С самого утра кони начинают беспокоиться. Навострив уши, подозрительно смотрят они на лагерь, заметив странное оживление, не предвещающее им ничего хорошего. Никто не уходит в маршрут, все возятся с вьюками, гремят кастрюлями, упаковывают спальные мешки. Когда падают палатки, кони, наконец, догадываются, что сейчас их заставят работать, и задают стрекача. Арарат скачет куда глаза глядят, храпя и выбрасывая далеко вперед спутанные ноги. Тяжело вздохнув, по-старчески неторопливо и грузно прыгает за ним Тарапул. Уж кому как не ему знать бессмысленность всяких побегов... Последним, просто так, за компанию, трусит добросовестный работяга Рыжий. Оказавшись в тупике, кони примиряются с грустной неизбежностью и покорно просовывают морды в уздечки.
Позавтракав, мы упаковываем последний вьюк - с кухней. Сразу же после этого Серега энергично принимается за дело:
— Ну, я пошел вьючить!
Он подходит к вьюкам, зачем-то переворачивает их.
— Стасик, давай веди сюда коня. Женька, тащи седло! - Потом, перевернув вьюки еще раз, уже не так повелительно добавляет: - Иван Лексаныч, там уздечка где-то около вас лежала, бросьте ее мне.
Стасик терпеливо бегает туда и сюда, а Женьке быстро надоедают его руководящие указания.
— А ну тебя, я лучше пойду Рыжего седлать. - Оглянувшись по сторонам, он произносит во всеуслышание: - Вы мне только не мешайте. Я сам.
Неказистая лошаденка смирно стоит у березки, вздыхает, моргает ресницами. С седлом на изготовку Женька потихоньку подкрадывается к ней сзади. Сейчас он сделает рывок, и не успеет она опомниться, как седло уже будет на ней.
И вот... рывок... В самой середине прыжка решимость вдруг покидает его. Еще более стремительный рывок назад. Седло падает, и ничего не подозревающий Рыжий от неожиданности нервно приседает на задние ноги. Теперь он без особой, правда, тревоги, но все-таки недоверчиво косит глазом на Женьку. Слишком непонятно ведет себя этот юный конюх. И Рыжий начинает бочком, бочком пятиться, заматывая повод вокруг березы... Повод уже замотался до отказа, а Женька продолжает неотступно теснить Рыжего. И тот окончательно приходит к выводу, что с ним хотят сделать что-то необычное и страшное.
Когда наконец к Женьке приходят на помощь, он, чуть не плача, жалуется:
— Да-а... надули, теперь радуйтесь... Не могли предупредить, что она совсем необъезженная...
И в самом деле, перед ним бьется в каком-то диком экстазе настоящий мустанг из прерий, пронзительно ржет, грызет удила, бешено молотит воздух то задними, то передними ногами, то вдруг подпрыгивая вверх всеми четырьмя сразу.
Сборы перед походом в геологическом отряде - такая же деятельная пора, как весенняя сессия у студентов. Каждый работает в меру своего усердия и темперамента. Иван Лексаныч все делает не спеша, но вьюки в его медвежьих лапах так и крутятся колесом. Серега больше ищет, кем бы поруководить, Стасик - что бы поисполнять. И только Коля как-то выпадает из общего сумбурного ритма. Движения его понемногу замедляются, затуманенный взгляд направлен поверх вьюков, деревьев и сопок. Коля начинает что-то бормотать и очень убедительно жестикулирует.
— Что, Коля, опять перед академиками свою точку зрения аргументируешь?
— А? Что?.. Да ну тебя, иди ты к чертям...
Как говорила мне однажды пожилая женщина-геолог, иногда какая-нибудь песенка прицепится, и крутится, и крутится, никак от нее не отцепишься. А то - идея...
Идея подкарауливает Колю в каждом углу в часы отдыха, во время маршрута, идея загораживает от него все ориентиры в переходе, путает север с югом и вот теперь мешает вьючить.
Диалектика утверждает, что все в мире взаимосвязано. Что касается Коли, то это верно с одним уточнением - у него все связано со злополучной гипотезой. Берется Коля за вьюк - вспоминает про молоток. От молотка один шаг до образца, от образца до пласта, ну а найдутся ли такие пласты, которые в его голове не увязаны в единую стройную систему?
Просто поразительно, как долго может гонять он одну и ту же мысль по замкнутому контуру. Исходные данные - цепь умозаключений - вывод, проверим еще раз, снова исходные данные, и так далее. Как в сказке про белого бычка. Вот Коля играет за себя, партия разыграна как по нотам, выразительный жест, ну, значит, все в порядке. Затем Коля переворачивает доску, играет за противника, играет не в поддавки, громит себя так, что меня мороз по коже дерет (меня же вместе с собой громит!)... но послушайте, возмущенно разводит он руками, нельзя же так! Куда же в таком случае девать магнитные аномалии и закономерные северо-западные падения? Вот Коля вводит в игру наши вчерашние данные. Снова пытается проиграть партию за себя. Ага, кое-что придется пересмотреть, но это не смертельно... Теперь попробуем за противника...
— Коля, давай я лучше за тебя вьюки брошу!
— Ах да, конечно, я что-то отключился немножко.
— Ну что ты, Коля, такие мелочи, и говорить не стоит. Каких-то двадцать восемь минут. Можно бы и еще, да кони стоять устали.
— А что, уже идти можно?
Бросаем последний вьюк на Арарата. Проверяем сбрую, аккуратно подтыкаем попоны под ремни.
— Ну как будто все? - спрашивает Коля. - Давайте, пройдемся по лагерю, не забыли ли чего-нибудь...
Ребята бродят, глядя себе под ноги. Странно выглядит брошенный лагерь... Еще вчера, возвращаясь из маршрутов, они знали, что здесь их ждет горячий ужин, тепло, защита от непогоды, они говорили, что идут домой. Небольшая сопочка, под которой стояли их палатки, была для них совсем не такой, как десятки других похожих на нее сопок - она была своей, домашней. Увидев ее издалека, они поневоле прибавляли шагу, и их напряженное маршрутное состояние сразу сменялось домашней расслабленностью, когда можно было говорить уже в прошедшем времени: "А здорово мы сегодня отшагали..." И вот весь их брезентовый уют упакован во вьюки, а на месте лагеря осталась только вытоптанная, пожелтевшая трава, сиротливо торчащие колья от палаток, окурки да угли на месте былых веселых костров. Их домашняя сопочка стала какой-то ощипанной, жалкой и еще более чужой, чем все другие, - ведь те были просто сопки, и все, а от этой веяло холодом и отчуждением, чем-то вычеркнутым и потерянным.
Стасик долго оглядывался назад, пока сопка не скрылась за поворотом. Интересно, а где будет следующий лагерь, какое место завтра он будет считать своим домом?
Сначала дорога вполне сносная. По камчатским понятиям, конечно. И вдруг кони начинают вязнуть на идиллически зеленой лужайке, не внушающей никаких подозрений.
— На дифер сели, - озадаченно комментирует Иван Лексаныч.- Обоими мостами.
Кони вдруг стали на метр ниже. Ноги по самый живот ушли в вязкий грунт, в грязи - подпруги, вьюки. Конские хвосты бессильно извиваются по земле, не в состоянии смахнуть комаров с крупа - негде размахнуться.
Тарапул, оправившись от неожиданного потрясения, напрягая все силы, медленно вытаскивает сначала передние, потом задние ноги и осторожно ставит их на землю. Его широкие и нескладные, как лапти, копыта замирают на месте в тревожном ожидании... Кажется, дерн держит... Осторожный шаг, другой, остановка. Ноздри Тарапула возбужденно трепещут, уши так и ходят, но ноги стоят на земле незыблемо, как монументы. Почувствовав, что копыта начинают медленно погружаться, Тарапул не делает ни единого движения. Несколько секунд ожидания... погружение прекращается. Снова осторожный шаг. Иван Лексаныч не торопит коня.
Бедняге Рыжему не помогла бы на болоте никакая сноровка. Его точеные копытца вязнут в грунте так же безнадежно, как "шпильки" модницы в горячем асфальте. Рыжий, надрываясь, выдергивает ноги из грязи. После каждого рывка он снова и снова тонет и все же продолжает бессмысленные, изматывающие попытки.
Арарат, сделав три прыжка, решил, что с него хватит. Он обессиленно валится на бок, откидывает назад голову и закатывает глаза. По всему телу проходит предсмертная дрожь, и конь, дернувшись в последний раз и испустив последний вздох, затихает. Сдох. У Стасика чуть было не навернулись слезы. Загубили коня. Конечно, он и по хорошей-то дороге едва шел, пытался лечь через каждый километр, а здесь, по болоту... Эх, разве можно так безжалостно относиться к безответному животному.
— Нно же ты, гад... да нно же!
Но Арарат не делает ни единого движения. Вся его поза - немой укор: "Да сдох же я, неужели не видите, правда сдох... А вы меня еще лупите, бездушные вы люди..."
— Да брось ты, ну его ко всем чертям, все равно придется развьючивать...
Да, ничего не поделаешь. Сначала освободим коня от вьюков, а потом уже бросим последнюю горсть земли на его сиротливую могилку.
— Подкиньте мне, Иван Лексаныч, - подставляет плечо Женька под лошадиный вьюк.
— Ладно, не надо. Ты еще мало каши ел, чтобы такие тяжести таскать...
— Кто, я?! Да что мне этот вьюк, да я... - сразу вскакивает Женька. Он вцепляется в суму обеими руками и начинает пыхтеть, пытаясь самостоятельно взвалить ее на спину. Но это совсем уж невозможная вещь - поднять с земли лошадиный вьюк.
— Ну держись, если ты такой смелый.
Женька пружинисто приседает под грузом, потом слегка наклоняется вперед, пытаясь сделать первый шаг, но... Ноги его вязнут в грязи, и он сам растягивается рядом с Араратом, лишь перед самой землей успев сбросить суму через голову. Поднимается он на ноги так стремительно и с такой решимостью снова хватается за грязные ремни, что нам не остается ничего другого, как помочь ему. Вторая попытка успешнее.
Серега, чтобы не ударить лицом в грязь перед всеми, берется за второй вьюк. И только Стасик, тяжело вздохнув, не торопится подставлять спину. Куда ему... он умеет объективно оценивать свои силы. Другие могут, а ему... нет, ему не осилить...
— Давай-ка, Стасик, организуй чаек. Все равно коням надо дать отдохнуть. - И Стасик отправляется "организовывать" чай.
Скоро вьюки уже лежат на сухом месте, рядом приходят в себя развьюченные Тарапул и Рыжий, и только Арарат продолжает очень убедительно изображать труп посреди болота. Тарапул поглядывает на него через плечо, презрительно отставив нижнюю губу: "Дешевый трюк! Вот, бывало, у нас в артиллерии..."
— А может, он и вправду сдох? - сомневается Женька, он ведь в артиллерии еще не служил. - Не может же он притворяться так долго.
— Сдох? Кобылу бы ему сюда. Ожил бы сразу!
— Эге-ей, чай готов, - зовет Стасик.
— Пошли попьем чаю, - предлагает Иван Лексаныч. Он подбрасывает к самой морде Арарата охапку душистой травы. Но так, чтобы конь лежа не смог до нее дотянуться. - Пошли, он сам встанет.
На привале Иван Лексаныч, улучив момент, когда поблизости никого не было, спрашивает Стасика:
— И чего ты такой телок, все как бедный родственник. Очень уж ты скромно к работе подходишь. Вон посмотри на Женьку. За все берется, все у него в руках горит.
— Да ну, чего на него смотреть. Он сначала нахвалится, наврет с три короба, а потом, конечно, приходится делать, доказывать...
— Ну и ты наври, если попросту не можешь.
— Не-е, я не могу. - Стасик с иезуитской скромностью потупил очи долу.
— Ну-у, не можешь... - протянул Иван Лексаныч. - Ишь ты какой... положительный... Значит, если чего надо сделать, пускай Женька делает. А ты, если не уверен, то и не берешься, а то пообещаешь, а потом получится, что наврал... Ну давай, давай... Пускай отрицательные ворочают... а вы с Араратом посмотрите.
...Короткая чаевка, вьючка, и пора снова в путь. Перед самым отходом все принимаются не торопясь, вдумчиво переобуваться. Расправляются, как отутюженные, портянки, еще не утратившие веселенького рисунка, - у кого в полосочку, у кого крупными желтыми цветами на небесно-голубом фоне; складки материи укладываются на ноге тщательней, чем локоны на прическе... нога в сапоге... нет, не пойдет, что-то где-то жмет... попробуем еще раз. Переобувание - культ всех бродяг: и тщательность необходима, и последняя возможность продлить минуты отдыха.
Один Стасик сидит безучастный, как будто это его не касается.
— А ты чего? Лучше сейчас поправь портянки, а то ноги собьешь.
— Какие портянки? Нету у меня никаких портянок...
— Как это... нет? В чем же ты ходил до сих пор?
— Сначала в носках... А потом они у меня протерлись.
— Значит, протерлись? И сильно протерлись?
— Ну как то есть?.. Прилично... Выкинул я их позавчера...
— Ага, значит, позавчера... Ясно...
Стасик смущенно шмыгнул носом, хотел было вытереть его рукой, но вовремя спохватился и вытащил из кармана белоснежный носовой платок. Несложная манипуляция, отработанная до автоматизма, - и Стасиков нос снова привычно чист, как и всегда. Правда, сейчас это единственное чистое место на всей его физиономии. Платок с единственным грязным пятном аккуратно сложен вчетверо и убран туда, где и должен находиться платок у каждого культурного человека.
— Откуда у тебя эти остатки цивилизации?
— Как откуда... Из дому.
— Да нет, это понятно. Откуда такой чистый?
— Стирал я его вчера.
— В речке?
— Не-е, в холодной разве отстираешь? Я воды накипятил, и с мылом...
— И в чем же это ты, с мылом?
— А в зеленой кастрюле.
— Ага, в зеленой, значит... В этой, в которой мы компот варили?
— Угу, в той самой.
Всеобщая выразительная пауза. Если даже Иван Лексаныч воздержался от мата, это что-нибудь да значило...
— Та-ак... Ну а носки были, конечно, капроновые?
— Угу,- обреченно признался Стасик.
— Красные?
— Не, не красные... Голубые.