Киев — Нежин, активно используемую врагом для доставки военных грузов на фронт.

В ночь на 16 августа между станциями Бобровницы и Кабыжча на мины наехал немецкий эшелон. Под откос полетели паровоз и пять вагонов и платформ с солдатами и автомашинами.

Щорсовцам достался «рабочий» участок недалеко от лагеря, по дороге Киев — Полтава. Подрывники группы Ивана Пришепы выбрали удобное место на уклоне, в небольшой балке, и здесь пролежали сутки, наблюдая за охраной и высчитывая, как она согласует свой контроль за путями с движением поездов. Ночью вслед за гитлеровской охраной они бесшумно и незаметно появились на путях, положили и замаскировали две мины и уползли. Не прошло и часа — поезд. После взрыва паровоз лег поперек дороги, а вагоны сорвались с рельсов и покатились вниз. Разбилось восемь вагонов с живой силой, и движение других поездов было задержано на сутки.

Гитлеровцы спешно чинили дорогу, но скоро почти здесь же отличилась группа диверсантов из Чапаевского отряда во главе с Дмитрием Наумовым. О нем хочу рассказать подробнее. Это был молодой рабочий из Корюковки, комсомолец, от которого война потребовала невероятной стойкости, потому что внесла такие серьезные испытания в его жизнь, каких и не сочинишь. Только война их преподносит. Без всякого сочинительства.

Перед войной Дмитрий, которого всегда тянуло к учебе, оканчивал Воронежский государственный университет, собираясь стать специалистом по экономической географии зарубежных стран. Призванный в армию, дрался на сталинградском направлении, где попал в окружение, в плен. Впрочем, в плену он был недолго. Ему удалось совершить побег, спрыгнув с поезда, который шел по родной Украине, мимо Белой Церкви. В течение многих дней, лучше сказать ночей, он пробирался проселочными дорогами в сторону родной Корюковки, на себе убеждаясь, как украинское население, хозяйки хат, пустеющих от горя и разорения, матери полуголых и голодных детей, помогали своим солдатам, одевали, кормили и лечили, если надо. А ему надо было, потому что свалил тиф. Однажды, подобрав Наумова на дороге, его поместили в тифозный барак в Ичне, откуда помогли ему бежать.

В Корюковку он пришел за несколько дней до того, как фашисты сожгли ее. Увели отца, а Дмитрий успел бежать в лес. И тут, в лесу, в двух километрах от Корюковки, он нашел отца среди расстрелянных карателями земляков. Своими руками похоронил его в том же лесу и пошел искать партизан. Вот что он сам рассказывал:

— Я кружил по лесу, не зная, куда направиться и что делать, как вдруг увидел женщину в простой и заношенной одежде. Она стояла метрах в пятидесяти от меня. Оттуда и сказала: «Товарищ Наумов, вам, как старшему лейтенанту Советской Армии, полагалось бы в партизанах быть». — «Да я их ищу!» — «Вот вам пропуск». И она протянула мне партизанскую газету, назвала пароль и сказала, что в этот день я должен пройти еще около сорока километров, чтобы застать партизан возле села Тихоновичи. Я пошел… Не пошел, а побежал, так, считайте, больше и двигался весь день. Возле Тихоновичей меня остановили… Так я попал действительно к партизанам, не зря торопился… А женщина в лесу, как позже выяснилось, была членом подпольной партгруппы в Корюковке, до войны — учительницей.

Сначала Дмитрий Наумов был у нас рядовым бойцом, потом разведчиком, минером. Росли его авторитет, известность среди партизан. Избрали секретарем комсомольской организации всего соединения. В партизанские месяцы своей жизни вступил в партию.

В ночь на 21 августа Морозов, которого у нас называли просто Мороз, взорвал еще один поезд на дороге Нежин — Киев. Пострадали два паровоза, катившие этот эшелон, и семь платформ с автомашинами.

У Тарновского, командира диверсионных групп, который готовил их действия, можно сказать нашего главного диверсанта, даже походка стала молодцеватой. Еще бы! Были недели, когда взрывы на железных дорогах повторялись в разных местах чуть ли не каждую ночь. Конечно, работа была нелегкой и опасной, но к ней привыкли. Диверсанты так и говорили: «Иду на работу!» Иногда за сто и даже сто пятьдесят километров. Тарновский снабжал подрывников толом и минами. А Мейтин наделял диверсантов колбасой и салом — сухим пайком.

Как-то так случалось, что самым тяжелым в этой «работе» стали считать ожидание: отправят диверсантов, а от них — день, два, три никаких вестей. И сами не возвращаются. Как нервничали Каменский и Малов, когда их диверсанты неделю не возвращались с задания и ничего не могли доложить командованию!

Помню, я и Негреев набили свои трубки настоящим табаком и сели покурить. Было это утром 25 августа. Давно мы не имели хорошего табачка, курили свой, партизанский: мякина, крапива и малиновый лист. Мякина горит, крапива дает крепость, а малина — аромат. Когда чапаевцы захватили у немцев на Козелецкой дороге листового табаку, то и нам в подарок перепало. Наслаждаемся. По одной трубке выкурили, набили по второй. И тут подходит мой ординарец:

— Что-то случилось… Каменский и Малов бегут сюда, Каменский даже без фуражки. То ли потерял, то ли надеть забыл…

Тут и они подбегают.

— Разрешите доложить?!

Я уж вижу — Каменский улыбается, догадываюсь, что это не беда.

— Если что хорошее — докладывай, а если плохое, то лучше после завтрака.

Оба замахали руками и — наперебой:

— Вернулись! Наши вернулись!

Мы позвали диверсантов к себе, усадили за примитивный стол, «майор» Мейтин раскошелился — поднес вернувшимся по чарке, а они — Михаил Насонов, Александр Серый, Дмитрий Бумажников — поведали, почему так задержались.

— Тот наш связной, которого указал нам товарищ Коротков, схвачен гитлеровцами и куда-то увезен. Мы сами добрались до железной дороги. Подход к ней очень труден. По обе стороны от полотна фрицы лес вырубили, и в таком хаосе он валяется, что только белке по нему скакать. Так мы и скакали, как белки. Ночью…

Вслед за командованием первого отряда приуныли и Дунаев с Шелудько — «исчезли» их диверсанты. Я застал однажды у чапаевцев Каменского, он успокаивал Дунаева:

— Я тебя понимаю, Андрей, сам ночами не спал. Вдруг там что-нибудь случилось, а я тут сижу? Понимаю, батенька… Ты послал на розыск?

— Ни от тех, ни от других ни слуху ни духу. — И Дунаев развел руками.

К вечеру настроение командира изменилось: вернулись разведчики Николай Черныш и Катя Рымарь. Доложили, что пошли по направлению к Хмелевикам. И на полдороге, в Гиринах, их схватила полиция. Хорошо, что заранее договорились: они, дескать, муж и жена, идут в Хмелевики к больному дяде. Обыскали их, оружия нет, но нашли деньги, которые им были даны на всякий случай, — две тысячи рублей, вдруг придется что-то купить или кого-то подкупить, мало ли…

С. А. Шелудько

— Где взяли столько грошей? — спрашивает старший полицай.

А Катя враз отвечает:

— Корову продали.

— А чего гроши с собой таскаете?

— А того, — говорит Катя, — что, может, мы домой не вернемся.

— Это почему?

— Партизан боимся. Они, бандиты, убили моего брата.

— За что же?

— А за то, что був такий, як ты! — крикнула Катя в лицо старшему полицаю. И тут же загалдели из разных углов:

— Полицаем був?

— Твий брат?

— Ну а кто же?

Черныш держит деньги в руке. Одни полицаи смотрят на них, другие еще галдят, и старший вдруг говорит:

— Вы одолжите нам гроши, а мы дадим вам бумажку, чтобы вас не трогали. И ступайте себе!

— А сколько ж одолжить, Панове?

— Да любую половину!

Катя заревела:

— Брата убили, дядя больной, корову продали, теперь половину денег отдавай! Боже мой!

Пришлось Николаю прикрикнуть на нее:

— Молчи, дура! Они ж гроши в долг берут, вернут, значит!

Катя еще пуще ревет, и он даже замахнулся на нее. Ушли с бумажкой, эта бумажка один раз пригодилась в пути. А в Хмелевиках пришли к партизанскому связному из местных жителей и встретили в хате Дусю Певчую, которая числилась среди «исчезнувших» диверсантов. Не могу ни вспомнить, ни найти фамилию этой девушки, хоть убей! Ругаю себя за эту забывчивость, за издержки партизанского быта… Певчая — прозвище, потому что она говорила нараспев, такой у нее от природы певучий голос. Как же разведчики обрадовались ей, тем более узнав, что хлопцы живы и задание выполнено! 23 и 25 августа взорвали недалеко от станций Хмелевики и Березань два эшелона с боеприпасами. А еще пустили под откос поезд с зерном, оно — тоже оружие на войне.

Всего же за эти дни и ночи на разных направлениях нашими подрывниками пущено под откос шесть эшелонов противника, два с танками и орудиями и четыре с живой силой. Движение поездов заторможено на пять суток, почти сутки — на каждый эшелон.

К уже названным партизанам-подрывникам прибавлю еще Николая Гребенникова, Федора Гусева, Василия Павленко.

Сколько сложностей приходилось преодолевать нашим подрывникам, каким опасностям они подвергались. Вот один характерный случай. Раз на перегоне Нежин — Бахмач, где, по данным разведки, ожидался большой состав с живой силой и техникой врага, наши подрывники заложили мину. Однако скоро вдалеке послышался шум… не поезда, а дрезины! Нужно было срочно убрать мину, чтобы сохранить ее для поезда и не выдать взрывом дрезины присутствия подрывников на дороге. Эту задачу сноровисто выполнил командир группы Михаил Насонов. Дрезина прошла, и мина была возвращена на место. Поезд взорвался. Эта группа пустила под откос еще три эшелона…

Начали истощаться запасы наших мин, без которых подрывники, образно говоря, как без рук. Мы встревожились. Погода не баловала — не было уверенности, что самолет доставит мины в нужный час. Что делать, как быть? У партизан одна надежда в таких случаях — на себя. Мы сами стали добывать тол — из немецких мин и бомб, чтобы делать свои взрывные устройства.

Д. М. Наумов

Одну из первых операций такого рода Кочубей поручил Морозову и Наумову. Правда, они начали с наших мин, ранее поставленных ими же на лесной дороге. Теперь их предстояло вынуть из земли, и риск был не меньшим. Риск оставался смертельным, тем более что мины были старые, несовершенные.

Все только казалось просто — сделать, как учили: расчистить над минами маскировку, снять ветки и пучки трав, раскопать немного и найти взрыватель, вставить чеку и вынуть детонатор. Это делалось на занятиях не раз. Но вот — дело… Не учебная, а настоящая мина. Одно неловкое движение — и взрыв, ты взлетаешь на воздух, минёру, как известно, нельзя ошибаться, каждая ошибка у него первая и последняя.

— Ну, я первый… — сказал Морозов Наумову.

— Почему?

— Я не намного, но старше тебя. Значит, ты должен меня пережить! — сказал Морозов и улыбнулся.

Довольно долго он копался с миной, а потом вернулся, показал детонатор: вот, дескать, и всё. Бледный. Руки дрожат — теперь можно…

Пошел Наумов. И тоже разоружил свою мину. Они обнялись и расцеловались по-братски, а потом долго лежали на траве и молчали…

Каждый поезд, не дошедший тогда до фронта, был для нас большой победой, но сейчас я боюсь, что наскучу, если начну обо всех диверсиях рассказывать подробно. Тем более что не только ими занималось соединение в эти августовские дни.