Иван Лексаныч увидел на реке оленей, прибежал ко мне и загремел оглушительным шепотом:
— ...понимаешь... я пошел с чайником... воды набрать, а они стоят, пьют... а рога! Вот такие... один голову поднял... а вода с морды капает, понимаешь?.. капает...
Я не понимал - ну чего особенного, конечно, капает, если голову поднял. Иван Лексаныч смотрел на меня недоуменно:
— Не понимаешь?.. ну... я смотрю, а у него с морды... вода капает!
И возбужденной, подпрыгивающей рысцой, все еще с чайником, побежал снова к реке. Олени, конечно, убежали при первых же раскатах Лексанычева шепота.
Родился он в деревне. Помнит разруху, коллективизацию, индустриализацию. Выучился на шофера. В самом начале войны, на западной границе под городом Лида, попал в плен. За четыре года успел познакомиться со многими немецкими лагерями, объехал половину Германии.
— Знаешь, чем у них насыпь насыпают на железных дорогах?.. Гравием? - Нет, это у нас гравием, а у них - балласт... Вот, мы этот балласт и били... Чуть только вздохнешь, сразу немец: "Шнель, шнель, руссише швайн! Шталин арбайтен гут, дойч арбайтен гут нихт!" Подойдет и ударит ладошкой по лицу... И не скажешь ничего, только подумаешь: "Ах ты, зверюга ты этакая".
В сорок пятом Ивана Лексаныча освободили американцы, и он чуть не стал "гражданином мира", да повезло, вернулся домой. Снова работал шофером, колесил по Москве и Подмосковью, потом начал ездить в дальние рейсы. Понравилось. Перешел в экспедиционную автобазу и с тех пор побывал не в одном конце Советского Союза.
В этом году он работал в нашей экспедиции, ездил в окрестностях Петропавловска. И надо же было случиться с ним той самой беде, после которой он попал к нам.
Высокий, сильный, с рельефным, как у римского воина, корпусом, неторопливый и неуклюжий, он никак не производил впечатления пятидесятилетнего. Порядочно косолапый, он, как и все шоферы, не любил ходить.
— Ну что, я в день ведь больше километра никогда не ходил. Все время на машине. Только что после работы, если куда пойдешь - в кино там или еще куда-нибудь... и тоже ведь идешь не спеша, культурным шагом... не как вы носитесь как угорелые.
К тому, что у нас бывают и тяжелые переходы, Иван Лексаныч относился с философским спокойствием:
— Ну что же, надо ведь побывать и в трудностях...
На лагере Иван Лексаныч оказался незаменимым. Хотя до этого ему и не приходилось часто варить, он очень быстро освоил наше несложное меню. Так же быстро он вспомнил старую деревенскую науку обращения с лошадьми, а может быть, он ее и не забывал никогда. Седлать, вьючить, путать, треножить, чем и когда кормить и поить коней - этому Ивана Лексаныча учить не приходилось. Починить седло, насадить топор, зашить сапоги - он умел и все это, и многое другое. То он рассказывал ребятам, как цыгане коней воруют, и учил делать из веревки уздечку, то объяснял, какое топорище лучше для плотника, а какое - для лесоруба. Когда на лагере оставались дежурить ребята, они вечно что-то забывали, не успевали. А у Ивана Лексаныча всегда вовремя был готов ужин, на месте кони, и все заботливо убрано, если начинался дождь. Иногда он набирал грибов, пока мы были в маршруте, варил кисель или варенье из голубицы и жимолости.
— Ну какая уж тут особенная работа, на лагере? Я как вас проводил, посуду вымыл. Потом лег, полежал. Встал, дрова поколол. Опять лег, лежу, только скучно, выспаться и ночью успеешь. Подошел, еще дрова поколол, потом сходил коней проверил. Дошел сначала до речки, в другую сторону, на пеньке посидел. Потом петь начал. Я все время пою, когда вы в маршрут уходите... русские песни. Только мне не нравится, как Лемешев поет... Когда я сам пою, мне больше нравится. Пришел опять к палаткам, слушаю - ручей шумит чего-то уж больно громко. А там бревно лежит поперек, ну и с него как водопад какой. Я взял топор, перерубил бревно, вытащил его из ручья, прочистил там лопатой, и сейчас во - почти и не слышно совсем...
Иван Лексаныч никогда не выбрасывал оставшуюся еду:
— Такая каша, и выбрасывать! Ну съешьте кто-нибудь, всего две миски осталось, - уговаривал он, и если остатки ужина так никто и не мог доесть, то на следующий день в котлетах мы обнаруживали подозрительные крупинки риса, а от ухи за версту несло ароматом медвежатины.
Однажды у нас скопилось много сала, и Иван Лексаныч забеспокоился - не успеем съесть! Каких только блюд он ни выдумывал, и везде главным компонентом было медвежье сало.
— Знаете, как едят кашу по-армейски? - Услышав "нет", Иван Лексаныч поражался нашей неосведомленности. - Ну просто - "вплавь".
Вот так блюдо - "каша по-армейски", да еще "вплавь"!
— Чего смеетесь, это же просто, чтобы каша плавала в сале.
— Неужели в армии так здорово кормят?
— Нет, конечно, но если уж где-нибудь перепадет сало...
И все равно запасы сала убывали удручающе медленно. Иван Лексаныч стал замешивать сладкое тесто и кормить нас одними пончиками. Конечно, испеченными на медвежьем сале.
— А какое оно полезное! А вкусное! - агитировал он нас, прихлебывая растопленный жир прямо из кружки. И если мы, уходя в многодневный пешеходный маршрут, изнемогали под тяжелыми рюкзаками, то всегда оказывалось, что добрая половина груза - "сэкономленные" припасы, нелегально подсунутые Иваном Лексанычем.
Все вокруг Иван Лексаныч старался заметить, запомнить, чтобы потом рассказать получше у себя дома или еще где-нибудь, где ничего такого не видели, а где же могли видеть такое!
— Вот приеду в Москву, к дяде пойду обязательно, он больной лежит, никуда не ходит, я ему все рассказываю, почти после каждого рейса. А после этого сезона целый день буду рассказывать. Вот он удивится, что я здесь видел!
Рассказывать Иван Лексаныч любит. Когда мы сидим у костра, он почти всегда о чем-нибудь говорит. Конечно, и люди, и события в его рассказах подаются вперемешку с пол-литрами и солеными огурцами ("Знаешь, такие маленькие, в литровых баночках продавались. Так здорово под водку идут!"). Зато и люди, и события - самые натуральные, уж точнее некуда. Глаз у Ивана Лексаныча наметанный, на мякине его не проведешь!
Всегда и всем он интересовался, и было приятно рассказывать ему о космосе, о геологии, об окаменелых раковинах, - когда он узнавал, что на месте нашего лагеря миллионы лет назад расстилалось море, жили ракушки, потом засыпанные песком и с ним вместе окаменевшие, у Ивана Лексаныча широко раскрывались глаза и вырывался изумленный возглас:
— Нну-у... а я думал - камень и камень... а оно во-он как...
Еще больше удивлялся Иван Лексаныч, когда узнавал, что по этим остаткам раковин мы определяем возраст пород и что это нужно для поисков нефти. И если мы собирали окаменелости недалеко от лагеря, он всегда брал топорик и приходил к нам на помощь. Часами он мог копаться в породе, то и дело подбегая ко мне с новыми находками:
— Во, смотри, какая хорошая! Прямо живая ракушка! - и если это был ничего не говорящий обломок, который я выбрасывал, Иван Лексаныч обижался: - Ну-у... это уж ты заелся...
Как ребенок восхищался он сопками, обилием ягод и часто в таких случаях оглушал нас своим восторженным громоподобным шепотом:
— Э-эх, трам-та-ра-рам!.. Ты посмотри, сколько рыбы!
Долго не мог привыкнуть он и к тому, что медведи ходят совсем близко и он, он может смотреть на них сколько угодно! Первого медведя Иван Лексаныч увидел, когда тот, метрах в полутораста от лагеря, помахивая головой, мирно пасся на голубице. А в ста метрах от лагеря, но в другой стороне, паслись наши лошади, и Иван Лексаныч решил не поверить своим глазам:
— Да не-ет, это же наш Рыжий... во, посмотри, и хвостом махает!
Привыкнуть к таким вещам окончательно он так и не смог и всегда или замирал на месте от восторга, или подползал поближе и смотрел, смотрел жадными глазами. Но не только экзотика производила на него такое впечатление. Иногда у костра, или просто на солнышке, или даже в самые тяжелые минуты перехода на его лице можно было заметить все то же радостное выражение, а я долго не мог понять - отчего это? И только когда я вспомнил про голодовки, войну и плен, я понял - Иван Лексаныч просто живет и отдается этому ощущению - живу! Вот начался дождик, Тарапул тянет повод, вот пролетела птичка, портянка сбилась... Да причем же здесь Тарапул, портянка? Ведь это я живу! Живой!