Белочка Майга

Салениек Эдуард Янович

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

 

НАША БЕЛОЧКА — НЕ ЛЕСНОЙ ЗВЕРЁК

Ласкало солнце Белочку, играло с ней и шутило вот уже восьмое лето. А у бабушки за спиной снежные сугробы и вьюги шестидесяти восьми зим. Живут обе в Си́полайне. Когда Белочка срывает с вешалки жёлтую косынку с зелёными пчёлками, бабушка ворчит:

— Куда ж это мы собрались по утренней росе да ещё натощак?

— В город, бабуся. Забегу к мадам Спри́нгис — может, в лавку привезли копчушку.

— Не девочка, а пострелёнок какой-то! Ведь сколько раз тебе говорено: не город наша Сиполайна, а махонький посёлок. Видела бы ты Ригу!..

Белочка распахивает дверь. Вот паровая мельница. Лесопильня. Молочный завод. Почта. Школа. Аптека. Лавчонка, в которой торгуют всякой мелочью. А за Да́бритой, извилистой речонкой, — небольшая железнодорожная станция. На буграх, поросших липами и клёнами, церковь и кладбище.

Вот и вся Сиполайна, родина Белочки.

— Нет, а всё-таки наш город краше других. Ты же сама рассказывала: в Риге всё, до последнего закутка, выложено камнем. Там даже поваляться негде — под ногами ни травинки, ни одуванчика, ни ромашки….

Конечно, наша Белочка не просто лесная белка, а девочка Ма́йга, дочь кузнеца Пе́тера Ме́лниса. И она — что говорить! — хорошо понимает: где там Сиполайне тягаться с Ригой. Но и бабушка, и внучка никогда не прочь пошутить, подурачиться.

Почему же Майгу так прозвали — Белочка? Чем она похожа на симпатичного, ловкого, гибкого лесного зверька?

Бабушка печёт хлеб, обыкновенный чёрный хлеб из ржаной муки. Вот она сажает хлебы в жарко натопленную печь. Наша Майга тут как тут! Наскребёт в квашне остатки теста, скатает в шарики.

— Бабуся, испеки мне вот эти орешки, пожалуйста! — упрашивает она.

Бабушка ворчит:

— Без сахара, без мёда — что за орехи? Почернеют в печи, станут твёрдыми, как камешки.

— Бабуся, тебе жаль, да?

— Твои зубы мне жалко. Даже лесные белки и те отвернутся от таких невкусных орехов.

— Ишь какие разборчивые… А я вот совсем другая белочка — Майга! Белочка Майга…

Как вечер, так Белочка затевает весёлую возню. Осенью смеркается медленно. Время тянется еле-еле, словно ожидаешь доброго друга, с которым давно не виделся, а он всё не идёт.

Ну просто сил нет лежать, вытянувшись в кровати, и ждать, когда наконец зажгут лампу. И вот Майга натягивает потихоньку старый отцовский полушубок, взбирается на табуретку, подскакивает и, словно с дерева, сваливается на кровать к бабусе.

Пошалит, повозится — и к маме. А вот Му́рлис-Гу́рлис, сам серый, ушки чёрные, катится вслед, как огромный шерстяной клубок. Мама строгая такая, не то что бабушка, но и с ней тоже идёт развесёлая игра. А потом — на отца! Ура! Вперёд!.. Но не тут-то было! На него напасть нападёшь, а как вырвешься? Хотите шалить? Пожалуйста! Папа обоих — и дочурку и кота — накрывает одеялом. Вот теперь визжите себе там и брыкайтесь сколько влезет!

Бабушка частенько жалуется: поясницу ломит, нагибаться трудно. Да и ноги одеревенели, руки в суставах ноют. И вот Майга поутру берётся за веники: для жилья берёзовый, для кухни сосновый. Бабушка подняться не успела, а комната уже выметена. Бабушка за полотенце, а на крохотной кухне уже треск и звон. Это Белочка прибирает посуду, перекладывает хворост, сметает щепки.

Старушке остаётся лишь порадоваться:

— Шустрая! Два века проживёшь.

Белочка лукаво щурит глаз:

— А ты не такой была, да, бабуся?

— Ещё и тебя попроворней! Да вот куда прыть девалась! Поизносилась моя молодость на хозяйских нивах, поблёкла на скотных дворах. Эх, кабы туда, в моё детство, народную власть!

Белочка не расспрашивает, она и так знает, что в Латвии Советская власть родилась только год назад, летом. А до того их домишко принадлежал мельнику Ча́дуру. И огородом, и кузницей, вон там, внизу у ложбинки, — всем владел Чадур.

Ну и Чадур! Ох и Чадур!.. Чья это на опушке берёзовой рощи паровая мельница? Чадура! Чья это красивая усадьба среди дубов и ясеней? Чадура усадьба!

Теперь он исчез куда-то. Говорят, со страху убежал в чужие края.

Кузницу Советская власть передала кузнецу Мелнису. Мельница теперь стала народным достоянием. А вот в просторном хозяйском доме пока ещё живёт Ча́дуриха.

Бабушка сказала недавно:

— Кто в том году мог предвидеть, что мадам сама станет копаться на своём огороде? Говорят, пыхтит от злости, как бочка с недобродившим пивом. Ничего, ничего, пусть узнает барынька, как хлеб родит!

 

ЧЕМ НЕДОВОЛЬНА МАДАМ ЧАДУР?

Если смотреть с берегов Дабриты, то домик Мелнисов похож на спичечную коробку. Стоит он на холме — шагай себе в босоножках без всякой опаски хоть ранней весной, хоть поздней осенью. А вот на лошади к домику редко кто поднимается. У кого дела, останавливается внизу, у кузницы. И всё же тропинка от домика до кузницы ох и утоптана: одна Белочка сколько раз за день пронесётся здесь вприпрыжку вниз-вверх, вниз-вверх.

Кроме домика, стоит на холме низенький хлевок для коровы и поросёнка — остался от прежнего кузнеца, Мелнисы коровой не обзавелись, — ещё навес для дров и сарайчик. Вот и весь «дворец» Мелнисов, за который до прошлого лета Белочкин отец вытрясал в кулацкий кошелёк свои с трудом заработанные деньги.

Теперь бабушка рада:

— Ешь, Белочка, ешь! Раньше бы мне ни за что не сварить такого вкусного супа. Весь навар у нас снимал этот чёртов Чадур.

А кузнец Петер Мелнис, первый силач в Сиполайне, посмеивается:

— Ну, старая батрачка, посмотришь ещё, как блестят зеркальные окна в самом шикарном санатории! А ты, Белочка, ты, бедняцкая девочка в латанном-перелатанном платьице, в любую школу пойдёшь, какую только захочешь, на выбор!..

Солнце уже скользнуло за кладбищенскую рощицу. Все Мелнисы дома, точнее, на дворике. Мамуся, положив на треножник пустую почтовую сумку, доедает запоздалый полдник. Папа только что вернулся из кузницы и плещется в тазу, пригоршнями поливая шею и уши. Бабушка, покачиваясь на табуретке, рубит щавель на завтра. А Белочка с любопытством следит за тенью от трубы. Забавно! Перебралась тень через сарайчик и лежит на кустарнике, как тёмная дорожка.

Вдруг девочка удивлённо подняла голову: из-за тёмной дорожки вынырнула пожилая женщина. Лицо худощавое, с длинным подбородком. А нос плоский, широкий, глаза узкие, брови густые. Это До́ра, батрачка Чадуров. Бабушка называет её последней батрачкой в Латвии.

— Ну, что вы, тётя Дора! — Белочка хлопнула себя по ободранным, в царапинах и ссадинах, коленкам. — Почему вы не идёте по дороге, как все люди? В кустах и кости острые попадаются, и битое стекло…

— Спасибо тебе, доченька, за добрый совет, но иначе у меня никак не получается. Лучше уж ногу проколоть, чем… э-э…

Не успела Дора окончить, как бабушка сразу:

— Очень красиво, Дор-Дорочка, красться по кустам, так красиво… Вроде ищейки.

Дора морщится:

— Я не потому, мне вынюхивать нечего… Просто не хочу, чтобы видели… э-э… Вот я и сторонкой, сторонкой.

Слово вставила мамуся, Ми́лда Мелнис.

— Тётя Дора, да кого же тебе бояться теперь? — Она выделила слово «теперь»…

— Ах, Дор-Дорочка… — Бабуся недовольно пыхтела. — Ты могла бояться мадам в прошлом году, в позапрошлом… А сейчас… Фу! Вот уж этого я от тебя, чес-слово, не ожидала!

— Да кто её боится… по-настоящему? — Бабушкино «чес-слово», видать, неприятно задело Дору. — Но повстречаешь змею… э-э… даже ежели у тебя в руках дубина, а змея на кочке извивается, шипит и стреляет жалом — страшно не страшно, а всё равно тошнит. Вот так и с Чадурихой. Как начнёт сверлить своими рачьими глазками… С гадюкой проще: бей дубиной — и аминь. А с хозяйкой… Вас, Мелнисов, она не любит, ох не любит! Так всех и втоптала бы в грязь.

— Ничего, тётя Дора, не втопчет. Вот пойдут скоро в Латвии колхозы расти, смоют кулаков, как вешние воды мусор…

Кузнец зачерпнул воды, чтобы ополоснуть плечи. А бабушка задумалась, не почувствовала даже, что её больно кусает комар.

— Чем же это Мелнисы снова перед ней провинились?

Тётя Дора смешно надулась, изображая важную Чадуриху:

— Э-э… «Вот кузнец ограбил хозяина, забрал кузницу — так чего ему больше? Сиди спокойно в своей берлоге, нанимай подручных, живи как хозяин-барин. Обзаводись хозяйством, коровами, свиньями… Так нет, и не думает уходить из голоштанной банды! В коммунисты записался. Ну ладно, называйся коммунистом, если охота, но зачем совать нос в чужие дела? Какое ему дело до того, как в других усадьбах батраки живут?»

Милда Мелнис кончила есть, вытерла губы.

— А у меня что преступное мадам Чадур увидела?

— Ты же почтальонша!

Гостья, словно готовясь к длинному разговору, уселась на хозяйский трон — толстый липовый пень. (Прежде в погожие воскресные дни Чадур приводил сюда своих гостей поиграть в карты не без тайного желания похвастаться перед ними: вон какие мои владения, смотрите!)

— Да разве во всём мире одна я почтальонша? И должность-то вроде не такая уж завидная! — удивляется Милда. — Только и в мыслях, чтобы побыстрее да поаккуратнее доставить газеты и письма.

— Э-э нет, перед нашей мадам всё равно не оправдаешься! Вот ты вывесила газеты у аптеки и на мельнице. Разве за это тебе хоть копейку лишнюю приплачивают? Нет! Сама, по своей воле. И потом, зачем ты изводишь себя из-за подписчиков? Ты бы лучше нашёптывала: в газетах коммунистов сплошное враньё и скука, книги коммунистов даже на растопку не годятся.

Бабушка рассмеялась:

— А я почему впала в немилость?

— Э-э, ты… Очень уж загордилась. Вот, положим, едет по большаку госпожа Чадур, а ты ей навстречу. И ведь не отойдёшь в сторонку, не поклонишься, как положено тебе в твоём низком звании.

— Ишь мартышка! — Старушка всплеснула руками. — Всю жизнь я ей кланялась. Почему бы ей теперь хоть раз первой со мной не поздороваться: «Здравствуй, бабушка Мелнис». Я же вдвое старше Чадурихи. Есть ли ещё во всей Сиполайне голова белее моей? Конечно, если она считает, что у неё язык отсохнет…

Взрослые замолчали. И сразу колокольчиком зазвенел голос Белочки:

— А меня-то за что?

— Э-э… Так ты же Белочка! — Дора слезла с хозяйского трона. — Большущая, здоровущая, а носишься на свободе.

— Ну уж и большущая! — воскликнула бабушка. — Да и я куда без такой помощницы?

— Глупости! — передразнивая Чадуриху, презрительно хихикнула гостья. — Э-э… только тот работает, кто на хозяина трудится. Вчера барынька прошипела: «Разве кузнецкая мамзель не могла бы у добрых людей овец пасти или там свиней?»

Бабушка собралась что-то возразить, но тётя Дора махнула рукой:

— Помолчи-ка лучше, мать! Уж если Мелнисы такие негодные, то чем их дитя лучше?

— А Ге́рта? — обронила бабушка.

— Нашла кого равнять! Наша Герта — нежное созданьице. Ей лет до двадцати разрешено плевать в потолок… Э-э… Благородных она кровей или не благородных?

Все рассмеялись. Вспомнили, что Чадуры свою дочь даже в Сиполайнанскую школу не пустили. «Наша Герточка деликатный ребёнок. А в школе всякие хорьки вонючие…» Чадуриха выписала из города Валка домашнюю учительницу. На пианино играть мастерица и манеры всякие знает. Вон как Герта научилась надувать губы! И говорить стала странным певучим голосом. «Ах» и «ох» на каждом слове. А если что не по ней, тотчас же — «фи» и «фэ».

 

БАБУШКА И ВНУЧКА

Жжёт сегодня солнышко, ну просто жарит без пощады. На ярко-голубом небе ни тучки, хотя бы самой маленькой, хотя бы с ладошку.

Бабушка печёт блины. В кухне такая жара, что даже Мурлис-Гурлис выскочил в садик и забрался под тень крыжовника.

Вытирая красное лицо, старушка выходит во двор и зовёт:

— Ау! Белочка!.. Ау!

Тишина. Только шмель, вспугнутый бабушкой, лениво снимается с частокола и, едва слышно жужжа, уплывает вдаль.

— Белочка, а ну-ка домой! Щепа для плиты кончилась!

А в кухне щепок, лучины, сучьев… Да тут сваришь большой котёл — и не один! Но бабушка без внучки заскучала. А прямо взять да и позвать Белочку: приходи, мол, внучка, отведай блинов — бесполезно. Вот такая наша Белочка — лакомством да посулами её не заманишь, только если попросишь помочь.

Старушка поворачивает седую голову то направо, то налево. Не притаилась ли Майга в смородине? Не залезла ли в большой мешок для травы? Проказница, одни шуточки на уме. Вчера забралась на густолиственную рябину, даже отец её не разглядел. А позавчера залезла под опрокинутую бадью. Все слышат: где-то, точно из-под земли, пищит тоненький голосок, а где — понять не могут. Вот и сейчас — пропала внучка! Бабушка, обмахнув платком потное лицо, возвращается на кухню. Непоседа точно этого и ждала — несётся по тропе на холмик.

Белочка никогда не ходит шагом — всегда бегом. Из-за этого взрослые даже поспорили однажды.

Мамуся упрекала девочку:

— Ты кто: ребёнок или жеребёнок? Налетишь на что-нибудь, покалечишься. Или хватишь, вспотевшая, холодной воды — и конец!

А папа весело смеялся:

— Ничего, рысью так рысью, галопом так галопом! Майге не нужны будут ни коляска, ни велосипед. Понадобится соль для крупы — помчится в Ригу с мешочком через плечо.

Бабушка вздыхала:

— Что сказать? Вот если богатей требует: шире шаг! — тогда уж лучше плестись, согнувшись в три погибели. Этому кровопийце всё равно никогда не угодишь! А сама… Почему бы не побегать, если самой хочется?

Домашние так и решили: бегать не возбраняется, ребёнку бегать даже полезно. Лучше быть белочкой, чем неповоротливым медвежонком. Но побегаешь — ни в коем случае не пей холодной воды! Раз заметят — всё! Выйдешь навсегда из доверия!

Белочка Майга понимает не хуже других: нельзя разгорячённому человеку пить холодную воду. Можно заболеть, даже умереть. И она привыкла обходиться без воды. Как ветер. Он ведь тоже мчится и мчится без остановки, а пить никогда не попросит. Вот конь — другое дело, конь после тяжёлой дороги всегда тянется к воде. Потому-то его и привязывают, чтобы отдохнул в сухоте час-другой.

— Где же ты пропадала? — У бабушки обиженно вытягиваются губы. — Звала я, звала-кричала, даже помело с кочергой стали надо мной посмеиваться: «Вот видишь, старая Ажа, Майга тебя нисколечко не любит. Ускакала в кузницу и забыла дорогу домой».

У бабушки очень старое имя — Ажа. Папа говорит, что второго человека с таким именем днём с огнём не сыскать. И Майга гордится: «У Мо́нты бабушка Тэ́кла, у Эльзочки — Лиза, у Ми́рзды — Ми́нна. А у меня — Ажа, единственная во всём мире».

Девочка качает головой:

— Нет, бабуся, я не была в кузнице. Я Герту веселила.

— Что, разругались? — Старушке ох как не нравятся озорные искорки в глазах Белочки.

Майга кладёт руку на сердце:

— Честно! Хочешь, расскажу, как получилось?

Все Мелнисы большие охотники до шуток. Иной раз у них и не поймёшь, где правда, а где весёлая выдумка. И всё же разобраться нетрудно.

Когда, к примеру, папа сожмёт руки в кулаки, то будь уверен: как он сказал, так и есть. У мамуси вся сила в глазах. Как топором отрубит: «Говорю — значит, было!», а глаза у самой в это время словно светятся.

А вот с бабушкой надо держать ухо востро! Такую историю сочинит, что поневоле уши развесишь и попадёшь впросак. Но если старушка скажет: «Честное слово», — точка. Ни отнять, ни прибавить. Сущая правда! Но Ажа Мелнис и здесь может схитрить. Если не вслушаешься как следует, обведёт вокруг пальца. Вместо «честное слово» она проговорит торопливо: «Чистое слово», либо короче: «Чес-слово», и заставит поверить чепухе. С одной только внучкой это ей не удаётся. У Белочки тонкий слух, взаправду как у лесного зверька.

А как же сама Майга? Как узнать, когда она шутит, а когда говорит правду? Очень просто: положит руку на грудь — значит, не выдумала.

Вот и теперь её загорелая рука лежит на сердце:

— Правда же, бабуся! Я помогала Герточке время коротать.

А бабушка всё не верит, всё сомневается. Почему же такое буйное веселье в Белочкиных глазах? Неспроста это, неспроста! Ажа выносит из кухни тарелку с блинами.

— Ох и блины, ну и вкусные! Давно мне такие не удавались. И большие — как на выставку.

— Ого, вот так большие! — Майга смеётся, надувая щёки.

— Эти тебе не большие? — удивляется старушка. — Какие бы ты тогда, интересно, хотела?

— Ну, скажем, такие, чтобы можно было надеть на кол. Я бы тогда села в тень под блином, отрывала бы по кусочку и ела.

Теперь уже смеются обе. Когда же Белочка всерьёз принимается за блины, бабушка начинает расспрашивать:

— Так как же ты всё-таки забавляла Герточку?

— Ну так… Я сбежала к Дабрите и там, за горбатым дубом, пускаю себе кораблики. Откуда ни возьмись — Герта. И сразу кричать: «Жаба, ты что тут делаешь?» Я говорю: «Кораблики пускаю. Ты тоже можешь, если хочешь». А она опять: «Убирайся! Тебе тут не место. Это моя река!» Я повернулась к ней спиной. А она всё шипит да шипит! И тут как из-под земли выскочила сама тётя хозяйка и давай, и давай: «Герта, деточка, ты что, рехнулась? Вступаешь в разговоры с какой-то оборванкой». А Герта: «Ничего, мамахен, эта страшила меня веселит». Потом тётя хозяйка ушла, а Герта схватила длинный прут и давай хлестать по воде в мою сторону. Да ничего у неё не получилось. Она, наверно, видела, что другие так воюют, но ведь сама-то не умеет. Себя же и забрызгала. Я хотела её поучить, а она сразу хныкать.

— Ай-ай, Белочка! — упрекает бабушка. — Какая же это забава, если Герточку до слёз довела?

— Да нет, она вовсе не плакала. Ну так, фырчит, как щенок, когда его раздразнишь. Я хотела ей помочь платьице почистить, а она давай плеваться: «Не лезь! Фэ-э-э!..»

Белочка отставляет тарелку.

— Что так мало? — забеспокоилась бабушка. — Ешь ещё, ешь!

— Бабуся, я вот рассказывала — и то четыре блина съела. А ты за это время только один.

— Нечего тебе считать! Я, пока пекла, напробовалась вдоволь.

— Не хочу больше. Пусть останется отцу.

— Ешь! И отцу хватит.

— Тогда мамусе.

Бабушка молча показывает на горку блинов, покрытых белой салфеткой.

— Ну тогда так, бабуся: один я, один ты…

С блинами покончено. Бабушка спрашивает:

— Ну, а что теперь?

— Поиграем! — тотчас же оживляется Белочка.

— Ладно, сыграем. Я, старая, в такую игру — «сплю», а ты — «не шумлю».

— Но, бабуся, — упрашивает внучка, — рано ещё!

— Мне как раз впору. На кухне дыма наглоталась.

— Тогда я к папе на кузницу. Блины понесу.

— Вот выдумщица! Станет он есть грязными руками.

— Я сама его накормлю.

— Не дам! Дома съест, с творогом, сахаром посыплет.

— Ну хотя бы два! — Бабушка ещё не успела ответить, а Белочка уже проворно заворачивает блины в чистую бумагу. — Только два, ладно?

Кто там за спиной кашлянул? Смотри-ка: по тропе поднимаются тётя Мо́ника со своей дочкой Монтой.

Не впервые жёны окрестных батраков заходят к Мелнисам. Как магнит притягивает их домик на холме. Острые на язык, злые кулацкие мадамы распускают слухи, пророчат беднякам всякие несчастья. А Мелнисы помогают людям разобраться, где правда, а где вражья выдумка.

Старая Ажа с Моникой устраиваются в тени развесистой рябины. А Майга хватает Монику и тащит за собой:

— Побежали в кузницу!

 

КТО НАПУГАЛ СЕРКО?

Монта старше Майги месяцев на восемь. Ноги у неё, правда, покороче, чем у подруги, зато щёки такие пухлые. И хотя Майга пошалить всегда не прочь, она всё же старается не очень-то дразнить Монту — если дело дойдёт до рукопашной, Белочке несдобровать. Отец Монты был каменотёсом — у его дочери кулачки, как у крепкого паренька.

— Побежали в кузницу! Раз, два… три!

Монта — гостья, хочешь не хочешь следуй за хозяйкой. Но, увидев в лощине лошадей и людей, Монта останавливается и пятится назад:

— Не хочу… там люди.

— Люди? — Белочка изумлена. — Ну правильно! Кому лошадь подковать, кому телегу наладить, кому плуг.

— Как станут смотреть… — бормочет Монта.

— А что у тебя? — Майга окидывает подругу внимательным взглядом. — Нос чистый, платье тоже в порядке… Разве только поясок стяни потуже.

— Не… не пойду! — У Монты уже дрожит нижняя губа.

— А знаешь, как в кузнице интересно! Ударит папа большим молотком — звёздочки так и летят во все стороны. А станет меньшим постукивать, получается как в песенке:

Я пришёл к тебе, кузнец, Без подков мой жеребец. Заплачу тебе богато, Серебром подкуй коня ты.

Нет, не действуют Белочкины уговоры! Монта отошла чуть в сторонку от тропки и — гоп! — уселась под клёном.

— Давай полежим!

— А папины блины? Куда я их дену?

— Съедим!

— Не-ет, это нельзя. Сиди здесь, я сейчас вернусь.

— Одна… — дуется Монта. — Одной что за игра!

— А ты поучи муравьёв плясать, — весело советует Белочка и кубарем скатывается с горки.

В соседнем местечке, вблизи эстонской границы, скоро будет большая ярмарка. Поэтому сегодня у кузницы коней всякой масти не счесть. Кузнецу Мелнису здорово придётся попотеть, пока всем набьёт стальные каблуки.

У коновязи кутерьма. Кони что-то не поделили, перессорились, люди их успокаивают. Белочка, подойдя ближе, произносит громко:

— Здравствуйте!

Все удивлённо поворачиваются.

— Здравствуй, Белочка, здравствуй! — откликаются люди.

А один из них, дядя Адам, — Белочка его знает — добавляет, смеясь:

— Ну и голосок у тебя! Перекричала весь наш базар.

— А мне иначе нельзя, — весело поясняет Майга. — Я не дозовусь отца на обед, если буду пищать, как мышонок.

И вот она уже в кузнице. Мелнис не видит её, он склонился над ларём со всякой металлической всячиной. Белочка подкрадывается сзади:

— Папа, открой рот!

Тот уже знает, что последует. Не впервой. Блин надет на чистую лучинку.

— Ам!

Кузнец ухватил зубами и блин и лучину.

— Ах, ты так! Погоди же! — Белочка берёт с полки блестящие щипцы, осторожно зажимает второй блин и протягивает отцу. — Ну!

— Славная дивчина! — Дядя Адам, заглянув в кузницу, посмеивается над проделками Белочки.

— Нет! Не верю! — Белочка качает головой. — Вы говорите просто так, в шутку, нарочно.

— Вот те на! — разводит руками дядя Адам. — С чего это, интересно, стал бы я обманывать?

— Если бы вы меня в самом деле считали славной дивчиной… то дали бы своего коня прокатиться.

Все смеются, а рыжебородый Адам кряхтит:

— Что с тобой поделаешь! Ладно уж, лезь на спину моего Серко, сделай круг-другой.

— Брось, Адам, — отговаривает его кто-то из крестьян. — Ещё упадёт да разобьётся.

— Мой Серко смирнее смирного. Да и этой барышне вскарабкаться на коня, что кошке взбежать на берёзу.

Серко и вправду спокойный конёк. Не шутка — целую весну протопать по крестьянским полям. Так бы и плёлся шагом всю дорогу. Белочка понукает, понукает, но Серко только прядает ушами: мол, куда спешить?

Девочка хлопает его по шее, несильно бьёт по бокам пятками. Ну, коли так, уступим самую малость. И лошадёнка начинает мелко трусить.

В какую же сторону повернуть? Монта, поди, совсем зачахла со скуки. Поедем-ка проведаем её, может, и она взберётся к подружке.

Странно! Монта стоит на четвереньках. Что она увидела там, внизу? А вот что: шмеля — забрался в сухой мох. Там, наверное, мёд…

Вдруг Монта поднимает голову и видит: кто-то верхом едет прямо на неё!

Девочка вскакивает на ноги и со страху кудахчет курицей: «Ко-ко-ко!» Да так громко — любой испугается. А о Серко и говорить нечего. Он повернулся — и как припустит в лощину!

Белочка не растерялась, обеими руками вцепилась в гриву. Испуганный конь брыкается, пытаясь избавиться от всадницы, но она прижимается к нему ещё плотнее.

Их замечают, люди бегут коню навстречу. Наконец-таки Серко, тяжело дыша, останавливается на краю вязкого болотца.

Дядя Адам подбегает весь бледный. Но напрасно он перепугался. Белочка уже спрыгнула с коня и ласково гладит его морду.

— Глупышка… Ишь как дыхание спёрло!

— С чего он так?

— Много ли такому герою нужно! — Белочка не хочет выдавать свою неловкую подругу. — Увидит кошку пожирнее, сразу решит: волк!

И всё же не обошлось без неприятных для Монты минут. Март Дзе́нис, выколачивая трубку у кузницы, клялся и божился, что Серко напугал какой-то рыжеватый зверёк, вон там, в купе деревьев.

— Лисица, ей-богу, лисица! — орал он, хватаясь за кол. — А ну, кто со мной?

И ничего Белочка поделать не смогла. Трое парней бросились на «охоту». Да́вис даже оглоблю прихватил. Вот тут-то и обнаружилось, кто была эта рыжая лиса.

Все смеялись, и как ещё смеялись! Тихая Монта готова была сквозь землю провалиться. Но как тут провалишься, если даже кротовых норок не видно?

 

ТИХИЙ ВЕЧЕР

За Дабритой ещё покрикивают пастухи, на лугах звенят пчелиные самолётики. Почему же Мелнисы сегодня собрались так рано на своём песчаном дворике?

Вечер-то субботний. Можно хорошенько отдохнуть, смыть с себя кузнечную копоть. Петер Мелнис уже давно задумал построить баню. Но нынче решил: ну её, мучиться одному! Да и какую выстроишь сам — с коробок. Вот в будущем году в Силопайне будет машинно-тракторная станция. Значит, в нашем посёлке построим настоящую баню, откроем парикмахерскую, прачечную соорудим…

Что за отец у Белочки: послушаешь его — сам станешь весёлым и сильным!

Но пока бани нет, кузнец отыскал в Дабрите местечко поглубже и там помылся. А теперь он устроился с книгой. Белочка знает: папа читает Ленина. Отвлекать его нельзя.

Мама вымылась тут же, дома, в ванне. Ну какая там ванна — та же бадья, в которой стирают бельё. Она до сих пор наводит дрожь на Белочку…

Это случилось ранней весной, на кухне. Бабуся посадила в бадью Белочку:

— Вот теперь вымоешься, станешь белой, как лебёдушка.

Вымылась!.. Как только Белочка попала в воду, сразу завопила:

— Жжёт! Жжёт!

Нет, старушка не забыла опробовать воду.

Но ведь бабушкины руки за тяжёлую трудовую жизнь огрубели, как кожа на подошве. Им что чуть тёплая водичка, что крутой кипяток.

А Белочке не всё равно. Она как завизжит, как забарахтается! Бабуся поспешила с холодной водой, но бадья уже опрокинулась, и девочка выкатилась на пол, как лягушонок.

Да, баня нужна, но пока её нет, отец соорудил для дочурки забавный душ, чтобы та могла почаще сполоснуть летнюю пыль. Он изрешетил днище ведра и пристроил там заслонку. Ведро наливалось водой, подвешивалось к столбу. Когда надо, заслонка открывалась, и сверху моросил приятный дождичек. Душ соблазнял и бабушку — не в её годы бегать по чужим баням.

Итак, сегодня под вечер все Мелнисы отмылись дочиста. Дочиста, но не добела. Мелнисы дружат с солнцем, и оно окрасило их в кирпичный цвет. А из Белочки получился прехорошенький негритёнок. У неё вообще волосы тёмные, курчавые, личико смугловатое, как у южанки.

Тётя Дора даже посоветовала:

— Э-э… Ты, девчушка, по утрам мойся сывороткой. Может, слезет чуток этой трубочистовой кожи. Полюбуйся на нашу Герточку: бела, как фарфоровая кукла.

— Разве она сывороткой умывается?

— Для неё сыворотка — фэ. Госпожа Чадур из самой Риги привезла ароматные воды.

До захода солнца ещё добрая пядь, и внучка пристаёт к бабушке:

— Сыграем во что-нибудь! Вечер-то субботний…

Старушка, присев на свой любимый липовый пень, улыбается горько:

— Что ты, дитя, знаешь о субботних вечерах… Они мне всегда стоили слёз. В других усадьбах ещё так-сяк, а вот у Чадуров…

— Ну-ну! Я же помню твои рассказы: у Чадуров что ни суббота, то пироги.

— Да что в них толку? Работягам, известно, какие пироги: из мучных смёток да снятого молока. Хозяевам субботние вечера — светлый праздник. Но мне… Другие уже в чистом белье, покоем наслаждаются, а я вся в поту, тру и скребу мадам. А она ещё бушует: «Твоими ручками только ландыши рвать». Или вдруг сделается неженкой: «Ажа, рехнулась, что ли! Ты мне всю кожу до крови протрёшь…» А однажды как запустит в меня мылом — нос в кровь разбила. Честное слово!

— Что же ты не убежала от Чадуров?

— Случалось, и убегала, да ведь во всех домах богатеев наша радость колченогая. Как-то прожила год в Ва́лмиерском уезде. Там и летом по субботам заставляли работать дотемна… Однажды, усталая до смерти, заснула в бане на лавке… Потом хозяева ржали целую неделю.

Хватит грустных историй! Накинув на плечи пёстрый платок, Майга прижимается к бабушке:

— Споём!

— Народу много сегодня, не для моего голоса, — отнекивается старушка.

— Тогда сплетём венки.

— Разве от тебя отвяжешься? Ладно уж…

Крякнув, Ажа наконец поднимается.

Серебряная тучка, небольшая, с носовой платочек, медленно наплывает на заходящее солнце. Сразу становилось темнее. Но у бабушки и внучки уже на голове по венку.

Вечер такой нежный, розовый.

Белочка теперь ластится к мамусе:

— Спой, мамуся. Ну, прошу тебя — спой!

Голос у мамы негромкий, но чистый и нежный, как этот незабываемый вечер. Ей причудливо вторит эхо в густом кустарнике. А когда мамуся кончает петь, со всех сторон уже звучат тонкоголосые флейты и свирели комаров. Солнечные лучи, прощаясь, в последний раз золотят верхушки кладбищенских клёнов и лип.

Белочка, пятясь, нарочно задевает папино плечо:

— Ой, ты ещё за книгой? Хватит, больше нельзя. Ты же сам говоришь: в сумерках читать — глаза портить.

— Дочитаю главу — и всё.

— Что… что Ленин пишет?

— Он пишет, что навсегда покончено с батрацкой долей. Что нам нужно теперь упорно работать и учиться… Что тебе, Белочка, пора на боковую.

— А вот и нет! Обо мне Ленин не писал, я знаю!

— Ах, дружок, никто так не заботился о детях, как Ленин!

 

ПРОЩАЙ, ПАПА!

Сегодня Майга просыпается рано. Просыпается внезапно, словно кто-то царапнул её.

Первым она видит отца — он сидит на табуретке. Белочка пугается: почему его лоб в морщинках? Ведь папа не позволяет дочке морщить лоб: «Не гримасничай! придёт время, годы избороздят твой лоб и щёки». А теперь сам…

Тут Белочка замечает посреди комнаты чемодан и коричневую сумку. Значит, кузнец едет то ли в Валку, то ли в Ригу — так уже бывало. Быстро натянув синее платьице и ополоснув лицо, девочка наклоняется к сумке. Как обычно, в ней мыло, зеркальце, полотенце, щётка, бритва… В общем, мелочь, без которой трудно обойтись в пути. Это всё в сумку уже положила мамуся. Но бывает, она что-нибудь упустит… Тогда Белочка спрашивает важно:

— Мам, а где зубной порошок?

У Белочки глаза зоркие! Сама мамуся признаётся:

— Да, сразу видно, у тебя голова помоложе моей.

А бабушка уже спешит маме на выручку:

— Твоя мамуся нарочно не положила зубной порошок в сумку. Чтобы проверить, заметишь ли ты.

— Бабуся, я знаю! Ты меня не проведёшь!

— Чес-слово! — И обе хохочут…

Но сегодня Белочку подстерегает неожиданность. В сумке и шпулька с нитками, и иголка, и ложка. Даже ложка! Как будто папа собирается в небывало дальний путь.

Обычно Майга не только проверяет папину сумку. Она ещё прячет в ней что-нибудь «от себя». Орех, кусочек сахару, конфетку… Однажды, когда ничего подходящего под рукой не оказалось, сунула в сумку игрушку, петушка. Доберётся до него папа, обрадуется: Белочка помнит обо мне, дожидается…

А сегодня? Что положить сегодня? Ага, вот на гвоздике веночек из полевых цветов. Пусть с папой едет веночек. Засохнет он скоро, придётся выбросить. Но папа всё-таки улыбнётся: Белочка его положила.

Пока она колдует над сумкой, отец уже стал прощаться. Подходит к бабушке. Старушка костлявыми руками крепко прижимает к себе голову сына.

— И с чего это кровожадное зверьё снова навалилось на нас? Петер, бей их, не жалей извергов!.. Эх, будь я помоложе, пошла бы хоть за ранеными ухаживать.

Кузнец подходит к жене. У неё по щекам катятся слёзы.

— Милда, береги бабушку и Белочку… Мы будем на фронте бить гитлеровских бандитов, но здесь, боюсь, найдутся иуды. Как бы голову не подняли. Будь настороже, дружок! Охраняй наш тыл.

Теперь папа поворачивается к Белочке. Смотрит на неё так, словно хочет навеки сберечь в своей памяти овальное личико, карие глаза, высокий лоб… Смотрит долго-долго, и у Белочки начинают дрожать губы.

— Папочка… папочка…

За окном затукал мотоцикл, заскрипела телега. Слышны голоса:

— Мелнис, скорей!

Папа хватает чемодан, сумку:

— До свидания! Ждите с победой!

 

ГРОМЫ ПАДАЮТ С НЕБА

Приходит день и уходит день. На рассвете на холмик к Мелнисам с трудом поднимается Моника. Давно ли она была здесь со своей дочуркой Монтой! Прошло всего четыре дня, а как Моника сгорбилась, постарела.

— Война… Будь ты проклята на веки вечные! — бормочет тётя Моника, потрясая кулаками. А потом как заплачет, вся дрожа, словно берёза под топором.

Вечером сквозь кустарник пробирается тётя Дора. Губы у неё почернели, из глаз вдруг закапали слёзы. Она всегда была такой опрятной, глаза и нос вытирала только белой кромкой передника. А сегодня, не стесняясь, трёт мокрые щёки шершавым рукавом.

Ажа Мелнис крепко, по-мужски, хлопает подругу по плечу:

— Дор-Дорочка, держись! Мы ещё будем и петь и плясать!

Новые впечатления не дают Белочке покоя. Когда над землёю сгустились сумерки и старушка немного освободилась от дел, Майга спрашивает:

— Бабуся, а почему так разгоревалась тётя Моника?

— Её сына, До́ната, взяли на войну…

— А тётя Дора почему плачет? У неё кого взяли на войну?

— У Доры и родственников-то близких нету. Живёт, как дерево опалённое. И песни у ней не клеятся, и беседа не даётся, вечно э-э да э-э. Но сердце у неё доброе. Она горюет о твоём отце, о Донате, о тысяче других, которые ушли на войну…

Майга слушает бабушку и одновременно следит за красноватым облачком, проплывающим над дорогами и тропами Сиполайны.

— Бабуся, почему же ты вместе с ними не плачешь?

— А зачем? Если моими слезами можно было врагам глаза вышпарить, я бы за ночь наплакала ведро. Но немецкие юнкера испокон веков над нашими слезами потешались. Юнкер лишь тогда разумеет, когда получит обухом по голове.

Один невыясненный вопрос у девочки остаётся на завтра. Но этот вопрос — самый-самый главный из всех вопросов.

— Бабуся, а что такое война? — спрашивает она на другой день.

— Война? Ну, война тогда, когда люди людей убивают.

Белочка вздрагивает, как тонкая осина.

Она знает, что можно зарезать курицу, поросёнка. Да и то жалко… А человека убить…

— Бабушка, ты не обманываешь? — Белочка кидается старушке на шею. — Бабуся, скажи, что это неправда! Скажи, что ты выдумала!

Освободившись потихоньку от прильнувшей к ней внучки, старушка смущённо покашливает. Нет, тут уж не отшутишься. И глупо изображать войну, как драку на гулянке.

В небе загудели самолёты. Загремела, загрохотала земля. Кверху вздымаются чёрные столбы. Вздрагивают деревья, а люди каменеют… Война…

— Ой! Какие громы падают с неба! — восклицает Белочка.

— Бомбы бросают…

— А какие они, бомбы? Круглые?

— Круглые, детка, круглые. — Старушка не отрывает взгляда от облака чёрной пыли, поднявшегося высоко в небо.

— Как мячи?

Недавно папа подарил Белочке два мячика — жёлтый и красно-синий. Она играла с ними, как котёнок с клубком ниток. Но, оказывается, есть ещё в мире и совсем другие мячи…

По тропе широким шагом спешит мама.

— Наши отступают. Мы все, бабуся, уедем на время в Россию. Завтра к исполкому пришлют за нами машину.

Бабушка опускается на нерасколотую колоду и, сорвав с головы платок, обмахивает им лицо; день-то прохладный, но ей всё равно жарко.

— Нет, никуда я не поеду. Возни со мной не оберёшься, а пользы… Да и попробуйте мои изношенные косточки потаскать по белу свету, по дальним дорогам — живо доломаются. А здесь, на месте, я ещё многих переживу… Нет, не поеду я!

Мама и Белочка собирают в дорогу кое-какие вещички. Вдруг мать выпрямляется:

— А рабочие инструменты Петера? Неужели так и оставим их гитлеровским холуям?

И вот Милда Мелнис волочит большой ящик к песчаному бугру за кузницей. Внучка — на страже, а мать и бабушка складывают в ящик молоты и молоточки, щипцы, резцы, свёрла… И когда девочка попозже заскакивает в кузницу — в ней так пусто и холодно. Только чернеют в тёмном углу кузнечные мехи, а у окошка — наковальня. У Белочки пересыхает во рту, першит в горле…

Сильными ударами лопаты Мильда Мелнис рушит на ящик гору земли. И вскоре толстое песчаное одеяло надёжно укрывает металлических помощников кузнеца.

Пустая кузница запирается. Ключик — у бабушки. Старушка идёт сгорбившись, тяжело дыша, точно у неё в руках не ключик чуть побольше гвоздика, а тяжеленная кувалда.

Когда же наконец взбираются наверх, к домику, Милда восклицает:

— Давайте споём! Не с похорон же возвращаемся! — И сама затягивает:

Эй, солдаты, не скучайте, Чёрных дум не навевайте! Утро светлое придёт, Солнце красное взойдёт…

Последняя песня у домиков Мелнисов. Долго-долго их не будет здесь слышно…

 

САМЫЙ СТРАШНЫЙ ДЕНЬ

Небо грустное и тёмное; оно может разрыдаться в любой момент. Мамуся побежала в исполком узнать, в котором часу ехать.

Белочка, прижавшись к бабушке, всхлипывает:

— Бабуся, не спи в комнате. Ты теперь будешь одна, тебя и мои мухи будут кусать, и папины, и мамины. Пока лето, устраивайся лучше на сеновале.

Ажа печально улыбается:

— Одной скучно… С мухами веселее.

— Ну нет! Мухи больно кусаются. А для веселья с тобой остаётся Мурлис-Гурлис!

Мурлис-Гурлис услышал, что о нём идёт речь, и вылез из-под кровати. Девочка хватает его за уши и поучает:

— Не озорничай, не воруй у бабуси! Иди на охоту за своими мышами… Если бабуся на тебя пожалуется, когда мы вернёмся, ткну тебя носом в горчицу — так и знай!

Словно озябший, Мурлис-Гурлис трётся у ног девочки… А бабуся печёт блины. Быть может, в последний раз Ажа Мелнис угостит свою любимицу. И девочке тоже не по себе: может, в последний раз она видит бабушку… Майга забивается в угол, за вешалку с одеждой. Смотрит на бабушку, раздвинув тяжёлые пальто, и, успокаивая себя, шепчет:

— Бабуся, я тебя ещё вижу, бабуся, я тебя ещё вижу…

Невыразимо мучительное чувство охватывает Белочку. Дрожат плечики, дыхание спирает. Только одно спасение: ещё раз посмотреть на бабушку, ещё раз… И Майге начинает казаться, что можно смотреть на неё отсюда, из угла, целый день… целую неделю… целый месяц…

Но тут вбегает мама:

— Малышка, бежим в исполком! Сейчас прибудет машина.

У бабушки из рук падает сковородка, блин шлёпается на пол. Мама хватает старушку, целует её.

— Бабуся, нам надо бежать… Береги себя! Когда ещё увидимся!

— Каждую ночь буду навещать вас, во сне…

Белочка льнёт к бабусе.

И вдруг…

И вдруг на дворе раздаётся громкий лай злой собаки. К Мелнисам вламываются чужие люди.

Впереди мельничиха, мадам Чадур. За ней трое мужчин, вооружённых винтовками. Но это ещё не немцы. Один из них брат самой Чадурихи, по прозвищу «Чёрный Андрей». Второй — Адольф, молодой парень, пухлощёкий, рыжебровый, из дальней усадьбы. У третьего рябое лицо с воспалёнными глазами. Видели его когда-то здесь, даже имя знают — Берч. Но откуда он теперь взялся, известно, может, только одной мадам.

Чадуриха ликует:

— Вот она, неприступная коммунистка!

Адольф орёт:

— Руки вверх! Ни с места!

Брат Чадурихи, Чёрный Андрей, хватает Милду Мелнис за волосы. Мамуся покачнулась, но тотчас же — р-раз! — по лицу врага, а другой рукой как рванёт чёрную бороду… тот только взвизгнул.

Пухлощёкий Адольф, выручая его, взмахнул винтовкой, как дубиной, — вот-вот, негодяй, кулацкий сынок, разобьёт мамусе голову!

Но тут случилось неожиданное. Седая Ажа подхватила кочергу и со всего маху — по толстой шее. Опасность утроила силы старушки.

Адольф роняет винтовку и, как оглушённый бык, тычется лбом в стенку.

— Спасайся, дочь, беги!

Секунда — и Милда Мелнис уже выпрыгнула в открытое окно. Мелькает среди деревьев её синее платье. Но и ряболицый Берч подскочил к окну. Прижал винтовку к подоконнику, прицеливается — никуда не денется беглянка! Сейчас упадёт возле яблонь с пробитой грудью.

Но не так-то просто уничтожить семью коммуниста. Вот-вот бандит пошлёт пулю… Молнией подскакивает к нему Белочка и толкает. Винтовка дёргается, и пуля, зажужжав, как оса, улетает в безбрежное небо. Майга спасла мамусю от смерти!

Взмах тяжёлого кулака — и девочка ударяется грудью о стол, а потом, как мячик, отлетает в угол. А бабушку фашисты сбили с ног и пинают сапожищами. Чадуриха орудует бельевым валиком…

Пухлый Адольф, опомнившись, суёт ствол винтовки старушке в ухо, но Чадуриха каркает:

— Не стрелять! Повесить! Повесить!.. Пусть качается на рябине в назидание всем, всем!

Бабушка уже не может стоять, бандиты волоком тащат её из дому. Чадуриха, ленивая тетеря, сейчас ой какая деятельная! Она выносит скамейку и две табуретки.

Бабушка лежит под рябиной. На минуту она приходит в сознание:

— Не плачь, Белочка…

Это последние слова Ажи Мелнис. От удара прикладом у неё ещё вырывается стон, а потом она замолкает навеки.

С детских лет впрягли её в тяжёлую работу на кулаков Валкского уезда. Вечно терпела она то холод, то жару, трудилась, не зная отдыха, на полях богатеев, чтобы их распухшие жёны и изнеженные барышни могли жить в роскоши, наряжаться в шелка и бархат. А теперь, уже мёртвую, её повесили — за то, что на старости лет отказалась быть рабой.

Полупьяный рябой Берч направляет винтовку на Белочку.

Чёрный Андрей хохочет:

— Тратить пулю на мышонка — вот ещё! Сейчас я тебе покажу, как попроще. — Брат мельничихи поднимает с земли камень. — Стукнуть по голове и…

— Абер не так, нет, не так! — Чадуриха к месту и не к месту суёт в речь немецкие словечки. — Абер где твоё понимание? Такая лёгкая смерть…

— А что — вешать? Из-за какого-то мышонка да столько хлопот!

— А разве у Чадуров дела не найдётся? Пусть повертит жернова!

— О, здорово! — Бандит ухмыляется. — Пусть языком вылизывает хлев. А носом пашет зябь…

Так Белочку оставляют в живых. Чтобы помучилась, как пташка, у которой злодеи оторвали крылья.

 

СОВЕТЫ ТЁТУШКИ ДОРЫ

На берегах Дабриты ароматные цветы, кусты черёмухи, серебристые берёзы, задумчивые ивы. Вблизи усадьбы Чадуров так называемая Янтарная заводь. Кажется, речка уснула здесь… А шагах в тридцати от берега, словно зеркальце в зелёной оправе, сверкает родничок.

Но что за странное существо шевелится возле родничка? Шевелится — значит, оно живое. Кто это? Лесной зверёк? Одичавшая кошка, брошенная хозяевами?

Девочка — вот кто. Лицо всё исцарапано, как будто она упала на засохший можжевельник. На плечах рваное платьице, голые ноги в кровоточащих ссадинах. Встретишь в сумерках — испугаешься.

Белочка, Белочка… Ещё недалеко ушёл тот ужасный день, а во что её превратили!

Майга смотрит на воду, как в зеркало, и сама себя страшится. Ну и лоб!.. А какие грязные щёки…

Она черпает пригоршнями воду и умывается. Родниковая вода холодная, жжёт израненную кожу… Но девочка храбро рвёт траву и посыпает пучки песком — будет мочалка и мыло.

В лозняке какой-то шорох. Белочка, взглянув мельком на кусты, отворачивается. Да нет там никого! Ветер, наверное. И она опускает в воду ноги.

Однако прошуршало не случайно. В лозняке какая-то женщина бормочет чуть слышно, подняв глаза к небу:

— Ажа, видишь ли ты меня? Слушай, Ажа, больше не в силах моих помогать Белочке. Э-э… ещё вчера мадам Чадур взяла в оборот меня и Голиа́фа: «Попробуйте у меня подкармливать змеёныша, отродье Мелнисов! Шепну словечко шуцманам — и закачаетесь на липовом суку. Не пощажу…» — Словно исповедуясь, она опускает голову и шепчет: — Ну, вешать — пускай вешают; пятки им лизать я не стану. Но тогда и Белочке конец… Э-э… вы, Мелнисы, странные люди! Упрямые!.. Нет, Ажа, всё-таки девочку следовало растить более покорной.

Она смотрит на солнце — о, уже низко! — и осторожно раздвигает кусты.

— Тсс! — предупреждает она Белочку. Манит к себе и подаёт девочке свёрток.

— Ма́йгинь, миленькая, гляди в оба! Боже упаси, если кто заметит, что ты ешь…

Что может быть в свёртке? Ломоть хлеба, творог, кусочек мяса… Белочка ласково проводит ладонью по щекам старой батрачки. А та, словно озябла, сама прижимается к девочке.

— Майга, Белочка, ну зачем ты умываешься? И так, оцарапанная, перепачканная, всё равно светишься. А у Герты лицо… э-э… в прыщах да пятнах. Понимаешь?.. Нет, нет у тебя, Белочка, житейской мудрости, нет! И… э-э… один глазик завязала бы тряпицей. Тогда бы тебе меньше доставалось от Чадурихи. А то как увидит тебя чистой и свежей, такой ягодкой вишнёвой — трёпки не миновать.

— Но, тётенька… — У девочки алеют щёки. — Лягушка умывается, свинушка тоже нет-нет да залезет в канаву с водой… Разве я хуже их?

— Э-э… Правда твоя… Ну хоть плакать-то научилась?

— Но, тётенька… — Белочка морщит лоб. — Я ведь не такая плохая.

Тут уж Дора удивляется:

— Разве только плохие люди плачут?

— А как же! Вот когда к Чадурам зашли немцы, хозяйка весь вечер им плакалась, что моя мамуся убежала… А Герта? Меня щипнёт, а сама хныкать.

— Э-э… Как же ты не сообразишь?.. Ну, хоть без слёз. Всхлипывай, стони… И обязательно опускай голову. Будешь упорствовать — ей-ей, мадам тебя в гроб заколотит!

— Но, тётенька… Не могу же я нарочно стонать?

— Учись! Не научишься вопить и голосить, не стану тебе помогать, ни корочки не получишь больше. Ну, стоит ли помогать такому ослёнку, который из-за своего упрямства через месяц всё равно с копыт долой!

Белочка медленно протягивает свёрток с едой.

— Возьмите, тётя… Я не стану учиться реветь.

Дора изумлена, Дора растеряна:

— Ешь, моё дитятко, ешь… Я ведь… э-э… только добра тебе желала, ну, попугала немножко, чтобы ты меня послушалась. Ведь убьют тебя на хуторе Чадуров, убьют… Э-э… был у меня на уме ещё один совет… хитроумнейший совет.

— Скажите, тётенька!

— Э-э… не стоит. Ты же львёнок, готовый ринуться прямо на охотничью свору. Ну, побегу. Как бы не хватились…

Дора украдкой, по пшеничному полю, возвращается на хутор. Белочка же, взобравшись повыше, поворачивается лицом к кузнице, к разграбленному домику, такому милому, такому дорогому. А потом раскрывает свёрток и, заработав зубами, думает: «Хитроумный совет… Что бы это могло быть?»

 

«ОК-КУ-ПА-ЦИ-Я!»

На батрацкой половине Дора раздаёт обед.

— Не суп, а помои! — возмущается Голиаф, помешивая ложкой горячее варево.

Голиаф высокий, плечистый, с мускулистыми руками, не молодой, но ещё и не старый — лет пятидесяти. Он давно батрачит у Чадуров, на нём лежат все полевые работы.

Дора подносит палец к губам:

— Тсс! Оккупация… Э-э… Нам ли, маленьким людям, связываться с госпожой Чадур?

— Слушай, Дора, а как там с Белочкой? — вспоминает Голиаф про самого маленького человека.

— И не спрашивай! Э-э… Вчера мадам снова вопила: «Калёным железом выжжем на всей земле коммунистическую заразу!»

После обеда прибрав стол, Дора вздыхает:

— Ни минуты передышки! От темна дотемна тебя как клин в колоду…

Голиаф, помяв в пальцах седоватые, отвисшие усы, глухо произносит:

— Оккупация!

Здесь же ещё и третий — подросток лет тринадцати. У него веснушчатое лицо, худые щёки, нос с горбинкой и большие уши. Это Жан, дальний родственник Голиафа. Парнишка только собрался взглянуть в маленькое, круглое, как монета, зеркальце. Но Дора выхватывает зеркальце у него из рук:

— Э-э… Мадам выползла из амбара.

— Чтоб она ногу сломала! Нанялся пастухом, а она то и дело гонит либо косить, либо пахать. Что хочет, то творит, никакого ей закона.

— Э-э… Оккупация! — Дора разводит руками.

Жан поворачивается к окну, лицом на восток.

— Ну когда же? — вырывается у него. — Когда же наконец вы вернётесь?

— Молчи, сумасброд! — Дора затыкает ему рот передником. — Услышит мадам хоть словечко — сразу узнаешь, о чём напевает ветер тем, кто висит между небом и землёй…

Выгнав людей на работу, Чадуриха идёт в свои комнаты на хозяйской половине. У веранды она останавливается и проводит рукой по подбородку. Н-да, жарко, всё лицо мокрое.

— Перестань жарить! — злится мадам на солнце и топает ногой, словно кричит на Белочку.

В столовой хозяйка снова останавливается. Рядом, в гостиной, возня: там кто-то пищит и ругается… А, это Герта! А ещё кто?

Вдруг в гостиной раздаётся крик и звон разбитого стекла. Перепуганная хозяйка распахивает дверь. Большого оконного стекла как не бывало, осколки валяются на полу. Белолицая Герта со штопальной иглой в руке визжит:

— Зверюга! Вот прикажу — тебя расстреляют!

— Абер, Гертхен! — тяжело дышит хозяйка. — Что тут происходит?

— Ах, муттер… Этот кот, этот Мурлис-Гурлис, настоящий большевик. Чуть тронула иглой — он сразу в окно!

— Абер, Гертхен! — ласково упрекает мать. — Ну зачем так… иглой? У кота кошачий ум, он не то что человек, которого наказанием можно отвратить от лжи и высокомерия, — заканчивает она словами, услышанными на фашистском митинге.

— Ах, муттер, — Герта капризно надувает губы, — этот противный Мурлис-Гурлис так и смотрит, где Белочка.

— Лучше бы ты Белочку кольнула, — улыбается мать. — Пусть не приваживает кота.

В передней стучат сапоги. Чадуриха, как на пружине, сразу туда. Пришёл Адольф, тот самый рыжеватый молодчик, который затянул петлю на шее бабушки Ажи.

— Ах ты мой ястреб желанный! — Хозяйка падает на грудь гостя. — Я так ждала… Всю неделю тосковала о тебе!

— Да брось, Эмилия! Думаешь, я не знаю? К тебе же тут зачастили пьяные фрицы.

— Абер, дорогой, зачем упрёки?.. Разве я могу осмелиться отказать им от дома? Ок-ку-па-ци-я! А тебя я люблю, люблю…

— А если вдруг твой старый Чадур вернётся из дальних стран?

— Шепну фрицам, что это шпион коммунистов — и ему конец!

— Ох, ведьма! — одобрительно усмехается парень, закуривая сигарету. — А на мельнице по-прежнему хозяйничает Чёрный Андрей?

— Не могу же я разорваться на части! И потом, как-никак братец.

— А он нас не слишком обкрадывает?

— Милый, перебирайся поскорее под мою крышу. Тогда и брату скажем: хватит, отчаливай!

 

ЧЁРНЫЙ ПРУД

С граблями через плечо, боязливо оглядываясь на хозяйский дом, Дора зовёт:

— Жан, подойди-ка сюда!

Паренёк поднимается с кочки. В руках у него прут и раскрытая книга.

— Где Белочка?

— Я разрешил ей прилечь. Сразу уснула как убитая.

— Э-э… милый, а ну как мадам наскочит? На тебя с языком, на неё с прутом.

— Всё равно! Долго уж Белочка не протянет.

— Да, еле ноги волочит… Не говорила ли, что ей хочется?

— Добежать до холма Мелнисов. Там, где бабушка… Где в песке следы отца-матери.

— Не пускай её, слышишь?.. Вот что, разбуди Белочку. Её у Дабриты мадам дожидается.

— У Дабриты? Неужели утопить задумала, гадина?..

Нет, госпоже Чадур не пришло в голову утопить девочку. Но как можно прожить день, не хлестнув розгой по её иссеченным ногам?

— Веди меня поскорей в свой воровской притон… Ну! Прибавь шагу!

Вот и исполнилась мечта Белочки. Впервые после того страшного дня она увидит родной домик, в котором ей так хорошо и беззаботно жилось…

К самому домику они всё-таки не подходят. Но даже издали заметны дыры в его стенах. А ведь ещё так недавно солнечные зайчики играли на сверкающих окнах… Теперь их нет: стёкла либо выбиты, либо унесены вместе с рамами.

Хозяйка посылает Белочку в кузницу. Дверь взломана, в самой кузнице пусто, темно, сыро. Но как счастлива была бы Белочка, если бы её здесь забыли! Она сжалась бы в комочек в самом тёмном углу под замолкнувшими мехами.

Грубый окрик возвращает её к действительности:

— Говори, куда девались инструменты?

— Госпожа, откуда я знаю?.. Оккупация!

— Врёшь, жаба! У наших спасителей первоклассная техника, очень нужен им старый хлам! И из сиполайнавцев никто не брал — мой Адик всё разузнал. Большевистское отродье! Наверное, запрятали в какую-нибудь барсучью нору. Вспомни! — И хозяйка прутом рубит воздух.

Эх, хозяйка, что ваша розга! Понадобится — и Белочка не испугается ни розги, ни оплеух. Но сейчас девочку охватывает беспокойство. Если Чадуриха, пухлорожий Адольф, Чёрный Андрей начнут шнырять, вынюхивать… А вдруг найдут?

И Белочка безнадёжно машет рукой:

— Ваша правда, госпожа… Папа всё спрятал.

— Ага!.. Где же?

— В Чёрном пруду. Чес-слово, в Чёрном пруду.

Как волк ягнёнка, Чадуриха хватает девочку за руку. Скорей туда, скорей!

Чёрньш пруд — крохотное озерцо среди торфяного болота. Оно глубоко, а берега топкие, так и ходят под ногами.

— Ах воры, ах разбойники! — ругается мадам. — В каком же месте утопили?

— Точно посередине. Мамуся таскала из кузницы, а отец принёс корыто, отъехал от берега… Вон там, видите, где кора кружит.

— Всё побросали в воду, изверги, отродье сатанинское! А корыто куда девали?

— Сожгли… Чес-слово, сожгли.

Хозяйка пытается шагнуть ближе к воде, но, чертыхаясь, отступает: правая нога увязла по щиколотку.

— Вот зверьё! Ну как тут вытащить?

Чадуриха вдруг непривычно ласково обращается к Белочке:

— Пожалуйста, посоветуй! Ты же у меня умница, каких мало.

— Госпожа, мне бабушка сказку сказывала. Прибегает псеглавец к озеру, где спрятан клад, и давай лакать. Лакает, пока досуха не вылакает…

— Пока не лопнет! — Здоровенная затрещина сшибает Белочку с ног. — Вот как, доннерветтер, хочешь, чтобы я была псеглавцем? Не-ет, птичка, я тебя проучу! Ты у меня кружкой вычерпаешь Чёрный пруд. Двадцать лет будешь черпать, никуда отойти не посмеешь! Ну, быстрей на ноги! До зимы, что ли, собралась тут лежать!

Белочка стонет, но подняться не в силах. Чадуриха злобно плюёт и уходит. Возиться ещё с большевистским отродьем! Сможет под вечер притащиться домой — её счастье. А испустит дух — тоже не беда. Найдутся звери, то ли голодная собака, то ли волк или лисица, обглодают до последней косточки.

Однако Белочке не суждено умереть. Только начинает она приходить в себя — чу! — зазвенел коровий колокольчик и ласковые руки охватывают её.

— Белочка!

— Монта!

Они смотрят друг на друга и вздыхают. Ноги Монты в нарывах, а когда Белочка дотрагивается до её спины, подруга отшатывается:

— Ой, больно!..

— Тебя здорово лупят?

— Н-не очень… С пасторшей ещё жить можно, а вот сам пастор… Разыграется печень, так и кидается на всех, словно навозная муха. Вчера на саму матушку-пасторшу накричал, а меня ремнём по спине протянул.

Майга, упрекая, качает головой:

— Ой, Монта, какая ты грязная! Вроде тебя коптили на дыму. Что ж твоя мама за тобой не смотрит?

— Моя мама стала что-то несуразное говорить. Её увезли в Лу́бану, там у нас родственники… Белочка, у тебя в торбе хлебушка не найдётся?

— Да у меня и торбы-то нет…

 

ДЕНЬ ПЕРЕДЫШКИ

Вечером Белочка свалилась усталая в бане на веники да так и проспала всю ночь чуть ли не до обеда. И — вот чудо! — никто её не разбудил, впервые у Чадурихи она проснулась сама.

Выйдя из бани, девочка тут же, у порога, сталкивается с Жаном. Парень взволнован:

— Белочка, я искал тебя, искал… Слушай, сегодня день поминовения усопших, а потом бал в роще. Наши ясновельможные паны уже укатили, их не будет дотемна. Ты можешь спокойно сходить на свою родную горку.

— И умыться тёплой водой?

— Конечно!.. Иди-ка за мной, получишь что-то.

Они заходят в каретный сарай. Парень поднимается на носках и запускает руку в зимний возок — на лето он поставлен стоймя к стене.

— Майга! — Жан обращается к Белочке как к взрослой. — Вот тебе солдатский котелок. Сможешь на пастбище согревать воду…

Давно у Белочки не сверкали зубы в такой радостной улыбке.

— Вот спички… а в этой коробке топлёное сало. Умоешься — смажь ссадины салом.

Миг — и Белочка уже у двери. Жан едва успевает схватить её за рваный рукав.

— Вот непоседа! Возьми, здесь мыло. И вот ещё… — Паренёк суёт свёрток: в нём тряпочки, бинты, нитки. — Ну, теперь перевязочного материала тебе хватит до конца войны.

И ещё одно чудо. Сегодня впервые в усадьбе Чадуров Белочка ест обед, самый настоящий обед.

Поев, она пускается в путь. Жан, который смотрит ей вслед, удивлён. Почему девочка поворачивает в сторону Чёрного пруда? Неужели побежит умываться так далеко? Ведь пруд на земле пастора Гра́сита. И удивительно, и любопытно, и подозрительно. Надо проследить.

Ну и ну! Оказывается, Белочка побежала к другой несчастной девочке. Жан её знает: Монта, маленькая пастушка у пастора, лютеранского попа. И вот Белочка разводит огонь, греет воду, выбирает тряпочки, тычет лучиной в сало…

Жан Лу́кстынь возвращается к своему стаду. Идёт и бормочет:

— Ну и Майга! Про неё бы только песни слагать! Ну и Майга!..

Ах, паренёк, кабы ты знал обо всём, что сегодня происходило у Чёрного пруда! Кабы ты знал, скольких трудов стоило Белочке отмыть Монту, чёрную, как головешка! Но вот наконец всё кончено. Белочка спрашивает:

— У тебя ломоть хлеба не найдётся?

— Не-е.

— Ну так возьми.

Девочка протягивает подруге горбушку. Но пасторская пастушка сопротивляется:

— Не-е, не-е… Ешь сама! Тебе самой хочется!

Они долго спорят, пока не решают: будут есть вместе. Сначала одна откусит, потом другая.

Расставаясь, Белочка наказывает:

— Только нюни не распускай. Знаешь, как бабуся говорила? «Плаксой быть, счастья не видать». Поняла?

— Понять-то поняла. Но как только вспомню маму, слёзы сами катятся.

— Ну, о маме можно и поплакать. Только немного.

Они прощаются. Монта грустно спрашивает:

— Где твоя мама, не знаешь?

— Не знаю. А о твоей что слышно? Не получила ли весточку?

— Нет. Как увезли её в Лубану, так и всё…

Монта заплакала.

 

МОГИЛА НА БОЛОТЕ

Что такое день поминовения усопших, Белочка помнит ещё с прошлого лета. Бабушка повела её на кладбище. Там было много людей. И много маленьких холмиков. Белочка уже знала, что это могилы. Среди холмиков были такие, на которых красовались душистые цветы и позолоченные кресты, рядом стояли крашеные скамейки. Но бабушка повела внучку в другую сторону, туда, где цветы простенькие и ни одного памятника; кресты сплошь деревянные, покосившиеся, иной полусгнивший еле держится. И дорожки между могилами узенькие-узенькие, без всяких скамеек. Бабушка опустилась на колени и сказала:

— Белочка, один букетик положи на эту могилу — тут спит твой дедушка; а второй — вон на ту: в ней твоя сестрёнка Зе́лминя.

— Бабуся, — расстроилась Майга, — зачем вы их похоронили в таком некрасивом месте? Надо было там… — Она показала ручкой в сторону пышных могил.

— Там, деточка, одни богатеи. А это наша, батрацкая сторона.

Где теперь лежит сама бабушка? До сих пор Белочка не может забыть причитания тёти Доры: «Ажа, как собаку втащили тебя в брусничник и закопали в ил! Даже в крепостное время человеку давали три аршина земли на кладбище!»

Брусничное болото Белочке знакомо. Оно недалеко от горки Мелнисов, но Белочку одну на болото никогда не пускали — там водились гадюки. Даже когда она шла с мамусей по ягоды, то всегда обувалась. Но сегодня Майга смело пускается в путь босиком… Об одном только не может она думать без содрогания: бабушка, бабуся, а вдруг на твоей могиле, свернувшись в клубок, греются змеи?

Девочка выломала палку. Вот уже болото… Но где же могила? Как жаль, что она не расспросила тётушку Дору. Теперь будешь искать, бегать, плакать, но так и не найдёшь…

Стоп! А это что? В ярко-зелёный брусничник ведёт еле заметная тропинка.

Майга идёт по тропинке и вскоре видит низенький, убранный жёлтым песочком холмик. А на нём цветы, цветы!

Белочка, плача, опускается на могилу бабушки. Горячими ладонями она поглаживает песок. Под ним спит родная, милая бабушка, убитая бандитами и всеми забытая.

Нет, неправда! По обеим сторонам могилы высажены берёзки. И цветы-то садовые: анютины глазки, георгины, левкои… Значит, не только она помнит о бабушке. Есть на свете и другие люди, которым дорога память о старой Аже.

Белочка склоняется низко-низко, её волосы ложатся на жёлтый песок. А ведь и такого песка здесь нет. Его нанесли сюда вёдрами…

В кустах крушинника кто-то негромко кашлянул. Белочка вскакивает в испуге. Что делать? Куда бежать?

— Деточка, подойди-ка сюда, — подзывает тихий голос.

Страх как рукой сняло. Это же дядя Адам, хозяин трусливого Серко, понаделавшего тогда шума у кузницы.

— Ты почему, доченька, не на кладбище вместе с другими?

— Я? Я… А вы почему, дядя, не на кладбище?

— Я? Как тебе объяснить, малышка… Не к лицу мне вместе с палачами тянуть аллилуйю на роскошных могилах. Да и что поминать? Как те покойнички измывались над трудовым народом?

— Но ведь вы тоже, дядя Адам, хозяин.

— Твоя правда, малышка… Только я-то такой хозяин, который пересчитывает каждое зёрнышко в закромах: а хватит ли до нового урожая? Эх, малышка, от таких хозяев, как я, до таких, как Чадур, неделю скакать — если верхом. А пешком и месяца не хватит. Я вот по-своему поминки устроил. Навестил сегодня три такие могилы, как эта.

Белочка смотрит на солнце. Ого! Оно уже строит из теней причудливые частоколы, стены, башни…

— Я побежала, дядя Адам, мне ещё в наш домик нужно успеть.

Дядя Адам мрачнеет.

— Я уже побывал в вашем домике. Не ходи, малышка! Пустые стены… Там и у чужого защемит сердце. Нет, не пущу тебя!

Адам берёт девочку за руку, отводит подальше от могилы. Они присаживаются на корягу.

— Слух дошёл до меня, малышка, что бесноватая мельничиха хочет сжить тебя со света. Так вот, я посоветовался со своими. Поможем тебе, чем только сможем. Туесок с маслом, мясцо в мисочке… Надо только договориться, куда ставить.

— Дядя Адам, а вы сами…

— Ну вот, распищалась! Сравнить с тобой, несчастным заморышем, так мы ещё пока едим, как волы… Знаешь мостик через канаву у старой лесопильни?

— Знаю.

— К концу недели сбегай туда, сунь руку под настил…