А не покажется ли кому-нибудь неправдоподобным, что мы за неделю собрали из жителей соседних с Елинским лесом сел, главным образом из молодых жителей, такой большой отряд? Я сам себе задаю этот вопрос и отвечаю: нет, это не было легкомыслием.
Шел сорок третий год. Зима и весна его были временем, когда менялись не только погода в природе, но и погода войны, если можно так сказать. Отзвучали строгие голоса горестных сообщений, пришла радость многих побед и освобождения. Захватчики утаивали от населения вести о разгромах их войск, о поражениях там и тут, но эти радостные вести кочевали по городам и селам, куда еще не доносились гулы фронтовой артиллерии. Их, эти вести, передавали живые голоса. Иногда шепотом, но передавали. И, конечно, люди все нетерпеливей ждали желанного часа, и не только ждали, но и сами стремились помочь ему, этому часу, подойти к их порогу.
Да, нетрудно понять: своим участием в общей борьбе люди приближали победу. Чувство долга, воспитанное в них смолоду, с пионерских и комсомольских лет, заставляло брать в руки оружие.
Приходили к нам главным образом, повторяю, молодые люди, почти подростки или только что перешагнувшие эту раннюю и обычно безмятежно-светлую пору человеческой жизни, полную самых невероятных, иногда фантастических мечтаний и загадываний наперед.
Почему такое юное пополнение? Отцы — на фронте, старшие братья — тоже, значит, в селах — старики, нередко едва живые, да вот она — молодежь, которая и шла к нам. Ребята шестнадцати-семнадцати лет становились бойцами. Их угоняли в Германию, на рабскую жизнь, а они убегали. Искали партизан. И находили. Не упускали случая попасть в партизанский отряд.
В селе Перелюб после налета на полицейский стан наш комиссар Негреев зашел напиться в хату, где, как тут же выяснилось, жила семья фронтовика. Старший сын этого фронтовика, Гриша, увидев Негреева, сказал матери, что уходит с партизанами, стал упрашивать Негреева взять его. Комиссар посмотрел на печальную женщину — вот-вот слезы брызнут из глаз, — спросил ее, сколько лет сыну, и опять подумал, сейчас расплачется, ведь не на рыбалку отпустить надо, а она передохнула и ответила просто:
— Большой уже. Пусть идет и воюет, как отец. А мы уж с Володей здесь перебьемся.
Но не тут-то было! Володя заявил, что он всего на два года младше Гриши, которому восемнадцать, и тоже стал умолять и настаивать, чтобы мать и его отпустила в партизаны. Все равно не удержать дома! Уйдет! Только будет тогда искать, где они, партизаны, а сейчас вот они, здесь, вот их командир… Теперь-то мать расплакалась, но, вытерев слезы, искренне принялась просить Негреева, чтобы партизаны обоих ее сыновей взяли в свой отряд. И Митрофан Гаврилович согласился…
К нам приходили сельские парнишки, чаще всего ни разу не державшие в руках оружия. Возникла неожиданная первая задача — научить молодых добровольцев обращаться с оружием! Хорошо, что у нас нашлось, кому это делать.
Бывший командир отделения Матвей Иванченко водил молодых партизан на стрельбище. Константин Косенко, лейтенант, пришедший в наш отряд, знал отлично все виды боевого оружия. История Косенко проста. Выйдя из окружения, он трудился чернорабочим на железнодорожной станции в Щорсе. Главная задача была — укрыться от немцев. А у нас он снова взялся за оружие. Автомат, пулемет, противотанковое ружье — как мастерски стрелял из них лейтенант! В трудные минуты напряженных боев он не раз сам ложился за пулемет, который знал особенно хорошо, потому что перед войной окончил пулеметную школу.
То, что к нам приходило много молодежи, бодрило меня, вселяло веру в будущее отряда. И правда, многие из этих молодых людей стали потом партизанскими командирами. Но поначалу большинство просилось в разведку. Разведка, требующая смелости и ловкости, особенно конная разведка, тянула сельских парней, хотя вместо седел они пока использовали мешки с сеном и нередко вызывали у других партизан насмешки, «гарцуя» в таких «седлах». Однако через месяц-другой у разведчиков появились друзья-кузнецы в окрестных селах, которые изготовили им металлические седельные детали, деревянные с успехом мастерили сами партизаны. А скоро снаряжение пополнилось и настоящими седлами, «позаимствованными» у оккупантов.
Я сказал — молодежь приводило на партизанские тропы чувство долга. Но это не всё. Отличала нашу молодежь еще одна примета. Эти юноши сами увидели и узнали лицо врага. У них у всех, буквально у всех, был личный счет к врагу за его зверства и злодеяния на оккупированной территории, за гибель родных и близких, за отнятые надежды, за унижение человеческого достоинства, к чему так чувствительна молодость и чего она не забывает. Я слышал от них рассказы об их жизни, когда подходил и беседовал с новичками в свободные полчаса, где-нибудь на ходу или под сосной, во время короткой остановки…
Первое примечание
Ну, например? Хотя бы один пример! Пиши Михаил Гордеевич вторую книгу, он, конечно, знал бы уже и учитывал, что в таких случаях необходим пример — для выразительности, для памяти. Но он не дожил и до выхода первой. Рукопись перелистана не один раз. Желто-серые ее листки ничего не прибавили. Нет в них такого примера.
Несправедливо! И даже горько…
Но ведь есть люди из соединения, которое в конце его рейдовых путей насчитывало более тысячи человек, есть же совет ветеранов, они должны помочь рождению книги своего командира. Не зря же он сидел ночами над этими листками, встречал за столом рассветы, и зимние, и летние…
Помогает Константин Михайлович Малов, один из руководителей совета ветеранов бывшего соединения. Конечно, есть живые люди, есть их адреса, почта. Конечно, нужно время, но тут уж ничего не поделаешь. Кроме того, люди заняты, работают в колхозах, в школах, в институтах, в милиции, в райкомах и выше, редко, кто на пенсии, ведь были молодыми, и сейчас еще не все дотянули до пенсионного возраста. Да и не каждый сумеет написать как надо. Но — терпенье и труд… Нужна привычка разбирать чужой почерк. Это ведь тоже не всегда радость!
Так или иначе, но в дополнение к командирским строкам появляются рассказы бывших молодых партизан.
Рассказ Владимира Андриенко
— Я из села Охрамеевичи Корюковского района. Хотя большая наша семья жила непросто, я хорошо учился в средней школе, в родном селе, и дальнейшие планы были — поступить на физико-математический факультет Днепропетровского университета. Но летом началась война, а скоро в Охрамеевичи пришли немцы.
Я любил свое село. Вокруг него, куда ни посмотришь, синеет лес. С лесом, рекой связано мое детство. Самое памятное: первый снег, зимние вьюги, половодье, первые цветы на лугах, хождение в лес за березовым соком, за ягодами, за грибами… Еще книги. Пристрастился к ним рано. В начальной школе читал Гоголя, Тургенева, Лескова, Сенкевича, Шевченко — все, что было у отца, который тоже много читал, хотя мало учился. Я мечтал, как буду щедро пополнять нашу библиотеку…
С приходом немцев все оборвалось.
Не сразу они пришли. Сначала через село потянулись беженцы, стада коров, овец. Во всех сельских дворах и огородах люди прятали в землю хлеб, одежду, рыли щели. Вечерами сидят возле домов старики, женщины, дети, семьи и соседи, тихо разговаривают, все стараются быть вместе. И даже ночью сидят так. Боятся расходиться…
А когда в село вступили немцы в своих касках и с автоматами на груди — на улице не было ни души.
Едва прошел фронт, стихли отголоски стрельбы — родился слух, что в Елинском лесу есть партизаны. Мы, ребята, только об этом и говорим, ищем вокруг, в полях, оружие и прячем, если находим, стараясь не попадаться на глаза полицейским. Они хозяйничают, распоряжаются всем — колхозным и государственным добром, землей и лесом, а перед немцами — сразу гнутся до земли.
Слух о партизанах превратился в действительность, когда всю зимнюю ночь через село шли бойцы отряда Сидора Ковпака. Ушел с ковпаковцами и мой бывший учитель украинского языка и литературы, дорогой мне человек Иван Лещинец. А мы, ребята, совершенно не были готовы к этому, испугались за семьи, которых, конечно, не помилуют ни гитлеровцы, ни полицаи… Мы остались в селе. Ждать пришлось до весны сорок третьего года, когда появились другие партизаны и перебили полицию. Охрамеевичи словно проснулись. Все забурлило, забыто и уже почти неправдоподобно! На окраине проходил митинг — сгрудилось, наверно, полсела. А мы, ребята, начали собираться…
Провожали меня мать, отец, сестра. Все плакали. Я надел черную железнодорожную шинель, подаренную мне как-то мужем сестры, подпоясался широким ремнем, сжимал в кармане ржавую гранату-лимонку и держался сурово. Условились, будто я ушел проводить сестру отца (в сорока километрах она жила), больше ничего не придумали. Это — для полицаев. Дождались партизан за селом — пять парней нас было. Подскакивает к нам командир, в короткой кожаной тужурке, в черной кубанке, с биноклем на груди. Это был, как потом выяснилось, Петр Сергеевич Коротченко, а партизаны называли его Кочубей.
— Кто такие? — спрашивает. — Куда идете?
— Охрамеевичские… К вам, в лес.
— А что же вид у вас такой не боевой?
Так и хотелось его спросить: разве? А черная шинель с широким ремнем? Лимонку выдернуть из кармана, показать, что ли? Но он спрашивает:
— Комсомольцы?
— Да.
— А комсомольские билеты с вами?
— Да.
— Тогда садись в подводу, поехали.
Вот так и попал я в лес. Ждал, будут трещать партизанские костры, освещая шумный лагерь, а оказалось — темнота, дверь в землянку завешана плащ-палаткой, а землянка — как яма на пять шагов, что в ширину, что в длину; хоть и жарко натоплено, а тянет на воздух, где холодно и мокро. В общем, сразу понял, партизанская жизнь — это не романтика, а испытания. Через пять дней был уже в бою…
А через месяц, как сообразительный боец, не раз доказавший свою храбрость, Владимир Андриенко был зачислен в спецподразделение минеров, уверенно овладел сложным делом подрывника, стал командиром диверсионно-подрывной группы и нанес врагу серьезный урон на железных дорогах. Взрывы мин, заложенных его руками под рельсы, сбросили с них не один эшелон, везущий на фронт солдат и боевую технику. Из леса Владимир Андриенко вышел с двумя орденами Красной Звезды и многими медалями, с сознанием еще большего родства с землей, которую так любит.
Рассказ Ивана Корецкого
— А я из села Турья Щорского района… До войны ходил в школу в родном селе, окончил шесть классов, но, когда немцы пришли, в нашей школе разместился штаб жандармов и полицейских, она стала местом пыток, издевательств над мирными жителями…
Все перевернулось. Теперь за то, чем я гордился, стали убивать. Мужа сестры Веры, Андрея Быховца, арестовали в оккупированном Чернигове за то, что он был членом партии, и расстреляли. Потом забрали из дома Веру с двумя малолетками. Явился в дом полицейский, знакомый человек — мы рядом жили и в одной школе учились, — но теперь молчи перед ним, приказывает Вере:
— Собирайся сама и детей с собой бери!
Мать и Вера — на колени, стали умолять, чтобы он позволил детей оставить, младшему ведь четыре года. А он закричал, мол, хотите, чтобы они выросли и отомстили мне?
Веру расстреляли с детьми. Полицаи, которые их расстреливали, потом долго водку пили. Приходили в себя. А едва пришли, схватили и расстреляли мужа другой моей сестры, Марии, — Петра Мельника. За связь с партизанами. Посчитайте. Из одной нашей семьи расстреляли пять человек… Я говорить не могу. Если у Петра была связь с партизанами, почему меня не отправили в лес? Я хотел всех фашистов задушить своими руками. А мать говорит: ты же мал еще, пятнадцати нет… Но я знал свою дорогу, только надо было найти ее… Стал разведывать, прощупывать и нашел! А в отряде пришлось, конечно, прибавить годок, чтобы взяли.
Ваню Корецкого считали сыном отряда — в армии таких подростков зачисляли в сыновья полков. Выдали Ване карабин. В одном из первых боев в ложе карабина попала разрывная вражеская пуля и раздробила его в щепы. Это спасло Ване жизнь. За мужество, проявленное в бою, командир отряда перед строем вручил Ивану автомат, перевел в подразделение автоматчиков. Иван гордился, ему казалось, что уж это самые большие его радость и гордость, но когда еще после нескольких боев автоматчика Ивана Корецкого на лесной лужайке приняли в комсомол, а речь при этом, рекомендуя его, держал комиссар отряда, член партии с девятнадцатого года, Иван почувствовал себя взрослее и вправе еще больше гордиться. Вскоре под огнем он снял с убитого вражеского офицера и принес в штаб отряда сумку с важными документами. И все же, можно сказать, оставался мальчишкой. В одном бою чуть не заплакал, когда патроны у него кончились раньше, чем кончился бой: все стреляли, а его автомат молчал! С этих пор в каждый бой Иван брал с собой побольше патронов, за счет еды, чтобы и самому хватило, и с товарищами можно было поделиться. Патроны будут — будет и еда…
Рассказ Степана Бокача
— Прошло более года моей жизни в оккупированном селе Хрещатое. В этом селе я когда-то кончил школу-четырехлетку, отсюда бегал в семилетку в соседнее село Чемер — оно рядом, все хрещатовские мальчишки и девчонки переходили в чемерскую семилетку. После я учился в техникуме механизации сельского хозяйства и получил квалификацию техника-механика. Перед войной жил в Чернигове и работал бригадиром автоколонны, обслуживающей колхозы. Успел поступить в Московский автомобильно-дорожный институт. В родное село Хрещатое я приехал на каникулы, здесь меня война и застала…
Оккупанты сохранили колхоз, только теперь называли его общиной, а звено — десятихаткой. В такой десятихатке работал и я — ходил за плугом, косил траву, заготовлял дрова. Работа нелегкая и неинтересная, как будто на сто лет назад нас отбросили, но куда денешься? Раз назначили меня возить дрова из Горбачевского лесничества. Еду из Хрещатого в Чемер, солнце светит, снега уже нет, вся дорога в мерзлых кочках, коня рысью не пустишь, да и конь такой старый, что и по хорошей дороге не побежит, трясемся шагом.
Подъезжаю к конторе общины, на крыльце — немецкий комендант в офицерской форме, с автоматом на груди, еще издали слышу — кричит что-то непонятное. Переводчик держит шапку в руках, тянется, орет в тон ему:
— Лодырь, русская свинья, встать!
А комендант кинулся с крыльца к моей телеге. Автоматом замахнулся. Я съежился, почуяв недоброе, втянул голову в драный воротник кожуха. А он меня прикладом по голове, по шее — раз, раз! Переводчик во все горло:
— Встать, встать!
А не получается «встать», комендант бьет неизвестно за что, все сильней и сильней, кровь по лицу… А он командует, указывая рукой вдоль улицы: «Вег! Вег! Шнель!» Значит, надо быстрей туда ехать, где ждали уже другие подводы, многие возчики на них — тоже побитые, это комендант зло срывал за то, что его на морозе ждать заставили, пока подводы соберутся… А какой там мороз в весеннее утро? Значит, любой из них, когда захочет, тогда и может угощать тебя прикладом? И где? У тебя дома, в родных краях! Отсюда, из Хрещатого, мой отец ушел добровольцем в Красную Армию сразу после революции. Дрался с оружием в руках за новую власть и жизнь. Потом работал до конца дней в колхозе, на старости лет — пасечником. А теперь мне пришла пора заменить его.
Когда комендант избил меня, иные возчики шептали, торопясь уехать: «Еще спасибо скажи, что так обошлось. Мог и пристрелить!» В самом деле — спасибо говорить? За что? Такая и будет жизнь: либо гнись до земли перед новыми хозяевами, как холуй, либо… До войны мы почти забыли это слово за ненадобностью, а теперь всех немецких угодников окрестили холуями.
В то утро я, пожалуй, окончательно понял, что нет мне другой дороги, как только в партизаны, хотя от службы в армии меня и освободили по состоянию здоровья. Но ведь для партизан нет призывной комиссии. Хочешь драться с врагом, можешь держать в руках винтовку — иди.
Степану Бокачу было за двадцать пять. Не подросток, но и не старик. Он стал в отряде ординарцем комиссара, а недуга его никто не замечал… до августовской бомбежки одного из партизанских лагерей. Пикировали «юнкерсы», нащупывая цель, свистели бомбы, слышались команды: «Не подниматься», «Ложись».
Лошади, связанные между собой поводьями от уздечек, шарахались, а то и рвались из стороны в сторону. Сейчас оторвутся от привязи и убегут неизвестно куда! Командир отряда увидел, что какой-то партизан бросился к лошадям. Бежал неловко. Засвистела бомба, он упал. На него чуть не наткнулась пара оторвавшихся лошадей: одна храпела, другая испуганно ржала. В кустах старой лещины лошади зацепились уздечками за дерево, похрапывание перешло просто в стон. Партизан, ковыляя, поскакал за ними и увидел, что голова одной лошади где-то под ее же передней ногой, повод уздечки обмотал шею, а другая лошадь зацепила его и тянула к земле, душила соседку. Партизан выхватил нож, перерезал повод, и спасенная лошадь со свистом облегченно вздохнула.
Гул «юнкерса» удалялся.
Командир похвалил партизана и спросил, что у него с ногами, вспомнив, как неуклюже он прыгал на бегу. И только тут узнал, что у Степана плоскостопие, из-за которого его и не взяли в армию…
Три рассказа — три судьбы. Список можно продолжить. Молодежь действительно рвалась в разведку. Разведчиками стали Николай Штырхунов, Борис Бирилло, Василий Близнюк, Михаил Науменко… Все действовали смело, даже рискованно, но заметно выделялись в разведке Николай Кухоренко из Ивановки, Федор Калашников из Лемешовки, Михаил Осадчий из Дубровки, который сначала был связным Злынковского отряда, затем ездовым пулеметной тачанки, а вскоре стал командиром разведчиков. Разведчика Николая Кошеля из Тихоновичей отличала особая любовь к ручному пулемету. Николай овладел им в совершенстве. За свои отважные дела разведчик-пулеметчик был награжден орденами Красного Знамени, Отечественной войны I и II степени.
А Степан Надточий из тех же Тихоновичей соблазнился работой подрывника, не терпящей никаких ошибок. Не одну мину он поставил под рельсы на железных дорогах Черниговщины и Полтавщины…
Вот несколько молодых из тех, что пришли весной сорок третьего года в лес, начавший заполняться запахами оживающей зелени и робким теплом. Пришли не зря. Именно эта молодежь и вселяла в командира бодрость. Именно она и позволила Михаилу Гордеевичу заметить в рукописи:
Образовалась странная на первый взгляд, но неизбежная, поскольку сама жизнь ее образовала, особенность нашего отряда. Организовали его и командовали им ветераны партии и партизанского движения, помнившие не по чужим рассказам, а по личным встречам Щорса и Боженко, а личный состав отряда — это молодые, необстрелянные воины. Вот так. Мы соединялись как бы через поколение, ушедшее на фронт. Да, в партизанском отряде встретились, можно сказать, деды и внуки. И не где-нибудь, а в боях доказали стойкость и силу нашего родства.
Никто не сомневался, что так оно и получится. Но многое в те дни меня не только радовало, но и волновало. Наш отряд становился реальностью, судьбы отдельных людей сливались в одну, общую для всех судьбу отряда. Какой-то она будет?