Алина между тем была в домике, нанятом для нее Стадлером. Домик этот был за городом, в глубине большого и густого сада.

Отделка всего домика была совершенно свежая, и Алина подозревала, что все эти затраты были сделаны Стадлером для нее и, быть может, накануне.

Местность и домик очень понравились ей, но одинокое положение вдали от жилья неприятно подействовало на нее. Вообще смущение и боязнь все более закрадывались ей в душу.

В сумерки, когда она покинула дом, бросила карету, Стадлер ждал ее на условленном месте. Они пересели в другую карету и помчались. Скоро они миновали город, предместье и очутились в деревне.

Это первое, что неприятно поразило Алину: она предполагала, что Стадлер наймет ей домик в отдаленном квартале, но не за городом.

Сам доктор был мил, любезен, разговорчив, острил, как и всегда, так же, как и прежде, уверял ее в своей искренней дружбе, готовности для нее на все, но Алине казалось, что в Стадлере, в его голосе, даже в его взгляде произошла перемена.

Это был первый человек, внушавший ей боязнь. Прежде некто, имевший когда-то наибольшее значение в ее жизни, человек, который уничтожил всю ее будущность и вытолкнул на улицу, как безродную сироту, то есть иезуит, и прежде ужасного дня, и после, – внушал ей только презрение к себе и ненависть.

Но все-таки прежняя Людовика, или Алина, никогда не боялась отца Игнатия. Даже убийцы отца, которых она с первой минуты разгадала сердцем, не внушали ей страха. К ним было у нее только чувство отвращения и смутное предчувствие чего-то недоброго.

Все поклонники, которые окружали ее со времени странствования по Германии, не внушали ей никакого чувства, кроме равнодушия. Никогда до сих пор Алина никого не боялась. И вдруг теперь, в первый раз, этот доктор, предложивший спасти ее, этот прямодушный, добрый и очень умный человек внушал ей странное, новое для нее чувство… сложное чувство, в котором главную часть составлял страх. До сих пор всякого человека, приближающегося к ней, Алина видела как будто насквозь, угадывала часто тайную мысль, вперед угадывала слова. Быть может, это случалось оттого, что лица, окружавшие ее, были личности пустые и пошлые, думы которых было немудрено угадать. Быть может, Стадлер был первый, действительно умный и хитрый человек, которого Алина встретила. Может быть! Но теперь Алине казалось, что прямодушный доктор ей страшен, что в нем есть что-то таинственное, загадочное, чего она не в силах разгадать.

Так или иначе, но Алина, переступая порог домика, нанятого Стадлером, отдаваясь вполне ему и ожидая, что он должен спасти ее от пошлых и назойливых притязаний принца Адольфа, ничего не чувствовала, кроме страха. Она знала, что если ей придется вступать с ним в борьбу, то это будет ей не только трудно, но она не знает даже, как взяться. Единственный исход был все тот же – бежать, опять бежать, спасаться… но на этот раз кто ей явится помощником? Хорошо, если через три-четыре дня явится Генрих.

Мысль эта особенно тревожила и волновала Алину, когда она, первый раз оставшись в новом помещении, легла спать. Стадлер уехал в город, он просидел с нею не более часа, но за это время разговор их как-то не клеился. Алина в первый раз заметила, что доктор избегает прямо глядеть ей в глаза и вообще чувствует себя в каком-то неловком положении, вызванном, вероятно, не обстановкой, а его же собственными мыслями, которых Алина не знала и не могла отгадать. Однако усталость взяла верх, – и Алина крепко заснула.

В домике, помимо нее, было только два живых существа – привратник, старик лет восьмидесяти, седой как лунь, от дряхлости едва двигавший ногами, и горничная, молодая и услужливая, сразу понравившаяся Алине.

Встав с постели, одевшись и позавтракав, Алина тотчас же пошла прогуляться по саду вместе со своей новой служанкой, которую звали Луизой.

Это имя напомнило Алине иное время, когда она по праву носила то же имя, только иначе произносимое; и невольно, от грустного ли настроения, или от необходимости открыть свою смущенную душу кому-либо, Алина так ласково обошлась с этой доброй и симпатичной Луизой, что через час Луиза была уже не слугою, а другом.

В саду, гуляя по дорожкам, Луиза рассказала в подробностях все, что могла рассказать о себе. Алина узнала, что она внучка старика, что она рекомендована доктору Стадлеру за несколько дней перед тем одним его родственником. Дом этот также был нанят и отделан почти накануне. Луиза застала еще мебельщика, когда приехала сюда со своим дедом; он только что окончил устройство одной комнаты.

Несмотря на то что биография Луизы была проста, кратка, она дала Алине возможность увидеть в Луизе в высшей степени честное, доброе и наивно умное создание. Одним словом, эта девушка, немного моложе ее, понравилась ей с первой минуты встречи.

Когда они вернулись с прогулки, как-то незаметно для Алины она, со своей стороны, исповедалась перед этой служанкой и рассказала ей все. Намекнула даже на то, что от всех упорно дала себе слово скрывать.

Действительно, за все время ее странствования только один Майер знал ее происхождение и ту страшную драму, которая изменила ее общественное положение.

Помимо старика музыканта, никто не знал ничего из прошлого Алины. А между тем эта молодая, хорошенькая и добрая Луиза, которую Алина в первый раз увидела поутру, в сумерки уже знала про свою барыню все, что только могла знать, как если бы она была ее давнишним другом.

Как это произошло, Алина сама не знала. Она даже внутренне упрекала себя. Сам Стадлер не знает того, что вдруг узнала молоденькая горничная, им нанятая. Но часто, если не всегда, невольные людские деяния, кажущиеся человеку бессмысленными, неосторожные поступки, за которые он сам себя упрекает, имеют огромное значение и внутренний смысл. В эти минуты происходит то, во что твердо верят люди религиозные: «Ангел-хранитель ведет и заставляет действовать». Луиза, конечно, была поражена исповедью новой барыни. Она ожидала, что приедет какая-то актриса. Дед ее еще накануне с презрением отзывался о ней.

– Придется мне служить на старости лет, – говорил старик, – кланяться и жалованье получать из нечистых рук праздношатающейся фиглярки, которая торгует собою и ценою своего стыда и позора имеет возможность швырять червонцами и жить как герцогиня.

Луиза ожидала встретить красивую хозяйку, но злую, щедрую, грубую и придирчивую к пустякам; собиралась со страхом служить этой новой барыне, которая представлялась ей в виде красивой дамы, великолепно одетой, но с наглым лицом и грубыми ухватками, – и вдруг увидела и узнала Алину.

И если служанка понравилась так быстро новой барыне, то, со своей стороны, она в несколько часов полюбила Алину как родную.

Луиза никогда не знавала материнских ласк, оставшись сиротой на втором году от роду, и в ласках Алины сердце ее почувствовало что-то новое, ею не испытанное, но милое, отрадное, что-то захватывающее все ее существо.

В тот же вечер Луиза передала деду всю свою беседу с новой барыней и то чувство любви, которое она испытывала к ней.

Старик, хотя и дряхлый, даже – от старости – глупый на вид, был далеко не так стар разумом, как телом. Он внимательно выслушал признание, заключение и всякое умозаключение своей внучки и затем в продолжение целого вечера молчал и как будто раздумывал.

Когда Луиза раза два или три обратилась к деду с вопросом, старик отвечал ей загадочно:

– Не приставай! Я думаю, как спасти твою новую приятельницу. Голова у меня старая, сразу ничего умного не выдумает. На что бывало нужно четверть часа в молодые годы, теперь нужна целая ночь. А Бог велит мне спасти ее.

На вопросы Луизы: «От чего? зачем спасти?» – старик отвечал, что это ее не касается.

На другое утро, к удивлению Алины, едва только встала она, явился старик. Любезно поклонился он и прежде всего приветствовал ее с добрым утром, а затем попросил позволения, ради старости, сесть.

Этот слуга, простой привратник, являющийся к ней без зова и вдобавок тотчас же севший в ее присутствии и в ее комнате, удивил Алину и даже несколько оскорбил в ней прежнюю дочь богача магната, перед которой многочисленная челядь замка преклонялась, не смея даже смотреть ей прямо в лицо. Однако вспомнив, что положение ее далеко иное, чем прежде, вспомнив, что этот старик – родной дед той самой простой горничной, с которой она обошлась как с равной себе и по-приятельски, Алина, добродушно усмехнувшись, позволила старику сесть на стул около окна.

– Теперь послушайте, молодая госпожа, что я вам скажу, – вымолвил старик, – и слушайте внимательно, так как мне говорить придется много и долго, а я стар, устану, начну путать, перезабуду, что нужно сказать. Слушайте внимательно. Я знаю кое-что из того, что вы рассказали моей Луизе. Она говорит, что и больше знает, да обещалась вам не рассказывать мне. Но главное я все-таки знаю. Во-первых, я знаю и верю, что вы не из тех женщин, к каким мы вас с Луизой заглазно причислили. Простите нас за это заглазное оскорбление – это был грех с моей стороны, и совесть укоряет меня за это; но, когда я окажу вам ту услугу, в которой вы теперь более всего нуждаетесь, вы простите меня. Мой грех был невелик, а дело, которое я сделаю, будет хорошее, такое, за которое Господь награждает.

Старик замолчал на минуту, как бы собираясь с мыслями, провел рукой по лбу, по лысой голове своей и вздохнул, как бы уже устав немного от нескольких слов, им сказанных.

Алина незаметно приблизилась к старику и стала перед ним, скрестив руки на груди, с серьезным выражением лица.

Видно было, что слух и зрение напряжены в ней.

Чуткое сердце молодой девушки вследствие последних переворотов в жизни, казалось, стало еще более чутким. Теперь она уже знала и твердо верила, что не ошибается, зачем явился этот старик. Его присутствие в ее комнате казалось ей отчасти каким-то сверхъестественным явлением. Невидимая сила послала ей снова избавителя и послала ей на помощь в трудную минуту. Алине поневоле приходилось быть суеверной!..

Давно ли полузнакомый юноша явился перед ее глазами под деревом бульвара в ту минуту, когда она грустно почувствовала, что она одна-одинехонька на свете!.. И этот юноша оказался в состоянии иметь влияние на всю ее жизнь! Он оказался другом Генриха.

Но затем она сделала роковой шаг, сама теперь это сознавала, хотя смутно колебалась, и вот – прежде чем разразится над ней новая беда, которую она еще только чувствовала, – является новый спаситель, едва живой старик! И Алина была в таком волнении, так чутко насторожились в ней все чувства, что если бы этот старик пришел сказать ей что-либо совершенно невероятное, им самим выдуманное, что-нибудь бессмысленное, как грезы сумасшедшего, то и тогда Алина поверила бы всему от слова до слова.

Но старик, подняв на красавицу свои маленькие, мутные, полуввалившиеся глазки, начал свою таинственную беседу с вопроса – с трех-четырех слов, и эти слова все объяснили Алине. То, что она продолжала еще считать своей глупой фантазией или напраслиной на друга, стало вдруг действительной, ужасной правдой.

– Давно ли вы знаете г-на Стадлера? – выговорил старик.

Алина, всем телом двинувшись к старику, схватила стул, села против него и взяла его старую, костлявую руку в свои красивые руки.

– Неужели это правда? – вскричала она. – Неужели я здесь в западне?

И старик, ласково взглянув в ее лицо, наклоненное близко к нему, улыбнулся. Ввалившийся, без зубов рот, с рядом морщин кругом, сложился не в улыбку, а скорее в гримасу, но гримаса эта была добрая, внушившая Алине еще большее доверие.

– Вот молодость! – проговорил старик. – Сразу догадались, о чем я пришел говорить.

И старик начал речь, содержание которой Алина вперед знала.

Ничего нового не сказал он ей. Он только подтвердил ее собственные подозрения.

Алина узнала от старика, что Стадлер действительно человек опасный; старик знал его лично только с неделю, так как жил прежде у его родственника, но по репутации он знал Стадлера уже лет десять.

– Он злой, коварный, дерзкий, умный замечательно, но в высшей степени безнравственный человек, способный на все дурное, хотя бы даже на преступление. В его прошлом, и даже недалеком, есть одно преступление, почти убийство, и почти… – выговорил старик, оживляясь, – да, почти, если не совсем так же, как теперь, при подобной же обстановке. Молодая красавица сирота отдалась в его власть, видя в нем друга, спасающего ее от бедности, и он погубил ее.

Старик не знал подробностей этого недавнего события, но обещал Алине узнать все от одного знакомого, служившего у Стадлера.

Но Алина уже не слушала последних слов. Какое ей было дело, чем запятнал себя человек, которому она ребячески, почти слепо отдалась? Главный, настоятельный вопрос был иной! Как спасти себя, как поправить ошибку, уничтожить скорее замыслы врага?!

Старик безостановочно продолжал что-то рассказывать, мерным, старческим голосом, дряхлым, уже довольно уставшим, когда Алина, схватив себя за голову руками, вдруг залилась слезами.

Чувство беспомощности, сознание своей робости и бессилия запало в сердце Алины.

Редко и давно уже не случалось ей плакать так горько, как теперь.

– Но что же мне делать? Что могу я одна?

– Как что? – изумился старик и даже выпрямился на своем стуле, даже будто оскорбленный такой мыслью. – Как что делать? Честная девушка должна тотчас уйти из этого дома.

– Уйти, но куда?

– К себе! Домой!

– Так вы ничего не знаете? Так я скажу вам.

И Алина передала старику все, что случилось с ней в последние дни. Она объяснила ему, что, с одной стороны, принц Адольф поднял, конечно, на ноги всю берлинскую полицию и грозит посадить ее в тюрьму; с другой стороны – друг, явившийся спасти ее, является еще более опасным врагом. А тот, которого любит она, на верность которого может рассчитывать… его еще нет, он может быть еще только через несколько дней, и тогда, конечно, она спасена, и на всю жизнь.

Узнав все положение дела до мельчайших подробностей, старик подумал и вдруг добродушно рассмеялся:

– Если все это так, все это правда – и про этого негодяя принца королевского дома, и про богатого, обожающего вас жениха… если правда, что вы хотите спасти себя, то это дело самое простое. Сегодня Луиза сбегает к моей племяннице, верст за шесть отсюда, на ее ферму. Ночью она будет назад, а рано утром, мы все втроем отправимся к ней на житье, пока не явится ваш жених.

– Но если мое пребывание откроют там, то я погибла – я буду в тюрьме.

Но старик, ухмыляясь, потряс головой.

– Не беспокойтесь! Кто может подумать, чтобы вы вдруг очутились в такой глуши, версты за две от всякой дороги, на бедной мельнице, у которой и колесо-то едва действует. Не спорю – может быть, через месяц-два полиция разыщет беглецов и найдет вас на этой мельнице; но ведь вы ожидаете жениха через несколько дней?

Несколько минут спустя вопрос о новом бегстве был уже решен, и старик послал Луизу к тетке с тем, чтобы молодая девушка была назад к ночи.

Алина хотела было немедленно отправиться с Луизой, не теряя ни секунды, но это оказалось невозможным, так как старик, давно не видавший своей племянницы, не знал, живет ли она еще там со своим семейством. Она собиралась продавать свою мельницу и, быть может, уже продала. Если бы в этой мельнице были чужие люди, то, конечно, беглецы попали бы в еще худшее положение… Алина, полная тревоги, поневоле осталась и, ожидая каждую минуту приезда Стадлера, ожидала от него всего… всякого злодейства!

Луиза быстро собралась, с узелком, в который взяла на дорогу хлеба и несколько огурцов, весело выпорхнула в ворота и, обернувшись за несколько шагов от деда, весело послала ему поцелуй, а затем исчезла в кустах.

Старик, сильно уставший от речей, объяснений и волнений этого дня, через силу, едва таща ноги, снова пришел к барышне и снова сел на тот же стул. Отдохнув и отдышавшись, он объявил Алине, что пришел опять на минуту сказать ей только одно новое, что пришло ему на ум.

По его мнению, им невозможно было бежать вместе. Алина должна была скрыться наутро одна; он же с Луизой должен остаться, чтобы внучка могла навещать ее на мельнице и доводить до ее сведения все, что случится нового.

– Зачем? – выговорила Алина. – Почему не все вместе? А если он угрозами, даже побоями, вынудит вас указать мое убежище?

– Никогда он не догадается, этот умный человек, что такая старая крыса, как я, еще способен сделать доброе или неглупое дело. А потому нам нужно остаться здесь, иначе все ваше дело пропадет. Ах, вы, молодое, наивное существо! Подумайте, как же найдет вас г-н Шель, когда будет искать вас в доме Стадлера? Если он заплатит хорошие деньги в доме доктора в городе, то, конечно, ему укажет этот домик кто-нибудь из людей; тогда он явится сюда, и что же найдет он? – пустой дом, без единого человека, который может указать ваш след. Что же ему тогда останется делать? Только разве поплакать, погоревать и вернуться восвояси, в Дрезден. А вот если я останусь здесь, да буду сидеть за воротами, да глядеть на дорожку, то могу тотчас же сообщить ему о вас; и тогда, как только явится г-н Шель, мы уже с ним, не церемонясь с этим проклятым доктором, громко прикажем кучеру ехать на мельницу.

Алина бросилась к старику и чуть-чуть не расцеловала его сморщенное, коричневое лицо.

– Ох, забыл я, – весело прибавил старик, – что на мельницу эту, по счастью для вас, и дороги-то никакой нет; иначе, как пешком, по полям да кочкам, и не проберешься. Да еще надо прыгать через канавы, так что мне, если я доведу г-на Шеля до мельницы, придется неделю целую пролежать, отдыхая. Лишь бы только не умереть на дороге – тогда г-н Шель потеряет ваш след.

Все это было сказано дряхлым, но таким веселым голосом, с таким добродушным лицом, что Алина вдруг почувствовала себя спокойнее, даже сильнее, и ожидаемый с минуту на минуту приезд Стадлера ее уже менее устрашал, чем за час до того.