Эмир Алим-хан чуть кивнул головой, властно смазывая вытаращенные на него удивленные глаза слуги-старика, а затем и его самого, выскочившего мышью но двор, и лег на теплое его место рядом с сыном. В нос уда-рил незнакомый запах яблоневой коры. Замерев, эмир стал жадно впитывать в себя неожиданно открывшуюся ему красоту: черные стрелочки ресниц, чуть подрагивают Я голубые тени у глаз, прядь смоляных волос, кольцом упавшую на бледный мрамор щеки. И вдруг задохнулся от любви к сыну, от чувства вины перед ним, от страшной мысли: разве может человек управлять народом если не знает, как пахнет его сын?! И заплакал, зажав рот рукою, унизанной перстнями, И весенние луга вошли в измученную душу… Он снял кольца с руки, погладил сына, «Возьму его, уйду высоко в горы и буду там жить пастухом. Разве это не счастье?»

Мальчик проснулся. Увидев эмира, шарахнулся к стене

— Сынок… — прошептал Алим-хан, — Я… я… Помоги мне, Я пришел посоветоваться с тобой.

Мальчик затравленно сторожил малейшее движение эмира, — Вот… Посмотри! — эмир разложил на ковре кольца в одну линию, — Это Турецкий вал. За ним — Врангель, А вот тут — Фрунзе укрепился несколько дней назад на левом берегу Днепра. Взял Каховку. Это здесь. Создал плацдарм, И усиленно наращивает его. Значит, готовит наступление, А мы вот тут. Видишь, как далеко. Пойдет ли он сейчас на нас, как ты думаешь? Или сначала Врангеля будет бить?

Мальчик молчал.

— Я три дня уже хожу — думаю… Англичанин этот и русские смеются. Говорят: надо быть дураком, чтобы броситься от Каховки на Бухару…

— Я бы бросился! — вдруг сказал со взрослой ненавистью мальчик и так посмотрел на эмира, что эмир молча встал и ушел.

Сегодня утром на всенародной молитве в мечети Калин Гийас-махдум, самый ученый богослов Бухары, обладающий степенью а'лам, дал фетву — одобрение на смертный приговор крестьянину Али.

Народ разошелся.

Бурханиддин-махдум ехал задумчиво на коне по главной улице Бухары и вспомнил, как мальчишкой привел в дом нищего старика, стал кормить его халвой, изюмом, конфетами, печеньем, А отец пришел и выгнал старика, Бурханиддина же сильно избил. «Пожалуй, минуты со стариком и были единственными светлыми минутами в моей жизни…» — подумал судья и горько улыбнулся.

Гийаса-махдума, оказывается, вытащили из глубокого потайного подвала, куда он залез и месяц назад и никак не хотел вылезать. Обросший, перемазанный землей и сажей, он спросил:

— Что? Уже?!

— О чем вы, уважаемый?

— Пришли?

Кто?

— Большевики, «Неужели Гийяс-махдуй я вправду святой?! Еще когда прозрел то, о чем сейчас все думают: кто со страхом, кто с надеждой. И, произнося фетву, он засмеялся и сказал: «А теперь очередь за нами…»

Бурханиддин круто развернул коня и направился в Арк, Али удивленно встал, увидев перед собой главного судью.

— Не входите, — сказал он. — Клещи., О приговоре я знаю.

Бурханиддин смотрел в лицо Али, не в силах отнести глаз. Ему показалось, это не крестьянин, а Ибн Сина стоит — такой свет был в лице Али, и этот свет пружинил, не давал и шага ступить навстречу ему. Бурханиддин сел там, где стоял, на солому.

— А капля, — начал он говорить, — разве может она стать Океаном? Разве может человек считать себя богом? — г Я тоже об этом думал.

Ну и?..

Капля и Океан — они… как бы это сказать… не равны, конечно. Но все же это одно и то же.

— Как?

— Ну, капля — вода. И Океан — вода.

Ты хочешь сказать: у бога и человека одна природа?

— Не знаю я этого. Но человек — это… блудный сын, что ли, бог& Вернуться он должен. Вырасти до Отца

— А наш век, что это такое? — спросил крестьянина судья.

— Похороны бога. Самоубийство человека.

— Не понял.

— Души мало. Вещей много. Вы могущественнее стали — пушки теперь у вас, телеграф, дружба с англичанами железная дорога, — но счастья вам от этого не прибавилось.

— А ты… счастлив?

— Крестьянин есть крестьянин,

— То есть?

— Мы переживаем всегда одно и то же. Века, как тучи проходят над нами, не касаясь нас.

— Что же вы переживаете?

— А что и вся природа — взойдет жизнь или нет

— А я?

— А вы думаете: «Как бы занять место Гийаса-махдума»…

Бурханиддин долго разглядывал свои руки, и вдруг его пронзила мысль: пророка убиваю… Бриллиант, что упал с неба, запотел, а я не узнал его, принял за простой камень. Сотрет смерть пот, — эту земную жизнь, и слова бриллиант станет бриллиантом…

Бурханиддин встал, снял с себя расшитый золотом халат, надел На Али, повязал его голову своей роскошной чалмой:

— Бегите, мой друг, — неожиданно сказал он с теплотой И искренностью.

Али улыбнулся, покачал головой.

Бурханиддин-махдум покраснел и вышел.

К вечеру Али перевели в маленькую каморку Наверху входной башни, где обычно сидел сторожевой. «Пусть перед смертью хоть на Бухару посмотрит», — подумал Бурханиддин, отдавая этот приказ.

Али всю ночь простоял у щели-окошка, глядя на звезды, а утром увидел маленький черный кокон, стремительно двигавшийся к нему сквозь солнечный ад. В коконе задыхалась человеческая жизнь, но шаг был легок. Али Узнал!

Мать…

Она принесла самсу, каймак, жареное мясо, халву, прекрасную тонкую пшеничную лепешку из самой лучшей на свете муки, — и… свои руки. Али не отрывал от них глаз. Руки остановились и сильно сжали его голову.

— Перед смертью, когда выведут тебя, посмотри на меня, сынок, — тихо сказала мать. — Ты забудешь, я знаю… Но я открою лицо. Сниму паранджу.

— Вас растерзают, мама.

— Ты только посмотри, В последний раз…

Ал И поцеловал матери руку.

Когда она ушла, он открыл «Книгу исцеления» (души) Ибн Сины, третий ее том. Читать не мог, просто сидел и смотрел на слова и строчки… Ибн Сина же их написал!

— Все! — сказал Беруни, входя пьяным и Махмуду. — Ибн Сина в недосягаемости человеческих рук!

— Умер?

— Это мы все умерли. Вот! — и вынул из-за пазухи один из томов «Книги исцеления». — Ибн Сина — сын вечности.

— Можешь ты ему письмо написать? — вкрадчиво спросил Махмуд, — И тебе было бы не так одиноко. Думаешь, я не читаю твоих трактатов? В одном ты написал «я сетую на то, что потерял людское уважение к себе, надеюсь возобновить его в Газне». Это ты о чем?

— О том, что не убежал от тебя вместе с Ибн Синой. Многие ученые изменили ко мне отношение с тех пор. Внешне нет, но… И Масихи, наверное, поэтому оставил меня — ведь я согласился ехать к тебе. Нет. Не поэтому! Я понимаю. Но иногда мне кажется — поэтому.

— «Я был страшно одинок в мое время», — написал ты в другом трактате. — На глаза Махмуда навернулись слезы. — Ведь это ты и обо мне написал. Отправь Ибн Сине письмо. Он в Исфахане. Позови его своей дружбой. Я озолочу вас!

В северной Индии к VII веку сложился новый народ — раджпуты: коренное население, смешанное с пришлыми европеоидными — саками, юечжами и эфталитами. Раджпуты сокрушили деспотию Гупта, создали целую систему княжеств — взрывные точки энергии. В бой о Махмудом кидались, как львы, но по одному. «Лучше погибнуть от Махмуда, говорили они, чем объединиться о соседом!».

К ночи добрались до Мультана. Семнадцатый раз входит Махмуд в Индию.

— Заслоните от меня город завесой огня, — сказал он воинам, — заглушите стоны криками, чтобы не травили они мое жалостливое сердце! — и пошел в шатер с Айазом.

Три дня горел город. Солдаты были довольны. Награбили с излишков пришлось даже закапывать сокровища в горах.

Али видит это. Он столько узнал от Муса-ходжи о всех участниках великой ибнсиновское драмы, что задумается только — И прозревает всех изнутри. Это больно: ведь открывается мука чужой души, а в своей и так полно боли…

Махмуд спал, повесив в середине шатра меч, вдруг в ужасе вскочил ему приснилось, что с кончика меча капает кровь, и он тонет в этой крови.

Вышел из палатки. Подошел К реке.

Туман. Всхрапывают где-то лошади. Махмуд вошел в туман, в теплую воду, прямо в сапогах, наклонился, чтобы напиться… и вдруг чей-то шепот возник у него за спиной. Нет» не за спиной, — впереди. И сбоку. Со всех сторон — шепот. Весь туман — шепот и шорох!

«Что я, с ума, что ли, схожу?» — подумал Махмуд и наклонился к воде. Усилился шепот. В ужасе Махмуд отступил и упал в воду.

— Где берег? Господи! Берег где? — закричал он, судорожно плывя вперед. Но берега не обнаружил. Поплыл назад. Тоже нот берега, В сторону!

Вода… вода… Кругом вода. И туман.

Нет, это не туман. Это призраки. И они движутся на Махмуда, и слышится ему со всех сторон:

— Не меч твой убил нас. Это бы мы простили тебе. Не сабля твоя… Убило презрение твое! Не захотел ты увидеть в пас друзей. Не захотел увидеть врага, достойного сразиться с тобой. Перебил, как скот. Не будет тебе прощения ни от пас, пи от потомков наших. А когда умрешь, не примет тебя земля, Спас тонущего Махмуда старик индус, который от Махмуда же и убегал, плывя на лодке по середине реки. На берегу, когда узнал, кого спас, тихо ушел за холм и там перерезал себе горло.

… Али встал, чтобы стряхнуть с себя Махмуда. Но нет, Махмуд не уходит. Вот он пьет, не выходя из шатра… Сидит, как старый лысый гриф, один и молчит.

На четвертый день повязал голову черной чалмой, велел построить войско.

— Указ, — слышит Али из далекого тысячелетия его слова:

Отныне, я, султан Ямин ад-давля ва-Амин ал-Милла Абу л-Касих Махмуд ибн Сабук-тегин аль-Музаффар аль-Мугалиб — раб, сын раба, считаю всех, кош убил, своими братьями и сестрами, в потому приказываю совершить по ним обряд успокоения, какой я совершил по родному отцу. Во имя их с сегодняшнего дня надеваю черную чалму — знак великого смирения, Омин, И встал на колени.

Отчет египтянина богу Осирису после смерти…

— Что это? — спросил Махмуд, показывая на песок, где Беруни чертил прутиком.

— По-древнеегипетски — я пришел плакать, — ответил Беруни, … Али знает, Беруни трудно живется у Махмуда. Старый философ много пьет. К тому же он начал глохнуть. Но, будучи по-прежнему «безразличным к материальным благам и пренебрегая обыденными делами, — как рассказывает о нем Шахразури, — всецело отдается приобретению знаний… Его рука никогда не расстается с пером», а сердце с размышлениями. «Только в течение двух дней в году — в день Нового года и праздника Михргана — он делал запасы одежды и пищи. С лица своего сбрасывал завесы житейских трудностей, и локти держал свободными от стесняющих рукавов», чтобы ничто не мешало писать и читать.

Беруни заканчивает «Индию». Неожиданно исповедуется среди цифр и чертежей: «Настоящее время не благоприятствует науке. Прогресс невозможен. Исполнены наши современники невежества… воспылали враждой к обладателям достоинств, преследуют каждого, кто отмечен печатью пауки, причиняя ему обиду и зло. Повсюду можно увидеть протянутую их руку, которая не брезгует подлостью. Не удерживают их ни стыд, ни чувство достоинства… Они клеймят науки клеймом ереси, чтобы открыть перед собой врата для уничтожения ученых и скрыть под гибелью их свою низкую суть».

«Я был совершенно одинок в свое время».

Беруни расспрашивает купцов, гонцов, паломников: не слышали ли они что-нибудь об Ибн Сине? Если кто и решался о нем говорить, то говорили злобное и ненавистное, как о безбожнике и нечистой силе.

Молчание Будды — молчание раненого, который но позволяет вынуть стрелу из сердца, вспомнил Али слова

Муса-ходжи, Беруни молчал. Жил один и молчал и разговаривал лишь с редкими своими учениками, друзьями и чашей вина.

Махмуд решил сам идти и Ибн Сине. Али знает, когда это было. В 1025 году. Оставив Индию, неожиданно Переправился через Джейхун но мосту из связанных цепями судов, встретился с войсками караханида Кадыр-хана недалеко от Самарканда, обмелялся с ним подарками, улыбками, заверениями в дружбе, а как дело дошло до действий, не стал отвоевывать Бухару у Арслана Глухого в пользу сына Кадыр-хана, как обещал, а пошел на туркмен, захватив хитростью в плен Арслана — дядю Тогрула и Чагры. Туркмен почти всех истребил. Четырем же тысячам оставшихся в живых разрешил поселиться в Каракумах. Правда, Арслан Джазиб — любимый его полководец, наместник Туса, сказал: «Если уж и даешь им землю, то предварительно хоть отруби у них большой палец правой руки, чтобы не могли стрелять из лука».

Кадыр-хан обиделся на Махмуда — не понял простой истины: интересы государства выше дружбы. Отвоюй Махмуд для сына Кадыр-хана Бухару, Кадыр-хан стал бы единовластным правителем Мавераннахра. А зачем Махмуду иметь на севере сильного врага? Постоянно ссорясь между собой, караханиды ослабляют друг друга и не представляют опасности. Туркмены же… «О, этот народ много еще принесет мне бед, — чувствует Махмуд, — не мне, так наследникам, потому что у туркмен нет ничего: ни земли, ни государства, и отчаяние их обвенчано со смертью».

Покончив с делами на севере, Махмуд оставил около Рея войска и приказал им ничего не делать, только беспутничать. Мадж ад-давля, сын умершей уже Сайиды, посылает Махмуду жалобу на его войско. Вот этого то Махмуд и ждал! Пошел на Рей. Мадж ад-давля вышел встречать его с подарками. Махмуд же заковал незадачливого эмира в цепь. Едет рядом! В говорит:

— Играл ли ты когда-нибудь в шахматы?

— Да.

— Случалось ли тебе видеть на одной стороне доски двух королей?

— Нет.

— Как же тебе могло прийти в голову отдать себя в руки того, кто сильнее тебя?), И, склонившись к его беспутной голове, спросил:

А Ибн Сипа в каком доме жил?

— Вот в этом.

Махмуд спешился.

В доме жила семья чиновника финансового дивана. Все упали ниц, Махмуд велел устроить в этом доме ночлег, … Мысли страшным обручем сжимают голову Али. «Наверное, жизнь моя кончилась, — грустно думает он, — как кончается жизнь курицы, которой отрезали голову, по голова ее все еще бьется о камни. Так бьюсь и я о последние мысли тех, с кем еще связана судьба Хусейна.

… Махмуд, читая хамаданские трактаты Ибн Сины, как-то сказал: птицы — это учёные. Клетка — моя держава. Птица, которая вырвалась из плена, — Ибн Сина. Восемь вершин — восемь городов, что приютили его. Царь — Халиф. Выше Халифа ему некуда идти. Силки на ногах — мои преследования. Освободит Ибн Сину от них лишь Смерть.

— Чья? Твоя? — спросил пьяный Насир Хусров, наливая Махмуду в кубок вино. И засмеялся.

… — Оценка каждому будет дана на пороге смерти, — сказал Махмуду Али из глубины своего сострадания. — Только здесь вы поймете, что истиной жизни у вас было несколько мгновений. Может, и в минуту они не соберутся. Это не те дни, месяцы и годы, когда вы воевали, кутили и казнили, а те несколько мгновений, когда, сойдя с коня, перевели через дорогу, запруженную вашими войсками, испуганного старика, или те несколько часов, что бродили по весен пей степи и ила кал и слезами роста души, или минута, когда, посадив на одно колено своего маленького сына, на другое — маленького раба, равно играли с ними, рассказывая сказку, а заревели оба, вытирали им щеки заскорузлыми пальцами. В эти минуты вы истинно в жили. На эти минуты ушли 00 лет вашего существовании на земле.

… Когда солдаты устали грабить Рей, Махмуд ваял лист бумаги и написал халифу в Багдад: «Прошу позволения совершить хадж в Мекку и войском, чтобы по пути заодно очистить от карматов эту свитую дорогу, а на обратном пути разгромить карматское государство Бахрейн».

На самом же деле задумал Махмуд завоевать Багдад. Может, тогда отпустит, даст продохнуть веревка-мысль о проигранной перед лицом Вечности жизни. Но что Вечность! И перед халифом струсил. Получив от него отказ» подчинился. Пошел домой в Газну.

… Как глоток горной воды, только что родившейся у снежных вершин в искрах ослепительного солнца, пришли наконец к измученному Али мысли об Ибн Сине. Вот он едет, опустив поводья коня… Смотрит в спину эмира Исфахана. Сзади движется в тучи пыли огромное войско. Идут войной на Шапурхаст — чего-то таи не довоевал эмир.

Все три тюремные трактата о Путешествии: «Хайй Ибн Якзан», «Птицы», «Саламан и Ибсаль» — это мысли о Неизвестном философе, который обосновал учение об обожествлении человека. Вот он так в пишет: «обожествление человека — есть единение его с богом насколько возможно. Но и бог воплощается в человеке. Невыразимо это никаким словом, непостижимо для разума. Не будучи человеком, как и нечеловеком, бог из людей — высший в человечности, как сверхчеловек, как истинный человек. Вхождение же бога в человека мы мыслим, как тайну», … Хозяин бьет раба… Раб осознал, что по природе своей он ни чем не отличается от хозяина. И устыдился рабства.

… Али опустил глаза перед тем Али, гордость которого так И не расцвела в свободной жизни. Но то, что он осознал в себе себя такого не состоявшегося, поняв, ка кии бы он мог быть, будь хозяином своей судьбы, наполнило его достоинством. Сквозь слезы счастья он увидел далеко впереди себя Ибн Сину, идущего по солнечной дороге. «Ах, Хусайн, Хусайн. Мне не догнать тебя, — подумал Али, — не догнать твою мысль, но я хоть издали налюбуюсь ею. Иди. Я все равно с тобой».

Целую тысячу лет изживало в себе человечество униженность раба. Тысяча лет огромной интеллектуальной работы ессеев в кумранских пещерах! И поняли они: сын человеческий — это Сын Человечески и, то есть человек, соединившийся с богом (Истиной, Правдой, Красотой). Это и есть истинный человек. Таков гуманизм ессеев. Двумя мощными погонами двигалась человеческая мысль: профессиональная философия, пытавшаяся найти ответ на вечные вопросы, народная философия — попытка раба осмыслить опыт восстаний, борьбы духовного поиски.

Как бы близ ко человечество пи подходило к черте, на которой гибель, оно всегда предпримет последнюю попытку спастись духовностью. Посмотрите на лица людей, живших в первом веке новой эры, время расцвета ессеев: фаюмские портреты, скульптура Халчаяна, пещерные росписи первых христиан.

Как устал Дух, но и как он прекрасен!.. «Те, что выживут в мрачные времена, будут жемчугом», — сказал в VIII веке до и, в, пророк Исайя, по губам которого, согласно преданию, бог провел горящим угольком (а люди распилили его деревянной пилой).

Извечный поиск человечеством пути в небо — туда, где все идеально, все не так, как на отяжелевшей от крови, грязи и лжи земле, — трагически обострился в начале новой эры, когда столкнулись и встали друг против друга профессиональная и народная философии (Хозяин и раб) — время кризиса рабовладельческого общества. Идеализм (Платон, убитый вопросами Аристотеля, раздробленный мелкими деградирующими философскими школами) лежал поверженным ангелом, потерявшим возможность взлететь в небо. Поднял его, дал силу его хрупким крыльям Плотин, объединивший философские школы в единую идеалистическую систему.

Учение об эманации, которое он узнал на Востоке, куда отправился простым солдатом римского императора, Гардиана, помогло Плотину найти выход к Единому, от которого он и опустил вниз постепенно плотнеющие ряды Духа. Материя (плоть) — самый низший, презренный ряд. Прогрессивное учение первых христиан приспосабливалось в это время к государственным нуждам, становилось государственной религией Рима. Хозяин понял: у раба надо отнять его Мысль о несправедливости мира, выстраданную в борьбе. Рим стал незаметно поворачивать народную философию против народа же. У Власти великий опыт стрелять в народ его же оружием под прикрытием улыбок и заверений в любви… Плотин был объявлен первым философом, взят под государственную, императорскую, опеку. Еще бы! Его ряды — не ряды ли это окрепшей после подавления восстаний Власти? Дух (аристократия) — наверху, презренная же материя — народ, рабы, — внизу.

Отныне лихорадочно культивируется идея бога — того Мессии, защитника от несправедливости, образ которого тысячу лет искал народ. И не ждать Мессию призывал идеализм (Бог уже здесь, над нами), а… слушаться его принимать все таким, как оно есть.

А КАКОВА СУЩНОСТЬ Единого? — спросили Плотина. Что истекает от Пего? От солнца — тепло, от Северного сияния — спет. А от Единого?

Плотин растерялся. Тепло, свет — это же материи! Любая сущность — материя. Как может Дух снизойти до того, чтобы заполниться — пусть самой изысканной! — но… материей? Задали вопрос, конечно, сторонники Аристотеля, — эти пятьсот лет преследуемые и презираемые перипатетики. Плотин не снизошел до диспута. Идеализм прошел мимо дерзкого материализма, смеющегося, хотя и придавленного Властью и Религией.

По на одном религиозном учении общество развиваться не могло. Тем более, что выходил уже на арену феодализм (ремесленник вместо раба). А ремесленнику нужна наука (позитивное, естественнонаучное знание). Наука стучалась в дверь. Аристотель стучался. Материализм…

О том, чтобы Власть открыла Аристотелю дверь, не могло быть и речи. Но и жить без Аристотеля уже было нельзя. И встал вопрос: как под прикрытием бога провести идеи Аристотеля?

Первым сделал попытку осуществить это Прокл, родившийся через 140 лет после Плотина.

Что такое сущность Единого? Добро, — ответил Прокл. У Платона в основе мира — идеи. В основе идей — идея Добра. Значит, можно объединить идею Абсолютного Добра с идеей Единого. Идеалисты спокойны. Ведь СУЩНОСТЬ Единого — Добро. Добро — не материя. Но — хочешь, не хочешь, — у Единого появилась… сущность.

«Идеи — причины мира, — осторожно напоминает Прокл слова Аристотеля. — А если основа мира — Добро, значит, систему логических понятий, которую Аристотель применил к причинам, можно применить и к., ступеням Добра? И сказать, что Абсолютное Добро —… Первопричина мира».

Передохнул, оглянулся… Вроде бы все спокойно. Тогда второй удар. Но от одной причины может происходить только одно следствие! (тезис Аристотеля). значит, мир будет проистекать из единого по НЕОБХОДИМОСТИ, как необходимо проистекает от причины следствие, и не потому, что бог по своей воле творит мир. Идеалисты ринулись в бой, но поздно… Общество жаждет знаний. Задыхается без знаний. Прислушивается к тому, кто изучает природу, а не бога. Без науки ведь не построишь корабль, не разовьешь ремесла, не привезешь из дальних стран сырье, не отвезешь туда товары — искусство своих

Не молитвы, а чертежи нужны, рецепты, формулы, Зыковы взаимодействия природных элементов и… достоинство подтверждение того, что человек может познать и природу и землю, и небо, а также законы их развития (то есть диалектику).

Прокл нашел выход к диалектике через идеализм. Взял триаду Платона, и сказал:

• единое — это бог в себе, Первопричина мира. Теза.

• множественное — инобытие бога, мир вещей, человека. Антитеза.

• Единое — новое бытие бога, воссоединение единого и мира множественности. Синтез тезы и антитезы.

«Все причинное и пребывает и этой Причине, исходит из а нее, И к ней же возвращается». Движущая сила — разница 3 степеней совершенства. Эта мысль — верх диалектики Прокла. Таким образом, он совершил подвиг, введя в философию тезис Аристотеля о том, что от одной причины Может и происходить только одно следствие. Прокл особо подчеркнул его в книге «Элементы теологии», написанной в 402 году. Итак, к небу приближена природа. А человек? Диалектика Прокла не давала человеку лестницу на небо потому, что противоположности у Прокла не снимались, а бесконечно переходили друг в друга: единое — множественное, единое — множественное, единое — множественное… А ведь истинное движение — это движение, которое уничтожает несовершенство! (Не может несовершенный человек подняться к богу!)

И спросил себя Неизвестный философ: А совершенство ЛИ… бог среди совершенных? (Книги свои он никогда при жизни не издавал. Более того, завещал ученикам лет после его смерти не выдавать факт их существования Только уйдя в тайну, в забвение, можно было так свободно, так еретически-дерзко мыслить!).

Так совершенство ли бог? Нет, — отвечает Неизвестный философ безмолвным монастырским стенам — единственным свидетелям его размышлений. Бог не совершенство, поэтому что, если он — совершенство, значит, ему обязательно противостоит нечто противоположное — совершенство, как белому — черное добру — зло, теплому — холодное и так далее.

А Высшее но имеет противоречий. Тогда где же бог?

Бог… должен быть над тезон-антитезой. Следовательно, он… — СВЕРХСОВЕРШЕНСТВО, в котором совершенство и несовершенство растворены, сняты, уничтожены повержены ниц. Тогда движение будет совершаться не от бога — как причины, к богу — как к цели, по вечному кругу, а от борьбы противоположностей к их единству В такой новой триаде:

СОВЕРШЕНСТВО — НЕСОВЕРШЕНСТВО — СВЕРХСОВЕРШЕНСТВО круг разорван, движение начинает… ПОДНИМАТЬСЯ…

Вот она — лестница для человека, дерзнувшего подняться и небо. Подвиг Неизвестного философа — в философской обоснованности тезиса об обожествлении человека, единства его с богом (миром Высшей Истины). «Бог — совершенство среди несовершенных, — говорит Неизвестный философ, — как начало СОВЕРШЕНСТВА, и несовершенство среди совершенных — как СВЕРХСОВЕРШЕНСТВО».

Но сказать, что бог — НЕСОВЕРШЕНСТВО среди совершенств!!! Ни один философ в мире не решился на такое. Даже Прокл, близко подошедший к этому, — смелый, дерзкий Прокл, не «отважился применить негацию к понятию бога», — скажет через 14 веков Гегель.

Вот так вошел в мир, в жизнь Аристотель, прикрывшись христианской терминологией. И чем больше он усиливался, тем более выхолащивалась идея бога. Богу стали даже давать определения… реальной человеческой жизни: бог — Правда, Красота, Истина. Бог — идеальный человек. Так же дерзко поступили философы и в отношении теории эманации — платоновская оканчивалась на материи, от которой презрительно отворачивались. А эманация Неизвестного философа была доведена до… ЧЕЛОВЕКА! Более того, для человека он открыл и обратный ее ход вверх, к богу, — то есть открыл ИЕРАРХИЮ СТУПЕНЕЙ.

«Единство, — рассуждал Неизвестный философ, — В ступенях Добра. Значит, каждая ступень — причина по отношению к тому, что под ней. ИЕРАРХИЯ их распределение Добра по принципу подобия от высших к низшим, а при восхождении-отрицание пройденной ступени отрицание добра как переход к более совершенному добру. И так двигаться вверх, все время вверху к Истине.

Неизвестный философ, развивая диалектику бытия Прокла, представил в идеалистической форме развитие бытия по принципам отрицания отрицания и единства противоположностей, «Пантеистическое учение о единстве человека я бога, — пишет М. Хайруллаев, — разнилось, идя по трудному и тернистому пути, сыграло громадную историческую роль в условиях средневековья, господства христианства — на Западе, ислама — на Востоке, Превратилось, таким образом, в средство развития научных идей и и свободомыслия».

Глубокое и пытливое познание мира, природы, неба и в земли, а также созидание на основе материалистической (в рамках Аристотеля) философии и науки, сопрягалось с великим трудом души, с самосовершенствованием. Познать то, что НАД человеком, значит подняться на одну ступень совершенства. Но тогда получается, что при восхождении кто-то руководит человеком! Кто-то, кто лучше, выше, достойнее…

Хайй Ибн Якзан пришел руководить Ибн Синой, помочь ему пройти всю лестницу восхождения. К Данте пришел Вергилий…

Бог «проливает свет (свое добро) на все, могущее быть совершенным, — говорит Неизвестный философ. — И если что-либо не участвует в нем, то не по причине слабости или ограниченного изливания на пего этого света, а вследствие его неспособности воспринимать свет».

О, сколько еще в мире людей, потерявших веру в себя! Махмуд воспринимает свет, отсюда его тоска. Значит, и в Махмуде есть частица бога! Вот какой философской верой в человека обладал Неизвестный философ!

И все-таки… трудно держится эта вера в мире.

Вся паша жизнь, вся философия человечества — борьба. Каждый миг, каждый шаг этой борьбы — борьба не за ту или иную идею: черную или белую, а за вечное одно — за ЧЕЛОВЕКА. И какие великие головы отчаивались в этой борьбе. Беруни с детства и до глубокой старости видел повсюду войны, великое уничтожение людей и мучительно думал: отчего это зло? Почему? «Природа поступает без разбора, — сказал он однажды сам себе, — действия ее стихийны. Она может дать погибнуть листьям, плодам деревьев и, нарушая таким образом их нормальное развитие, позволяет им погибнуть. То же распространяется и на землю». И в обществе людей, — с горечью добавляет он, — есть силы стихийного самоистребления, нарушающие его нормальное развитие.

А вот другой страшный документ: «Тигр не убивает леопарда, потому что невозможно трогать своих сородичей, — говорит кореец Пак Чивон. — Да и косулей, оленей, лошадей тигры не убивают так много, как люди. В прошлом году в провинциях Шаньси и Ганьсу во время сильных засух люди убили и съели десятки тысяч себе подобных, А несколько лет назад в провинции Шаньдун во время наводнения тоже было съедено несколько десятков тысяч людей. Но если уж говорить о том, что люди убивают друг друга, то можно разве что-нибудь сравнить с эпохой «Весны и Осени», когда люди вели 17 войн за правду и 30 — для отмщения врагу».

— ограда зло, — рисует Беруни китайский иероглиф.

— человек.

— «Я» по-китайски.

Ахеменидский царь Дарий написал на Бехистунской скале: «Восстали мидяне. Их вождю… я отрезал нос, уши и язык, и выколол глаза, и повесил. Посадил на кол в Эктабапах восставших». А когда осадил он Вавилон, вавилоняне стали убивать женщин и детей — лишние рты, но Дарий перекрыл реку Тигр и смыл, открыв плотины, оставшихся в живых, а три тысячи самых отважных, снятых со стен, посадил на кол.

Моавский царь в VII веке до н. э. ради сохранения независимости своего маленького, с кулачок, государства сжег на верху крепостной степы на глазах врага своего только что родившегося первенца, вымаливая таким образом у бога победу. Враг, потрясенный, снял осаду и ушел…

Я пришёл плакать

человек — зло

Ассирийский царь Ашшурбанипал — цвет ассирийской расы, более 500 лет державший мертвой хваткой мир, спустился из библиотеки (самой лучшей в мире, где провел день среди благородных глиняных книг) в сад пировать с женой, а для усиления радости слышать смех любимой женщины, ощущать близость ее рядом с собой велел привести пленных и сдирать с них кожу. Потом запряг в колесницу четырех пленных царей и поехал любоваться природой.

Царь Мидии Киаксар пригласил на пир царя скифов, с которым побратался много лет назад на крови и вине. Напоив его и его народ, начал всех убивать…

История нисходит вниз. — говорит Вивекананда. —

От святой белой касты брахманов →

крови воинов (кшатриев), →

к золоту капиталистов (вайшья), →

к черному невежеству слуг (шудр).

На своем пути от света к тьме человечество, наконец, доходит до такой растраты морального потенциала, так запутывается в неразрешаемых проблемах, противоречиях и конфликтах, что единственный выход для себя видит но всеобщей гибели.

— размышляет Фараби.

«Гни спину перед начальником твоим, и дом твой будет процветать, — учит глиняная египетская табличка, пролежавшая в земле пять тысяч лет.

Горящий уголек движется по губам человека, ведомый божьей рукой, кричит предание. Губы говорят: «Последнее очищение будет огнем». И вторит ему «Авеста»: «Потечет на землю расплавленный металл». «Опрокинулась жизнь, — смеются глиняные таблички Египта, — падают деревья. Смерть стоит подобно выздоровлению».

Весенняя гроза, ребёнок пашет поле. Ступает голыми ножками по земле, погоняя вола, А рядом идет старик и горько плачет. Как безумный оборачивается назад, и рыданья его при этом усиливаются. — волнение охватило пас, — рассказывает Ибн Сина крестьянину Али, лежащему на соломе в Арке, в канахане, приготовившемуся уже к смерти. — Мы спешились, подошли к старику, поклонились.

— Можете ли вы снять бремя с моей души? — закричал он, заливаясь слезами. Сердца наши сжались, ибо ист ничего страшнее на свете, чем плачущий старик, — Конечно, — ответили мы и вынули золото из всех наших кошельков.

Но он и не взглянул на золото.

— Запала мне сегодня в сердце Мысль, — стал он говорить. — А что, если бог, сотворив мир, не сотворил в нем пи единой твари? А наполнил мир просом, Я старик разжал ладонь, просо просыпалось на землю… — Цели-ком заполнил: с востока до запада, от неба до земли. И сотворил одну только птицу! Семург… И сказал ей: «Раз в 1000 лет ты можешь склевать одно зерно». Затем сотворил бы меня или вас, вложил бы в грудь горение этой тайны, и сказал: «Пока птица не очистит от проса весь мир, ты не достигнешь цели и будешь тосковать и мучиться…» Что все это значит?! Какую цель я должен достигнуть?!

Мы долго молчали, потрясенные… Рядом с золотыми крупицами проса, упавшими в черную землю, лежало наше золото… «Этот старик — не Вот ли?» — подумал я.

Ибн Сипа замолчал, склонив голову.

— Зерно и Птица — Вечность, — начал говорить Али. — А цель… это мой путь к тебе, — и поцеловал Ибн Сине руку.

— Цель — это путь всех нас к совершенству, — сказал Ибн Сина. — И Вселенная добра. Она дала нам много времени, пока Семург не склюет все зерно. Вселенная ждет пас. Нам предстоит еще долгий путь. Пашня мира только началась…

«Чем старше я становлюсь, — написал в завещании Вивекананда в 1900 году, — тем глубже понимаю, что самое высшее существо — это человек. Деревья никогда не нарушают законов. Я никогда не видел корову, которая бы воровала, устрица никогда не лжет, но все они — из превосходят человека, ибо человеческая жизнь — это гигантское утверждение свободы и красоты. Только не надо человека сковывать. Позвольте ему мыслить. Вся слава человека в том, он мыслящее существо… Любой самый последний человек поднимается с той ступени, где делал зло для удовольствия, на ступеньку, где будет делать зло для своего блага, потом на ступеньку, где будет делать людях добро, себе не в ущерб. И поднимется еще выше и будет ужо жизнь свою жертвовать для блага других, в ущерб себе».

Заканчивается 1032 год. Ибн Сипе 52. Одиннадцать лет он уже живет в Исфахане. Почти все их провел в седле. В седле же закончил 20-тохшую «Книгу справедливости» — ту самую, где разрешил 28 тысяч проблем западных и восточных философов. Каждый поход эмир приказывает сопровождать его. Трудно работается в походе. Надо вовремя успеть прервать мысль, остановить тростниковое перо, ответить на вопрос эмира, засмеяться на его шутку, когда совсем не хочется сняться…

У Али сжимается сердце от унижения, которому подвергается Хусайн, платя за приют и кусок хлеба. Он понимает: Ибн Сипа прошел уже два пути из трех, предназначенных человеку: путь верблюда, когда все стерпишь, путь льва, когда создаешь себе свободу. И вот вступил на и третий путь — путь ребенка, когда надо все забыть и начать новую жизнь.

«По вечерам в доме шейха собирались его ученики, — и вспоминает Али рассказ Муса-ходжи, — по очереди читали: Джузджани из «Книги исцеления», Масуми — из «Канона», Ибн Зайл — из книги «Указания и наставления», Бахманйар из книги «Итог и результат». Когда они кончали читать, появлялись певцы, и все принимались за вино. Затем Ибн Сина начинал преподавание, которое происходило по ночам, потому что днем ученики были заняты царской службой».

Ибн Сина знает — жизнь его поставлена на песочные часы. Он не только почувствовал в Хамаданской тюрьме, как умрет и где его похоронят, но почувствовал и границу, за которой начнется его небытие. До границы этой пять-шесть шагов, пять-шесть лет. Поэтому он особенно остро ощущает течение времени, что поражает Джузджани, учеников, брата — всех, кто его любил. Ала ад-давля этого не замечает. Ала ад-давля считает Ибн Сину своей вещью. Она и совет даст, и байку расскажет, и насмешливое письмецо врагу сочинит, и выпьет с эмиром, и рабу-гулямчонку подарок его снесет. Все умеет вещь. Только глаза у вещи почему-то измученные. И не умеет вещь улыбаться. И еще одно раздражает в Ибн

Сине: все время он пишет, ночью ли, утром, в полдневную ли жару. Даже в седле! А говоришь с ним, отвечает одной сотой своего существа. Остальное где? На горы, на воду, на растения, на камни на пробегающего мимо тушканчика так смотрит, словно тысяча иголок впивается в них, — а на него, царя, поднимает ватные, невидящие глаза. Ала ад-давля как-то не выдержал, вырвал страницу из рук Ибн Сины, прочел:

«Каждая субстанция от природы стремится к своему совершенству, которое есть благо индивидуальное, проистекающее из Высшего Добра, и от природы она бежит присущих ей недостатков, которые в ней являются злом, проистекающим из первоматерии и небытия… Очевидно, поэтому все существующие вещи, управляемые Высшим принципом, обладают естественных вожделением и врожденной любовью. Отсюда с необходимостью следует, что у этих вещей любовь есть причина их существования… и что в совокупности своей они не свободны от некоей связи с Совершенством, и их связь с ним сопровождается врожденной любовью и вожделением того, что может соединить его с Совершенством».

Ала ад-давля прочел еще раз, ничего не понял. Понял только, что, вроде бы речь идет о любви, но чего о ней так сложно говорить, когда вон, гулямчонок бегает, — подари ему кинжальчик серебряный, он тебя всей этой премудрости за одну ночь обучит!

Ала ад-давля вернул листок.

— Около тебя всегда чувствуешь вечность, — хмуро проговорил он. — С тобой, как с совестью в упряжке, тяжело. Без тебя и того хуже. Не пиши при мне. Не выношу, когда ты пишешь! — хлестнул коня и умчался.

Ибн Сина прикрыл глаза и стал думать дальше… Вспомнились слова Неизвестного философа из его книги «О высшем добре»: «Сила, устремляющая все производимое к своей Причине, есть сила, подобная божественной…»

Что же это за сила, поднимающая нас по ступеням Иерархии к Высшему Добру? Ибн Сина вспомнил, как много он спорил по этому вопросу в Гургандж© с Масихи и Беруни. Пересматривали даже Пятикнижие и Библию, изложенные на арабский язык ученым IX века Иран-шахри. Беруни еще сказал: «Он хорошо изложил вероучения иудеев и христиан». А Масихи смеялся: «Не там ищете!»

Ах, Масихи, Масихи… Ибн Сина достал его иконку Внимательно посмотрел на нее. Семь теофаний бога, имя которого носил и Масихи — Иса (Иисус). Семь проявлений бога… Семь божественных имен: Справедливость, Добро, Разум, Истина, Сущность, Жизнь, Мудрость. Нет 3 не стоит здесь эта сила.

… Любовь!!! — понял однажды Ибн Сина, Сила, двигающая мир, поднимающая человека от ступеньки к ступеньке к Совершенству и Познанию, — Любовь. И Понтию Пилату надо было сказать, показывая на избитого, покрытого кровью Христа:

— Се — ЛЮБОВЬ.

Разве не исполненная любви Высшая Истина приняла на себя плоть и законы плоти, боль, страдания, смерть и явилась человеку в последнюю, отчаяннейшую минуту, его жизни, когда он залез уже в пещеры на берегу Мертвого моря, отказываясь дальше жить? Не истребила же: человека, не сбила с орбиты Землю, а сама пришла к нему, ничем не нарушив мирового хода, — и вот стоит избитая, залитая кровью, осмеянная, в терновом венке, приговоренная к самой унизительной казни, и глазами, в которых только любовь, — ни тени укора! — говорит: «Там, в Космосе, я страшно одинока, пусть хоть какой, но будет у меня сын. Мы были в разлуке, а теперь нашли друг друга, я нашла тебя, — ты пока еще не узнал меня, но ничего, я ухожу спокойно, потому что отныне мой холодный Космос и ты — мы связаны Любовью, и ты дорог мне и и казнящий меня, — я смотрю на тебя, как на начало, потому что знаю — каким ты можешь быть прекрасным, я ты — краса Вселенной. Я буду ждать, когда ты придешь ко мне, когда встанешь вровень со Мной, и даже тогда только один упрек вырвется из моего сердца: «Что же ты так долго шел ко мне?..»

Тихий рассвет разгорающегося пламени новых великих отношений человека и Космоса через Любовь встал над землей.

Человечество, пресытившись жестокостью, переосмыслив опыт первых мировых монархий, совершило великий и качественный скачок к новым формам взаимоотношений народов между собой, — взаимоотношений ЛЮБВИ. Народная философия, переработав откровения мира, стала как бы философской головой нового человечества. Народная философия существовала всегда, как земля, на которой поднимаются разные травы — профессиональные философские школы. Народ — это гений, выше которого нет и никого. Но это — «скрытый гений». В рамках определенного времени его не видно, как не видно высоты горы но о (резку ее склона — пока, это как бы несостоявшийся гений — темный неграмотный крестьянин Али. В абсолют-пом же времени он — тот старик, который мучился образом Птицы, клюющей по одному зерну в 1000 лет. В этой его видении — все, что только может родить человеческая голова: образ Вечности и вопрос: зачем я, человек, существую в ней?

Трактат Ибн Сины «О Любви» — уникальное произведение.

Здесь попытка дать стройную, картину мира с позиций — глубокого гуманизма: и ПРИРОДУ, и ЧЕЛОВЕКА Ибн Сина ПОДНИМАЕТ по ступенькам Иерархии к богу, к единению с ним, бога же заставляет спуститься вниз, то есть ПРОЯВИТЬ себя (через Любовь). Во всех прежних больших работах главным у Ибн Сины была природа, а эманация представлялась в основном в своем движении сверху вниз. В этом же трактате все согрето человеком. Человек — венец и природы и Космоса. Он может в должен встать рядом с богом.

Новое в трактате и то, что впервые стройную картину мира Ибн Сина представляет не через эманацию, а через ТЕОФАНИЮ (проявление): бог через Любовь к человеку проявляет свою великую Красоту, человек же через Любовь к Красоте поднимается самосовершенствованием до единения с богом.

Если трактаты, где главное у Ибн Сины — природа, поражают обаянием его могучего ЕСТЕСТВЕННОНАУЧНОГО мышления, свободно вплетаемого в мышление, философское, то трактат «О Любви», где главное — человек, поражает необычайной искренностью и красотой, с которыми только и можно говорить о человеке, если его любишь.

Влияние трактата огромно на последующие философию и искусство. Оно а философии Данте — «Божественная комедия», в философии Шота Руставели — «Витязь в тигровой шкуре», в последующей после Ибн Сины философской суфийской поэзии и в поэзии трубадуров, зародившейся на юге Франция около 1100 года. (Ибн Сина умер в 1037 году).

Главная суть влияния и мысль об ОБЛАГОРАЖИВАЮЩЕЙ силе Любви. Эта мысль впервые была «непосредственно указана и объяснена Ибн Синой», — пишет известный немецкий ученый Г. фон Грюнебаум. А еще раньше, в 1947 году, американский ученый Л, Деноми установил, что корни поэзии трубадуров, оказавшей огромное влияние на Данте. — в «арабской ФИЛОСОФИИ (а не литературе), И ОСОБЕННО В МИСТИЧЕСКОЙ ФИЛОСОФИИ Ибн Сины». В трактате «О любви», — продолжает А. Деноми, — Ибн Сина отдает «человеческой любви… положительную роль, содействующую восхождению души к… божественной любви и единению с божеством» (Истиной).

Вторым философским открытием Ибн Сины «является открытие иерархической гармонии высших и низших частей души», — пишет Г. фон Грюнебаум. Это огромный шаг вперед в движении человеческой мысли. До Ибн Сины всегда и везде утверждалось, что животная душа человека и разумная находятся в постоянном антагонизме, а противоборствуют друг другу, взаимоисключают друг друга, что рождало страшный, жесточайший порою аскетизм. Ибн Сина же говорит: животная душа, руководимая разумной душой, постепенно поднимается от ступеньки к ступеньке в обретает высшее благородство.

Вспомним Иерархию Неизвестного философа, с которой Ибн Сина познакомился через книгу Псевдо-Аристотеля «О высшем Добре». Иерархия восхождения — это и отрицание каждой пройденной ступени предшествующего добра как переход к более совершенному Добру.

«Нравственный долг для Ибн Сины — не подавление низших (животных) частей души, — продолжает Г. фон Грюнебаум, — а слияние их с высшими в борьбе души за свое высшее совершенство. Животная душа также имеет законную функцию, и степень совершенства человека не тождественна силе, с которой он подавляет эту душу, сохраняя руководящую роль, за разумной частью».

Постепенно пройдя все ступени, человеческая душа, [разделенная на две противоположности: животную и разумную, — становится сверхдушой, то есть достигает высшей гармонии, слияния с объектом Любви — Истиной.

Еще сильнее и ярче путь к совершенству осуществляется тогда, считает Ибн Сина, когда прекрасный образ любви по каким-то причинам недосягаем, превращается в идеал, мечту. Примеры такой любви Мы знаем. Это — любовь Дон-Кихота Дульсинее, культ Прекрасной дамы в поэзии трубадуров, любовь Данте к Беатриче, Тариэля и Нестан-Дареджан (Ш. Руставели «Витязь в тигровой шкуре»). Идея любви как никогда не осунХе», стенного Желания — чисто восточное понимание любви, когда она становится движущей силой самоочищения восхождения души к Истине. Восточная любовь, — пишет Л. Массиньон, — изо всех сил борется с реальностью любви, старается все дальше и дальше от нее отойти, чтобы наслаждаться только воспоминаниями о ней. Воспоминания и мечты — главное в любви. Идеальное выражение такого понимания любви в мусульманской литературе — Лайли и Маджнун, Лайл и подходит к безумно влюбленному в нее Маджнуну и говорит: «Пойдем, побудем наедине…» А Маджнун отвечает: «Уйди, не мешай мне думать о Лайли», В конце концов любовь становится настолько нематериальной, что растворяется в Чистоте, ум, сгорающий в ВОСПОМИНАНИЯХ, сливается с Умом, и наступает безумие. Таким образом, любовь — не только суть мира, но и новый источник знания (как утверждает Ибн Сина в своем прекрасном трактате «О Любви») — источник мистического знания.

Знанию, достигаемому через разум, диалектически противостоит знание, достигаемое через интуицию, как «незнание» с точки зрения разума, когда он становится бессильным там, где сильнее интуиция. Согласно Плотину и Проклу, знание и «незнание», соединяясь, дают так называемую интеллектуальную интуицию («догадку души») — то Высшее знание, которое рождается в момент озарения (встречи Истины и человека).

Переход на этот этап познания возможен только через горе, очень большое горе, — удар судьбы, чтобы родилась великая отрешенность от мира, великая сосредоточенность души. У Ибн Сины было два таких этапе: Дихистан и хамаданская тюрьма. У Данте — два горя, поразившие его почти одновременно: смерть Беатриче и гибель флорентийской свободы, за которую он яростно сражался на городских стенах. Данте уходит в монастырь. Где 39 месяцев читает философские труды лучших умов человечества, в тоXI числе через Фому Аквинского, Альберта Великого и своего друга Сигера Брабантского познает и Ибн Сину.

Ученик и последователь Ибн Сины Насреддин Туси сравнил первый этап познания (через разум) — с водой. Второй (через интуицию) — с молоком, третий (через высшее знание, интеллектуальную интуицию) — с медом У человечества он длился около тысячи лет (переработка ессеями в своих пещерах всех откровений мира).

Но многие так и остаются у сотов с медом. И только единицам из многих, утверждает Ибн Сина, удается из Высшего знания шагнуть в мистическое знание, которое Туси сравнил с вином.

МИСТИЧЕСКОЕ ЗНАНИЕ…

Оно дается человеку, продолжает Ибн Сина, достигшему высшего совершенства души через Иерархию Любви. Это не озарение, которое рождает Интеллектуальная интуиция, это… ОТКРОВЕНИЕ, ВИДЕНИЕ, когда человек впадает в состояние транса (безумие Маджнуна), и ВИДИТ Истину. Мистическое знание совершается, таким образом, только через исключительных людей в исключительные точки жизни человечества, в моменты жесточайших встреч Неба и Земли в душе одного человека, Любовь как суть новых взаимоотношений в масштабах человечества — одно из таких откровений, — Кощунство Ибн Сины поистине не имеет предела! — воскликнул Бурханиддин, когда разбирали этот вопрос. — Известно, что самое высокое знание — знание бога. Ничто не смеет встать рядом с ним. Ибн Сина же ставит рядом с божественным знанием… ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ знание! Придает ему таким образом, божественную окраску! Более того, УРАВНИВАЕТ их!!! Что же это за: знание такое, которое соперничает с божественным? МИСТИЧЕСКОЕ ЗНАНИЕ, говорит Ибн Сина. И посвящает и ему целые страницы своей самой поганой книги «Указания и наставления», будь она трижды проклята!

Почему Бурханиддин с такой ненавистью обрушился на учение Ибн Сины о мистическом знании?

Из тех же слов, что, как проклятие, прозвучали: по адресу Ибн Сины в устах Бурханиддина, можно составить но славу Ибн Сине восторженным гимн. Вот он: и «Для того чтобы показать преимущества разума и научного метода познания перед религиозной догматикой, — А пишет М. Хайруллаев, — Необходимо было Прежде всего поднять их авторитет до уровня столь громадного в эпоху средневековья — авторитета «божественной» Истины. Требовалось возвысить человеческий разум до уровня мирового, придав ему «божественную» окраску. Таким образом, разум и научное познание были поставлены рядом и даже вознесены над… религиозно-мистическим познанием бога, а наука и философия — над религией теологией».

— Мистическое знание, да, есть! — говорит Бурханиддин. — Но только у одного из всех нас, живых, — у пророка Мухаммада. Только он мог понимать, и познавать бога через видения, откровения… А что говорит Ибн Сина?. Мистическим, то есть пророческим «знанием, оказывается, может обладать… ЛЮБОЙ человек, — вы представляете! — любой, достигший совершенства души. Вот ведь как — под корень! — рубит основы религии… А «Побед вы поверили ему, что, действительно, не единственный из всех нас, — ПОСЛАННИК бога — Мухаммад мог входить в соприкосновение с богом и получать от него знания, Ибн Сина дает в своей книге «Указания и наставление» ПОРТРЕТ того «любого», кто тоже может НЕПОСРЕДСТВЕННО от бога получать мистическое знание. Вот этот портрет. Послушать Ибн Сину, так каждый десятый из нас подходит под его описание! Я читаю: «Мистик, то есть ариф, — скромен, приветлив, радушен, одинаково чтит как малого, так и старого, любезен как с безвестным человеком, так и с прославленным. Да и как ему не быть приветливым, когда он радуется достижению Истины и всякой вещи, в которой усматривает Истину! Как ему не быть одинаковым со всеми, когда для пего все равны? Все люди в его глазах достойны милости, хотя они и предаются тщетной суете…

Мистика не занимают ни сплетни, ни слухи, а при виде мерзкого его охватывает не столько гнев, сколько жалость, ибо ему ведома тайна… о предопределении. Если он совершает благодеяние, то делает это бескорыстно… Он способен совершить великое благодеяние даже для тех, кто не относится к людям благодеятельным.

Мистик бесстрашен. Как же может быть иначе, когда он далек от страха смерти… Он не злопамятен, на прегрешения. Как же иначе: ведь его душа выше того, чтобы ей могло нанести рану людское зло. Да и как же иначе, если его разум всецело поглощен истиной…» Тьфу! — Бурханиддин закрыл книгу.

— Вы не все прочли, уважаемый, — сказал, выходя вперед, Муса-ходжа. — «Мистики бывают различных ступеней, — написано еще у Ибн Сины, — отличающих их от других в этом дольнем мире. Они как бы, окутанные оболочками своих тел, сбрасывая и отделяясь от них, возносятся мир божественный».

— Ужас! Ужас! — закрыл голову руками Бурханиддин. — Простой человек и… «возносится в мир божественный»!!!

— «они обладают скрытыми в себе чувствами и свойствами, — продолжает Муса-ходжа, — проявляемыми явно, но их осуждают те, кто о них не ведает, и превозносят Те, кто о них знает…

Мистик стремится к постижению Высшей Истины, Не требуя ничего взамен… Тот, кто предпочитает мистическое познание ради самого мистического познания, обнаруживает лицемерна. Тот, Кто вообразит, что им будет обретено нечто общеизвестное, собирается перейти вброд море Единения… Мистическое знание также, имеет стадии. Однако их не объяснить словами. Не растолковать выражениями… Слишком велика Истина, чтобы путь к ней был доступен каждому, вступающему на него, и чтобы все один за другим могли познать ее… Поэтому то, что содержит эта наука, покажется НЕВЕЖАМ смешным, — Муса-ходжа выразительно посмотрел на судей, — а жаждущем познаний — благородным учителем… Всякому суждено получить то, для чего он родился».

— Для чего вы все это прочли? — спросил насмешливо Бурханиддин.

— Чтобы показать, что и вы можете стать арифом, то есть обладать, как пророк Мухаммад, мистическим знанием, если пройдете все ступени Иерархии — то есть совершенствования души. Вот какой верой в человека исполнено это великое учение, а вы говорите…

Муса-ходжа прав. Вопрос мистического знания «возник в связи с необходимостью объяснения откровений и «божественной» миссии пророка Мухаммада, — пишет М. Хайруллаев. — Согласно официальной мусульманской доктрине, Мухаммад возвысился до такого состояния, что входил в соприкосновение с богом… Эта особая и таинственная способность его была названа «пророческой» и, как утверждалось, могла быть доступна только избранным богом личностям — пророкам»..

Фараби и Ибн Сина в своем учении о мистическом знании показали, что «пророчество не является способностью исключительной, оно, как ЕСТЕСТВЕННЫЙ процесс, доступно каждому, кто обладает огромным запасом воспринятых ощущениями образов внешних предметов», обширными знаниями, значительной воображающей силой и глубокой интуицией. «Механизм» откровения, пророчества сводится таким образом к ЕСТЕСТВЕННОМУ процессу, имеющему место как во время бодрствования, так и но время сна.

Вот, посмотрите, как снимает Ибн Сина налет таинственности с пророческого (мистического) знания, научно объясняя его. «Чем сильнее душа, — пишет он в книге «Указания и наставления», — тем меньше сила, притягивающая ее к… (отвлекающим) чувственным факторам, в тем больше она отчуждает от себя излишние действия… Когда уменьшаются чувственные преграды и сокращаются препятствия, душа, освобождаясь от земных привязанностей, устремляется в божественный мир (мир Истины) и в пей отразится тогда образ из небытия, проникнет в мир мышления человека, отразится в общем его чувстве (но время бодрствования или сна)…

Этот духовный образ (из небытия), возникающий в душе…. бывает слабым, и тогда он, не пробудив воображения (мысли) и памяти, не оставит в ней следа. По может этот образ быть чрезвычайно сильным. При его восприятии душой овладевает спокойствие, и образ ярко отпечатывается в воображении, чему будет содействовать и сама душа.

Такие явления происходят и с мыслями, которые одолевают тебя. Случается, что мысль о чем-либо оседает в твоей памяти, но потом ты погружаешься в размышления о других вещах, заставляющих тебя забыть первую мысль… В этих мысленных поисках ты порою запутываешься и забываешь главный предмет размышлений, однако…. (потом) ты вдруг вновь схватываешь его, — ярко и остро…

Итак, опыт и сопоставление согласуются в том, что человеческая душа способна воспринимать нечто из небытия но время сна. Но не существует никаких препон тому, чтобы это нечто было воспринято и но время бодрствования».

Таким образом, «пророчество ничего таинственного и себе не содержит. — пишет М. Хайруллаев, — просто-напросто это познание сущностей с участием большой доля интуиции, глубоких знаний, сильного воображения» и обладания при этом совершенной чистой душой, прошедшей школу самосовершенствования.

Эти души — словно островки, по которым человечество идет через море жизни, «море мук». Исполненные страстной Любви к Истине, они ведут за собой другие души, «колеблющиеся между стадиями господства и униженности» (книга «Указания и наставления»).

Одним из средств выражения мистического знания является Молчание, венчающее долгий пророческий поиск.

Разве не молчит «Божественная комедия» Данте? Да, он поднялся сквозь ад, чистилище и рай (Иерархию) к Беатриче (истине), а дальше что? Дальше — Молчание., Вот здесь, когда остаются Данте и Беатриче наедине, и есть истинное начало «Божественной комедии». Что она скажут друг Другу, встретившиеся Небо и Земля?

Разве не молчит «Троица» Рублева — откровение о, высшей Красоте России? Разве не молчит музыка Бала, цель которой пройти с нами все ступени Иерархии ну дверей Истины оставить с ней наедине? Пусть каждый помолчит здесь один со своими мыслями…

Разве не молчит Спас? Разве не знак молчания две строчки стихов:

Разве не молчание — трактаты Ибн Сины? Кажется понял их, как вдруг… одна строчка, и все переворачивается, в в руках у тебя оказывается не голубь прирученный, а чешуйка взмывшего вверх непостижимого Дракона.

Разве не молчат Мона Лиза, Сикстинская мадонна, храм Покрова на Нерли, улыбка Ганди, седина ребенка Лао-цзы, Исход Толстого в Оптиму пустыню, уход египетского бога Ра на корове от людей, путь Будды, возвращающегося к людям с Истиной, когда через каждые пять его шагов расцветал на земле лотос? Все это — молчание. Но и крик…

Искусство — мост, на котором встречаются души. Иначе нет у нас никакой возможности познать друг друга. Тайна искусства — единственная может снять, растворить в себе разум и интуицию — оба этих великих противоречия. Мона Лиза — разве это не Меланхолия, нашедшая выход из смертельного туника? Да, она — Зримое выражение того, что и Ибн Сина нашел в своих хамаданских трактатах, круто изменивших последующие его работы, и никогда человечество до конца полностью не разгадает их, как не разгадает улыбки Джоконды. Это и не разум, не интуиция, не сумма разума и интуиции (Интеллектуальная интуиция) — это единство противоположностей, скрытая Высшая гармония, где разум и интуиция, растворенные друг в друге, образуют так называемое мистическое зван не.

«Иерархия — это не только восхождение к Истине, вспоминает Ибн Сина слова Неизвестного философа это еще и ДЕЙСТВИЕ…

ДЕЙСТВИЕ…

«Если тебе доведется узнать, что некий мистик своею силой совершил какое-либо ДЕЙСТВИЕ, — пишет Ибн Сина в книге «Указания и наставления», — или ПРИВЕЛ что-либо в ДВИЖЕНИЕ (силою мысли), что не под силу другим людям, то не торопись всецело отрицать это. Быть может, поразмыслив, ты сможешь раскрыть причину всего этого, исходя из ЗАКОНОВ ПРИРОДЫ…

Так, например, могут сказать, что некий мистик (ариф)… молил об исцелении, и люди нашли исцеление. Или же он проклял их, и на них нашло затмение… или же они были истреблены каким-то образом… можешь услышать, что им (против своей воли) повинуются люди, птицы, змеи. Все это не выходит за рамки возможного. Услышав об этом, поразмысли и не торопись отвергать, ибо причины этих явлений могут скрываться в ТАИНСТВАХ ПРИРОДЫ. Возможно, мне удастся рассказать тебе о некоторых из них…

Слушай, удивительные явления, происходящие в мире природы, имеют три источника. Первый — это душевные силы человека. Второй — свойства первоэлементов — например, свойство магнита притягивать железо присущей ему силой. Третий — небесные силы, вступающие но взаимодействие с природой земных тел или с силой земных душ…

Колдовство имеет отношение к первому источнику. Чудотворство — волшебство и фокусничество — ко второму, а ясновидение — к третьему…

По поводу душенных сил человека… Некоторые души обладают такой силой, которая воздействует на другие души и тела и вызывает в них процессы… И не отрицай того, что она является особой силой в сравнении с силами других душ…

Эта сила может быть заложена в ПРИРОДНОМ характере души… но может быть и ВЫРАБОТАНА человеком.

Обладающий Чистой душой при наличии такой силы души обладает чудом пророков. Ревностных очищением души он еще больше возвеличит заложенные в нем врожденные достоинства и достигнет наивысшей степени их. Человек Злой, грязной души, обладающий этой чудесной силой, — является презренным Колдуном, роняющим свою честь необузданной злонамеренностью.»

Ибн Сина считал, что научно, о не с точки зрения чуда, можно обосновать и передачу мыслей на расстояние и даже передвижение мыслью предметов, за что в XIV веке нападал на пего французский математик и физик Никола Оресм.

А что является источником такой силы — врожденной или приобретенной?

Ибн Сина говорит: связь человеческой души с Деятельным разумом — Хозяином подлунного мира, через Любовь, через мистическое знание. Это учение, если перевести его со средневекового языка на современный, есть учение о бессмертии человека, но бессмертна только разумная душа, говорит Ибн Сина, — не тело (за что били его все религии но все века и бьют). «Разумная душа, — пишет Ибн Сина, — познает что-либо… лишь после соединения ее с Деятельным разумом. Это истинно». Жизнь разумной души человека, считает Ибн Сина, это движение от состояния материального «разума (обременённого телом, с помощью которого он и получает первые сведения о мире) к состоянию бестелесного Деятельного разума. Движение это осуществляется через беспокойство, тоску, постоянное недовольство собой, ибо как только перестанешь познавать, прерывается связь с Деятельным разумом.

Деятельный разум — хранилище всех знаний человечества, — пишет Ибн Сина. — Оттуда Деятельный разум отпускает души обратно в мир для выполнения той или иной работы. Возраст души определяется не возрастом тела, а временем нахождения ее внутри Деятельного разума.

Деятельный разум «венчает род живых существ», — пишет Ибн Сина в книге «Указания наставления». — В Деятельном разуме «человеческая потенция уже уподобляется ПЕРВЫМ НАЧАЛАМ ВСЕГО СУЩЕГО» (!). К четырем первоначалам мира: вода, огонь, воздух, земля — Ибн Сина прибавляет… человеческий разум который может ВЛИЯТЬ на космос и мир. Ничто не пропадает… Ни одно движение человеческой мысли, «Функция вместилища, по мысли Ибн Сины, есть функция субстанции (!). И деятельность вместилища направлена на создание совершенств в тех случаях, когда она утрачиваются, чтобы осуществлялось управление мудрым порядком в мире».

Поистине, Ибн Сина достоин самого низкого поклона.

Итак, Деятельный разум — посредник между Первопричиной (богом) и человеком. «Первопричина переходит в Деятельный разум, — объясняет это учение Фараби в Ибн Сины М. Хайруллаев, — Деятельный же разум связан с человеческой душой, душа — с телом, и, таким образом, свойство «божественной жизни» переходит к… материн, человеку (!) («О, ужас! — сказал бы Бурханиддин. — Получается, что сущность человека, его разум становятся…. вечным! А вечным может быть только бог».).

Перед нами — все тот же пантеизм. А бессмертие разума означает бессмертие человеческого рода. Бессмертие Деятельного разума есть, таким образом, не что иное, как вечное возрождение человечества и непрерывность цивилизации».

Вот такой сотворен Ибн Синой гимн разуму — обыкновенному человеческому разуму. Поистине, гуманизм его беспределен: вся его философия — гимн природе, человеку, человеческому разуму. Фактически его учение о слиянии человеческого разума с Деятельным разумом, если перевести его со средневекового языка на современный, звучит так: «Человек не вечен, но лучшие результаты деятельности его разума, вливаясь в общий поток духовных благ, превращаются в вечность. Выработанные им лучшие нравственные и интеллектуальные качества, мечты, идеалы подхватываются последующими поколениями и вдохновляют их на подвиги, на борьбу за счастливую жизнь. И все хорошее, что остается после каждого человека, каждого поколения, является их счастьем, их вкладом в дальнейшее усовершенствование общечеловеческой культуры, в борьбу за общечеловеческое счастье».

Подводя итог, можно сказать: «Ибн Сина в своих последних книгах, — продолжает М. Хайруллаев, — зафиксировал важнейшие явления в идейной жизни своей эпохи: широко распространенные в средневековье мистику и суфийское учение. И что ценно для нас, — вычленил их из остальных идейных течений эпохи, выявил еретический их (оппозиционный) характер по отношению к ортодоксальному исламу (Халладж, Харакани!), поставил в один лагерь с философ ней, противопоставившей, себя, говоря словами Ибн Сины, остальному миру «ЛЖИ и насилия», а тех, кто искренен и правдив в обращения своем к Истине, чист помыслами и добродетельностью— «юродствующим лжефилософам и остальному сброду».

Такая оценка мистики и суфийского учения в устах выдающегося ученого-энциклопедиста еще раз подчеркивает важность и актуальность глубокого изучения идейных основ и социальной роли суфизма в мистики в условиях средневекового Востока».

Птицы — это человеческое в Космосе. Сократ, Аристотель, Данте, Лао-цзы, Фараби, Ибн Сина — они уже там.

Они уже строят человеческое в Космосе. Мы же все еще на первых ступенях Иерархии. Великие души ушедших подарили нам молнии своих откровений, и мы движемся в кратком свете их, на мгновение осветившем полную тьму.

— Человек не может сразу выйти из тьмы на ослепительный свет, — говорил Ибн Сине Масихи. — Он должен постепенно привыкать к нему. Почему Иисус после воскрешения простил самого близкого своего друга Петра, трижды предавшего его накануне казни? Потому, что понял: к ослепительному свету надо приручать постепенно. И хоть горько предательство друга, хоть спрашивает трижды со слезами в голосе «Ты друг мне?», все Же прощает его.

Совершенные ждут несовершенных. Ибн Сина ждет Махмуда. И потому нигде не сказал о нем ни слова осуждения. 3

Птицы должны ВСЕ ВМЕСТЕ выйти из клетки и взлететь в небо.

Великие души, Великие умы — достоян не не только человечества, но и Вселенной, считает Ибн Сина. Они алмазным облаком стоят над нами, увеличивая нашу сущность. Там — бессмертный сплав Знания и Любви.

— Остановись, Хусайн, — молит взглядом Али. — Мне не догнать твоей Мысли. Будь добр, оглянись! Неужели Мысль для тебя главнее человека.

Ибн Сина оборачивается…

Отталкивая Али, выходит на дорогу В смотрит на Ибн Сину исфаханский эмир — Ала ад-давля. Али с жалостью осознает пропасть между царским достоинством эмира, — случайно выпавший в земной лотерее выигрыш — и ничтожеством его положения перед усталым взглядом Вечности, «Не тревожь Ибн Сину, — хочет сказать Али эмиру. — Как ты можешь тревожить его, когда надо перед ним молчать, только молчать. Посмотрит он на тебя, услышь ого взглядом и взглядом ему ответь. А говорить перед ним… О, какую надо иметь смелость, чтобы говорить перед ним!».

По Ала ад-давля — этот огромный, обоженный солнцем, неряшливо одетый богатырь суетных земных забот— все же останавливает Ибн Сину — прозрачную вселенскую духовность в одеянии дервиша.

— Я все хочу тебя спросить, — наступает плотский земной голос на хрупкую сосредоточенность. — Если ты прав перед вечным временем, а перед, нами — живой плотью твоего века неправ, то почему Вечность не защищает тебя, а равнодушно смотрит на унижения, в которых ты тонешь?

— И пророка поначалу никто не слушал, — вступился за Ибн Сину Али.

— Знаю, знаю, — засмеялся эмир. — Однажды он даже, бедный, вынужден был подняться на гору Сафа и оттуда кричать: «О, утро!», как кричали при нашествии врага. Народ сбежался, а он начал проповедовать свою религию. Но слушать его никто не стал. Посмеялись и ушли. Так почему аллах допустил чтобы смеялись над пророком?

— Чтобы все видели, что этот человек отмечен любовью Истины, — ответил за Ибн Сину Али. — Хусайн уже про это сказал, когда говорил про арифа.

— Как?! Значит, муки, слезы, унижение, — все это знаки любви бога? — вскричал Ала ад-давля.

— Да, — ответил, поднимая глаза на эмира, Ибн Сина.

— Значит, и тебя бог любит?

— Да.

Ушло из глаз Ибн Сины молчание, заиграла ирония: он вернулся на землю.

— Амвня, которому бог дал царство, здоровье?

— Он дал тебе всего лишь земное счастье, — улыбнулся Ибн Сина. — Мое же счастье — небесное. Это — мученичество, нищета, подвижничество.

— Значит, хиджра — это выход из клетки твоим пленных птиц?

— Если ты так считаешь, значит, так это и есть.

Ж впрочем, бросим эти разговоры, смотри, солнце почти Село, а мы с тобой не совершили еще молитвы.

Эмир поспешно опустился на колени. Впереди воины уже давно сидели на коленях, положив рядом с собой из песок оружие.

— Кстати, — шепнул Ибн Сина эмиру, — знаешь, как начался пророк Мухаммад? В 40 лет увидел гигантскую человеческую фигуру на закатном небе, окруженную цветными кольцами. Потрясенный, уверовал, что это приходил к нему бог… Господи! — вдруг страстно, со слезами на глазах произнес Ибн Сина, глядя на закатное солнце. — «Введи меня входом Истины, и выведи выходом Истины, и дай мне от тебя власть в помощь…»,

Ала ад-давля удивленно смотрел На него: Ибн Сина молится!?

— Сними золотой пояс, — шепнул Ибн Сина эмиру, в снова в глазах его засверкала ирония.

— Почему?

— Мухаммад заповедовал молиться, сняв с себя золото.

Ала ад-давля снял пояс.

— Я-то снял! А вот как ты снимешь с себя все свои еретические мысли? Думаешь, я не понял твой трактат «О Любви»? Ты же человека сравнял с… богом! Тьфу!

И как только тебя земля носит!

Ибн Сина побледнел, вскинул на эмира тревожные глаза. Ала ад-давля смотрел на него серьезно и грозно.

А потом расхохотался…

— Ну ладно. Не очень-то я верю но все эти тени на облаках в разноцветном окружении! — пришествие аллаха скромному погонщику караванов!

— Ну, раз так, — сказал, облегченно вздыхая, Ибн Сина, — открою тебе еще один секрет, — быстро начертил что-то на песке. — Вот ты стоишь между заходящим солнцем, в низкой его фазе, и облаками. Два раза в месяц, и сразу после захода или незадолго до него, ты можешь увидеть свою тень на облаках, увеличенную до гигантских — размеров и окруженную разноцветными кольцами.

— Нуда!?

— Только…

— Понял. Никому! Клянусь!

Некоторое время молчали.

— А знаешь, страшно с тобой… — поежился эмир. —

Ты, наверное, и смерть свою можешь рассчитать.

— А уж это скорее зависит от тебя, — задумчиво проговорил Ибн Сина, стирая рисунок на песке.

Али усилием воли стер исфаханского эмира. Пусть Ибн Сина посидит один, с природой наедине… Ведь ему так мало осталось жить! «Пусть ничто не беспокоит его. Даже я не буду беспокоить своими мыслями. Пусть спокойно лежит его жизнь но мне. Так и мне легче ждать своей смерти».