ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
ГАВРИИЛ ИВУШКИН.
ЛЮБАША ТИУНОВА.
ЕФИМ МАМОНТОВ (молодой солдат).
ЛИЗА НИКИТИНА.
АНИСИМ ОХАПКИН (пожилой солдат)
ФЕРАПОНТ ТИУНОВ.
ПЕТЬКА ТЕЛЬНИХИН.
САМОЙЛО ПЕТЕЛЬКИН.
ВАСИЛИЙ ГОЛЬЦОВ.
ГЕРАСИМ КОКОРИН.
АГАФЬЯ.
ЕГОР ЕПИФАНОВ.
ЗВОНАРЬ.
ОТЕЦ ВАСИЛИСК.
АНЮТКА.
ЕРОШИН (связной).
АЛЕШКА.
СБОРЩИК НАЛОГА.
ШАХТЕР.
ПАВЛУШКА.
КУМ С МАУЗЕРОМ.
БОЙКАЯ БАБЕНКА.
Крестьяне, партизаны, раненые, казаки, дружинники Святого Креста.
Действие происходит в Петрограде и на Алтае в 1918—1919 годах.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
КАРТИНА ПЕРВАЯ
Петроград, февраль 1918 года. Голодный, фронтовой, страшный в напряжении революционного гнева город, где не дымят трубы заводов, нет света и есть лишь верстовые очереди за осьмушкой хлеба…
Ночь. Обломки каких-то ящиков горят в костре, разложенном на улице, у входа на один из мостов. Возле костра патруль, стерегущий мост, — д в о е с о л д а т и о д и н р а б о ч и й.
Солдат, что помоложе, высок и строен, он кажется нарядным даже в своей старенькой, не однажды простреленной и прожженной шинели. Заломленная на затылок папаха, небольшие темные усы на худощавом задумчивом лице. Солдат этот лучше своих товарищей в патруле несет службу, так как второй солдат, с белесой бородкой и самоваром в мешке за плечами, больше следит за костром и греется, а рабочий при свете костра читает книгу, которая, как видно, сильно его увлекает. Рабочий, Г а в р и и л И в у ш к и н, в кожанке и картузе, у него бритое скуластое лицо, умные и озорные глаза. Их троих свела в эту ночь вместе судьба революции, они еще не успели познакомиться. Поэтому с добродушием называют друг друга так, как кому хочется.
И в у ш к и н. Ты, самовар, не засти… (Отрываясь от книги.) Сбросил бы мешок. Поди, нелегкий.
П о ж и л о й с о л д а т. Советуй, чернокнижник… А вдруг куда побегам? Самовар и забудешь. Горб — он и не то вынес, а уж самовар подержит!
И в у ш к и н. Бро-ось, это ты сзади носишь как бы для брони. Пальнет кто в спину, а попадет в самовар.
П о ж и л о й с о л д а т. Да я ж лучше передом к пуле повернусь. Такого аппарату мне больше ни в жисть не достать. Всему селу будет гордость.
Проходят д в о е.
М о л о д о й с о л д а т (тихим, глуховатым голосом). Стой. Пароль?
Те, двое, отвечают.
Проходи.
Гавриил Ивушкин углубляется в свою книжку.
П о ж и л о й с о л д а т (мечтательно глядя в огонь). А село наше степное, раздольное…
И в у ш к и н. Слушай-ка вот! Слова какие, это да… (Он, как на полюбившегося собеседника, глядит на книжку.) Товарищ по цеху, Лиза Никитина, прочитать дала… Слушай… Это говорит поэт! Генрих Гейне…
П о ж и л о й с о л д а т. Гермик? Немец, знать. Чего немца-то слушать? (Равнодушно поворачивается к Ивушкину самоваром.)
М о л о д о й с о л д а т. Прочитай мне.
И в у ш к и н (обрадованный, ищет взволновавшее его место в книге, находит). Вот… «Нет, новую песнь, о друзья! — пропою для вас я — песнь лучшего склада: устроить небесное царство себе нам здесь, на земле, уже надо!» (Бросает искристый взгляд на молодого солдата и продолжает.) «Достаточно хлеба растет здесь, внизу… всем хватит… и мирты, и розы…» Хлеб и розы, а?! Здорово-то как! Хлеб и розы — для всех…
М о л о д о й с о л д а т (задумчиво). Да-а, хлеб, оно… вроде бы ясно… А вот розы… это как же?
И в у ш к и н. А я, брат, уже понял! Розы — это… это… Вот, скажем, и свинья сыто живет, полная кормушка. Да разве же у свиньи красивая жизнь? Какая в свинской жизни красота?
М о л о д о й с о л д а т. Жить красиво? Да-а…
И в у ш к и н. И чтоб все люди, все — понимаешь? — жили красиво, не одни только буржуи.
М о л о д о й с о л д а т (загибая пальцы). Хлеб… и розы… для всех… Четыре слова, а кажется, и за всю жизнь их не передумаешь.
П о ж и л о й с о л д а т (он, оказывается, одним ухом все слышал). Пустое! Никогда один супротив другого не сравняется.
И в у ш к и н. А для чего ж мы революцию делаем? Чтобы все поделить. Понял? Чтобы все общее было.
П о ж и л о й с о л д а т (убежденно). Ферапонт не захочет.
И в у ш к и н. Какой еще Ферапонт?
П о ж и л о й с о л д а т. Есть у нас Ферапонт.
И в у ш к и н. А когда все общее, тогда один к другому и сравняется!
П о ж и л о й с о л д а т. Ферапонт — ни в жисть… не-е!
И в у ш к и н. Да катись ты со своим Ферапонтом! (Отходит от костра к молодому солдату.)
Пожилой солдат вынимает из кармана шинели зачерствелую краюшку хлеба и ест украдкой от товарищей. Однако те замечают.
(Сглотнув слюну.) Жлоб. Паек у нас — фунт на неделю… Заводы закрываются, рабочих вывозят.
М о л о д о й с о л д а т. А как дальше жить будете?
И в у ш к и н. Господа думают — с голодухи передохнем. А мы… по-будущему жить начнем! Понимаешь, собрались наши заводские и решили: махнем на вольные земли, осядем там коммуной…
М о л о д о й с о л д а т. Это как же?
И в у ш к и н. Да так, чтоб со старой жизнью навсегда счеты покончить. Трудиться всем вместе — и пахать и сеять. А урожай делить.
М о л о д о й с о л д а т. Так вы к нам на Алтай приезжайте! Земли у нас черноземные…
И в у ш к и н. Слыхали.
Молодой солдат, отойдя с Ивушкиным, увлеченно рассказывает о родном Алтае, а пожилой солдат бережно завернул в тряпочку и спрятал в карман хлеб, затем поднял книгу, оставленную Ивушкиным, вырвал страницу, скрутил огромную козью ножку и, блаженно ухмыляясь, закурил.
М о л о д о й с о л д а т (возвращаясь с Ивушкиным к костру). Прямо к нам на Алтай путь и держите! Лучшей земли не сыскать.
П о ж и л о й с о л д а т. Я ить тоже с Алтаю.
И в у ш к и н (озорно). Как нагрянем коммуной на твоего Ферапонта!
М о л о д о й с о л д а т. Неужто люди когда-нибудь одной душой жить будут?
П о ж и л о й с о л д а т. Из горла будут рвать обоюдно.
И в у ш к и н. Темень ты болотная.
П о ж и л о й с о л д а т. Опять же Ферапонт…
И в у ш к и н. Мы вот твоего Ферапонта…
П о ж и л о й с о л д а т. Попробуй. Ферапонт — он сильнее царя. Родни много.
И в у ш к и н. Для чего ж мы тогда власть брали? Чтоб одним — свинская жизнь, да еще при пустой кормушке, а всяким Ферапонтам — рай?! Слушай вот, самовар, что в книге сказано… (Он берет в руки книгу и тут замечает, что вырвана как раз та самая страница, которую он так полюбил. Переводит взгляд на «козью ножку», дымящуюся в руке пожилого солдата, и глубочайшее презрение отражается на его лице.) Эх, ты…
П о ж и л о й с о л д а т. Листочек-та? (Невинно моргая, смотрит на свою цигарку.) Сгорели слова… Все одно бумага…
Из темноты вынырнул ч е л о в е к.
И в у ш к и н. Стой! Пароль?
Человек делает движение, раздается выстрел, но молодой солдат успевает прикрыть Ивушкина своей грудью… Ивушкин стреляет из винтовки, и неизвестный, едва успев отбежать, взмахнув руками, падает на мостовую.
П о ж и л о й с о л д а т (Ивушкину, склонившемуся над раненым товарищем). Офицер переодетый…
И в у ш к и н. Товарищ, родной… зачем же ты себя подставил?
М о л о д о й с о л д а т (слабеющим голосом). Ты нужней…
И в у ш к и н. Как зовут-то тебя, друг?
М о л о д о й с о л д а т. Ефимом… Вы… ежели на Алтай… прежде ходоков пошлите… Я тебе скажу — куда…
И в у ш к и н. Я понесу тебя, здесь больница, знаю. (Строго пожилому солдату.) Ты один остаешься пока. Смотри в оба… (Сделав несколько тяжелых шагов, оборачивается.) А ты говорил: сгорели слова!
И в у ш к и н уходит, неся на руках раненого Е ф и м а. Возле костра, озадаченный и весь какой-то взъерошенный, стоит, выставив винтовку, солдат с самоваром за плечами…
КАРТИНА ВТОРАЯ
Гульбище на околице села в честь масленицы. Толпа парней и девчат, много и пожилых баб и мужиков. Шум, говор, смех, особенно там, где под веселые всплески гармошки молодежь катается на самодельной, из тележного колеса, карусели. В толпе появляется красивая девушка с соболиными бровями, Л ю б а ш а Т и у н о в а, самая завидная во всей округе невеста.
Л ю б а ш а. Эй, силачи! Кто приз получить хочет? (Потряхивает перед парнями красиво вышитой рубашкой.)
Слева, между столбов, положена довольно толстая жердь. Парни, подзадоренные криками толпы, пробуют свои силы, но жердь остается несломанной. Тогда вперед выходит П е т ь к а Т е л ь н и х и н — рослый, светловолосый, с дерзким и гордым взглядом, богатый молодой хозяин и холостяк.
П е т ь к а. А ну!
Л ю б а ш а (кричит). Петька, ломай!
Сильно разогнавшись, Петька грудью ударяет в середину жерди, и она с треском разламывается.
Д е в ч а т а и п а р н и. Молодец! Ура!
— Какую толстую сломил!
Сияющий Петька идет, гордо вскинув светловолосую голову, к Любаше. Остановившись перед ней, низко кланяется.
П е т ь к а. Мой приз, Любаша.
Л ю б а ш а (смотрит на Петьку брызжущими смехом черными, как сливы, глазами и потряхивает в руке красиво вышитую рубашку-приз). А вдруг кто-нибудь еще толще сломает?
Петька, тяжело дыша, в обиде кусает губы. Широкоплечий крестьянин, по всей видимости бывший солдат, разгоняется, но ему трудно без второй руки, и он лишь пригибает положенную для него жердь.
П е т ь к а. Мой приз!
Л ю б а ш а (обращается к бедно одетому мужику богатырского сложения, с кудрявой бородкой и умным, грустным лицом). Эй, попробуй-ка ты, Самойло.
Д е в ч а т а и б а б ы п о б е д н е й. Даешь, Петелькин!
— Самойло, докажи богатым!
С а м о й л о (улыбается; он готов согласиться, но встречается со жгучим взглядом Петьки и качает головой). Куда мне…
П е т ь к а (требовательно). Мой приз!
Л ю б а ш а (оборачивается, удивленная тишиной, вдруг оборвавшей говор и смех толпы.) А это кто такие?
Окруженные мужиками, появились И в у ш к и н и его товарищ, В а с и л и й Г о л ь ц о в, оба усталые, в потрепанной одежонке. Все смотрят на них с живейшим интересом.
И в у ш к и н. Мы — питерские. Ходоки. А идти сюда посоветовал один ваш земляк. (В толпе узнает своего питерского знакомого — солдата с самоваром.) Здорово, друг! Самовар довез до дому?
К р е с т ь я н е. Мотри ты, знакомые!
— Ай да Анисим!
— Теперь у Анисима Охапкина лучший самовар на селе.
О х а п к и н. А ты, паря, спасителя своего в больницу пристроил?
И в у ш к и н. Да. Только в беспамятство он впал, так и не поговорили толком.
Анисим Охапкин гордо оглядывает односельчан, довольный тем, что они видят его близость к этим диковинным людям из Питера. Почти городского вида старик, в поддевке на меху и шапке, отороченной куницей, с ехидцей обращается к Ивушкину: «И надолго вы сюда?»
Навсегда! Тут, в степи вашей, коммуна будет.
С а м о й л о. Это как же… все будет общее?
И в у ш к и н. Все!
Испуганно раскрывает рот бойкая веснушчатая молодайка: «И бабы?!»
(Смеется.) Нет, это — врозь.
Л ю б а ш а (с притворной печалью). Вот жалость-то!
П е т ь к а. Почему ж?
Л ю б а ш а. А потому, что хуже, когда одному дурню достанешься.
Девчата хохочут. Петька гневно хмурится.
П е т ь к а. Вот что будет с вашей коммуной… как с этой лесиной… (Разгоняется и ударяет грудью жердь… но безуспешно.)
Толпа хохочет. Смеется и Любаша.
(Оглянувшись на нее, берет новый разгон — и снова конфуз. Тогда, уже в отчаянии, он бросается в третий раз на злосчастную жердь и ломает ее, но эта победа уже не может принести радости. Зло блестя глазами и утирая пот, хрипит, обращаясь к Любаше.) Приз, Любка!
Л ю б а ш а (упрямо). А может, кто еще толще переломит. (Помахивает вышитой рубашкой перед Петькиным носом.) Сама вышивала, сама и подарю, кто заслужит.
И в у ш к и н (смотрит на Любашу). Положите-ка мне!
Т о л п а. Ишь какой, питерский!
— Жидок против наших-то, степных!
С а м о й л о. Какую ложить?
И в у ш к и н. Такую, чтоб на приз. Рубашка мне понравилась.
Смущенный, товарищ Ивушкина тянет его за рукав: мол, зачем срамиться — но он словно не замечает, смотрит на Любашу, а та, на зависть всем парням и лютую злобу Петьки, широко улыбается Ивушкину, ободряя его. Устанавливая жердь на столбы, Самойло Петелькин чуть-чуть приналег на нее, и она треснула.
О х а п к и н. Эге-ге, не годится!
П е т ь к а. Жульничать?!
И в у ш к и н. Спасибо, друг, за солидарность, клади другую. (Ласково потрепал по плечу могучего Петелькина, смущенного тем, что заметили его проделку.)
Меж столбов положена новая жердь.
Д е в ч а т а (кричат). Самая толстая-претолстая!
Ивушкин сбрасывает свою старенькую кожанку и, как птица, устремляется вперед. Удар — и жердь, словно бы выстрелив, разлетается надвое…
Т о л п а (восторженно ревет). Ого-го-о!
— Ура Питеру!
И в у ш к и н (накидывает на плечи кожанку и, как бы между прочим, бросает, глядя с улыбкой на Петьку). И так будет с тем, кто посмеет нам помешать.
Л ю б а ш а (с нескрываемым удовольствием передает Ивушкину приз — вышитую рубашку). Как, подойдет тебе? (Прикидывает рубашку на Ивушкина, лукаво заглядывает ему в глаза.)
И в у ш к и н. В самую пору!
Л ю б а ш а. Бери, заслужил. Будешь надевать — меня вспоминай. А чтоб знал, кого вспоминать… Любовью меня кличут.
И в у ш к и н. Хорошо кличут.
Л ю б а ш а. А вот и папаша мой, познакомься. (Указывает на старика в шапке, отороченной куницей.)
Т и у н о в (ласково пожимает руку Ивушкину и цепко всматривается в его лицо). Ферапонт Михайлович. Весьма приятно.
И в у ш к и н. Ферапонт?!
Т и у н о в. Что-нибудь изволили спораньше обо мне слышать?
И в у ш к и н. Изволил. (Встретил растерянный взгляд Анисима-самоварника.) Еще в Питере слышал…
Т и у н о в. Даже в Питере! Что ж, будем соседями. Весьма, весьма рад. Я от души приветствую революцию и Советы. Правда, революция до нашей дикой отдаленности еще не в полном масштабе докатилась…
И в у ш к и н. Вот коммуна приедет сюда через месяц-другой — и сразу добавит вам революции!
Л ю б а ш а. Ай-я-яй, какой сурьезный…
Она успела моргнуть одной из девчат, та пригнулась за спиной Ивушкина, тогда Любаша толкает его в грудь, и он опрокидывается вверх тормашками.
Мала куча, невелика-а!
Парни и девчата, наваливаясь друг на друга, хохочут и кричат.
КАРТИНА ТРЕТЬЯ
До самого горизонта залитая синеватым вечерним светом, еще заснеженная, но уже кое-где тронутая темными проталинами степь. Маленький лесок над берегом реки, по-местному колок. Под березой, обнявшись, стоят И в у ш к и н и Л ю б а ш а.
И в у ш к и н. Отцу-то сказала или опять без спросу?
Л ю б а ш а. Сказала — прокатиться хочу. С матерью мы ладили, бывало, а с отцом… зачем это подчиняться?!
И в у ш к и н. Отпугну я от тебя всех женихов, в девках останешься.
Л ю б а ш а. А ты чем не жених?
И в у ш к и н. Для тебя-то?
Л ю б а ш а. Милый, соколик мой залетный…
И в у ш к и н. Именно, что залетный…
Л ю б а ш а. Гаврюша, да мне не нужно ничего, у нас все есть, богатые мы, самые богатые здесь в округе! Вон, смотри туда — там наши земли. Выпасы для овец, под посевами у нас почти пятьсот десятин, скот, машины… А живем мы на отлете, семь верст от села, это тоже хорошо. Побывал бы на заимке у нас… А? И отец порадуется. Он-то, конечно, и от тебя свою выгоду ищет. Проговорился намедни: «Гаврюшку бы такого в наш дом, механик он, говорят, золотой, питерские руки, к машинам бы нашим…»
И в у ш к и н. А папаша твой умен.
Л ю б а ш а (наивно). Как змий!
И в у ш к и н. Ушла бы ты из дому ко мне?
Л ю б а ш а. Да хоть сейчас!
И в у ш к и н (горячо обнимает Любашу). Вот и не возвращайся.
Л ю б а ш а. А куда — к тебе?
И в у ш к и н. Я у бабки Матанечки квартирую. И двоим места хватит.
Л ю б а ш а. Это насовсем? Так у нас же лучше! Половину дома займем. Ты сообрази: ежели я уйду, отец мне ничегошеньки не выделит, все братьям моим отпишет. А как же мы без ничего?
И в у ш к и н. В коммуне будем!
Л ю б а ш а. В коммуне? Что ты, Гаврюша… Эти твои хлеба и розы… в книгах, может, хороши, а здесь… Не будешь другим горло рвать — тебе перервут! Дикая степь.
И в у ш к и н. Почти вся земля — такая дикая степь… Вот мы и хотим ее переделать. Чтоб люди не горло друг другу рвали, а улыбались бы от чистого сердца. Ты подумай, как это здорово… Идут люди, скажем, по улице. Идут и улыбаются один другому. Просто так, от любви, хоть и незнакомые…
Л ю б а ш а. Чудак! Все вы такие или только ты? Да как же я буду улыбаться хотя бы той же тетке Матанечке, когда она каждую весну в ногах у моего батьки валяется — хлеба для детей просит!
И в у ш к и н. Будет у тетки Матанечки хлеб… И розы будут цвести под ее окошком, черт побери!
Л ю б а ш а. Погодь, молчи! Розы любишь? Посадим! Оранжерею заведем под стеклом разноцветным.
И в у ш к и н. В душе, а не под стеклом розы должны цвести.
Л ю б а ш а. Это в чьей же душе? Уж не у тетки ль Матанечки? Когда ж они там вырастут! Когда из могилки прорастут?!
И в у ш к и н. Нет, раньше! Когда она в ногах у твоего батьки перестанет валяться — хлеба просить. Когда она спину выпрямит, слезы осушит…
Л ю б а ш а. Чего шумишь-то? Кто в побасенки такие верит?
И в у ш к и н. В эту минуту чужая ты мне… до ненависти.
Л ю б а ш а (ласкаясь к Ивушкину). За что? За что?
И в у ш к и н. Эх, дикая степь…
Они стоят, отчужденные, а сторонкой пробирается П е т ь к а Т е л ь н и х и н с в а т а г о й п ь я н ы х п а р н е й.
П е т ь к а (тихо). Оглушим — и в прорубь.
Парни приближаются, Ивушкин и Любаша замечают их. Из кустарника выходит С а м о й л о П е т е л ь к и н с вязанкой хвороста.
С а м о й л о (сбросив с плеча вязанку). Здорово, ребятки! (Он улыбается парням. Могучая грудь распирает армячишко, за поясом топор.)
П е т ь к а (скрипит зубами). Дьявол беспортошный… (Сопровождаемый парнями, уходит.)
Л ю б а ш а. Спасибо тебе, Самойло… (Порывисто тряхнув руку Петелькина, уходит.)
Слышен цокот конских копыт.
С а м о й л о. Тебе сегодня дома лучше по ночевать, Гаврила Семеныч. Пойдем ко мне.
И в у ш к и н. Да, пожалуй. Ты в Копай-городе живешь, в землянке?
С а м о й л о. Там самые что ни на есть «богатые» поселились.
И в у ш к и н. Давно в этих местах?
С а м о й л о. Да, считай, лет возле тридцати. Я еще мальчонком пришел сюда.
И в у ш к и н. А родители живы?
С а м о й л о. Померли.
И в у ш к и н. И неужели избу не могли поставить?
С а м о й л о. Мир не дал. А потом и обвыклись.
И в у ш к и н. Это какой мир не дал?
С а м о й л о. А ты, если хошь, послушай, тебе полезно знать. Мы из Симбирской губернии сюда подались, от голода спасались… Конь по дороге пал, своим ходом шли… Дошли, зачали дом. А староста против. Как ты есть неприписной и пришлый, земли не имеешь, то и хату тебе строить не положено. Батька через год помер. Мы с матерью годов пять жили в брошенной бане, а потом построили землянку. Много земли под небом, а у меня — ни клочка, батрачу.
И в у ш к и н. Дойдет и сюда ленинский декрет.
С а м о й л о. Говорят, там, в России, уже поделили землю?
И в у ш к и н. И здесь поделят, к весне — обязательно.
С а м о й л о. Богатые зубами схватятся.
И в у ш к и н. А мы им по зубам. Власть-то Советская!
Неожиданно раздается выстрел. Пуля срезает ветку на березе.
С а м о й л о. В тебя метили, Ивушкин. Какая ж тут советская власть?!
И в у ш к и н (оглядывает тонущую в сумерках степь). А все-таки, может, внуки наши, а будут улыбаться друг другу!
КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ
Подворье на заимке Тиуновых. На крыльце, в жакете и цветастой шали, стоит Л ю б а ш а. Перегнувшись через перила, она наблюдает ею самой устроенное зрелище — грызню собак, бросает им кости. Входит Т и у н о в.
Т и у н о в. Опять собак стравила! (Забежав за изгородь, разгоняет собак, возвращается.)
Л ю б а ш а (меланхолически). Вас бы стравить.
Т и у н о в. Это кого?
Л ю б а ш а. А всех.
Т и у н о в. Груба ты, груба. Ах, матери нет, рано ушла.
Л ю б а ш а. Сами на тот свет свели. Не хуже собаки грызли.
Т и у н о в. Выгоню, Любка!
Л ю б а ш а. Самих бы вас не выгнали… Вот приехали коммунары… Все теперь будет общее! И наше приберут к рукам.
Т и у н о в. Подавятся.
Л ю б а ш а. Видели б, как голытьба их встречала, когда они в село со своим барахлом въезжали…
Т и у н о в. Что ж они дадут голытьбе, когда у самих ни машин, ни зерна?
Л ю б а ш а. Дадут не дадут, а обещают. Мы вот только и делаем что хлеб да шерсть. А они еще и розы!
Т и у н о в. Розы?!
Л ю б а ш а. Душевного цвета.
Т и у н о в. Ну-ну, нашла кого смешить… (Явно желая спровадить Любашу.) Шла бы к себе в светелку-то… А то ишь — розы!
Л ю б а ш а. А вы спросите у Ивушкина, как приедет.
Т и у н о в. Кто приедет?
Л ю б а ш а. А не он ли, слышите, катит? Ведь за ним сегодня дрожки послали. Ай в тайне сохранить хотите свиданьице?! От меня…
Т и у н о в. Отрезанный ты ломоть, вот что я тебе скажу… Сыновья хоть и умишком не горазды, а свои, понятные, а ты… В доме живешь, а ровно чужая, змеей поглядываешь.
Л ю б а ш а. Смиренная была б — давно уже какому-нибудь богатому дураку запродали б…
Т и у н о в (ища примирения). Эк, норовистая… Ты ж — моя, кровная…
Л ю б а ш а. Матушке вы тоже подчас ласковые слова говаривали… А потом еще лютей попрекали, что из бедности взяли… Родной дом! Каждая половица горячей слезой вымыта…
Быстро входит П е т ь к а Т е л ь н и х и н.
П е т ь к а. Укореняются!
Т и у н о в. Кто?
П е т ь к а. Коммунары! Я-то думал, да и ты, поди, надеялся, не достанут они зерна для сева, коней никто не даст, плугов. А они-то что выкинули! Мастерскую открыли.
Т и у н о в (притворно удивляется). Какую мастерскую?
П е т ь к а. Машины ремонтируют. Сеялки, молотилки, косилки. Со всех сел везут к ним машины богатые мужики. А взамен, за работу, семена, лошадей дают. Это что ж получается?!
Т и у н о в (притворно охает). Да, да.
П е т ь к а (кричит). Порубать их!
Л ю б а ш а. Эх, рубака…
Т и у н о в (примирительно обнял Петьку). Мы пока посмотрим… переждем… Авось, Петенька, и приручим всю их питерскую компанию.
П е т ь к а. Как вы их приручите?
Т и у н о в. А лучших мастеров сманить, по крупным хозяйствам разобрать. Понял? Денежки — они, брат…
П е т ь к а. Что для них денежки? Они и запаху-то денежного не знают.
Т и у н о в. Денежка — она красивая, к ней и младенец тянется.
П е т ь к а. Рубать, рубать их! Смотрите, как беспортошные к ним жмутся. Когда они с голытьбой, тогда их уже не горстка… Весь Копай-город в их мастерскую бегает. Против них, ежели они вместях, мы с вами — горстка, Ферапонт Михайлович. Щепоть. Фу! — и нету нас… Одно спасение — рубать, пока они нас не порубали.
Т и у н о в. Зарываешься, Петр. Сейчас ведь как-никак и у нас власть советская… Ты подожди, потерпи.
П е т ь к а. Не-е, я сидеть сложа руки не буду! Соберу отряд мужиков понадежнее. Сыновей отпустите?
Т и у н о в. Хозяйство большое. Батраки теперь шалые. Глаз да глаз нужен, как же я сыновей в твой отряд отпущу?
П е т ь к а. Хозяйство. А у меня что — земли меньше, скота? Только слава, что ты богаче.
Т и у н о в. Твой батька, царство ему небесное, не хвастался.
П е т ь к а. Батьки нет. Я владею! Двух маток сосать хочешь, Ферапонт Михайлович?
Т и у н о в. Горяч ты больно, Петр. Умней надо. Злей да умней.
Слышно, к воротам подъехали.
Л ю б а ш а. А вот и сам товарищ главный коммунар к папаше в гости.
Т и у н о в (смиренно объясняет Петьке). Чайку попить пригласил.
П е т ь к а. Осмелел! Я ему покажу чаек!
Т и у н о в. Нет, Петя, ты уж поезжай. И что же ты ему сделаешь? Все-таки самую толстую жердь не ты переломил…
П е т ь к а. Есть у меня чем ломать. (Вынимает из кармана револьвер.)
Т и у н о в. Ну-ну, в моем-то доме? Остынь. С сынами моими посиди в той половине, если ехать не хочешь. Молочка для спокойствия выпей. Илья, Прохор! (Заталкивает Петьку в дом.)
Входит И в у ш к и н.
И в у ш к и н. Здравствуйте.
Т и у н о в. Гаврила Семеныч… (Трясет руку Ивушкина.)
Л ю б а ш а. Золотую руку трясете, папаша… Такого бы постоянного к нам, механика опытного… (Насмешливо смотрит на Ивушкина.) Вас бы, товарищ Ивушкин. Чтоб этими машинами для моего папаши розы сеять.
Т и у н о в. Ты уж помолчи, доченька. (Осторожно.) А, к слову сказать, почему бы вам и не взяться?
И в у ш к и н. Я приехал к вам говорить от лица нашей коммуны.
Т и у н о в. А я, если изволите видеть, подхожу со стороны исключительно вашей личности… Ей-богу, столкуемся.
И в у ш к и н (с иронией). Условия ваши мне не подойдут.
Т и у н о в. Да разве я поскуплюсь?
И в у ш к и н. Я ведь всю жизнь собираюсь машинами заниматься.
Т и у н о в. Вот-вот, значит, и мне надо на постоянно!
И в у ш к и н. Ферапонт Михайлович, сомневаюсь. Машин-то у вас, говорят, не будет.
Т и у н о в. Да я еще прикупить собираюсь! И вообще, Гаврила Семеныч, вы моих планов не можете знать.
И в у ш к и н. Есть ведь и еще планы.
Т и у н о в. Ваши? Гаврила Семеныч, мы их приведем в совпадение! Или уже с кем другим договорились?
И в у ш к и н. Дело тут простое, Ферапонт Михайлович. Землицы-то у вас поубавят. А машины ваши станут нашими.
Т и у н о в (деланно смеется). А-а-а! Шутники… шутники!
Из дома доносится крик, по-видимому, уже подвыпившего с тиуновскими сыновьями Петьки: «Порубать! Я его сейчас продырявлю!»
Извините… минуточку… (Уходит в дом.)
И в у ш к и н (тихо, Любаше). Чего не приходишь?
Л ю б а ш а. Тебе твоя коммуна дороже.
И в у ш к и н. Разные вещи, зачем сравнивать?
Возвращается Т и у н о в.
Т и у н о в. Продолжим, стало быть… (С улыбкой мигнул Ивушкину, взглянув на Любашу.) Ну, так как же, планы-то наши в совпадение не придут?
И в у ш к и н (хмуро). Может, передумали с ремонтом? Тогда я поеду назад.
Т и у н о в. Гаврила Семеныч! Нет, нет… Сеять скоро, а машины не в порядке… Да и мастера вы! Таких у нас нету.
И в у ш к и н. Так давайте посмотрим ваши машины?
Т и у н о в. Извольте… (Уходит с Ивушкиным.)
Из дома с револьвером в руке выскакивает П е т ь к а.
П е т ь к а. Н-нет… Я другим манером… (Взбирается на забор.) Молись, коммунар! Решу тебя сейчас!
Л ю б а ш а (ловко вырывает револьвер). Брось пугать, дурак. (Сталкивает Петьку с забора во двор, где собаки.) Цезарь! Арап! Куси!
Слышится собачий лай, крик Петьки, затем, перемахнув через забор, П е т ь к а убегает. Возвращаются И в у ш к и н и Т и у н о в.
И в у ш к и н. Машины мы вам отремонтируем. А вы нам завтра — две упряжки, с плугами и боронами.
Т и у н о в. Подошле-ем! Сразу и распорядимся… Эй, ребята, Илья, Прохор! Завтра с утра поезжайте пахать.
Голоса из дома: «Куда? У нас же все запахано».
В коммуну. (И отвечая на молчаливое изумление сыновей.) Да, детки, да. Надо поддержать новую жизнь. Мы к вам, как видите, со всей нашей любовью, Гаврила Семеныч! А насчет этих всяких планов оно так… человек предполагает, а бог располагает, да-с. (Уходит в дом.)
Л ю б а ш а (быстро). А эта сойка общипанная, Лизой ты ее кличешь, кругом тебя чего вьется-то?
И в у ш к и н. Друзья мы с ней, с одного завода. Товарищи по революции.
Л ю б а ш а. А больше ни по чему?
И в у ш к и н. Вот уж дикая ты, право.
Л ю б а ш а. Ежели дикая, так не имей на меня обиды, милый, когда я той сойке белобрысой голову отхвачу!
И в у ш к и н (с улыбкой). Попадись этакой в мужья…
Л ю б а ш а. И попадешься! Мы, степные, ой какие хваткие…
КАРТИНА ПЯТАЯ
Избушка в степи, сложенная из земли и крытая дерном, напоминает землянку. Над крышей задорный красный флажок. Здесь, если называть по-теперешнему, полевой стан коммуны. Вечер, садится солнце. Вбегает Л и з а Н и к и т и н а — девушка лет двадцати, стройная, зеленоглазая, с коротко подстриженными прямыми и светлыми волосами.
Л и з а. Агафья! Агафья!
Из избушки выходит молодая дородная женщина, А г а ф ь я, жена Герасима Кокорина.
А г а ф ь я. Кончили?
Л и з а. Последнее лукошко высеяли!
А г а ф ь я. Герасим-то мой умаялся… Литейщик первой руки, а пахарь липовый.
Л и з а. Втянется. Видала, как Ивушкин…
А г а ф ь я. Ивушкин! Он же лет до восемнадцати в деревне шил, а Герасим мой… Да и то сказать — день и ночь, день и ночь в поле…
Л и з а. А я боронить научилась! Лошадь запрягать, распрягать. Только хомут затягивать тяжело.
Входят коммунары — Г е р а с и м К о к о р и н, В а с и л и й Г о л ь ц о в, вслед за ними И в у ш к и н. Все возбуждены, веселы. Лиза готова броситься к Ивушкину, поздравить с окончанием работы, может быть, обнять, но он, не заметив этого ее движения, просто пожимает ей руку.
И в у ш к и н. Дай попить, Лизок!
Коммунары умываются. Агафья подает ужин. Появляется С а м о й л о П е т е л ь к и н.
С а м о й л о. Шабаш, соседи!
А г а ф ь я. Самойло Петрович, к нам ужинать!
К о м м у н а р ы. Садись, Петрович!
С а м о й л о. Благодарствуем. (Берет миску с едой, ест.)
И в у ш к и н. А коняке своему ты, Самойло Петрович, копыта, часом, не срезал? (Смеясь, рассказывает.) Идет за плугом с таким напором… Лошаденка, бедная, только ноги поджимает!
С а м о й л о. Первый рая на собственной земле.
И в у ш к и н (с улыбкой). А что бы тебе вместе с нами, в коммуне пахать?
Вопрос этот застает Самойлу врасплох. Он, такой счастливый оттого, что получил свою землю, должен ее сразу потерять?
С а м о й л о. Не-ет… Моя земля! Еще батя мечтал… (Даже продохнуть не может от волнения: так не по душе ему этот разговор.)
И в у ш к и н. Она, конечно, твоя, но ты ж ее не покупал. Земля — народная.
С а м о й л о. А я ее куплю.
И в у ш к и н. У кого?
С а м о й л о (в затруднении, ищет ответ). Хочу, чтобы совсем моя была.
И в у ш к и н. Зачем это тебе?
С а м о й л о. Сам хозяин.
И в у ш к и н. Неужели не надоели тебе хозяева?
С а м о й л о. Так то были они, а теперь — я.
И в у ш к и н. А чем ты будешь лучше их? Тебя заставляли — и ты заставишь кого-нибудь работать на себя, да?
С а м о й л о. Они свое пожили, теперь — мы.
И в у ш к и н. Ну, ты разбогатеешь, — значит, кто-то обеднеет? Что ж тогда останется делать бедным? Да то же самое, что только что сделал ты: отобрать землю у богатых. Сказка про белого бычка, друг!
С а м о й л о. Постой-ка, постой! Ты говоришь — земля народная? А разве я — не народ?! Стало быть, моя земля!
И в у ш к и н. Ладно, живи, хозяин.
С а м о й л о, смущенный, уходит.
Л и з а (берет Ивушкина под руку, уводит в сторону). Слушай, Ивушкин, времени в обрез… Сейчас коммунисты соберутся. Решили засветло, сразу, здесь, провести собрание. Отношение к твоему вопросу, прямо скажу, строгое.
И в у ш к и н. Эх, так празднично было на душе… отсеялись… а тут…
Л и з а. Ты скажи всем нашим, что так, мол, и так, несерьезно, мол…
И в у ш к и н (вскипел). А ежели серьезно?!
Л и з а. Свои чувства ты должен пересмотреть в корне, иначе скатишься.
Собираются к о м м у н и с т ы.
Г о л ь ц о в (надев очки). Давайте, товарищи, начнем.
Л и з а. Изберем председателя и секретаря.
К о м м у н и с т ы. Гольцов! Никитина!
Г о л ь ц о в (председательским тоном). На повестке дня, по требованию группы коммунистов, вопрос о сползании товарища Ивушкина с партийных позиций. Говори, Ивушкин.
И в у ш к и н (после паузы). Товарищи, как я ваш секретарь ячейки, и вы меня избрали, и как между нами братство и вера в товарища…
Г о л ь ц о в. Ты — прямо!
И в у ш к и н. Присушила меня Ферапонтова дочка. И весь я без нее не свой…
Л и з а (сурово, кусая губы, оглядывает членов ячейки). Что мы скажем товарищу Ивушкину?
Г о л ь ц о в (грозно глядя из-под очков). Ивушкин, мы с тобой первые пришли сюда ходоками коммуны… Ты много сделал: оформил полученные земли, раздобыл часть семян, зачал постройку саманных бараков. Коммунары верили тебе. А теперь ты скатываешься вправо… Втрескался в богачку… Наших, своих тебе мало?!
И в у ш к и н. Что ты мне проповедь читаешь?
К о к о р и н. Можно любить классового врага, если враг — женского пола? Знать бы, что Ленин или Маркс по этому случаю думают…
Л и з а. Запрещают!
К о к о р и н. Точно? Где читала?
Л и з а. Это и так ясно.
И в у ш к и н. А вот мне не ясно.
Появляется человек в пропыленной одежде — с в я з н о й из Барнаула.
С в я з н о й. Здравствуйте, товарищи. Я к вам от Барнаульского комитета партии, вот мой мандат.
Гольцов берет мандат, передает Ивушкину.
И в у ш к и н (просмотрев документ). Садись, товарищ Брошкин.
С в я з н о й. Товарищи, по всей линии железной дороги — от Пензы до Владивостока — вспыхнул мятеж чехословацкого корпуса. Мятеж белочехов организовали и подготовили английские и французские буржуи. В Омске создано западносибирское правительство эсеров и меньшевиков. Большевики Сибири переходят на нелегальную борьбу. Верьте, товарищи, Красная Армия придет сюда и разгромит белогвардейцев и и интервентов! Но мы должны решительно готовить эту победу… Создать подпольные революционные штабы, ковать оружие для всеобщего восстания и в конце концов восстановить Советскую власть.
Вдруг, как из-под земли, вокруг вырастают в о о р у ж е н н ы е л ю д и, дула винтовок и револьверов направлены на коммунистов. Это кулацкий отряд Петьки Тельнихина.
П е т ь к а (поигрывая саблей). Сопротивляться не полезно!
И в у ш к и н. Бей бандитов! (Бросается на ближайшего, сбивает с ног.)
П е т ь к а (кричит). Не стрелять! Тихо… (Направляет саблю на Ивушкина.) Взять!
Коммунистам связали руки. Петька подходит к Ивушкину, узнает рубаху-приз, молча рвет ее.
И в у ш к и н (его руки, руки Лизы и товарища из Барнаула связаны за спинами одной веревкой). Сегодня вы нас, а завтра…
П е т ь к а. Завтрева не будет. (Ударом сабли срубает с крыши землянки красный флажок.) В балку отгоним и порубаем. Вон остальных ваших из бараков вывели.
И в у ш к и н. Это у тебя, контра, завтрева не будет!
П е т ь к а (подходит). Эх, не сберег подарка-то! Хороша рубашка — гуляют лоскуточки… А ну, поднимайтесь, пошли! Остальных ваших прямо к балке повели. Туда и вам дорога.
Коммунары сохраняют гордое спокойствие. Только Агафья Кокорина всхлипнула.
К о к о р и н (заглядывая в глаза жене). Не позорь фамилии.
А г а ф ь я. Лиза. Мы питерские, Агафьюшка, баррикадные! Товарищи… «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов…»
Коммунары подхватывают гимн. Бандиты подталкивают их прикладами, стегают плетьми. Но что это? Со стороны села, все усиливаясь, доносится набатный звон, рев толпы. Петька оглядывается и от страха вбирает голову в плечи.
А г а ф ь я. Товарищи, глядите, мужики…
П е т ь к а загнанно метнулся и побежал. За ним пустилась и его орава. Разъяренные, крича и размахивая кольями, топорами, вилами, влетают на стан крестьяне. Впереди всех С а м о й л о П е т е л ь к и н, среди других А н и с и м О х а п к и н.
И в у ш к и н. Товарищи…
Крестьяне обнимают коммунаров, развязывают им руки.
П е р в ы й к р е с т ь я н и н. Слава тебе господи, успели!
В т о р о й к р е с т ь я н и н. Гляньте, каким зайцем Тельнихин по степу скачет…
Хохот, слезы, объятия.
П е р в ы й к р е с т ь я н и н. Семен в исподниках примчал!
В т о р о й к р е с т ь я н и н. А ты-то сам?
П е р в ы й к р е с т ь я н и н. Фу-ты, женкина кохта…
Д е д с д у б и н о й. И какая муха меня, дурака, кусила? Весь шкилет из-за етих питерских растрёс.
О х а п к и н. Ничего, промялись, дело небольшое.
П е р в ы й к р е с т ь я н и н. Оно конечно, христианские души.
Освободили, спасли коммунаров, и в общей радости, словно бы чужая здесь, Л ю б а ш а… Она стоит в сторонке.
Б о й к а я б а б е н к а (восторженно трещит). Я, я первая тревогу подняла! Я как увидела…
Г о л о с а и з т о л п ы. Самойло первый!
— Иван! Он сразу в мое окно кулаком… А я — на коня!
И в у ш к и н (обняв за плечи Лизу). Держись, Лизок! Мы еще поборемся.
Л ю б а ш а. Лизок…
И в у ш к и н. (подходит к Любаше). И ты нас выручала?! Как узнала?
Л ю б а ш а (не в силах сдержать обиду). Лежать бы вам теперь всем порубанными, ежели б не я!
Многие, не один Ивушкин, услышали эти слова, сразу придвинулись.
И в у ш к и н. Любаша?!
Л ю б а ш а. А ты будто и не видишь меня. Чужая…
Г о л о с и з т о л п ы. Она, она, Любаша первая народ подняла!
Все с благодарностью потянулись в ней.
Л ю б а ш а. Мне бы твое словечко — хоть одно! — ласковое… Стыдишься ты меня, что ли? Сойку свою небось обнимаешь… Головой из-за тебя рискнула, не задумалась, а ты…
И в у ш к и н. Значит, из-за меня?
Л ю б а ш а. А из-за кого ж еще? Стала б я из-за этих твоих голодранцев коня гонять!
И в у ш к и н (гневно). Лучше б мне лежать сейчас в балке порубанным, чем слышать такие слова… (Резко отвернулся от Любаши.) Пойдемте, товарищи…
Все ушли. Любаша стоит посреди степи одна. Упала, плачет. Слышится цокот копыт. Появляется П е т ь к а с о с в о и м и о т р я д н и к а м и.
П е т ь к а. Ты мужиков навела?!
Л ю б а ш а. Я.
П е т ь к а (вынимает из ножен саблю). Стерва…
Л ю б а ш а. Руби… секи… ну! (Она кричит, вся дрожа, и Петька видит, что дрожит она и слезы на глазах ее не от страха.) Только рада буду, Тельнихин. В глаза мне плюнули… Руби!
П е т ь к а (опустил саблю). Вона…
Л ю б а ш а. Товарищи… Ох, и покажу я вам!
П е т ь к а. Своими белыми ручками?
Л ю б а ш а. Я и саблю держать умею и стреляю не хуже любого тут.
П е т ь к а. Саблю? Бери, на!
П е т ь к а, поцеловав саблю, протягивает ее Любаше, та берет. Слышится свист. Подхватив Л ю б а ш у, П е т ь к а с о т р я д н и к а м и быстро уходит.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
КАРТИНА ШЕСТАЯ
Горница в избе Анисима Охапкина. За окнами шумит непогода — ветер, дождь. Дочурка Охапкина, лет пятнадцати, А н ю т к а, вышивает.
О х а п к и н (входит из сеней). Вроде бы кто-то в огород к нам шмыгнул… Стук в дверь.
А н ю т к а (крестится). Свят, свят…
О х а п к и н (опасливо). Кто тама? (Взял топор, выходит.)
Возвращается с И в у ш к и н ы м. Тот в крестьянской одежде, с бородкой.
И в у ш к и н. Добрый вечер.
О х а п к и н. Что это ты ко мне, Гаврила Семеныч?
И в у ш к и н. Больше никого дружков тут не осталось, Анисим Федорович. Ты не знаешь ли, где Петелькин?
О х а п к и н. Канул. С бабой и детьми сокрылся. Искал его прапорщика Абрамова карахтерный отряд.
И в у ш к и н. Давненько мы с тобой не видались…
О х а п к и н. Считай, боле года, с прошлой весны.
И в у ш к и н. А я вот под дождем промок. Обсушиться бы хоть…
О х а п к и н (без особого радушия). Садись, обсушивайся.
И в у ш к и н. Ну, как ты при новой власти живешь?
О х а п к и н. Живой пока… А хлеб-то ваш в прошлом году на корню спалили, слыхал? Вот оно как… Была коммуна — и нет, сгорела.
И в у ш к и н. А ты помнишь, тебе тоже казалось, что слова из книги сгорели? Ан нет, не сгорели!
О х а п к и н. Так то — слова.
И в у ш к и н. А это дело. Дело тем паче не сгорит!
О х а п к и н (вздохнув). Баба моя занедужила, к фелшару сын повез. Дай гостю поесть, Анютка.
Анютка охотно подает.
А н ю т к а. Молочка, не взыщите, нету.
И в у ш к и н. Было три коровы?
А н ю т к а. Взяли. За недоимки.
И в у ш к и н. Сразу трех?!
А н ю т к а. Зачем? Не сразу, по одной…
О х а п к и н. Заваруха была, без власти, ну и не платили. А теперя твердая власть навалилась, адмиральская…
Ивушкин садится за стол, к самовару. Охапкин стоит.
И в у ш к и н. А ты, Анисим Федорович?
О х а п к и н. Я-то? (Кряхтя и охая, осторожно присаживается.)
И в у ш к и н. Что, тоже болеешь?
О х а п к и н (покосившись на Анютку). Так, пустяки… прострел…
Анютка, сдерживая смех, прикрывает лицо ладонью.
И в у ш к и н (щелкнув пальцем по самовару). Помнишь, как ты в патруле с этим аппаратом стоял?
О х а п к и н (захлебнувшись чаем). Чего вспоминать-то?! Было — сплыло. Мало ль на чьей стороне по случайности приткнешься!
И в у ш к и н. Тебя грабят, а ты — лапки кверху?
О х а п к и н. А что я против такой силы? Все королевства супротив нас. Вон, болтают, тальянцы ажноть в Сибири объявились! Которые с южных морей.
И в у ш к и н. А ты прислушайся: по всей Кулунде молоты в кузницах стучат… народ мечи, пики кует.
О х а п к и н. Слыхали кое-что. Ты, грят, самый главный подпольный штаб?
И в у ш к и н. Много в степи подпольных штабов, Анисим Федорович. Еще большой пожар впереди, а маленькие огоньки во многих местах вспыхивают.
Голос с улицы: «Анисим, налоги тянут!»
О х а п к и н. Вишь, власть, а? Ты б ее, удавку, забыл, так сама тебя помнит…
Заметались Охапкины по избе. Ивушкин взобрался на печь. Еще со двора слышны голоса сборщиков налога: «Что у них еще значится?» — «Самовар». Охапкин слышит и, схватив самовар, ищет глазами, куда б спрятать единственную ценность. И находит — бросает самовар в зыбку, прикрывает тряпкой.
Анютка, качай!
В избе появляется с б о р щ и к н а л о г а.
С б о р щ и к. Где самовар?
Анютка качает зыбку.
О х а п к и н. А прохудился — выбросили.
Сборщик ищет. Опустившись на четвереньки, заглядывает под скамью. Из самовара, лежащего в зыбке, полилась вода — да прямо сборщику за ворот…
А н ю т к а (испуганная, еще старательнее качает зыбку). А-а-а, а-а-а-а!
С б о р щ и к. Тьфу! (Встает, обтирается шапкой.) Где самовар?
О х а п к и н. Говорю, прохудился, выбросили.
Плюнув с досады, с б о р щ и к уходит. О х а п к и н выходит проводить.
А н ю т к а. Дядя Ивушкин, Ванька наш мамку к фелшару не повез, не! Тятька врет. Мамка сама его прятать повезла от солдатчины. В некруты его брали адмиральские. Теперь он в бегах. А тятьке шомполами каратели всыпали…
И в у ш к и н. За что они ему?
А н ю т к а. А за Ваньку! Всех мужиков пороли, у кого сыны от солдатчины сбегли.
И в у ш к и н. Вот какой у него прострел!
Входит О х а п к и н.
О х а п к и н. Как ворюги, по-темному…
И в у ш к и н (слез с печи). Терпи, терпи, Анисим Федорович.
О х а п к и н. А ты давай-ка мотай из села! Петька Тельнихин с отрядом в Чесноковке, сюда собирается. Там и Любаха с ним.
И в у ш к и н. Какая Любаха?
О х а п к и н. Твоя… Ферапонтова дочка. Она теперь в тельнихинской дружине Святого Креста.
И в у ш к и н. Вот куда подалась… Лихую весть ты припас для меня, Анисим Федорович.
О х а п к и н. Весть как есть.
И в у ш к и н. И кто ж там, в этой дружине?
О х а п к и н. С правого флангу, вестимо, богатые. А так, окромя, всякие, даже из голытьбы, заблудшие. (Берется за спину.) О-ох, мотай, паря! Село наше, примерно сказать, открытое, без гарнизону, да ить тоже страх… То карахтерные налетят, то милиция иль еще какая войска… За сокрытие большевика — расстрел.
А н ю т к а (срывается вдруг). Как не совестно?! В непогодь человека гнать… Оставайся, дядя Ивушкин! (Просительно глядя на отца.) Оставайся… Дело к ночи.
Охапкин молчит.
И в у ш к и н. Я у тебя, Анисим Федорович, на всю ночь не останусь. Часок-другой пережду и отчалю. Дело тут у меня. (Устраивается на широкой скамье и, перед тем как укрыться армяком, вынимает из кармана книгу.) На вот, Анютка, если хочешь, книжку почитай.
А н ю т к а (жадно берет). Спасибо вам.
О х а п к и н. Эта книжонка-та… э… э… тая?
И в у ш к и н. Другая! (Укладывается.)
А н ю т к а (подходит к лампе, раскрывает книжку, читает по слогам). «Бессмертные похождения кавалера до Ламадьена, храбрейшего из смертных»…
За окном цокот конских копыт, говор. Ивушкин встал со скамьи.
О х а п к и н (в страхе). Быстрая вошка, да ить частый гребешок…
А н ю т к а. Сюда, сюда! Там лаз на чердак, а с чердака в огород…
И в у ш к и н. Погоди, Анютка. (Вынул револьвер, проверил.) Страхи, должно быть, напрасные… (Выходит с Анюткой.)
Громкий стук в окно. Голос: «Эй, хозяин, отпирай!» Охапкин выходит в сени. Возвращается с д в у м я в о о р у ж е н н ы м и л ю д ь м и. Один из них — тот самый солдат, что стоял с Ивушкиным в петроградском патруле. Это — Ефим Мамонтов.
О х а п к и н. Проходите… господа…
М а м о н т о в. А ежели товарищи?
О х а п к и н (присматривается). Быдто с лица знакомый…
М а м о н т о в. Да и я тебя, кажется, где-то встречал. (Подает руку.) Мамонтов.
О х а п к и н. Мамонтов?! Это твой отряд адмиральскую милицию в Чистюньке порешил?
М а м о н т о в. Было такое дело. А это мой помощник, Епифанов.
Сплошь увешанный оружием, массивный, с туповатым лицом, Епифанов важно поводит глазами, делая вид, что не замечает протянутой руки Охапкина.
О х а п к и н. Эт-та да-а!.. Анютка!
А н ю т к а (появляется). Здесь я.
О х а п к и н (тихо). Упреди Ивушкина… партизаны, мол, это… А то он в темнотище пальбу затеет.
М а м о н т о в (Охапкину). Человек тут один у тебя, часом, не бывал?
Входит И в у ш к и н.
И в у ш к и н. Сам понял, что свои. Здравствуйте.
Ивушкин и Мамонтов смотрят друг на друга.
М а м о н т о в (изумлен). Неужто…
И в у ш к и н. Ефим!
Они крепко обнялись.
М а м о н т о в. Хлеб и розы, а?
И в у ш к и н. Вспоминал я тебя, Ефим.
М а м о н т о в. А я? Эх… ночь та петроградская на всю жизнь отметиной легла. Значит, это ты тут степь поднимаешь? А я слышу — Ивушкин да Ивушкин… Дай-ка, думаю, пошлю связных, разыщу его, да и познакомлюсь!
О х а п к и н. Стал быть, не случайно вы тут-ка стакнулись?
И в у ш к и н. Мы тебе доверяем, Анисим Федорович.
О х а п к и н. Доверяли зайцу медведей сторожить…
И в у ш к и н (смеется). Вот ты какой, знаменитый Мамонтов, гроза адмиральских карателей!
М а м о н т о в. Ты не чурайся, Егорка, подойди сюда.
Е п и ф а н о в. Мы можем подойти, не гордые.
М а м о н т о в. Знакомься с товарищем Ивушкиным.
Е п и ф а н о в (протягивает руку). Можно. Мы не против краткого знакомства.
И в у ш к и н. Почему краткого?
Е п и ф а н о в. А что вам тут, питерским, делать? Залетели в нашу степь и улетите.
И в у ш к и н. Эсер?
Е п и ф а н о в. Это не играет значения. (Выходит.)
И в у ш к и н. Зачем тебе, Ефим, эта подпорка?
М а м о н т о в. Егор? С одного села мы. В одной стенке на кулачки ходили.
И в у ш к и н. А в какой стенке он теперь? Смотри, браток! Постой-ка, постой, а самоварника ты узнал? (Указывает на Охапкина.)
М а м о н т о в. Бат-тюшки… (Обнимает Охапкина.)
И в у ш к и н (весело). Весь патруль в сборе…
М а м о н т о в. Давай обрешим дела. Связь между нашими отрядами нам надо установить.
И в у ш к и н. Где советоваться будем?
М а м о н т о в. Да в этом кабинете.
О х а п к и н. А как, ежели карахтерные нагрянут?..
М а м о н т о в. Каратели, Анисим, страшные, когда от села до села, от человека до человека — пустота. А как поднимется степь — все села, все люди!..
О х а п к и н. Ежели чаю пожелаете, самовар в зыбке, сберегся.
И в у ш к и н. Родину береги, Анисим Федорович, тогда и самовар уцелеет.
О х а п к и н. Вишь ты, паря… родина — она штука совместная, а самовар — мой!
КАРТИНА СЕДЬМАЯ
Заимка Тиуновых. Большая горница, напоминающая ту, что в избе Охапкина, но богаче обставленная. Богатый киот, горит лампада. Т и у н о в, мрачный, постаревший, сидит перед пьяным П е т ь к о й Т е л ь н и х и н ы м.
П е т ь к а. Истуканом смотришь, да?! А мне кровь бельма заливает…
Т и у н о в. Самогон, а не кровь.
П е т ь к а. Пускай! Что, как не пить? Куда ни качнешься с отрядом — бьют! Мужики, свои, степняки сибирские, ловят, как волков. Все села взнялись, все поголовно! Заварили кашу большевики, ох и круто заварили… Все отряды в одну армию свели. Штаб у них… Шта-аб! Главнокомандующий!.. Ефимка Мамонтов, унтер-офицер, востровский мужик. Первый друг этих питерских закоперщиков… Мать наша, степь Кулундинская, ни пройти, ни проехать — на пику, на саблю нарвешься. Кованые пики у них, одна винтовка на отряд, а дерутся, сволочи… Откуда злость такая, Ферапонт Михайлович?
Т и у н о в. Откуда и твоя. Люди разобраться хотят.
П е т ь к а. В чем, в чем тут разбираться?!
Т и у н о в. Степь всегда была ровная, а люди на ней — один небо чубом цепляет, а другой из ковылей не виден…
П е т ь к а. Так разве ж мы можем допустить?.. Я — Тельнихин! Движимое, недвижимое и в наличности… а тут… всякая шантрапа… из ковылей…
Т и у н о в. Хочешь, тайну тебе открою? Тайну своей жизни? Э, нет, в самогоне ты по горло…
П е т ь к а. Открой! Открой, Ферапонт Михайлович… спасения ищу, загнали меня… (Оглянулся на дверь в соседнюю комнату, откуда доносится шум голосов.) Тихо… тихо! Они там не смеют этого знать. Они — рубать, и все, все… Открой тайну!
Т и у н о в. Изволь. (Придвигается к Петьке.) Мир устроен не по справедливости. Я это всегда знал.
П е т ь к а. Ха-ха-ха! Тайна. Это ж большевики толмят!
Т и у н о в. А между тем правда истинная.
П е т ь к а. Так пошто сам против правды этой всю жизнь прешь?!
Т и у н о в. Свернуть некуда. Иные, кто тайну эту постигал, в монахи постригались. А мы — извечной стезею пойдем… извечной! И камушки с дороги поскидаем… Смекаешь?
П е т ь к а (кричит). К черту! К черту… Стезею… камушки!.. Я силы от тебя ждал, а ты мне…
Т и у н о в. А чьей силой держишься?! Кто твой отряд снарядил?.. Мы, Тиуновы. Кто тебя выручил, когда красные под Топчихой прижали? Брата моего сыновья, Терентия Михалыча. Кто людишек в твой отряд зазывает? Не моя ли родня, Петр? Дурак неблагодарный… Мало? Еще дадим. Для святого дела не жалко… Скупай буйные головы!
П е т ь к а. Стезею, Ферапонт, стезею… И эх, и пораскидаю же я камушки!..
Входит Л ю б а ш а.
Л ю б а ш а. Воитель.
Петька пытается обнять Любашу, но та отталкивает его.
П е т ь к а. Люб-ба… Приз ты мой невзятый… (Схватив бутылку, выходит.)
Л ю б а ш а (после паузы). Вошла я сейчас в светелку свою. Тихо, чистенько… кружева белые… В зеркало взглянула — боже мой, какая страшная! В грязи, в сапожищах… Чужая самой себе. (Отвернулась, скрывая от отца слезы.) Ой, в какой трясине я загрязла… Мстить захотела! А кому мстить? Вся степь огнем полыхает, а я — со своей обидой, глупая… Куда полезла!
Т и у н о в. Известно, не бабье дело война.
Л ю б а ш а. Кабы знать, за что бьешься… Вон сколько баб в отрядах красных! Они-то знают.
Т и у н о в. А ты разумом не оскудела?
Л ю б а ш а. Вы послушайте, послушайте… Приехали мы в Брусничное. Согнали всех на площадь перед сборней. «Пошто красным помогаете?!» А дружинники-то пьяные, и сам Петька пьяный… «Жечь, кричит, рубать!» И началось…
Т и у н о в. А ты? В сторонке ховалась?
Л ю б а ш а. Как тут сховаешься! Бежит старик с вилами — да прямо на меня. «Бей турку!» — кричит. Увернулась я, саблю выхватила…
Т и у н о в. Вдарила?
Л ю б а ш а. Рука отнялась. Стою, дрожу вся, турка несчастная, слезы ручьем. И старик стоит, вилы опустил. Опомнилась, гляжу, — а это ж дед Степан…
Т и у н о в. Старый хрыч…
Л ю б а ш а. Знаю, помню, никогда вы материнскую родню не жалели… голь, беднота… «Любка, говорит, ты ли это, внучка?» Всю ночь мы с дедом в его хате просидели… Вот с тех пор и задумалась я. (Встретила холодный взгляд Тиунова — и поняла, что слова ее нисколько его не трогают.) Где братья?
Т и у н о в. Воюют… Судный день!
Л ю б а ш а. Снова, папаша, в молитвы ударились? Первый раз это было, когда матушку уморили…
Т и у н о в (исступленно). Люб-ка!.. (Замахивается на Любашу.) Злом переполнился мир через край… (Выходит.)
Л ю б а ш а (вслед). А от кого зло? От кого?! (Резко бросила на стол свою полевую сумку. Из сумки на пол выпала свернутая бумажка.) Что это? Письмо… (Глубоко взволнованная, читает, снова перечитывает.) «Гидра капитализма издыхает под огнем революционного народа. Зачем ты с контрой, а не со мной? Еще не совсем поздно, подумай. Ивушкин». (Прижимает к лицу письмо.) Зачем не со мной?.. (Смотрит на свою сумку.) Как же попало сюда это письмо? Значит, в отряде кто-то есть от него? Кто же?
В сопровождении о р д и н а р ц а появляется Е п и ф а н о в.
Е п и ф а н о в. Ферапонтиха?..
Л ю б а ш а (с острой приглядкой). Ого, какой гусь залетел…
Е п и ф а н о в. Где командир Тельнихин?
Л ю б а ш а (громко, в соседнюю комнату). Эй, Тельнихин! Сам товарищ Епифанов тебя требует.
Е п и ф а н о в. Товарищ… Ишь, язва…
Входит П е т ь к а.
Здорово, Тельнихин. Узнаешь?
П е т ь к а. Это как посмотрю. С чем явился, красный? Раскусил тебя Мамонтов, разжаловал?
Е п и ф а н о в. Хочу с тобой заодно, сподручней комиссаров шевелить.
Л ю б а ш а. Так-то ты сражался за Советскую власть, Епифанов?
Е п и ф а н о в (злобно). За кого я сражался — не тебе судить.
Входит Т и у н о в. Остановился в тени, слушает.
Л ю б а ш а. А вдруг теперь и промажешь? Слыхал? Партизаны пошли на соединение с Красной Армией. Крышка Колчаку.
Е п и ф а н о в. Крышка? А французы, англичане, американцы, японцы?
Л ю б а ш а (пытливо). Значит, ежели большевиков разбить, они и править нами останутся?
Е п и ф а н о в. Иностранцы-то? Уйдут!
Л ю б а ш а. А вдруг останутся? Какая им выгода уходить… Пришли ведь тоже не без интереса?
Е п и ф а н о в. Весь ихний интерес — Россию освободить, русский народ.
Л ю б а ш а. От кого?
Е п и ф а н о в. Ты что, ума пытаешь?! От большевиков.
Л ю б а ш а. Как же народ освободить от большевиков, когда он сам за ними с пикой на пушки идет?!
Е п и ф а н о в. А что он понимает, народ!
Л ю б а ш а (в тяжелом раздумье). Стало быть, народ не понимает? Японцы понимают, американцы? Мне говорили, что я за Россию бьюсь, родину спасаю, а я вот, значит, для кого саблей размахивала…
П е т ь к а. Молчать! В моей дружине… крамола…
Л ю б а ш а. Твоя ли она, дружина?..
П е т ь к а. Хорошо, мы с тобой покалякаем… А тебя, Епифанов, часом, не комиссары подослали? Чем докажешь?
Е п и ф а н о в. Скоро и до тебя дойдет весть… Долго меня большевики не забудут! Мамонтовского дружка, этого питерского, Гаврюшку Ивушкина, мои ребята шпокнули.
Петька радостно взвизгнул. С уст Любаши сорвался стон.
Чего охаешь? Шпокнули — и дело с концом.
П е т ь к а (с кривой усмешкой смотрит на Любашу). В поминание запиши.
Любаша, словно в оцепенении, застыла. В сенях слышится шум, затем д о з о р н ы е пропускают в комнату д в у х о с а н и с т ы х с т а р и к о в в казачьей одежде.
Д о з о р н ы й (переводя дух). Перехватили вот! На конях. Говорят, в штаб к партизанам едут.
П е т ь к а. К партизанам?! Да я вас к черту… (Обрывает вдруг свою ругань — такой уверенностью и спокойствием веет от стариков.)
П е р в ы й к а з а к (седобородый, высокий, с выправкой старого служаки). Мы — казаки. А вы кто?
П е т ь к а. А мы — дружина Святого Креста.
П е р в ы й к а з а к. Так, стало быть, вы нам не нужны. Прикажите отпустить. Нам в главный штаб партизанской армии. Делегаты мы, для переговоров.
П е т ь к а (кричит). Бить, рубать большевиков надо, а вы с переговорами! И кто?! Казаки, опора отечества…
П е р в ы й к а з а к. Вся наша казачья линия — станицы Слюдянская, Антоньевская, Тулата — морем восстания окруженная. Выступать нам невозможно. Вся степь поднялась.
П е т ь к а (в исступлении). Сволочи, предатели!.. Посадить под арест! Сейчас мы решим, что с вами делать.
К а з а к о в выводят.
Т и у н о в (понизив голос, Петьке). Старичков этих, делегатов, упокоить тихонечко, без лишнего шуму… Смекаешь? И слушок пустить, будто большевики их прикончили, которые партизанами командуют. Вот взъярятся-то казаки!
Л ю б а ш а. Они и так ярятся. Сколько их сражается за Колчака!
Т и у н о в. А так бы все пошли… Все казачьи линии!
Е п и ф а н о в. Ух, Ферапонт Михайлыч… Голова!.. Здравствуй.
Т и у н о в (молитвенно). Будьте мудры, как змии, и просты, как голуби. (Пожимает руку Епифанову.)
Л ю б а ш а. Вы убьете этих стариков безоружных? А вы видели медали ихние? Это русские герои военные!
П е т ь к а. Плевать! России нет. Есть одна кровавая каша! Кто ее лучше расхлебает, у кого рот шире — тот и прав! А в обчем… не тебе рассуждать. И так что-то много рассуждателей в дружине развелось.
В комнату, привлеченные шумом, входят д р у ж и н н и к и. Тиунов держится в сторонке, будто он тут ни при чем.
Расступись! (Пошатываясь, направляется к выходу.) Сейчас я их сам… Делегаты!
Л ю б а ш а. Стой! (Становится на пути Петьки.)
П е т ь к а. Ты?!
Л ю б а ш а. Я не позволю убивать этих стариков. Их послали станицы.
П е т ь к а (наступает на Любашу). Прочь!
Л ю б а ш а (вынимает из кармана маленький браунинг). Руки вверх! Ну!.. И только попробуй, сдвинься…
П е т ь к а. Братцы… (Подняв руки, оглядывается на дружинников, на Епифанова, трусливо отступающего в угол.)
Один из дружинников, чубатый парень, выхватывает револьвер, раздается выстрел. И быть бы Любаше убитой, но стоящий рядом человек, по виду шахтер, толкает чубатого.
Ш а х т е р (держа за руку чубатого). Стоп, Звонарь.
Т и у н о в (крестится). Господи…
Ш а х т е р. Ферапонтиха права, нельзя убивать этих стариков. Раскроется дело — нас всех казаки перерубят.
П е т ь к а. Кто ж тут командир? Эта стерва в юбке или я?
За каждым движением Петьки Тельнихина зорко следит молодой проворный парень с серыми и по-заячьи косыми глазами — А л е ш к а.
Л ю б а ш а (обводит взглядом комнату, куда уже набилось много дружинников). Кто против убийства стариков казаков, выходите и стройтесь! Дальше без Петьки пойдем. Казаков освободить.
А л е ш к а. По коням!
Д р у ж и н н и к и выходят, Алешка выбегает, торопя их. Тихо, как тень, исчезает из комнаты Т и у н о в.
П е т ь к а. Расколола, стерва!
Е п и ф а н о в. Анархия… порядка нет… Я тебе наведу…
П е т ь к а. Молчать! (Обращается к чубатому парню.) Слушай, Звонарь… иди с Любкой.
З в о н а р ь (взревел). В цацки мне с ней играть?!
П е т ь к а. Когда случай подвернется, кокнешь ее, Звонарь. Кончилась она для меня…
З в о н а р ь убегает. П е т ь к а, поникший, медленно выходит, сопровождаемый Е п и ф а н о в ы м. Следя за ними, следя за всеми, снова возникает Т и у н о в. Заканчивающая недолгие сборы в дорогу, входит Л ю б а ш а.
Т и у н о в. Рехнулась ты, Любка? Сиди-ка ты дома, дома сиди!
Л ю б а ш а. Нет у меня дома! Лучше в поле издохнуть, от пули, от волка… Голубок! И всё со сторонки, неприметно…
Т и у н о в. Прокляну, Любка!.. (Выходит.)
Л ю б а ш а (вслед). А, проклинайте, я сама себя уже сто раз проклинала…
Осторожно входит ш а х т е р. Он слышит последние слова Любаши.
Ш а х т е р. Врезалась ты, выбирайся, пока ход есть.
Л ю б а ш а (обернулась). Ты письмо мне подложил?!
Ш а х т е р. Я. Ивушкин меня послал тельнихинскую дружину прощупать.
Л ю б а ш а. Убили, сгубили залетного…
Ш а х т е р. Живой он! Раненый — да, а живой!
Л ю б а ш а. Где же он, говори скорей?!
Ш а х т е р (понизив голос). В партизанском лазарете, в селе Панюшове, лежит.
Л ю б а ш а. Гаврюшенька… Ох, как же я хочу с ним свидеться! Скажи ему, что он у меня в груди по гроб жизни.
КАРТИНА ВОСЬМАЯ
Изба, где помещается лазарет. На подстилке из соломы лежат раненые п а р т и з а н ы. Среди них, с перевязкой на голове, А н и с и м О х а п к и н, рядом молоденький партизан П а в л у ш к а. Слева, на первом плане, лежит на носилках И в у ш к и н. Над ним склонилась Л и з а, поправляет ему бинты на плече.
И в у ш к и н. Отправь меня в штаб, к Мамонтову.
Л и з а (терпеливо). Молчи, молчи! Тебе нельзя волноваться. Снова бредить начнешь.
П а в л у ш к а (тихо Охапкину). Кто же это у него, у комиссара, Любаша? Зазноба, что ль?
О х а п к и н. Ежели бредит ейным именем, стало быть, на сердце она у него.
И в у ш к и н. В штаб отправь, в штаб, слышишь?!
Л и з а. Лежи, лежи спокойно.
И в у ш к и н (морщась от боли). А девка ты красивая…
Л и з а. В революционной борьбе нет красивых и некрасивых. Есть только товарищи и враги.
П е р в ы й р а н е н ы й. Сестричка, пить!
Л и з а. Сейчас.
П а в л у ш к а. А за окном, глянь, дядя Анисим, снег падает.
О х а п к и н. Вот ты со мной, Павлушка, а по чистоте сказать, что мне в тебе… Мне б Ивана моего сюда! Где-то он, бедняга, мыкается?
И в у ш к и н. А где ж твой Иван, товарищ Охапкин?
О х а п к и н. Узнал, Гаврила Семеныч?
И в у ш к и н. Вот видишь… опять сошлись мы с тобой, товарищ Охапкин, в одном патруле. Как в Питере, а? Видно, надоело тебе спину под шомпола подставлять?
О х а п к и н. Кому не надоест! А я как-никак «георгия» заслужил…
И в у ш к и н. Так где ж Иван твой?
О х а п к и н. А Иван, паря, у Колчака служит. Все же забрали, недалеко сбежал, зацапали — и под ружье.
И в у ш к и н. Вдруг встретитесь в бою?
О х а п к и н. Я и то, прежде чем выпалить, смотрю: не в Ивана ли целюсь?
И в у ш к и н. А самовар цел-невредим?
О х а п к и н. Отобрали все, и самовар, — за недоимки. Взыскали… Вот как узнал, что Ивана взяли, а тут еще и самовар взыскали, так и пошел я — чего дома сидеть!
В т о р о й р а н е н ы й. Холодно, Лиза.
Л и з а. Сейчас печурку истоплю. (Набросив полушубок, выходит.)
И в у ш к и н (поднимается с носилок). Ты не поможешь мне… до штаба выбраться, до Солоновки?
О х а п к и н (удерживает Ивушкина). Ложись, ложись! Нам и самим надоело, третий день лечат.
П а в л у ш к а. Я из полка Федора Колядо.
О х а п к и н. Мы с Павлушкой и так и этак прикидывали — в строю с нашими ранениями вполне удобно.
Видимо, от напряжения сил Ивушкин потерял сознание. Охапкин этого не замечает.
Мне ить пуля по голове чирикнула, кожу пропахала, а кость не взяла. Крепка оказалась моя кость против адмиральской-то пули. Барышня говорит — трещинка получилась, — а я что-то не чую…
П а в л у ш к а. Глянь, глянь, дядя Анисим. (Показывает на Ивушкина.)
О х а п к и н. А я, пустобрех… (Приложил ладонь ко лбу Ивушкина.) Снова жар взнялся.
П а в л у ш к а. Вот тебе и штаб!
С улицы слышен шум спешивающегося отряда. Вбегает Л и з а с корзинкой кизяка.
Л и з а (задыхаясь от волнения). Товарищи, отряд какой-то… кажется, не наши…
Раненые партизаны, все, кто могут, поднимаются.
П а в л у ш к а (быстро). У меня бонба, дядя Анисим… У всех что-нибудь да припрятано: у кого тесак, у кого лимонка…
Входит Л ю б а ш а, в полушубке и платке, с ней З в о н а р ь и еще н е с к о л ь к о ч е л о в е к.
Л ю б а ш а (узнав Лизу). А, всеобщая! (Окидывает взглядом избу, освещенную керосиновой коптилкой.) Лазарет…
Молоденький партизан Павлушка забирается за печь. Это замечает Звонарь.
З в о н а р ь. Павлушка! Встретились, красный гад. Вылазь, решать буду. (Вынимает саблю.)
Л ю б а ш а. Отставить, Звонарь.
З в о н а р ь. Да этот гад с нашего села! Он меня красным выдал, еле ноги унес.
Л ю б а ш а. Сейчас он раненый.
И в у ш к и н (в бреду). В атаку… чумная башка!
Любаша вздрогнула и, забыв о том, что она командир, что здесь стоит Звонарь и в избу втискиваются другие дружинники, бросилась к Ивушкину. Наклонилась над ним, смотрит.
Л ю б а ш а. В плечо… Пулю вынули? Или навылет?
Л и з а (сквозь зубы). Навылет.
З в о н а р ь. Вышвырнуть на снег этих обрубков придется. Иначе где же нам отдыхать? (И вдруг по лицу Любаши понимает, что не случайно стоит она над партизаном, раненным в плечо. Всматривается в Ивушкина.) Любка, так это ж комиссар ихний, коммунар питерский! За его голову, что и за Мамонтова, сорок тыщ обещано.
Л ю б а ш а (обращается не к одному Звонарю, а ко всем отрядникам, наполнившим избу). Зарубите себе на носу, мужики: мы не бандиты. Мы — дружина Святого Креста.
Л и з а. Один черт.
Звонарь сверкнул в ее сторону глазами.
Л ю б а ш а. Вы ушли со мной от Петьки Тельнихина, который воистину бандит, — помните это.
З в о н а р ь. Зато у Петьки теперя обозы трещат, от добра ломятся, а мы — налегке!
Л ю б а ш а. Дай срок, у Петьки башка затрещит. Нашел где языком трезвонить. Вот уж, право, Звонарь!
З в о н а р ь. Ежели так, мы к анархистам подадимся! Слыхали, Рогова и Новоселова именитый отряд? Из церквей — и то обогатели! Попоны для коней парчовые завели. Церковное вино, как воду, хлещут. А в обозе молоденьких монашек возють…
Л ю б а ш а. Кто хочет разбойничать, пускай вертается к Петьке. (Оглядывает дружинников и задерживается на Звонаре.) А ты, Звонарь, уходи сей минут… пока твоему рыжему чубу есть на чем торчать!
З в о н а р ь. Спасибо, одолжила… Только знай — и я на отдачу скорый. (Быстро выходит.)
Л ю б а ш а (своим отрядникам). Располагайтесь, где свободно, изба большая.
Лысый, но еще крепкий старик с маузером на поясе: «Вместях с этими?»
О х а п к и н. А ты меня, кум, не признаешь?
К у м с м а у з е р о м. Признал, сразу признал, да нам патроны приказано беречь.
О х а п к и н. Брось, кум, пристраивайся сюда, тут у меня теплый уголок.
Кум демонстративно укладывается поодаль.
Эх, кум, кум, сына крестил, а теперь вона как…
К у м с м а у з е р о м. Погодь, сам твой сын тебя и пристрелит. Им патронов дают вволю.
О х а п к и н (встрепенулся). Знаешь, где он служит?!
К у м с м а у з е р о м. Как повстречаешься с железным сорок третьим полком регулярной армии верьховного управителя всея Руси, так, может, и сына увидишь.
О х а п к и н. А тебе от управителя перепало чего? Или за-ради идеи с маузером степь меряешь, беспорядок наводишь?
К у м с м а у з е р о м. Много ль ты от большевиков получил?
О х а п к и н. Они-то, кум, все, что было у меня, и ноготком не тронули. А твой верховный господин насулил горы золотые, а потом все подчистую: скотину, коней, самовар, и тот из избы потянул! Да еще Ивана прихапал.
П е р в ы й д р у ж и н н и к. Омманули мужика…
В т о р о й д р у ж и н н и к. И в дружину обманом затянули!
Т р е т и й д р у ж и н н и к. Теперь и свои бьют и адмиральские лупят!
К у м с м а у з е р о м. А кто — свои?!
В т о р о й д р у ж и н н и к. Тебе, может, и сам Колчак — свояк!
Т р е т и й д р у ж и н н и к. Чего по степи мыкаемся?
П е р в ы й д р у ж и н н и к. А куда податься? Домой явишься — земляки сказнят.
О х а п к и н. Как бы тот разум наперед, что приходит опосля.
П а в л у ш к а. Догадались, как проигрались.
Л ю б а ш а. Тихо, мужики! (Обернулась к Лизе.) Ты, общипанная сойка, изготовь вот того раненого в путь. (Указывает на Ивушкина.) Перевязка и все другое чтобы в порядке было. Я повезу его.
Л и з а. Куда повезешь?
Л ю б а ш а. Есть у меня тихие места. Сама выхожу.
Л и з а. Ему доктора нужны, а не ты.
Л ю б а ш а. И доктора найдутся.
Л и з а. Не дам… не позволю.
Л ю б а ш а. А я у тебя и не спрашиваю, сойка. Я приказываю!
Л и з а. Если так, убей его сразу, чем мучить.
Л ю б а ш а. Он суженый мой.
Л и з а. Ты — враг ему, до смерти.
Л ю б а ш а (лезет за пазуху). Гляди, гляди, он письмо мне прислал. Я человека к нему посылала, встречи ждала.
Л и з а. Вот и не хочет он с тобой встречаться!
Л ю б а ш а. Ох, молчи, сойка…
Л и з а. Стреляй, не замолчу. Я твоих пугачей не боюсь. Я еще в Питере порохом дышала. Никогда большевик Ивушкин не будет твоим.
Л ю б а ш а. Никогда?.. Сегодня. Сей минут… Алешка! Где тот поп, которого ты с ребятами из каталажки вызволил?
А л е ш к а. Пока в обозе у нас. Звонарь его чуть в расход не пустил…
Л ю б а ш а. Тащи попа сюда!
А л е ш к а выходит.
П а в л у ш к а (шепчет Анисиму). Ну, коли за попом послала, сейчас всех нас порешат.
О х а п к и н. Погодь.
Подталкиваемый А л е ш к о й, вваливается в комнату поп, о т е ц В а с и л и с к. Поп протирает ладонью заспанные глаза, изумленно смотрит на Любашу.
О т е ц В а с и л и с к. Любовь Ферапонтовна?! Дорогая моя прихожанка… душа во Христе… Если б я знал, что ваши люди меня задержали!..
Л ю б а ш а (резко). Отец Василиск, и я рада вас повстречать. Вы крестили меня, теперь венчать меня будете.
О т е ц В а с и л и с к. Венчать? (Совершенно изумлен.)
Недоуменно переглядываются раненые партизаны, а кум с маузером даже привстал со своего места.
С кем же вы, Любовь Ферапонтовна, э… э… венчаться изволите?
Л ю б а ш а. Вот с ним. (Указывает на лежащего с испариной на лбу Ивушкина.)
О т е ц В а с и л и с к (всматривается). Да это ж… тот большевик!
Л ю б а ш а. Крещеный он от рождения. Зовут Гавриилом.
О т е ц В а с и л и с к. В беспамятстве жених, Любовь Ферапонтовна, грех…
Л ю б а ш а. Я замолю этот грех.
О т е ц В а с и л и с к. Избавьте, Любовь Ферапонтовна, язык мой не повернется слова обряда и молитву произнести.
Л ю б а ш а (смертельно побледнев, но сдерживая себя). Алешка, дай отцу Василиску мушку понюхать…
Алешка подносит к лицу попа длиннейший «смит-вессон».
О т е ц В а с и л и с к (заикаясь и бросая ошалелые взгляды на Алешкин «смит-вессон»). Становь на середину ящик, аналой… харя сатанинская…
А л е ш к а. Ты, батюшка, супротив обряда не мухлюй.
О т е ц В а с и л и с к (возвысив голос). Бла-гос-ловенно ца-а-рство-о… Боже пречистый и всея твари содеятелю ребро праотца Адама… (Стремясь сократить обряд, пробалтывает молитвы.) Боже святый, создавый от персти человека и от ребра его воссоздавый жену, и спряги ему помощника по нему… За неимением венца возлагаю на главы ваши длани своя… Венчается раб божий Гавриил рабе божией Любови… Венчается раба божия Любовь рабу божьему Гавриилу, во имя отца и сына и святаго духа… Господи, боже наш, славою и честию венчай-я!
В этот момент вдали раскатывается пулеметная очередь. Алешка выбегает, возвращается.
А л е ш к а. Сергей Безлапотник из дозора прискакал, весть подал… Петька сюда со своими подходит. Звонарева работа!
Л ю б а ш а (сразу преобразилась, ее покинула медлительность, голос стал чеканным и жестким). Алешка! Поднять отряд. Выйти навстречу да из колка ударить первыми. Слышите, мужики?! С бандитами будем драться, у которых нет ни чести, ни совести…
К у м с м а у з е р о м. А ты что, с комиссаром обкрутилась — перекрасилась? С красными ублюдками отдыхать нас устраиваешь? Братанья только недоставало… Хватай ее, мужики, — и в расход!
Любаша оглянулась. Двое-трое дружинников нерешительно двинулись к ней, но она, словно не замечая этого, вынула из кармана браунинг и выстрелила в кума, когда тот дрожащими пальцами вскрывал деревянную коробку своего маузера.
Л ю б а ш а. А те, кто не ушли к Петьке Тельнихину раньше, могут уйти теперь, благо что сам сюда пожаловал. Таких, как Звонарь да этот вот, и сам атаман Анненков приголубит. Алешка, веди отряд! Я не задержусь.
А л е ш к а и д р у ж и н н и к и уходят.
О х а п к и н. Прощай, кум, сам ты наперед меня упокоился.
Уже с минуту лежавший с открытыми глазами, приподнимается Ивушкин, он видит Любашу и не верит, думая, что это сон.
И в у ш к и н. Люба?..
Л ю б а ш а. Гаврюша! (Склонилась над Ивушкиным, бережно притронулась к нему.)
И в у ш к и н. Откуда ты? Среди нас… одна… Ты — пришла?!
Л ю б а ш а. Я с отрядом, случайно…
И в у ш к и н. С тельнихинским отрядом? (Ожесточенно.) Иди, убью… и тебя и Тельнихина…
Л ю б а ш а (спешит объяснить). Ушла я от него, Гаврюша!
И в у ш к и н. Пусти! Ребята… что там за стрельба?!
О х а п к и н. Междоусобно палят, Гаврила Семеныч.
Л ю б а ш а. Это мои… мои бьются! Петька Тельнихин налетел… За мною по степи хороводит, отомстить хочет. Ушла я от него!
И в у ш к и н. Когда ушла?
Л ю б а ш а. Три дня тому… три дня… Тороплюсь я, милый, сразу все скажу. Спасибо, что письмо мне с шахтером своим прислал. Сколько дум передумала! Кружусь по степи, как волчиха подбитая, между теми и этими… Хорошо, люди верные со мной, такие же, как я, горемыки. Скажи мне: что ж мне делать теперь? Где же правда, Гаврюша?!
И в у ш к и н. А хочешь ли ты знать ее, правду?..
Л ю б а ш а. Хочу, хочу! Много раз я разговоры наши с тобой вспоминала… Слова твои обдумывала…
Слышны приближающиеся выстрелы.
Мне пора… Прощай! Если вернусь, договорим. (Уходит.)
Л и з а (Ивушкину). Лежи, лежи. (Понизив голос.) Да змеюке этой не больно доверяйся. Видишь, мечется как?
И в у ш к и н. Мы с тобой, Лиза, правду свою с материнским молоком открыли, а ей труднее. (Прислушивается.) У кого ж там у них пулемет?
Л и з а. Изведет она твою душу.
И в у ш к и н. Что ж, оттолкнуть ее?! Эх, Лиза… Ведь мы судьбу России в свои руки взяли. За каждого теперь в ответе… Хоть один шаг кто-то в нашу сторону шагнул — сделай два, три шага навстречу и тяни, тяни человека к нам.
Л и з а. Из-за тебя она красуется. С одной стороны, спасает, с другой — в позорную яму вгоняет.
И в у ш к и н (невнимательно, прислушиваясь к стрельбе). В какую такую яму?
Л и з а. А ты спроси попа. Вон сидит, сгорбился. Эй, батюшка-поп, как тебя… отвечай теперь: зачем комиссара венчал в беспамятстве?
О т е ц В а с и л и с к (со страхом, прислушиваясь к перестрелке). Под угрозой оружия… Сам принял великий грех… Прости, ради господа, товарищ комиссар. Любовь Ферапонтовна в большом аффекте были…
Л и з а. Всей армии, всем коммунарам на посмешище!
И в у ш к и н. Дура… дура Любка… Зачем?!
О х а п к и н. А пальба слышнее…
И в у ш к и н (превозмогая боль и слабость, поднимается). Все, кто с оружием, давайте к окнам! Высаживай стекла, бойницы будут.
Совсем близко послышались крики, ржание коней. Быстро-быстро закрестился отец Василиск, Ивушкин, Лиза и раненые стреляют.
Л и з а (прицеливаясь). Пей, бандитская тварь… Эту не пьешь? (Перезаряжает карабин.) Пей другую! (Вскочила.) Ивушкин, это ты… Твой выстрел Петьку Тельнихина срезал! Так с коня и грохнулся. (Покачнулась вдруг и, с улыбкой еще, осела на пол.) Да, да… Твой выстрел… я видела…
Р а н е н ы е. Бегут! Ура-а!
И в у ш к и н (радостно). Лиза! (Оглянулся, увидел, что Лиза лежит, наклонился к ней.) Лиза?..
Л и з а. Смешно… Неужели так умирают? Очень не хочется…
Еще дрожащая от горячки боя, входит Л ю б а ш а.
Л ю б а ш а. Эй, собирайтесь, все в мой обоз! (Увидела Ивушкина и Лизу, подбежала.)
Л и з а (из последних сил приподнялась, глядит на Любашу). Ух, паскуда, как я тебе завидую… (Упала на руки Ивушкина.)
Л ю б а ш а (сняла шапку). Отходит, сойка… Верная была.
Ивушкин молчит.
Гаврюша… Гаврюша! (В глубочайшей тревоге, быстро шагнула к нему.)
И в у ш к и н (гневно). Опозорила…
Л ю б а ш а. Миленький!..
И в у ш к и н. Я с другом прощаюсь, уйди, обвенчанная…
Л ю б а ш а. Прости, в сердцах наглупила…
Ивушкин молчит, гладит волосы холодеющей Лизы.
Тогда — прощай!
КАРТИНА ДЕВЯТАЯ
Бескрайний, залитый весенним солнцем степной простор. Полевой стан коммуны. Та же избушка-землянка с красным флажком над крышей. И так же хлопочет возле котла над костром А г а ф ь я. Появляется А н ю т к а, дочка Охапкина.
А н ю т к а. Тетка Агафья! Ваши отсеялись! Идут уже…
А г а ф ь я. А как твои? Где батька-то?
А н ю т к а. Батька с Иваном здесь, к Ферапонту собираются. Сеялку он обещал нам продать. (Заглядывает в котел.) Что варишь?
А г а ф ь я. Щи.
А н ю т к а. Можно, я посмотрю, как вы есть будете?
А г а ф ь я. Что это тебе — представление?
А н ю т к а. Бабка Шелаболиха бает, быдто ваши, когда едят, перед каждой ложкой три раза «ура» скрикивают.
А г а ф ь я. Что ж, оставайся, послушай.
Появляются коммунары — И в у ш к и н, Г о л ь ц о в, К о к о р и н и С а м о й л о П е т е л ь к и н.
И в у ш к и н. Ну, на этот раз соберем урожай, а?!
К о м м у н а р ы. Соберем!
И в у ш к и н. Анютка! Здравствуй!
А н ю т к а. Здравствуйте… товарищи…
А г а ф ь я (накрывает на стол). Все как было, когда начинали…
Ивушкин усаживает Анютку на то место, где когда-то сидела Лиза.
И в у ш к и н. Только нет кое-кого…
А г а ф ь я. Прибежала Анютка сюда, кричит, а у меня аж душа захолонула… Так же Лиза, помню, прибежала: «Агафья, отсеялись!» Звонкая была…
Коммунары едят. Анютка тоже ест и ожидает: будут ли они, как болтала бабка Шелаболиха, перед каждой ложкой «ура» скрикивать? Агафья с улыбкой наблюдает за нею. Появляется А н и с и м О х а п к и н.
О х а п к и н. Анютка! Анютка-а…
А н ю т к а. Здесь я.
О х а п к и н. Ишь куда вильнула… Отшабашили, соседи?
И в у ш к и н. Отшабашили, Анисим Федорович.
О х а п к и н. Место у вас бойкое, на дороге, не обойдешь.
И в у ш к и н. Садись с нами, Анисим Федорович!
О х а п к и н. Благодарствуем. (Присаживается.)
Самойло передает ему миску с едой.
Глянь, Петелькин! Ты в коммуне, Самойло?
С а м о й л о. Как видишь.
О х а п к и н. Так беспортошным на всю жисть и останешься.
С а м о й л о. А ежели коммуна разбогатеет?
О х а п к и н. Чудак! Одному — вернее. Разбогател — так уже все твое, Самойлово! Батраков нанял и живи-наживайся дальше.
С а м о й л о. Стало быть, я разбогатею, а другие хоть с сумой ходи?
О х а п к и н. Пускай и другие мужики богатеют, тебе-то что?
С а м о й л о. Так, значит, все богатыми и станут? Даже батраки? Какого ж лиха им тогда на меня работать?
О х а п к и н. Вестимо, бедные все ж таки будут, да ить…
С а м о й л о (перебивает). Бедных-то завсегда больше, чем богатых! Вот я, значит, разбогатею, а бедные в одночасье обозлятся да все у меня отберут?
О х а п к и н. А ты им по шее…
С а м о й л о. Это я-то — бедным?!
О х а п к и н. Дак ты уже будешь богатым.
С а м о й л о (с улыбкой косясь на Ивушкина). Сказка про белого бычка…
Охапкин, соображая, чешет затылок.
И в у ш к и н. А ты, Анисим Федорович, за коммуну или против?
О х а п к и н. Я? Я — за… (Бросает есть, поспешно встает.) За-а! (Пятится.)
И в у ш к и н (с улыбкой). Чего торопишься?
О х а п к и н. А? Сын, Иван, дожидает… дельце у нас малостное…
И в у ш к и н. Придешь и к нам когда-нибудь. Как пришел в партизаны…
С а м о й л о. Все придут! Иначе, брат… сказка про белого бычка!
О х а п к и н (обескураженный). Сказки, милой, и мы знаем… Анютка! Лети домой, трясогузка!
А н ю т к а. А что мамке сказать? Что к Ферапонту сеялку покупать пошли?
О х а п к и н. Какую сеялку?! Чего мелешь-то?
И в у ш к и н. Ты, Анисим Федорович, не к Ферапонту, а к нам поближе держись. Правда — за нами.
О х а п к и н. Одной правдой, Гаврила Семеныч, землю не вспашешь, не засеешь. Ты уж… к-хм… заворачивай ко мне на огонек, Гаврила Семеныч.
И в у ш к и н (с улыбкой). Чайком угостишь?
О х а п к и н. Смогу, паря. Опять я самовар заимел! Еще краше того, питерского. Заворачивай, угощу! Анютка, домой!
Охапкин тащит за руку Анютку, но не успевает уйти. Слышатся отдаленные выстрелы. Затем появляется Г о л ь ц о в. Он — с винтовкой.
Г о л ь ц о в. Ну, бандюги!.. Тиуновы… оба… сыночки Ферапонта Михалыча. То по лесам шалили, а тут, гляжу, вот они… Да из обрезов палят в кого-то. Пуганул я их. Ускакали, гады…
И в у ш к и н. В кого ж они из обрезов палили?
Г о л ь ц о в. Да не опознал я… Деревца там, колок, не видно.
Входит Л ю б а ш а. Она в старой красноармейской шинели, в сапогах. Пошатывается, в руке держит шлем со звездой.
Л ю б а ш а. Водички испить найдется? (Села.)
И в у ш к и н. Люба?..
Любаша молчит.
А г а ф ь я. Водички ей подавай! Иди к своим, батька птичьим молоком напоит.
И в у ш к и н (подал ей ковш с водой). Откуда ты сейчас?
Л ю б а ш а. От китайской границы.
А г а ф ь я. Во-во! Перемахнуть не успела?!
Л ю б а ш а. Я в красной кавалерии была… Семеновцев били.
Г о л ь ц о в. Уж не в коммуну ль теперь затесаться решила?
Л ю б а ш а. Просто в родные места.
Г о л ь ц о в. Проваливай-ка. А то можем тебе кое-что и припомнить.
И в у ш к и н. Ты полегче, Гольцов!
Г о л ь ц о в (щелкнул затвором винтовки). Отыдь!..
К о к о р и н. Давай винтовку… (Отбирает винтовку у Гольцова.) Больно ты скорый на расправу.
Г о л ь ц о в. Гражданка Тиунова, показывай бумаги, какие есть! Кто ты такая и почему?
О х а п к и н. Ежели судить, так по совести! Лазарет партизанский кто от резни уберег? Она, Любаха!
С а м о й л о. И в красную кавалерию никто ее силком не волок.
Г о л ь ц о в. Чего суешься, Петелькин? Откуда знаешь, враг она теперь или не враг?
С а м о й л о. Я врагов видывал, разглядел…
А г а ф ь я. Когда ж это ты их разглядывал?!
С а м о й л о. Когда на пике поднимал, тогда и разглядывал.
Любаша достает бумаги.
Г о л ь ц о в. Мда… (Рассматривает документ.) Отпущена из полка насовсем.
И в у ш к и н (взял из рук Гольцова бумажку). Кровь?.. Люба?! А ну, ребята, помогите мне…
А г а ф ь я (расстегивает шинель Любаши). Анютка! Там простыня на веревке висит. Тащи быстрей! Перевяжем…
Л ю б а ш а. Чего зря простыню портить?
И в у ш к и н. Люба?!
Л ю б а ш а. Все ж венчали нас, Гаврила Семеныч… Поцелуй меня.
З а н а в е с
1957