Она сказала:

— Из всех конфет я признаю только грильяж в шоколаде ленинградской фабрики.

И посмотрела с сожалением. Тебе, мол, этого не понять!

Какая изысканность, утонченность! Потеря вкуса к жизни, упадок Римской империи.. А наслаждение от запаха сухих, ломких портянок вам знакомо?

— Из всей музыки могу слушать только поп-оперу «Иисус Христос». Но «пласты» стоят так дорого! — Она вздохнула. — Ах, как мне нужны деньги, много-много денег... Ну хотя бы тысяч тридцать на первый случай, — Она взглянула на меня и замолчала. Не получится у нас разговор.

Со студенческих лет я привык, что приходится выбирать — пойти в кино или в столовую. Все пять лет я проучился в одних брюках — крепчайшем матросском клеше. Заработал на практике в морской экспедиции. И я удивлялся, почему так переживает Аркадий, что не будет целый семестр получать стипендию. Его дома кормят-поят, одевают-обувают. Хорошо кормят, модно одевают. А собственный заработок оставляют на карманные расходы.

— Зачем тебе деньги?

Он посмотрел на меня не с сожалением, а с откровенным презрением.

— Тебе этого не понять.

Да, не понять. А мешочек серой вермишели пополам с мышиным пометом на три дня перехода вы понять можете, а девяносто километров по тундре и два перевала за тридцать часов, а в штормовое море на лодке пробовали соваться?

Изнеженные патриции и грубые плебеи, аристократы и санкюлоты. Расколот мир и нет в нем покоя. Кругом борьба, ни островка, ни оазиса. Победа будет за нами. И все-таки...

Есть на свете Яоваль и Атиюль. Над ними синее-синее небо, никогда не заходит солнце и не бывает ни дождей, ни туманов. Вода, прозрачная и звонкая, как хрусталь. Кедрачи на склонах, внизу сплошной ковер мягкого ягеля. Почти нет кустов, и вокруг за несколько километров видна красная шляпа каждого подосиновика. Всю жизнь пасет здесь оленей старый Юргенвиль.

Он сидел у костра и задумчиво вытесывал топориком какую-то замысловатую корягу.

— Ну, и что это будет? Таган, табуретка?

Он посмотрел с недоумением. Зачем? Тагам есть, сидеть можно на сухой кочке или на куче хвороста. Просто вытесывает, просто — коряга.

— Дойдем сегодня до Авьяваям?

Он повернул голову, увидел наши бледные лица. Прикинул на взгляд рюкзаки. Помолчал немного, наверно, представил себе дорогу.

— Однако, нет. Не дойдете. Ночуйте здесь. Чай готов. Вот в котле мясо соленое, а в том — без соли.

Отказываться мы не стали. Еще в лагере мы планировали — сэкономим минут сорок, если не будем возиться с костром, а пообедаем в кочевье. Что могут не накормить — этого и в голову не приходило. В тундре так не бывает.

... Через несколько дней Юргенвиль гнал табун мимо наших палаток. Все были в маршруте, только Женька хлопотал у костра по хозяйству.

— Омто, Юргенвиль! — еще издалека крикнул он, расплываясь в гостеприимной улыбке. — Здравствуйте! Как олени? Оводы вас не слишком замучили? У меня лепешки свежие. Во, — похвалился дежурный золотистым, как спелый подсолнух, колесом.

Юргенвиль расположился у самого огня. Теперь была его очередь задавать вопросы.

— За сколько дней дошли тогда до Авьяваям?

И Женька долго потом с восторгом расписывал нам, какие глаза квадратные были у бригадира, когда он услышал, что дошли в тот же день. Это же надо, совершить такое — сам Юргенвиль поражается!

А может, старый пастух поражался не этому. Зачем так спешить?

...Жарко. Бывает в тундре и такое. Оводы жужжат как мессершмитты, со всех сторон пикируют на табун. Даже у могучего быка перехватывает дыхание, встает дыбом шерсть и дрожат коленки. Испуганно шарахается он в сторону, ничего не видя перед собой, наталкивается на важенку, резко поворачивает и врезается в самую чащу рогов. Табун отплясывает какой-то дикий рок-н-ролл. Все кругом дергается, мечется, бешено храпит, закатывает глаза в глубоком обмороке. Но падать некуда. И спасения нет. Оводы забираются в уши, в ноздри, впиваются в кожу, прокусывают ее и откладывают личинку. Отвратительный, наглый червяк быстро жиреет, ползает как хозяин в чужом живом теле, выедает в нежном мясе длинные извилистые коридоры. Наконец, насытившись и заготовив впрок запасы для всего будущего развития, он прогрызает дыру в шкуре и вываливается.

Помню, мне долго была невдомек странная традиция корякских мастериц украшать кухлянки, куртки и брюки яркими цветными лоскутами. Красные, синие кусочки сукна, иногда с бисером и кисточками. То реже, то чаще безо всякой симметрии разбросаны они по мягкой выделанной коже. Милая естественность, тщательно организованный беспорядок? Ничего подобного, простейшая система. Каждая заплатка сидит там, где на шкуре дыра. Красива корякская одежда, много на вей украшений. Бывает даже, что их просто не на что нашивать— вся шкура просвечивает как тюль.

От копошащихся в теле червяков олень сатанеет.

Бурлит табун. Броуновское движение, хаос мироздания. Но это еще не самое страшное. Отдельные столкновения переходят в струйки, те сливаются в единое мощное стремление. Табун начинает вращаться, сначала медленно, потом все быстрее, быстрее... От черного вращающегося диска отрываются огромные протуберанцы, косяки в сто, двести голов разлетаются по касательной в кусты, в скалы, за перевалы и через долины. Ищи потом их неделями, месяцами, да и найдешь ли...

Поднятая без всякой команды бригада силится разорвать, взломать, сбить вращение. Пусть хаос, трещат рога, только не это... Хрипнут от крика пастухи.

... А комары, копытка, пожары? Знает оленевод, что такое плохо...

Ну а если прохладно, ветерок, ни одного овода на горизонте, комары не донимают, много ягеля, чистая долина — каждый олешка как на ладони? И спокойно пасется табун.

Зачем спешить — за один день на Авьяваям? За поворотом реки есть тихая, укромная полянка, можно поставить палатку, и еще с прошлого года там остались колья. И в позапрошлом году, и десять лет назад они были на том же месте. Высушенные и закаленные, белые, как ребра. Сколько таких кочевых стоянок попадалось на нашем пути! Ручеек под боком, заросли кедрача — дров хватит хоть на сто лет. Таган над кострищем, и даже угли старые остались, только брось спичку и раздувай жар.

Зачем спешить, если вокруг — ягельная тундра? Расцвели ирисы, алые саранки на склонах. Пряный запах цветущего шеламайника дурманит голову, соленый ветер с моря переполняет легкие. Безоблачное небо над Яоваль и Атиюль, синие-синие горы вдали, и спокойно пасется табун. Зачем спешить — за один день на Авьяваям? Разве там лучше, да и может ли быть что-нибудь лучше?

Зима. Мороз, ветер и снег. Наверно, каждый думает — знаю я, что это такое, А видели вы, как несут по улице водку, завернутую в газету? Без бутылки, Замерзшую как льдинку. Ну а ветер...

На вершинах гор стоят геодезические знаки. Тренога из стальной арматуры, стянутая болтами и вбетонированная в скальный фундамент. Небольшой стержень и цилиндрический фонарь наверху. Все, Самой упругой струйке воздуха почти не за что зацепиться. Но откуда берутся знаки, согнутые до основания, кому понадобилось испытывать на них свою силу? Некому, кроме ветра. Вот какой ветер в горной тундре.

Засыпаны снегом ущелья, долины. Глубоко внизу ягель. Долго придется работать, пока докопаешься. Но у быка крепкие копыта, широкие, как лопаты. Он уже по брюхо в яме, совсем скрылся под снегом, только куцый хвостик высовывается. Зато корм уже под ногами. Самец съедает не все, он откусывает только самые пышные кустики мха. Сильные никогда не бывают жадными. Дальше и дальше гонит он свою траншею поперек долины, и за ним пристраивается важенка, олененок... Еды хватает на всех.

Если копытить не под силу даже самым могучим, табун откочевывает на склоны, где ветер выдувает все до последней снежинки.

Плохо, когда зимние пастбища потравлены летом, плохо, когда гололед или слишком глубокий снег. Тогда беда. Десятками, сотнями гибнут олени, срочно надо спасать табун, перегонять обессилевших животных на самые доступные и богатые места, оставленные как НЗ, или к заготовленным еще с осени стогам сена.

Ну а если обыкновенный мороз, ветер и снег? Хорошо! И Юргенвиль, привалившись спиной к дереву, засыпает на часок. Ему тепло. Олень в одной шкуре не мерзнет, почему он в двойной шкуре должен замерзать?

Не мучает копытка, нет комаров, оводов, ничего не надо носить на себе. Олеин сытые, сильные, легко тянут нарты по белоснежной целине. Куда захочешь, всюду дорога. За дровами, хоть и рядом совсем, к другу в соседнюю бригаду; молодые пастухи то и дело ездят в поселок к девушкам. Зачем «Запорожец», зачем «Жигули» менять на «Волгу»? Мяса вдоволь; захотел пить — сиди, наслаждайся ароматом крепкого чая, вдыхай легкий смолистый дым, любуйся горами, сверкающими и искрящимися под ослепительным солнцем. Чего еще человеку надо? Зачем мебель, когда любой сугроб мягче самого шикарного дивана, зачем квартира, деньги, жадность, зависть? Ведь табун пасется спокойно.

Зимние маршруты, летние маршруты. Все расписано, никаких отклонений. Как на трамвае.

— Юргенвиль, как лучше пройти на Майни-Какыйнэ, вон тем перевалом или этим?

Бригадир равнодушно пожимает плечами. Не знает он Майни-Какыйнэ, хотя пасет оленей в этих краях уже полвека. А Женька работает всего полсезона, и знает.

Ну зачем Юргенвилю Майни-Какыйнэ? Если не заедают комары, хватает ягеля, не мучает копытка... Зачем любознательность, поиски, открытия, надежды, стремления, зачем диссертации, карьера, подножки и удары ниже пояса? Ведь табун пасется спокойно...

— Юргенвиль, а русские пастухи есть?

— Встречаются. Но редко кто выдерживает больше года.

... Безоблачное небо над Яоваль и Атиюль. Нет ничего прекраснее этого райского уголка. Но я здесь долго не выдержу. Потому что где-то далеко рвут лохматые тучи острые пики Майни-Какыйнэ — Больших Зубчатых Гор. Мне надо быть там сегодня. И я сдохну под рюкзаком, но дойду.

Только нет, не сдохну я. Дойду.