Уже под самый конец своего путешествия Генрих в то время, когда в Андау ожидали со дня на день его прибытия, почти накануне выезда из последнего города, скучный и не зная куда деваться, пошел бродить по улицам.

Ярко освещенное здание обратило на себя его внимание. Он узнал, что это театр.

Он не любил этих увеселений. Выросший и воспитанный среди холмов и лесов Саксонской Швейцарии, он любил природу и все удовольствия, которым можно предаваться на чистом воздухе в одиночестве или с товарищами. Он был, между прочим, страстный охотник с ружьем.

Но теперь, узнав, что в этот вечер в театре представления никакого не будет, а что будет только концерт довольно известной музыкантши, он решился провести вечер, наслаждаясь музыкой.

Через минуту он был у кассы.

Оставались только самые дорогие места: две ложи у самой рампы; но богачу Генриху было безразлично, что он отдает за два часа времени такую сумму, на которую целое семейство может прожить месяц.

Он бросил деньги, взял билет и через несколько мгновений сидел один-одинехонек в просторной ложе авансцены и оглядывал публику.

Публика с неменьшим любопытством оглядывала иностранца – красивого молодого человека с белым полуженским лицом, с пушком над губой, с большими синими и добрыми глазами. Его лицо, движения, скромный взгляд – все обличало в нем человека из хорошего семейства и, по всей вероятности, крайне богатого.

И в этот вечер судьба Шеля изменилась; здесь началось то сцепление обстоятельств, которое очень скоро должно было привести к драме.

Странно распоряжается людьми слепая судьба. Не попади Шель в этот вечер на эту улицу, не зайди он в это здание послушать какую-то музыкантшу, – вся жизнь его была бы совершенно иная; в ней было бы менее волнений, терзаний, менее горя, не было бы стольких несчастий и, наконец, последние дни его жизни были бы, конечно, не столь трагичны.

Но что же произошло здесь?

Простая случайность или логическое последствие предыдущей жизни и данного отцом воспитания, – вероятнее, и то и другое были причиной того, что Генрих до сих пор знал только Эльбу, Андау, живописные окрестности, строгого отца, мир и тишину семейной простой жизни. Во всем этом, конечно, постоянно, в особенности за последние два-три года, чего-то недоставало, во всем этом будто не было души.

Однажды мимолетное чувство к дочери главного управителя завода будто воодушевило на некоторое время все окружающее Генриха, но строгий отец, видевший все проницательным взглядом умного и опытного человека, прервал начинавшуюся идиллию двух молодых людей приказом управляющему покинуть должность и выехать из Андау.

Невеста Генриха была, конечно, не из таких молодых девушек, которые бы могли разбудить в нем то чувство, которое давно само просилось наружу.

Во время своего путешествия Генрих невольно заглядывался на некоторых юных красавиц, некоторые нравились ему, он относился к ним с особенным чувством, сам его почти не сознавая, но ведь всякий раз надо было ехать дальше, и следующая красавица заставляла забывать вчерашнюю. Но теперь, здесь, в этом здании, после увертюры, хорошо сыгранной оркестром, после певца, пропевшего довольно плохо два-три романса, но милостиво принятого публикой, после старика, благообразного и седого, отлично сыгравшего на скрипке, явилась на подмостках молодая девушка… Ее инструмент – арфу – поставили на авансцене в каких-нибудь четырех аршинах от Генриха, она села на табурет лицом к арфе и начала играть, не обращая внимания ни на что и ни на кого. Но затем через несколько времени, покуда ее руки привычно бегали и мелькали по струнам, играя давно заученную пьесу, глаза ее скучно, равнодушно, холодно стали бродить по зале, по бесчисленным рядам разных мужских и женских голов. Затем взгляд ее скользнул по ложам, перешел на крайнюю ложу и остановился на фигуре молодого человека, одиноко сидевшего в своей ложе. И глаза музыкантши невольно остановились на этом лице со вниманием и даже с некоторого рода изумлением.

В эту минуту, как ни хорошо знала она свою пьесу, она ошиблась, спуталась.

В лице этого молодого человека артистка сразу увидала такую страсть, такой огонь, такое восторженное настроение – и все посвященное ей, ею вызванное, – что она невольно удивилась.

Действительно, мгновенно и внезапно, будто ударом молнии, все существо Генриха Шеля было смущено, взволновано. Под звуки этой музыки, под обаянием этой очаровательной женщины он терял рассудок все более, с каждым мгновением.

Когда она кончила, встала и скрылась со сцены, Генрих сидел с глазами, устремленными на пустую сцену, но не видел ничего, что было перед ним. Он смотрел не глазами, а всеми чувствами, всей душою, всем бурно бьющимся сердцем в другой мир, невидимый этой публике. Перед его глазами будто упала завеса и открыла ему целый новый, чудный мир, совершенно незнакомый дотоле.

Он просидел несколько минут как истукан и бессвязным шепотом бормотал какие-то, ему самому почти непонятные слова.

– Да, эта… я ее знаю… видел… Нет, никогда не видел, но будто знал, что она на свете… Да, вот кто может дать жизнь… заставить полюбить все…

И молодой человек со жгучим нетерпением ожидал той минуты, когда она снова появится, а до тех пор он, конечно, более сотни раз повторил ее имя: «Алина Франк!» И имя это казалось ему родным, дорогим именем.

Красавица снова появилась играть, в свой черед, но на этот раз, входя на подмостки, она не смотрела на публику и даже не взглянула на то место, где снова поставили ее арфу и табурет…

Она спокойно вошла, села, начала играть и сыграла всю пьесу, но с первой минуты, с выхода и до последней минуты, не спускала глаз с белокурого, как будто побледневшего молодого человека.

Огонь, который горел в этом юном незнакомце, был слишком силен, чтобы не заронить хотя бы одной искры в сердце красавицы.

Перед тем как уйти со сцены, Алина невольно добрым, но вызывающим на знакомство взглядом взглянула на Генриха.

Генрих, конечно, в этот вечер и в эту ночь забыл и думать об отъезде. Поутру нарочный поскакал в Андау предупредить, что важное дело задерживает приезд его домой. И в тот же день в сумерки Шель отправился бродить вокруг дома, где временно поселилась красавица артистка. Через день он был знаком со стариком, сопровождавшим всюду музыкантшу, а вскоре был уже лично знаком с красавицей, околдовавшей его с первого взгляда.

И с этого дня Генрих Шель забыл все для Алины; и если когда-то юного Генриха ставили в пример другим молодым людям, то теперь он стал поступать так, что его могли уже снова поставить в пример, но совершенно в ином смысле. Он забыл все свои обязанности, забыл мать и сестру, бросил дела, почти перестал писать домой, несмотря на срам, отказался письменно от руки невесты и жил только одним – улыбкою, взглядом Алины… И он, богач, член хорошей и почтенной семьи, сделался странствующим цыганом, поехал за своей очаровательницей и следовал за ней из города в город, повсюду, куда вез ее старик Майер. Наконец, не спрашивая даже согласия своей матери, он предложил Алине, которая тоже была к нему неравнодушна, выйти за него замуж, переменить существование, разделить с ним все его состояние.

Отвергнутый красавицей, но не ради кого-либо другого, не ради счастливого соперника, а ради грез и мечтаний о славе, известности, Генрих, почти убитый горем, вернулся домой.

На первых порах он хотел расстаться с семьей навеки, передать состояние сестре и эмигрировать, уехать хотя бы в Америку и там, в девственных лесах, найти смерть. Другой на его месте пошел бы в солдаты, в храбрые ряды фридриховских войск, и нашел бы там или славу, или смерть, но Генрих не был способен на это. «Если умереть, то лучше на охоте, от тигра или льва, нежели от глупой пули», – говорил он.

Но разлука и время немного образумили Генриха. Он по-прежнему безумно любил Алину, поручал друзьям и давал им деньги, чтобы они путешествовали за ней и могли следить за тем, что с ней делается. И однажды он узнал о смерти Алины – для него это была смерть, для него она умерла, – он узнал из письма друга своего Дитриха то, что известно всему Берлину, что Алина живет на счет принца Адольфа и вообще начала жизнь иную, роскошную, но безнравственную и из талантливой артистки стала простой авантюристкой. И Шелю захотелось тоже придумать себе такую же смерть. Большего мученья, как жениться на той же невесте, остаться в Андау, он выдумать не мог. Уехать в Америку было бы легче, но ему хотелось замучить себя, сгореть на медленном огне.

В одно утро Генрих явился к матери и к ее великой радости объявил, что согласен жениться на своей нареченной и остаться в Андау. Снова начались те же переговоры, но теперь обе стороны – родные девушки и мать Генриха – спешили со свадьбой. Все видели, с каким лицом бродит жених, напоминая собою преступника, ожидающего своей казни, но мать, обожавшая сына, надеялась, что это пройдет. Родные девушки думали больше об огромном богатстве будущего зятя, а не о том, будет ли он счастлив. Обе семьи виделись чаще и наконец собрались в Дрезден для улаживания некоторых формальностей перед венчанием.

И в эту-то именно минуту явился в Дрезден и бросился в объятия друга Генриха юный Дитрих. Он ничего еще не успел сказать, он только горячо обнял Генриха, и тот уже почувствовал, что снова совершается что-то – или разверзается пропасть у его ног, или раскрывается небо и оттуда летит к нему гений, несущий счастье.

– Прости меня, – выговорил Дитрих, – все неправда! Она все та же, чистая, непорочная… Та же прежняя Алина, которую ты любишь… Я виноват – ошибся, оклеветал… Но я от нее… Она любит тебя, зовет к себе… Она твоя.