Российская империя, Петроград, июль 1916 года

Александр Федорович Керенский и предположить не мог, что дело примет такой необычный оборот.

В конце июня император издал декрет о мобилизации на прифронтовые работы туземцев Туркестана. Неясно, о чем думал государь, чьи советы он слушал и слушал ли вообще, но Государственная дума получила новый повод для пересудов. Керенскому же указ о реквизиции инородцев позволил эффектно вернуться на парламентские подмостки.

Удаленная в Финляндии почка и семимесячный курс реабилитации заставили его ненадолго сойти с думской сцены. Но как соблюдать прописанный врачами режим, когда самодержец допустил такую промашку? Забирать с полей магометан в разгар уборки урожая, да еще и объявить об этом до окончания рамадана! Как можно пребывать в койке, когда судьба сама отдает в руки такую возможность еще раз громко заявить о себе? Ему ли, искренне считающему Туркестан своей второй малой родиной, оставаться в стороне? Александр Федорович был еще слаб, но голос его звенел под сводами Таврического дворца, призывая власти одуматься.

Совет министров обсуждать Высочайшее повеление не решился, возложив все хлопоты на недавно назначенного на пост военного министра генерала Шуваева. А тот о хлопке и чувствах верующих заботиться не стал. В душе Дмитрий Савельевич еще оставался генералом от инфантерии и главным полевым интендантом. Сказано — не хватает рук для рытья окопов, значит, будем неукоснительно изыскивать. А в случае возникновения беспорядков таковые должны быть подавлены. И точка.

Беспорядки не заставили себя долго ждать. В начале июля столичные газеты вскользь упомянули о волнениях в Ферганской долине и даже Ташкенте.

Не на шутку обеспокоенный новостями, Александр отбил телеграмму брату. Поддавшись интуиции, велел отправить ее не на дом, а доставить товарищу прокурора Ташкентской судебной палаты Федору Федоровичу Керенскому на службу. Просил ответить как можно скорее и обстоятельнее, а еще лучше — позвонить ему на квартиру.

В день окончания магометанской уразы, семнадцатого июля, в Туркестанском военном округе было объявлено военное положение. Керенский нервничал. Федя все не звонил.

Двадцать второго июля случилось сразу два события. Туркестанским генерал-губернатором, командующим войсками Туркестанского военного округа и войсковым атаманом Семиреченского казачьего войска был назначен бывший военный министр Алексей Николаевич Куропаткин. А Керенский наконец получил долгожданное письмо от младшего брата.

В первых строках Федя просил за него и Ниночку не беспокоиться и извинялся, что не смог позвонить. «Мятежники (слово нехорошо резануло Керенского) попортили телефонную линию, а в нынешней суете на ее починку нет ни людей, ни времени…»

Исписанные знакомым почерком листы подтверждали: происшествия в хлопковом поясе, скромно названные в «Русском инвалиде» «волнениями», по словам брата, были настоящим бунтом. Письмо изобиловало подробностями, известными товарищу прокурора по долгу службы:

«Началось все четвертого июля с Ходжента. Городская беднота и пригородные дехкане, кустари и чайрикоры вышли на демонстрацию против набора на тыловые работы. Народу собралось до трех тысяч, и средь них было много женщин. В полицейских, пытавшихся разогнать толпу, полетели камни, и они укрылись в участке. Дело кончилось бы резней, но на помощь полиции подоспели солдаты из крепости. Началась стрельба, и из туземцев двоих убили и одного ранили.

То была лишь первая кровь. Через пять дней в старой части Андижана уездный начальник собрал в мечети магометан для разъяснительной беседы. Среди них было много студентов медресе. Они начали кричать, что идти на военную службу не желают. Толпа взволновалась и двинулась в русскую часть города. В руках у туземцев появились камни, палки и кетмени. Дорогу им преградила полиция и казаки. Открыли пальбу и убили троих, а двадцать два человека ранили.

Одиннадцатого числа волна беспорядков докатилась и до нас. Страшно было до жути. Не знаю, чем кончилось бы все это, не будь в Ташкенте сильного гарнизона.

Большая толпа женщин собралась перед управлением полиции. Они гневно кричали: «Не дадим рабочих — лучше умереть!» Позади женщин стояли мужчины. На улицу к ним вышел полицеймейстер Мочалов и, особо не стесняясь в выражениях, приказал разойтись. В противном случае — грозил стрельбой. Какая-то старуха сорвала с себя паранджу и бросилась к нему с кулаками и криками. И ты представляешь, Саша, этот кретин застрелил ее из револьвера! Что тут началось! Толпа сломала решетку и кинулась на участок. Началась стрельба. В окна полетели камни. Полиция и казаки держали осаду целых два часа, пока не подоспели солдаты.

В Туркестане ввели военное положение, и я уже было собирался тебе телефонировать, но тут началось самое жуткое. Какой-то ишан объявил себя джизакским беком. Вооружив чем попало босяков из старого города, он явился в русскую часть Джизака и потребовал списки мобилизованных. Мятежники кричали, что хотят теперь быть подданными «германа», в чем им поможет Афганистан. Призывали к созданию отдельного бекства и священной войне против русских.

Навстречу толпе вышли уездный начальник Рукин, старший аксакал Юлдашев, пристав Зотоглов и два джигита охраны. Все они были перебиты, а их трупы толпа разорвала на части! Подоспевший карательный отряд открыл огонь и рассеял туземцев, но бунт не прекратился.

Все население старого Джизака поднялось на ноги и двинулось на линию железной дороги. Порвали провода, подожгли на станции баки с нефтью, разрушили рабочие казармы и железнодорожные мосты, принялись разбирать пути.

В кишлаках был объявлен поход в помощь джизакским мятежникам. Посланный на усмирение восстания карательный отряд подполковника Афанасьева справиться с повстанцами не смог. Туземцы повсеместно убивают полицейских, волостных управителей, аксакалов, пятидесятников, уничтожают списки призываемых, громят канцелярии.

Я решился наконец тебе позвонить, но на станции мне сказали, что связь оборвана! То же и с телеграфом! Газеты молчат, но события в Джизакском уезде, судя по сводкам в судебную палату, накаляются. Сегодня генерал-губернатор направляет туда новую карательную экспедицию во главе с полковником Ивановым. Тринадцать рот солдат при шести орудиях, три сотни казаков и три роты сапер…»

К письму были приложены вырезки из «Туркестанского курьера» и «Туркестанских ведомостей». Газеты писали об одобрительных митингах по случаю императорского указа, о добровольных явках инородцев для отправки на работы. Убеждали не волноваться и не распускать слухов. Недовольным же просили разъяснять царский указ и взывали к патриотизму. О мятеже не было никакой информации, упоминался он лишь иносказательно, эпитетами «известные события», «недоразумения» и «печальные случаи». Только «Туркестанские ведомости» сообщили о смерти в Джизаке уездного начальника и полицейского пристава, без указания причин. Просто скорбели о государевых слугах, «погибших ужасной и мучительной смертию».

Керенский ликовал. Окраина Российской империи бурлила, а власти старательно придавливали крышку, чтобы не выплеснулась пена. А ведь при должной подаче рябь туркестанских новостей можно поднять до приличной волны, размышлял Керенский. Тогда он запросто утрет нос Пуришкевичу, Крупенскому и Шульгину, этим замшелым думским скандалистам разных мастей. Главное — оседлать волну, пока это не сделал кто-нибудь другой. И тогда она — чем черт не шутит — подхватит его с дальних жестких сидений амфитеатра Думы и опустит куда-нибудь поближе к трибуне.

Александр Федорович отложил письмо и принялся набрасывать речь.

Через два дня парламентарии собрались в Таврическом дворце. Горячие новости из Ташкента сделали Керенского гвоздем программы. Заседание Думы было похоже на бенефис. Ссылаясь на пожелавший сохранить инкогнито источник, Александр Федорович в мрачных тонах поведал о событиях в Ферганской долине. На него словно снизошло вдохновение. Когда живописал возможные последствия, воздух вокруг, казалось, потрескивал. Закончил Керенский на высокой ноте — призывом отменить царский указ об иноверцах.

Тут же на трибуну вышел премьер, однако не смог произнести ни слова: справа раздались шум, крики и стук пюпитров. Несколько членов Думы повыскакивали в проходы с мест и потребовали у правительства отложить набор рабочих.

Керенский снова вызвался выступить и тут же, под одобрительный гул, зачитал составленное от имени членов Государственной думы письмо начальнику Генштаба: «Полученные нами сведения относительно проведения призыва рабочих-инородцев в областях Туркестана указывают на несомненную опасность в экономическом и политическом отношениях… Экономически изъятия части рабочих и волнения среди остальных в период хлопковой кампании грозят гибелью значительной части урожая хлопка, столь необходимого для государства. Убедительно просим отложить проведение призыва до окончания хлопковой кампании, то есть до первого ноября». Письмо решили без промедления телеграфировать генералу Алексееву. Керенский спустился в зал, ловя завистливые взгляды Пуришкевича. Тот нервно теребил бороду и блестел взопревшей лысиной.

Такого успеха Александр Федорович не помнил со времен ленских событий. Он, тогда еще молодой присяжный поверенный, был назначен председателем независимой комиссии. Расследовать предстояло причины демонстрации и подробности расстрела рабочих на золотых приисках Бодайбо. Дело имело особый политический окрас: ленский расстрел сравнивали с Кровавым воскресеньем.

Путешествие было не из приятных. Триста восемьдесят верст от Иркутска до пристани Жигалово на ямщиках порядком растрясли инспекцию. Северная весна и начало лета погодой не баловали. Было сыро, потом зарядили дожди. От Жигалова до городка Бодайбо пришлось плыть вверх по Лене. Керенский кутался в пальто и дрожал от холода на дне длинной крытой лодки — шитики. Лошади медленно тянули ее вверх по течению, то и дело увязая в раскисшей глине. Александр Федорович сильно заболел и был простужен всю поездку. Позднее следствием этой простуды стала острая форма пиелонефрита и удаленная почка.

Овчинка, однако, стоила выделки — имя Керенского попало на первые страницы газет. Но то был дебют, а теперь о нем, уже депутате Государственной думы от трудовиков, наконец-то заговорят на самых верхах.

Всю неделю Александр Федорович купался в лучах славы. Парламентарии подходили к нему в перерывах, жали руку, знакомились. Угощали в буфете коньяком и сигарами. Керенский чувствовал себя приезжей звездой, разве что не раздавал автографы. Его авторитет возрос не только у трудовиков, но и среди октябристов и даже некоторых правых. В четверг, после закрытия заседаний, к Александру Федоровичу подошел Пуришкевич:

— Отменная была речь, — Владимир Митрофанович протянул ладонь, — от души. Поздравляю!

— Разделяете? — улыбнулся Керенский, стараясь скрыть ликование. Потаенная мечта сбывалась на глазах — главный думский скандалист вывесил белый флаг. Пришел засвидетельствовать почтение. Признать молодого политика ровней.

— Отчего же нет? — Пуришкевич тронул пенсне. — Обстановка на окраинах ужасает, и Туркестан тому подтверждение. Пора нам уже прекратить малодушничать и говорить об этом не таясь, в полный голос.

Домой Александр Федорович летел как на крыльях. Душа его пела.

Казалось бы — пора опускать занавес. Туркестанские беспорядки отыграли свою роль и должны были чинно сойти со сцены. Но раскрученная Керенским карусель не желала останавливаться.

Гром грянул на следующий день. В пятницу.

На трибуну вышел председатель Государственной думы. Лицо его было красным, а обычно изящная бородка топорщилась.

Родзянко прочистил горло, поправил бабочку и произнес:

— Господа! В ответ на отправленную нами третьего дня телеграмму Военное министерство предлагает Думе создать независимую комиссию для прояснения событий в Туркестане и Степном крае на месте. — Михаил Владимирович выдержал паузу. — Какие будут предложения?

В зале одобрительно зашумели.

Громко хлопнув пюпитром, поднялся сенатор Тевкелев.

— Как лидер мусульманской фракции, — выждав, пока гул поутихнет, сказал уфимский мурза, — считаю своим долгом выдвинуться в состав комиссии!

— Благодарю, Кутлу-Мухамет Батыргараевич — протараторил Родзянко и пробежался взглядом по залу. — Кто-нибудь еще?

Керенский кожей ощутил, как на него уставилось множество глаз. Стало душно, словно в узком купе. Кровь прихлынула к лицу. В боку кольнуло.

Времени на раздумья не было. Керенский медленно, через силу, встал с места.

— Господа депутаты! Господин председатель! — слова, царапая горло, нехотя вылетали в наступившую тишину. — Всем вам известно, как страстно я люблю Туркестанский край! Край, в котором я провел всю свою юность! Край, с которым у меня связано столько, сколько не связано ни у одного в этом зале! Могу ли я, человек, изнутри знающий и понимающий чаяния туркестанского народа, остаться в стороне?

— Конечно нет! — выкрикнул кто-то. — Это ваш святой долг!

Керенский прищурился — кричал, разумеется, Пуришкевич.

— Господа! — продолжал Александр Федорович. Голос его дрожал, но набирал силу. — Я не могу жить без народа и ради народа готов на все! Даже пойти на смерть, если придется! Я готов отправиться в эту рискованную экспедицию без промедления! Прямо из этого зала!

— Такой спешности не потребуется, — заверил Родзянко, но его фраза потонула в аплодисментах.

Керенский театральным жестом повел рукой, призывая к тишине.

— Вам также известно, господа депутаты, — Александр Федорович распахнул объятия, будто хотел заключить в них всех и каждого заседателя в этом зале, — что я имею богатый опыт не только участия в подобных инспекциях, но и руководства ими. Мой труд над материалами дела о расстреле рабочих на золотых приисках в Бодайбо получил в свое время самую высокую оценку и общественности, и коллегии адвокатов.

По залу заседаний прокатилась волна одобрительного гула. Александр Федорович подождал, пока она схлынет, и заявил:

— Господа депутаты, не буду скрывать: я горю желанием не только войти в состав комиссии, но и возглавить ее! Я стану вашими глазами и ушами на многострадальной земле Туркестана, стану орудием справедливости в руках нашей Государственной думы! Клянусь, честно и непредвзято я выполню возложенную на меня священную миссию! — В голосе Керенского зазвучали патетические ноты, он закатил глаза к стеклянному потолку. — Я вам клянусь в этом, господа!

Реприза достигла слушателей. Зал снова разразился аплодисментами.

— Еще предложения, господа? — спросил с трибуны Родзянко, едва шум поутих. Сенаторы озирались, но больше желающих отправиться в Туркестан не было. — В таком случае я предлагаю перейти к голосованию.

Возражающих не нашлось. Комиссию из двух самовыдвиженцев утвердили в полном составе.

Александру Федоровичу снова стало невыносимо душно. Показалось, что стеклянный потолок тотчас же лопнет и насмерть посечет его осколками. Он понял, что не сможет провести в Таврическом дворце ни единой лишней минуты. Даже чтобы насладиться хвалебными речами сенаторов.

Только объявили перерыв, Керенский вскочил с кресла и, едва сдерживая шаг, скользнул к задней двери. Белые колонны зала встретили его, будто шеренги жандармов в парадных мундирах. Александр Федорович затребовал у гардеробщика пальто и, на бегу одеваясь, наконец-то вырвался из-под давящего гранитом и яшмой вестибюля в вечерний Петроград.

Сырой и пахнущий тиной воздух с Невы показался на удивление сладким. Керенский надвинул на брови шляпу и помчался к воротам по брусчатой дорожке парадного дворика. Только очутившись за чугунной оградой, Александр Федорович перевел дух.

«Вот ведь угораздило! — думал Керенский, широким шагом оставляя за собой Шпалерную. — Это ж одной железной дороги только четыре с половиной тысячи верст! Да и жара там сейчас страшная, должно быть…»

Но сбивчивые мысли о погоде и тяготах предстоящего путешествия не смогли выхолостить главную, которая беспрестанно колотилась в мозгу: «Еще убьют, не приведи Господи!»

«Надо еще Оленьке как-то объяснить», — снова попытался отвлечься Александр Федорович. Убеждать присяжных и сенаторов он научился весьма недурно. А вот жену — получалось не всегда.

После Кровавого воскресенья, будучи еще помощником присяжного поверенного, он увлекся игрой в революционера. Увлекся ненадолго, но пламенно и страстно, за что в скором времени поплатился. Однажды поздним декабрьским вечером на квартиру Керенского пожаловал околоточный надзиратель. За ним вошел жандармский ротмистр и еще несколько полицейских. Когда появились понятые, Александр Федорович перестал тешиться надеждой. Обыск небольшой квартиры не отнял у жандармов много времени.

«…кожаный портфель с гектографированными заявлениями от имени организации «Вооруженное восстание» и экземпляры прокламации к интеллигенции от имени той же организации, картонная коробка с бумагой для гектографа, восемь экземпляров программы эсеровской партии, тетрадь со «стихотворениями преступного содержания» и револьвер с патронами». Обвинение зачитывало перечень найденных улик, а Керенский все еще не верил в происходящее.

С тех пор Александр Федорович сторонился оружия, но тогда заряженный револьвер тяжело лег на чашу весов правосудия. Керенский загремел в «Кресты». Только ходатайство двоюродной тетки, да ее связи среди бюрократов высокого полета позволили ему провести остаток срока в Ташкенте.

Оленьке же пришлось примерить на себя роль жены декабриста. С годовалым Олегом на руках она храбро отправилась в ссылку за мужем.

Не желая стеснять особым полицейским надзором родню, молодая семья остановилась в меблированных комнатах. Душное и жаркое лето девятьсот шестого, грязь и кишащие заразой улочки и дома навсегда остались для Ольги кошмарным видением. И вот теперь Александру Федоровичу предстояло объявить ей перед ужином, что ее любимый должен отправиться в Туркестан.

«Надеюсь, она хотя бы не прочла Фединого письма», — метнулась мысль, когда Керенский вспомнил, что оставил распечатанный конверт на столе в кабинете.

Ноги сами собой набирали темп. Очнулся он уже на Литейном, едва не угодив под запоздалый трамвай. Керенский вскочил на подножку и подставил разгоряченное лицо ветру.

Начал накрапывать дождь.

* * *

— Вот вы где! — выдохнул ротмистр Богданович, вваливаясь в кабинет. В комнате разом стало тесно и душно. Богданович промокнул испарину платком. — Я вас обыскался!

Подполковник Рождественский поднял усталые глаза от бумаг.

— Присаживайтесь, Юрий Николаич, — указал он на стул. Раздражение всколыхнулось в подполковнике. Хотелось в тишине окончить дела до субботы, отоспаться потом на выходных, а тут этот боров!

Рождественский покосился на часы. Стрелки показывали четверть десятого.

— Домой к вам посылали, а вас нет! — отдышавшийся Богданович комкал платок. — Хозяйка говорит, мол, со службы еще не приходил! А я в суматохе заглянуть в кабинет-то к вам и не догадался!

— А что за спешка? — Раздражение Рождественского сменилось удивлением. Он отодвинул от себя папку с протоколом допроса. Арестованный хозяин подпольной типографии уже начал рассказывать интересные вещи, когда ворвался потный ротмистр. Видимо, придется повременить с откровениями.

— Его превосходительство вас требуют, — едва ли не заговорщицким шепотом произнес Богданович.

— Когда? — еще раз посмотрел на часы подполковник.

— Они ждут-с, — ротмистр вытаращил глаза. — С девяти часов ждут-с…

Рождественский вскочил и одернул китель.

— Что ж ты молчал-то, разиня, — зло процедил он, хватаясь за фуражку.

Перемахивая сразу через две ступеньки, он взлетел на третий этаж. Место адъютанта за столом в приемной начальника Петроградского отделения по охранению общественной безопасности было пусто. Рождественский шумно перевел дыхание и постучал.

— Входите! — раздался из-за двери зычный голос генерал-майора Глобачева.

Подполковник потянул на себя витую бронзовую ручку и шагнул через порог. Шагнул, словно в прорубь на Крещение.

— Ваше превосходительство! — козырнул он и вытянулся.

— А-а, Сергей Петрович! Рад что вы заглянули, — начальник Охранного отделения затушил папиросу, — в столь поздний час. Простите, что подняли вас из постели.

— Никак нет, Константин Иванович, — не понимая, чего ожидать, отвечал Рождественский. Лицо начальника было серым от усталости и задумчивым. — Я еще не успел уйти.

— Хорошие же у нас сыскари работают, — усмехнулся Глобачев, — раз по кабинетам друг дружку найти не могут. Ты ж у себя был?

Рождественский кивнул:

— Так точно! Засиделся с бумагами. — Морщина меж бровей Глобачева стала разглаживаться, и подполковник решил разрядить обстановку. — Осеннее обострение в этом году у господ социал-демократов наступило преждевременно. Работы невпроворот.

— Работы много, — протянул генерал-майор, массируя кончиками пальцев уголки глаз, — тут ты прав… Да ты присаживайся, подполковник, закуривай, — махнул рукой Глобачев и, дождавшись пока Рождественский устроится на стуле, добавил: — Дело у меня к тебе, Сергей Петрович, имеется.

Тон генерал-майора настораживал.

— Надо бы за одним человеком приглядеть, — продолжал Глобачев, — в поездке.

— Не совсем понимаю, ваше превосходительство, о чем идет речь, — нахмурился Рождественский. То, что начальник Охранного отделения предлагает ему, полковнику Рождественскому, надеть «гороховое пальто», обескураживало. — Филеры под ведомством Отдела наружного наблюдения.

Глобачев взял со стола портсигар, размял папироску.

— Филеры без работы не останутся, не переживай, — начальник Охранного отделения постучал папиросой о портсигар и чиркнул спичкой. — Тут дело тонкое. Для человека одаренного, опытного. Верного. Навроде тебя, — лукаво улыбнулся Глобачев.

Рождественский молчал.

— Ты ведь у нас на особом счету, Сергей Петрович, — генерал-майор выпустил дым в потолок. — Медаль вон за беспорочную службу носил бы, кабы не тот случай.

Упоминание о «том случае» хлестнуло Рождественского не хуже нагайки. Челюсти сжались. Жар прилил к щекам.

Два года назад Рождественский случайно столкнулся на улице с опасным боевиком РСДРП Джамбалдоржем. Вызывать подмогу времени не было, и подполковник пошел за ним следом в одиночку. Монгол заметил слежку и заманил Рождественского в глухую подворотню. Завел разговор. Сунул руку в карман…

На Джамбалдоржа была ориентировка как на особо опасного. Ему и раньше приходилось убивать полицейских. Раздумывать Рождественский не стал и выстрелил в большевика. Убил.

Вот только то, что хотел достать из кармана Джамбалдорж, оказалось не револьвером, а всего лишь безделицей. Игрушкой. Маленькой фигуркой сверчка. Оружия при боевике не было вовсе.

Рождественского на время отстранили от службы, задержали представление на медаль. Подполковник от отчаяния запил. Но дело положили под сукно. А потом работы у Охранного отделения стало с избытком, и Рождественского вернули в строй. Поговаривали, что многое для этого возвращения сделал лично генерал-майор Глобачев.

— А куда ехать? — сипло спросил Рождественский. — Вы позволите? — кивнул он на портсигар.

— Конечно-конечно, — генерал-майор протянул ему спички. — А ехать наш подопечный намеревается в Туркестан. Вы ведь там служили? — Глобачев отчего-то вдруг перешел на «вы».

— Так точно, ваше превосходительство. — Терпкий дым «Гусарских» разъедал ноздри. — В Самарканде. В двенадцатом Туркестанском стрелковом полку.

— А туркестанским наречием владеете?

Разговор начал напоминать Рождественскому допрос.

— Немного понимаю по-тюркски. Говорю плохо. Давно не практиковался.

— Очень хорошо! — Глобачев затушил папиросу в пепельнице. — Очень!

Рождественский отправил свою следом и насупился:

— Так, может быть, проясните суть дела, ваше превосходительство?

— Видишь ли, какая штука вышла, Сергей Петрович, — немного помолчав, начал генерал-майор. — Сработали мы грязно, без усердия, так сказать.

Подполковник ждал. Генерал-майор презрительно поджал губы, вспоминая о чем-то. Цокнул и продолжал:

— Перлюстраторы наши маху дали. Недоглядели… Работы, видите ли, много! — развел руками Глобачев. — Можно подумать, у них одних.

Рождественский пожал плечами. Он знал пару служащих «черного кабинета». Как-то в трактире, когда подполковник еще заливал горькую, один из почтовых цензоров пожаловался ему, что в день им приходиться вскрывать до трех тысяч писем. А еще их надо прочитать, скопировать и запечатать.

«А нас всего двенадцать душ в секретной экспедиции! На весь Петроград! — жаловался перлюстратор, утирая пьяные слезы. — И уважения никакого, не то что к вам, сыскарям! Иной раз так паскудно на душе, будто филер какой себя чувствуешь… А мы ведь важную работу для государства проводим! Мерзкую, конечно, но важную…»

— Вскрыли они одно письмецо из Ташкента, а сразу доложить не доложили, — начал закипать генерал-майор. — Надо было его попридержать. А еще лучше — потерять, а они, головотяпы, копию сняли да и отправили адресату! И ладно бы мужицкое письмо или солдатское, так ведь нет! От товарища прокурора Ташкентской судебной палаты!

Головачев схватил со стола портсигар и принялся остервенело разминать папиросу.

— Адресованное Александру Федоровичу Керенскому, известному тебе больше под кличкой Скорый.

Рождественский не понимал негодования начальника. Скорый был не опасен, так — мелкий пакостник и пустомеля. Правда, умудрился пролезть в Думу, но мало ли нынче в Думе пустомель?

— Так вот этот Керенский устроил в Таврическом большой шум по туркестанским делам. А как ты сам знаешь, дела там у нас не очень.

Подполковник кивнул. В Туркестане и правда дела шли неважно. Но еще хуже было в Степном Крае. За последние несколько суток известия о волнениях и грабежах все чаще начали приходить из Семиреченской области. Зная о диком нраве киргизов, он ожидал крови. Это было лишь вопросом времени.

— Сенаторы составили прошение генералу Алексееву. — Закурив, Глобачев слегка успокоился. — Молодцы из Военного министерства, недолго думая, предложили сенаторам отправить в Туркестан независимую комиссию. То ли надеялись, что раскачиваться долго будут парламентарии, то ли решили им на месте глаза замазать, не знаю. Но звонит мне сегодня вечером Алексей Тихонович…

Рождественский понял, что дело его дрянь. Если уж вице-директор Департамента полиции взялся за стирку грязного белья, то вопрос, считай, решенный. Ходили слухи, что Васильеву недолго оставалось быть «вице». Отказывать будущему первому жандарму его императорского величества Глобачев не стал бы ни под каким видом. Чего бы тот ни попросил.

— …и что ты думаешь? Этот позер и выскочка Керенский! Воз-гла-вил! — по слогам произнес генерал-майор. — Помнишь, какую он истерику после ленского дела в прессе устроил? Еле отмылись тогда. А все эти игры в демократию! Свобода слова, будь она неладна!

— И какова моя задача? — осторожно спросил Рождественский, выждав, пока Глобачев остынет.

— А задача твоя, Сергей Петрович, глаз с него не спускать. Осуществить, так сказать, надзор с самого близкого расстояния.

— Я все еще не совсем понимаю, — искренне удивился Рождественский, — отчего вы отправляете меня филерствовать. У нас достаточно шпиков и на железной дороге, и в Туркестанском охранном отделении.

— От тебя не требуют наружного наблюдения. — Глобачев загасил окурок. Медленно поднялся и распахнул окно. Сырой петроградский воздух ворвался в прокуренную комнату. Рождественский поежился. — Это, скорее, работа изнутри.

Генерал-майор вернулся в кресло и уставился на подчиненного.

— По легенде — ты будешь приписан к думской комиссии от военного ведомства для обеспечения ее безопасности. С завтрашнего дня мы тебя временно увольняем.

Рождественский едва не раскрыл рот от удивления.

— Нельзя допустить обнаружения связи между тобой и Охранным отделением на этом задании. Позволить этого мы не можем никоим образом, — сухие канцелярские фразы сыпались на Рождественского. — Поедешь в штатском. Документы от Военного министерства и подробную легенду тебе передадут послезавтра к вечеру.

Рождественский почувствовал, как с виска побежала капля пота.

— Так что я должен сделать, Константин Иванович?

Глобачев смотрел на него, не мигая.

— Войти в доверие. Отслеживать происходящее. И обеспечить безопасность. В пути ведь всякое может случиться. Времена неспокойные. — Генерал-майор пристально посмотрел в глаза Рождественскому. Взгляд его сделался холодным и острым. — Но геройствовать не надо, подполковник. Если с господином Керенским произойдет нечаянная трагедия, думаю, Россия это переживет.

У Рождественского разом пересохло в горле.

— Если я правильно вас понял, ваше превосходительство…

— Я очень надеюсь, — перебил его Глобачев, — что вы поняли меня правильно, господин подполковник. Еще вопросы?

— Никак нет, — отчеканил Рождественский. Голос прозвучал сиплым, не родным.

— Ну а когда вернетесь, мы оформим поездку как отпуск. — Глобачев улыбнулся и хитро прищурился. — А к тому времени, глядишь, и револьвер какой-нибудь отыщется среди улик. Засиделись вы в подполковниках, господин Рождественский. Думаю, у меня найдется возможность исправить это досадное и несправедливое недоразумение. Я надеюсь, вы не будете против?

— Никак нет, — машинально повторил тот, пытаясь уложить в голове свалившиеся на него новости.

— В таком случае не смею вас задерживать.

Рождественский встал. Кивнул. И на деревянных ногах вышел из кабинета начальника Петроградского отделения по охранению общественной безопасности.

Словно автомат, Рождественский спустился к себе. Снял с вешалки шинель. Погасил свет. Щелкнул дверным замком. Зашагал по лестнице к выходу.

В вестибюле его окликнули:

— Господин подполковник! Господин подполковник!

Рождественский стеклянным взглядом уставился на ротмистра Богдановича.

— Увиделись? С его превосходительством?

Рождественский кивнул.

— Ну как они? Сильно гневались? — Ротмистр теребил в руках несвежий платок.

— Не особо, — проронил Рождественский.

— А чего от вас хотели? — уже вдогонку спросил Богданович.

— Повышение предлагал, — процедил Рождественский и хлопнул дверью.

В эту ночную пору Александровский проспект был пуст. Тихо горели фонари. Их свет мягко искрился в каплях мороси, и оттого казалось, будто каждый столб увенчан ангельским нимбом.

Рождественский поднял воротник шинели и поморщился. Под сердцем кольнуло и стало горячо. Втягивая сквозь зубы стылый воздух, он зашагал по мостовой.

«Вот, значит, как, — думалось Рождественскому. — Не усердие мое оценил его превосходительство. Не руку помощи протянул отчаявшемуся офицеру. То был крючок в мое сердце засажен. Да так искусно, что я и не заметил до поры. А теперь, стало быть, пора пришла. Потянул господин генерал-майор за леску. Подсек…»

Сердце, словно его и вправду рванули из груди, отозвалось новой болью.

«Найдут, значит, револьвер в уликах, — продолжал терзаться Рождественский. — Обнаружат. И бумаги по моему монгольскому делу подправят, уж это мы умеем. И всего-то делов, — горько усмехнулся подполковник, — избавиться от неугодного присяжного поверенного…»

Мимо прогрохотала по булыжнику запоздалая пролетка. Извозчик с надеждой косился на полицейского офицера, но тот, казалось, не видел ни его, ни повозки, ни бьющей подковами по притихшему проспекту лошади. Словно не в себе, вышагивал в сторону Мытнинской набережной.

Ноги сами вели Рождественского к дому на Васильевском острове. Он даже не заметил, что под ногами уже не булыжник, а дерево Биржевого моста. В голове ворочались мысли, в груди — сердце. Рождественский одолел десять пролетов, когда вдруг понял, что мост разведен.

Сунув в зубы папиросу, он навалился на решетку перил. Северный ветер бил в ноздри мазутным портовым запахом и срывал с кончика папиросы табачные искры.

«Как он там сказал? Опытный и надежный человек, — думал Рождественский, глядя, как прогорает на ветру папиросная бумага. — Кому можно доверить дело, за которое ни один порядочный офицер не возьмется… Дело, которое навсегда запятнает честь мундира… Настолько грязное дело, что и мундир-то придется снять…»

Снова резануло под сердцем. В груди стало нестерпимо горячо.

Рождественский сунул ладонь под шинель и наткнулся на твердое в кармане кителя. Пальцы сами собой расстегнули пуговицу и вытащили наружу маленькое насекомое. Серебристую фигурку сверчка. Ту самую, которую обнаружил у боевика Джамбалдоржа вместо револьвера и оставил себе как напоминание о чудовищной оплошности.

Рождественский скривился. Во время службы в Туркестане он ловил на сверчков черную рыбу — карабалык. Теперь на эту наживку поймали его.

Подполковник крепко сжал фигурку двумя пальцами, словно пытаясь раздавить серебряное насекомое. С трудом проглотил вставший поперек горла ком и с удивлением обнаружил, что в груди стало тихо. Там еще пекло и саднило, но это было уже не сердце, а одни лишь эмоции.

Подполковник Рождественский швырнул фигурку в реку. Швырнул от души, размахнувшись, что было мочи. Словно гранату на учениях. Словно вместе с ненавистным сверчком исчезли бы в темных водах Малой Невы все его воспоминания.

Все его беды.