Шенк отправился к Алине, пересказал ей весь разговор с Шелем и надежду, что скоро она может оказаться вдовою и, по меньшей мере, спокойно может жить в Париже.
– Если он убьет Дитриха и останется здесь? – возразила Алина.
– Тогда мы похлопочем для него через епископа и других лиц об lettre de cachet.
– Pour le cacher! [25] – сострила Алина.
– Да. И запрячем так, что он здесь еще безвреднее будет для вас, нежели за границей. Когда же его выпустят на свободу, я сам, делать нечего, возьмусь за него. Впрочем, я надеюсь, что этот пустоголовый Дитрих сумеет его проткнуть шпагой.
– Кажется, он прежде умел владеть оружием, – вспомнила Алина. – А Шель никогда ничем не умел владеть, кроме как укупоривать бутылки на заводе в Андау…
И Алина, вспомнив в тысячный раз, как бессмысленно поступила она, выйдя замуж за простого негоцианта, невольно вздохнула.
– Полноте горевать! – усмехнулся Шенк. – Бог милостив! Завтра я вас поздравлю вдовствующей принцессой. Вы будете Votre Altesse Serenissime et Douairiere… [26]
– Вы с ума сошли! Один епископ знает только, что я замужем.
– Успокойтесь… Вы будете Douairiere только для меня! – шутил Шенк. – Теперь надо мне другого приятеля повидать и устроить им свидание. Да нужно купить двух человек в секунданты.
– Как купить?
– Да. Купить! Как покупают товар. Надо купить их согласие на то, чтобы убежать из Парижа или отсидеть в Бастилии. Позвольте денег, ваше высочество.
– Сколько? У меня остается очень мало…
– Когда же бывает у вас много! – воскликнул Шенк. – В бережливости вас, конечно, сам дьявол не решится обвинять на Страшном суде… Но, однако, позвольте все-таки получить денег.
– Сколько же?
– Тысяч двадцать пять франков.
– Вы шутите, мой любезный! – воскликнула Алина.
– Нисколько, ваше высочество. Неужели вы полагаете, что это дорогая цена, чтобы овдоветь…
– Да… если бы я знала наверное… А может быть, он убьет Дитриха… Во всяком случае, барон, у меня нет этих денег.
– Как нет?!
– Нет! У меня остается всего около четырнадцати тысяч.
– А где же остальные?
– Истрачены… Я не знаю… Но знаю, что есть четырнадцать.
– Да ведь вы говорили, что получили от епископа сто тысяч франков, да потом недавно я еще передал вам от него пятьдесят…
– Правда… Сто первые ушли на… на все… На помещение и устройство, на ваш выкуп из Лондона.
– О! Это стоило не бог весть что…
– Ну, я не знаю, на что еще…
– А пятьдесят… то есть тридцать шесть, из последних, что я передал?..
– Ах, оставьте меня в покое! Их нет! – рассердилась Алина.
Шенк стал уговаривать друга совершенно серьезно. Он был удивлен и даже рассержен… Мотовство Алины увеличивалось по мере количества получаемых сумм и как бы пропорционально громким именам, которые она носила. С тех пор, что она была принцессой, она действительно разбросала более семи тысяч луидоров неизвестно на что, если исключить покупку обстановки дома, стоившей не более тридцати тысяч франков. Алина не оправдывалась, но говорила, что у епископа в ее распоряжении около миллиона.
– На все ваше предприятие!.. Поверю! Но не на туалеты ваши и не для парижских лавочников. Он кончит тем, что вдруг откажется давать еще…
– Ну… в этом вы ничего не понимаете! – рассердилась Алина. – Отказать он не может, не имеет права. Я беру и трачу свои деньги, а не его… Это состояние моего отца.
– Князя Разумовского? – усмехнулся Шенк.
Алина вдруг изменилась в лице и гордо, смерив Шенка с головы до пят, произнесла горячо и страстно:
– Я вас прошу никогда более не сметь так относиться… так говорить со мной! Перед вами не г-жа Тремуаль или фокусница… Забудьте это. Помните, кто я… Иначе я попрошу вас выйти из этого дома и никогда в него не ступать ногой!
– И оставить вас примириться с вашим супругом?
Алина промолчала. Гнев ее прошел понемногу, и она прибавила спокойнее:
– Ваше усердие, ваша дружба ко мне не дают вам права оскорблять меня! Вы не хотите поверить и признать во мне ту личность и то происхождение, какое признают люди, выше вас стоящие, – признает, наконец, дофин Франции.
– Да он мне не указ. Он дурак. Он признает все, что ему ни скажут!..
– Все верят, наконец! Весь Париж!.. Вы один… как ограниченный человек не можете себе представить, что Алина и Алимэ – была с рождения русская принцесса… Кто же в этом виноват?
– Как ограниченный человек?! – повторил Шенк, спокойно и не сердясь… – Да, разум у меня ограниченный… А у вас ваш разум неограниченный!.. Но знаете, чем ограничен мой разум?.. Здравым смыслом! Вот его границы. И этих-то границ, к несчастью, нет у вас.
Алина снова вспыхнула и снова, оскорбленная, готова была рассердиться.
– Не волнуйтесь… Я вам преданный человек, и хотя я и нечестный человек, но искренний и правдивый с друзьями и с собою. Я вам говорил еще в Лондоне, в начале нашего знакомства, что есть человек на свете, перед которым я никогда не солгу, а именно: я сам! Вы помните это?
– Знаю! Помню…
– Ну, вот я и теперь не могу лгать себе самому. Я не могу верить, чтобы вы были дочерью русской императрицы Екатерины от ее…
– Елизаветы!..
– Елизаветы, Екатерины, Терезы или Адольфины – это все равно, ибо это вздор и пустяки. Выдумка иезуитов и поляков…
Алина встала и двинулась было из горницы. Шенк остановил ее и ласково посадил снова.
– Послушайте, Алина, бросьте ребячество!.. Я вам предан. Буду делать все, что вы прикажете. Последую за вами и в Россию, если вы поедете, зная наперед, что меня там на кол посадят за одно то, что я гофмаршал именующей себя принцессой Володимирской… Но оставьте меня теперь с моей уверенностью, что вся тайна епископа – обман. Называйте вы себя как хотите, но не верьте сами! Сами-то не верьте, моя милая и добрая Алина… Не сходите с ума! Помните твердо, что вы Алина…
– Да я не Алина! Это имя я взяла, выйдя замуж, – как-то грустно проговорила красавица.
– Как же ваше имя? – Вы мне о своем прошлом никогда ничего не говорили… – вспомнил вдруг Шенк и задумался.
– Оттого я вам и не говорила никогда, что в моем детстве и юности много тайного, непонятного… И вот все это теперь объяснил мне епископ Родосский.
– Я готов поклясться, что он сам даже такой же епископ, как я барон, или с грехом пополам. Ну да черт с ним! Это его дело… Я о вас забочусь, потому что вас я люблю… И более люблю, чем прежде, в Лондоне. Почему, за что – не знаю… Не понимаю…
Шенк вдруг взволновался; лицо его, покрытое оспенными значками, побагровело, и голос изменил ему… Алина даже удивилась.
– Видите ли… – не сразу начал Шенк. – Я никогда никого не любил. Мое сердце совсем чисто, в том виде, в каком, вероятно, бывает у новорожденных до момента их сознательной любви к родителям. Вы первая… коснулись этого сердца и сразу вдруг, я не знаю сам как, вы заняли его совсем. Оно – ваше…
– Благодарю вас…
– Не говорите пошлостей!.. Вы видите, я смущен сам. Готов заплакать, если бы во мне водились слезы. Но такого материала в моем организме не было никогда и нет… А случилось это все в Лондоне, недавно.
– Недавно?
– Да. Не думайте, что я любил вас и был привязан к вам, когда вы изображали фокусницу! Нет, тогда я желал, как все, впрочем… быть вашим любовником. Но вы не могли даже переносить незаметно моего безобразного лица, и я, из самолюбия, не наскучал вам… Теперь я люблю вас как сестру, как друга… А когда все это случилось? В Лондоне! В тюрьме! В одну минуту!
Алина вопросительно смотрела на взволнованного Шенка и внимательно слушала каждое его слово.
– Да. Я сидел в тюрьме, боясь, что долго не выберусь из нее. Обсуждая свое положение, перебирая на досуге всю свою жизнь и карьеру авантюриста – вора и мошенника, я вдруг ощутил какую-то нравственную боль при мысли, что я… Вы засмеетесь?.. Что я один. Да! Один на свете. Одинехонек! Без единого человека родных. Без единого друга. И я вдруг заговорил о Боге… Сказал себе как-то вслух и сам удивился: Боже мой! Если бы у меня был хотя бы один человек на свете, который бы любил меня, один верный друг! Больше мне ничего не нужно на свете.
Шенк остановился и прибавил:
– Через час после этого тюремщик пришел, отпер тяжелый замок в двери моей кельи, или чулана, и вызвал меня в канцелярию коменданта. От вас приехал курьер. Я был свободен. Это… и только это все во мне перевернуло. Я полюбил вас и люблю.
– Я помню… – сказала Алина. – По приезде вашем я не узнала вас. Вы иначе относились ко мне Дружелюбие! Я приписала это моему новому положению и тому, что вы узнали о моем происхождении.
Шенк махнул рукой и встал.
– Ну-с, не я буду вас и себя обманывать. Верьте во что хотите. Хотя бы в то, что вы китайская богдыханша. Это не изменит моей преданности к вам. Одно только обещайте мне: чаще вспоминать и говорить себе: «А может быть, епископ и лжет!..» Затем действуйте; я буду помогать вам всячески. Если мы этим наживем деньги, слава богу! Но при вашем мотовстве мы все, что наживем, – проживем и после дворцов кончим жизнь в тюрьме или – давай милостивый бог – на чердаке.
Алина усмехнулась самодовольно.
– Если не на престоле моей матери, то пускай хоть на чердаке. Все или ничего!
– Ничего! Ничего! Верьте моему опыту! – уже весело рассмеялся Шенк. – Если бы такие люди, как мы… ну, пожалуй… как я… умирали в довольстве и почете во дворцах, то эта планета от негодования треснула бы давно и полетела к черту На свете есть бог справедливости, и мы… Да, мы с вами кончим плохо. Но авось это будет не скоро еще. Стало быть, нечего и грустить заранее.
Шенк стал собираться уходить и вспомнил о деньгах.
– Ведь мне нужна, однако, сумма для найма секундантов, – сказал он.
– Возьмите все, что есть.
– Нет. Дайте десять. Авось я и не все истрачу. Найду в квартале Святого Антония какую-нибудь мразь, чуть не каторжников, парочку… Одену их поскорей дворянами в готовое платье и представлю Шелю и Дитриху как моих друзей. Этаких можно найти и за маленькие деньги – то есть все-таки тысячи по четыре возьмут. Ведь им надо будет после поединка немедленно покидать Париж. А у этих мерзавцев есть тоже своего рода любовь к родине.
Шенк взял деньги и простился, обещаясь быть вечером с вестью о ходе дела.
По его уходе Алина долго думала обо всем том, что Шенк высказал ей.
– Нет! – шепнула она наконец. – Мне кажется… Я чувствую – вот здесь, в сердце, что я дочь монархини!..