А теперь я перехожу к обсуждению паттернов неадекватных или необоснованных интерперсональных взаимоотношений, обычно рассматриваемых как психические расстройства - средние или тяжелые. Добавляя «средние и тяжелые», я хочу акцентировать ваше внимание на том, что вопрос, касающийся психических расстройств, охватывает весь спектр проблем - от совсем незначительных неприятностей, таких как невозможность вспомнить имя важного человека, когда вы собираетесь просить его оказать вам любезность, до хронических психозов, требующих специального ухода за больным в условиях психиатрической клиники. И поэтому если термин «психическое расстройство» действительно несет столь серьезную смысловую нагрузку, то он должен характеризовать все многообразие неадекватных и необоснованных проявлений в рамках интерперсональных взаимоотношений.

Для начала я должен заметить, что не собираюсь рассматривать нарушения, причинами которых являются более или менее явные биологические дефекты. Мне, собственно, нечего сказать по этому поводу, хотя я надеюсь, что данная теория психиатрии послужит толчком для более подробного изучения проблемы влияния первичных биологических дефектов на ход развития и протекание процессов, необходимых для адаптации человека к жизни среди людей. Первичный биологический дефект может быть или врожденным, и тогда его признаки проявляются с первых дней жизни, как в случае с суррогатами человеческих существ - идиотами; или он может быть столь же неуловимым, как человеческая ранимость, которая проявляется, например, при преждевременном старении, при преждевременной сенильной дефицитарности (болезнь Альцгеймера), при атеросклеротических изменениях личности или сенильных психозах. Все эти нарушения в большей степени связаны с врожденными патологиями живых тканей, составляющих человеческое тело, чем с жизненным опытом, хотя, как я неоднократно упоминал, опыт, приобретенный в процессе жизнедеятельности, может оказывать определенное влияние на временные характеристики проявления дефекта. Но совершенно очевидно, что есть люди, наследственность которых позволяет им на протяжении многих лет выдерживать прессинг крайне стрессогенных обстоятельств без сколь-либо значительного повышения кровяного давления или ослабления стенок кровеносных сосудов, которое происходит при атеросклерозе; такие люди могут дожить до восьмидесяти, а иногда даже почти до девяноста лет, не испытывая при этом никаких сенильных изменений, наблюдаемых при сенильных психозах. Таким образом, наследственность является важнейшим фактором, предопределяющим данный феномен и играющим фундаментальную роль в жизни человека. Но у нас с вами речь пойдет о проблемах, в большей степени обусловленных различными неблагоприятными событиями в истории развития человека, чем какими-либо врожденными предпосылками.

 

События, способствующие развитию персонификации не-Я

Начать обсуждение «психических расстройств» - паттернов неадекватных и необоснованных действий в ходе интерперсональных взаимоотношений - мне бы хотелось с более подробного рассмотрения «естественной истории» понятия не-Я, о котором я лишь вскользь упоминал в разговоре о позднем младенчестве и раннем детстве. Не-Я - это структура переживания, связанного со значимыми людьми, появившегося в результате воздействия такой сильной и так внезапно обрушившейся тревоги, что тогда еще очень маленький человек был практически лишен возможности понять или вынести что-либо из ситуации, сопряженной с возникновением такой сильной тревоги. Как я уже говорил, действие очень сильной тревоги, детерминированной внезапной, интенсивной, негативной эмоциональной реакцией со стороны значимого окружения во многом аналогично удару по голове. Как правило, она стирает из памяти все обстоятельства, сопровождавшие ее появление, и человек может ретроспективно вспомнить разве что отдельные события, происходившие непосредственно до и сразу после возникновения тревоги. Если, например, родитель испытывает субпсихотический страх, что его младенец вырастет этаким «сластолюбивым монстром» и приходит в ужас каждый раз, когда застает свое чадо трогающим пенис или прикасающимся к влагалищу, то вполне можно предположить, что, когда ребенок вырастет, эта область останется для него белым пятном, т. е. любое прикосновение к гениталиям будет неизменно вызывать чувство, которое едва ли могло развиться без участия внезапной, мощной, всепоглощающей тревоги. Эта практически недифференцированная, внезапная неистовая тревога переживается как сверхъестественная эмоция; т. е. если бы человек хорошо понимал значение этого слова, то, пытаясь описать происходящее с ним, он бы сказал, что чувствовал себя сверхъестественно. В дальнейшей жизни эта всепоглощающая тревога претерпевает незначительные позитивные изменения - она превращается в то, что в нашем языке обозначается следующими четырьмя словами: благоговение, страх, отвращение и ужас.

Хотя использование этих слов предполагает существование между сверхъестественными эмоциями некоторых различий, в действительности переживания, связанные с каждой из них, практически неотличимы друг от друга, что подтверждается рассказами людей, обладающих редкой способностью четко и ясно излагать свои мысли и чувства.

Хотя благоговейный страх неотъемлемо присущ всем четырем сверхъестественным эмоциям, благоговение само по себе одновременно является одной из них. Отсюда, разумеется, и появился наш термин «ужасный» [В английском языке слово aweful (ужасный) происходит от awe (благоговение) - Прим. перев.], хотя в ходе истории развития английского языка эта взаимосвязь была утрачена. Из всех сверхъестественных эмоций благоговение наименее угнетающе внезапно и обладает самым незначительным парализующим эффектом; многие взрослые испытывают это переживание, став свидетелями неожиданных, грандиозных явлений природы или творений человеческих рук, возбуждающих причудливые аутичные грезы прошлого. Поэтому, вступая в стены архитектурного сооружения исключительной величественности и красоты, человек может испытать благоговение, к которому, если, например, он находится в церкви, могут примешиваться мысли о природе и существовании Бога. Многие из тех, кто впервые поднимается на возвышенность и смотрит на Большой Каньон, испытывают парализующую эмоцию, которую никак нельзя назвать приятным, как, впрочем, и пугающим переживанием. Находясь под величайшим впечатлением от увиденного, человек как бы приподнимается над окружающим миром.

Три других термина, определяющие сверхъестественные эмоции, отражают пугающий характер этих переживаний - непосредственно страх, отвращение и ужас. Отвращение представляет собой особое сочетание физического недомогания и других крайне неприятных ощущений, которое не слишком красноречивые люди описывали мне как непреодолимые позывы к рвоте при полной неспособности ее вызвать. Это производит на человека весьма сильное впечатление. Ужас - это поистине парализующая смесь ощущения, которое я бы назвал омерзением, т. е. всепоглощающим желанием оказаться как можно дальше от вызывающего эту эмоцию объекта, со все теми же позывами к рвоте, либо, возможно, с тенденцией к проявлениям диареи, а порой с тем и другим одновременно; в то же время человек чувствует себя буквально парализованным и не в состоянии ощущать ничего, кроме этого страшного переживания, которое, в случае если его возможно избежать, никогда больше не должно повториться.

Все эти эмоции, по-видимому, и отражают саму суть внезапных приступов полностью парализующей тревоги; а появление этой тревоги на самых ранних этапах жизни человека обусловливается неожиданными вспышками крайне дискомфортных эмоций, которым подвержены окружающие ребенка значимые взрослые. Именно здесь и закладывается фундамент некоторых компонентов структуры личности, которые для практических целей, в связи с их последующими проявлениями, можно объединить, обозначив полученную структуру термином не-Я и противопоставив ее, таким образом, персонификациям Я-хороший и Я-плохой. Я-хороший и Я-плохой, как я уже говорил, составляют основу существующих на протяжении всей человеческой жизни компонентов сознания, иными словами - нет такого человека, который в глубине своих скрытых операций не осознавал бы наличия у себя целого ряда отрицательных и крайне нежелательных качеств, активно используемых им в тех случаях, когда приходится обманывать, оправдываться и т.д., а также присутствия и положительных черт; именно это и является результатом первичного разделения на Я-хороший и Я-плохой. Но лишь в исключительных случаях в сознании находит отражение та часть жизненного опыта человека, которую я назвал не-Я, - третья рудиментарная персонификация.

 

Признаки диссоциации

Помимо других форм и процессов, используемых системой самости с целью избежания, минимизации тревоги, или ее маскировки, в ней неизменно присутствуют компоненты, функция которых, фигурально выражаясь, сводится к предотвращению возникновения крайне дискомфортных состояний, именуемых сверхъестественными эмоциями; эти компоненты не выходят на внешний уровень, исключение составляют только случаи различных патологических нарушений. В зависимости от переживаний, присутствовавших в далеком прошлом человека, эта группа процессов самости может быть весьма обширной, а может быть крайне ограниченной. Проявления этих функций самости, одинаково переживаемые практически каждым из нас, возникают благодаря метаморфозам, происходящим с этими процессами во сне, когда они приобретают настолько яркую выраженность в тех аспектах личности, где это, казалось бы, невозможно, что запускают те процессы системы самости, которые обычно ночью бездействуют. В результате человек внезапно просыпается с неуловимым ощущением, что с ним происходило нечто ужасное.

Ночной кошмар, как обычно это называют, может отражать или не отражать компонент личности, называемый не-Я. Но в большинстве случаев - чем меньше содержание ночного кошмара и чем интенсивнее испытываемая человеком эмоция, иными словами - чем более разрушительный характер носят воспоминания о пережитом эмоциональном состоянии, тем больше у вас оснований считать, что во сне установилась тесная взаимосвязь между каким-то процессом и данным компонентом личности, о котором, как правило, можно судить только на уровне предположений и который является результатом крайне неблагоприятных контактов с внезапно возникающей и очень сильной тревогой в первые годы жизни человека.

В зависимости от актуальных переживаний позднего детства фундамент, заложенный переживаниями раннего детства, структурированными в не-Я, может либо развиваться дальше, либо пребывать в более или менее статичном состоянии. На протяжении этой эры у наиболее благополучно развивающихся личностей формируются предупредительные и примирительные процессы, действие которых направлено на проявления того, что ранее представляло собой персонификацию Я-плохой, а также происходит дезинтеграция тех мотивационных систем, которые обусловливают возникновение очень серьезных проблем либо с последующей реорганизацией - посредством сублимации или как-либо иначе - дезинтегрированных мотивационных систем, либо с регрессивной реактивацией более ранних поведенческих паттернов, заменяющих нереорганизованные компоненты. Но в период позднего детства у тех, чья жизнь складывалась не слишком удачно, например у детей, чьи родители умерли и они остались на попечении людей, из рук вон плохо исполняющих родительские функции, или были отправлены в детский дом, или случилось еще что-то подобное, могут наблюдаться исключительно ярко выраженные признаки этой важной системы процессов, которую мы называем термином диссоциация. *

Особенность диссоциации заключается в том, что человек остается в рамках сознательных процессов, что делает возникновение сверхъестественных эмоций практически невозможным, поскольку объект находится в бодрствующем состоянии. Дело в том, что диссоциацию легко принять за поистине магическое действо, когда вы совершенно спокойно отделяете часть себя самого и выбрасываете ее во мглу бездны, где она и пребывает на протяжении многих лет. Конечно же, это слишком упрощенное понимание. Диссоциация неизменно и очень точно выполняет присущие ей функции, но это совсем не то же самое, что держать в доме вечно спящую под наркозом собаку. Ее деятельность обусловливается поддержанием сознания в состоянии постоянной готовности и бдительности при участии некоторых дополнительных процессов, препятствующих обнаружению обычно лежащих на поверхности признаков того, что отдельные элементы жизнедеятельности человека осуществляется без участия его сознания. Я бы даже сказал, что самые яркие проявления диссоциирующих компонентов процессов системы самости можно наблюдать в навязчивом замещении жизненных проблем человека. Разумеется, между теми, у кого преобладающими неэффективными, необоснованными и неадекватными интерперсональными процессами являются замещающие процессы навязчивого типа, и теми, кто в определенных обстоятельствах испытывает те или иные шизофренические переживания, нельзя провести четкую разграничительную черту. И поэтому мы не вправе утверждать, что большинство распространенных в условиях нашей культуры замещающих процессов можно рассматривать в качестве признаков наличия у человека серьезных нарушений. Я думаю, что когда в результате более тщательного анализа полученных данных наши теоретические разработки несколько продвинутся вперед, мы обнаружим, что, возможно, это всего лишь частный случай. Так или иначе, существуют настолько очевидные параллели между сложностями в работе с действительно очень важными замещающими процессами и затруднениями в лечении шизофренических процессов, что различия между ними становятся незначительными. Говоря о действительно очень важных замещающих процессах, я имею в виду применение замещения в наиболее значимых сферах жизни. В наши дни замещающие процессы выполняют функцию маскировки необычайной уязвимости перед тревогой, свойственной практически каждому из нас. У подавляющего большинства навязчивых, как мы их обычно называем, людей, отчетливо наблюдаются проявления того, что мы считаем ненавистью, но что, как выясняется в результате более тщательного исследования, на самом деле является поразительной уязвимостью практически перед каждым, с кем они интегрируют интерперсональные взаимоотношения. Связанные с навязчивостью замещающие процессы, составляющие столь немаловажные, существенные аспекты жизни этих людей, всего лишь смягчают контакт, тем самым защищая их от аномальной уязвимости перед тревогой. Таким образом, связанные с навязчивостью замещающие процессы, по всей видимости, следует рассматривать в качестве яркого примера, иллюстрирующего механизм действия системы самости, полностью исключающей возможность выхода определенных событий и процессов на уровень сознания.

Каждый раз, когда в ситуации оказываются задействованными диссоциированные системы мотивов, неизменно наступает временное выключение сознания. Этот феномен может принимать форму весьма незначительного и практически повсеместно распространенного нарушения сознания, к которому я применяю термин селективное невнимание и при котором человек не воспринимает почти бесконечный ряд более или менее значимых присутствующих в его жизни элементов. Но даже селективное невнимание может оказаться весьма впечатляющим, когда человек понимает, что едва ли он смог бы поступать так своевременно и уместно, если бы не его неусыпная бдительность, позволяющая ему не замечать те события, которые по каким-то не вполне понятным причинам он замечать не должен. Селективное невнимание в большей степени, чем какое-либо другое из неадекватных и необоснованных проявлений, обусловливает нашу неспособность извлекать пользу из опыта, связанного со сферами, заключающими для нас определенные проблемы. У нас нет опыта, способного стать для нас источником чего-либо полезного, т. е. хотя мы испытываем те или иные переживания, мы не осознаем их значения; по сути, многое из происходящего мы вообще не замечаем. Вот какова, по моему мнению, главная проблема психотерапии - поразительная легкость, с которой люди игнорируют самый простой и лежащий на поверхности подтекст собственных поступков или реакций на действия других, точнее - на то, что они склонны рассматривать как действия других. Но последствия могут оказаться куда трагичнее, если они вообще не заметят, что произошли определенные события; эти события просто не сохраняются в памяти, несмотря на то что в связи с ними человеку пришлось испытать крайне дискомфортные переживания.

Я сделаю небольшое отступление и проиллюстрирую эффект селективного невнимания на примере одного из самых ужасных поступков в моей жизни. Когда мне что-нибудь нужно купить, я нередко захожу в одну аптеку. Так вот, в годы войны среди продавцов, работавших за стойкой с газированной водой, был один человек, чьи показатели по интеллектуальным тестам, в чем я абсолютно убежден, соответствовали бы тяжелой форме идиотии. Но помимо недостаточно развитого интеллекта он демонстрировал - и в этом я прекрасно понимаю его, как и любого человека, работающего в контакте с людьми - редкую по своей интенсивности враждебность по отношению к покупателям, а потому, о чем бы вы его ни попросили, он покорно уходил и возвращался, принося вам что-нибудь совершенно другое. Неоднократно испытав это на себе, однажды, когда все повторилось вновь, я разозлился и сказал: «Гм, что это?» Он ответил: «Вода. Разве вы не просили воды?» Я не выдержал: «Принесите мне то, что я просил!» После чего бедняга, будучи совершенно ошарашенным, удалился на подкашивающихся ногах и принес мне то, что я просил. Но самое интересное, что когда я обратился к нему в следующий раз, он улыбнулся мне и немедленно дал мне то, что я хотел. Я почувствовал себя неловко, так как его невнимание оказалось не настолько полным, как я подумал. Он извлек для себя пользу из неприятного опыта, и, ей-богу, такое достижение сделало бы честь некоторым из нас. Если бы он поступил так, как я ожидал, то перед нами был бы классический пример селективного невнимания; он так никогда бы и не заметил, что практически все время приносит людям не то, что они хотят. И поэтому любая ситуация, подобная спровоцированной мною, представляется ему чем-то новым, необъяснимым, можно даже сказать - демонизмом с моей стороны. Но интереснее всего то, что, по-видимому, этого не произошло. Эту историю я рассказал для того, чтобы на обратном примере показать вам, как легко мы порой игнорируем большую часть опыта, в то время как результаты анализа любого эпизода поставили бы нас перед необходимостью серьезных изменений.

Среди других признаков диссоциации наряду с селективным невниманием и диссоциирующими процессами, такими как навязчивое замещение, можно назвать также сравнительно необычные маргинальные наблюдения, происходящие на сознательном уровне в ходе нестандартных интерперсональных ситуаций; причем эти наблюдения носят отпечаток сверхъестественности. Сверхъественность, о которой в данном случае идет речь, я называю отвлечением. Отвлечение - это сопровождающееся охлаждением отвержение чего-либо, по характеру в корне отличное от чувства отвращения, которое я испытываю к яичному желтку - отвращения, основывающегося лишь на осознании того, что, рискни я попробовать его еще раз, я испытаю все те же негативные ощущения, что и прежде. Отвлечение - это нечто иное: вы просто чувствуете легкое недомогание в области живота и т. д. и не склонны размышлять о том, что произойдет, если вы будете продолжать в том же духе. В обыденной жизни признаки диссоциации могут также проявляться ночью в форме определенных нарушений, в результате которых человек просыпается, не испытывая ничего, кроме сверхъестественной эмоции - ощущения, что он видел ужасный сон, но его содержание полностью стерлось из памяти в момент пробуждения. Иногда человек вспоминает некоторые фрагменты снов, заставивших его пережить страх, ужас и т. д. При обычном пересказе они практически не поддаются интерпретации. Только когда процесс психотерапии достигает определенного этапа, человек, как правило, приходит в состояние такого напряжения, когда в сновидениях отчетливо проявляются диссоциированные процессы.

Наравне с этими компонентами сознания в ситуации диссоциации ведущих мотивов присутствуют также отдельные поведенческие проявления, которые мы с вами называем автоматизмами. И несмотря на то, что я упомянул о них в связи с диссоциацией ведущих мотивов, я все же предполагаю, что все вышесказанное относится к любому проявлению диссоциации, хотя если задействованные в этом процессе мотивы не носят основополагающего характера, то наблюдать их становится значительно сложнее. В определенных обстоятельствах автоматизмы могут проявляться в очень существенных действиях, хотя обычно они представляют собой весьма незначительные движения; а иногда принимают такие исключительные формы, как тики, конвульсивные сокращения определенных групп мышц и т. д., лишенные какой бы то ни было смысловой нагрузки. Наглядный пример автоматизмов нередко можно наблюдать в таких густонаселенных районах, как Манхэттен. Мужчины, которым доводилось там бывать, возможно, замечали, что, когда вы идете по улице, некоторые из идущих вам навстречу мужчин, бросают взгляды на ширинку ваших брюк, а потом поспешно отворачиваются. После этого многие из них смотрят вам в глаза - по-видимому, для того чтобы проверить, заметили ли вы их направление их взгляда. Но интересно, что одни из них, встречаясь с вами глазами, делают вид, что ничего не произошло, а другие краснеют и приходят в явное замешательство. В последнем случае действие не было автоматизмом; если человек, которого застали в момент осуществления какого-то действия, испытывает смущение, это значит, что данный поступок он совершил вполне осмысленно. А когда действие является автоматизмом - проявлением диссоциированного побуждения, внимание к нему окружающих не имеет никакого значения. Даже если обратить внимание самого человека на совершаемые им поступки, то под влиянием внутренних тенденций он неизменно будет отрицать произошедшее. Если вы, вооружившись фотографией, попытаетесь наглядно подтвердить, что факт действительно имел место, человек придет в полное недоумение относительно возможных причин своего поведения, будучи совершенно не в силах понять, что бы это могло значить. Таким образом, основные системы диссоциации - и, как мне кажется, все диссоциированные переживания - находят отражение в определенных нарушениях поведения или в простых поведенческих актах, единственная характерная особенность которых состоит в том, что совершающий их человек либо вообще о них не подозревает, либо осуществляет их совершенно неосмысленно.

При более серьезных автоматизмах человек «оказывается» в такой неловкой ситуации, что складывается впечатление, будто он действовал вслепую; разумеется, подобные обстоятельства неминуемо приводят к возникновению сверхъестественной эмоции. Иногда он понимает, что, совершая действия, поставившие его в столь неудобное положение, он действительно пребывал в измененном состоянии сознания; это состояние можно было бы назвать очарованностью. Будучи очарованным, человек действительно начинает осуществлять поведение, способствующее созданию ситуации, в которой проявления диссоциированных импульсов вполне адекватны. Это случается редко; вместо этого человек зачастую «оказывается» во власти ужаса, страха, отвлечений и т. д. и выходит из подобного состояния, чувствуя себя как после нешуточной встряски.

 

Возможности реинтеграции диссоциированных систем

Диссоциированные системы мы обнаруживаем уже на первых этапах жизни человека; лучший шанс на автоматическую реинтеграцию они имеют на предподростковой, подростковой и юношеской фазах развития, но тогда же они представляют и величайшую угрозу для самой личности. Если говорить о будущем, то степень риска, которому подвергаются многие люди на выходе из предподросткового и подросткового периодов, значительно снижается по сравнению с началом этих эр развития. Но в то же время, каждый, кто знаком с контингентом больных, поступающих в психиатрические клиники, знает, что самые тяжелые личностные нарушения часто возникают именно в случаях застревания на предподростковой стадии, в подростковом или юношеском периоде. Реинтеграция пребывающих в диссоциированном состоянии важных аспектов личности человека возможна только в исключительно благоприятных условиях.

Один из таких шансов предоставляется человеку на предподростковой стадии, когда, как я уже говорил, развитие потребности в близости может повлечь за собой кардинальное перераспределение энергии между компонентом не-Я и другими компонентами личности. И одновременно с этой новой интегративной тенденцией, возникновение которой обусловлено ходом процесса развития, происходят определенные события, способные оказать благоприятное влияние на реинтеграцию системы диссоциированных тенденций. К этим благоприятным событиям предподросткового и подросткового периода относятся реинтеграция посредством того, что я называю «преднамеренной фугой»; реинтеграция «как будто бы изза неприятности, произошедшей во сне», и реинтеграция через «приспособление к сверхъестественному».

Для начала, вероятно, я должен объяснить, что я подразумеваю под фугой. В том значении, в котором я употребляю этот термин, она представляет собой сравнительно устойчивое состояние «сна наяву», т. е. человек действует во сне, пребывая в полной уверенности, что все это происходит наяву, и, насколько можно судить с позиции внешнего наблюдателя, он действительно бодрствует. Иногда фуги возникают при частично или полностью обусловленном органическими нарушениями состоянии эпилепсии, хотя если понимать фугу в значении, актуальном для нашего разговора, то мы не можем рассматривать ее только в рамках этого заболевания. Фуга является симптомом, присущим начальной стадии некоторых очень серьезных психических расстройств, хотя в отдельных случаях появления фуги оказывается достаточно, для того чтобы избежать возникновения тяжелого психического заболевания. Я бы описал это состояние так: человек верит, что он бодрствует, он совершает многие важные действия так, как если бы. он бодрствовал, и все окружающие полагают, что он бодрствует. Но связь с окружающей реальностью и со значением, которое для него имели в прошлом те или иные предметы, носит такой же отвлеченный характер, как в состоянии сна. Кроме того, у него существуют определенные барьеры, препятствующие вспоминанию, которые можно рассматривать только как признаки, свидетельствующие о пребывании в состоянии длительного сна.

Итак, на предподростковой, подростковой и юношеской стадиях развития личности время от времени возникают ситуации, называемые мною преднамеренньши фугами, т. е. человек дает себе установку такого рода:

«А, черт, все в жизни нужно попробовать». После этого он создает ситуацию, когда все вокруг как бы отодвигается на задний план, а внимание зачастую фиксируется на совершенно нерелевантном объекте, иными словами - он занимается тем, что ему абсолютно не пригодится в будущем. Все это поразительно напоминает активное состояние фуги, хотя в данном случае не происходит отключения некоторых аспектов прошлого, что характерно для настоящей фуги. В этом состоянии человек испытывает переживания, которые при других обстоятельствах способствовали бы развитию психоза. Важной составляющей этого феномена являются ослабляющие процессы, в ходе которых к сознательному переживанию медленно присоединяется сам предмет.

Я уже упоминал, что реинтеграция диссоциированных систем может быть инициирована неблагоприятным событием, в частности связанным с приостановкой действия защитных операций, как если бы он находился в состоянии сна. Иными словами, человек формирует первоначально мотивированные диссоциированной системой ситуации таким образом, как будто он спит. Этот процесс очень сложен, и было бы неправильно обвинять человека в том, что он притворяется спящим. Чем дольше и подробнее мы рассматриваем личность человека в этой столь противоречивой сфере, тем отчетливее осознаем несостоятельность попыток вывести абсолютный критерий пребывания в состоянии сна, а также приходим к выводу о безусловном существовании целого ряда уровней сна.

Настоящая фуга, например, по своей природе является сном, но любой из тех критериев, которыми мы располагаем, показал бы значительное расхождение между тем, что мы в данном случае наблюдаем, и нашим представлением о феномене сна. Поэтому, услышав о молодом человеке, который, заснув, оказался в обстоятельствах, способствовавших возникновению весьма волнующих переживаний, но при этом он помнит все, что с ним происходило, можно было бы подумать, что все это довольно странно и усомниться в подлинности его рассказа, хотя делать поспешные выводы в данном случае было бы крайне неосмотрительно. Вполне вероятно, что он действительно говорит правду. Иными словами, неприятности, происходящие с человеком в этом состоянии, будь то сон или нечто иное, возможно, являются промежуточным этапом между «преднамеренной фугой», когда человек решает пойти ва-банк и принять на себя ответственность за последствия, и настоящей фугой, когда о произошедшем с ним человек знает не больше, чем если бы он крепко спал.

И последний из механизмов реинтеграции диссоциированных систем (надо сказать, что тут у меня возникают определенные трудности, связанные с необходимостью вводить новый термин) я называю «приспособлением к сверхъестественному». Вероятно, истоки этого явления отчасти лежат в мифологии, укоренившейся в ранних детских переживаниях человека. Другими словами, в определенной степени человек играет роль в некоем космическом действе, т. е. из реально существующего мира он переходит в мир мифологической системы и некоторое время живет в нем, исполняя ту или иную роль. При некоторых очень тяжелых расстройствах, возникающих в случае отсутствия диссоцииации, люди, затрачивая колоссальное количество энергии, разыгрывают драмы по сути космического масштаба; например, один из моих пациентов отдал все силы в борьбе Алой и Белой Розы. Приспособление к сверхъестественному означает осуществление определенных действий, сопровождаемое ощущением, что вы делаете это за другого человека, на месте которого очутились по воле высших сил. Некоторые люди в ходе своего развития сталкивались с ситуациями, для которых характерны крайне мучительные и непреодолимо отталкивающие сверхъестественные эмоции, побуждающие их в течение некоторого времени вести себя так, как если бы они были полубогами или полудъяволами или кем-то вроде этого, но они проходят через это, и в результате жизнь открывается им с новой, неизведанной стороны.

 

Жизнь по шизофреническому типу и ее возможные исходы

Все, что связано с диссоциированными системами, сопряжено с немалым риском. Акт диссоциации - это, вероятно, самый величественный и при этом бесконечно сложный процесс, присущий человеческой личности, и, вне всякого сомнения, это наиболее опасный способ обращения с любым из основных побуждений, возникающих в жизни человека. Даже на предподростковой, подростковой и юношеской стадиях - когда отмечается очень высокий процент заболеваемости шизофренией – степень риска значительно выше нормы. А после того как человек переступает границы этих периодов развития, преследующая его опасность - в случае если основные системы находятся в состоянии диссоциации - принимает поистине угрожающий характер.

С вашего позволения я хотел бы обрисовать драматичные последствия угрожающих человеку опасностей, т. е. нарушения, возникающие в результате присутствия диссоциации в основных системах или в основных компонентах мотивационных систем. Эти нарушения чаще всего возникают в возрастном периоде от четырнадцати до двадцати семи лет. Из всех наиболее опасных исходов минимальные деструктивные последствия, вероятно, вызывает феномен, называемый «смещением» обычного персонифицированного Я под действием поведенческих паттернов, связанных с диссоциированным паттерном и т. д., сопровождающимся серьезным расстройством сознания. Это настоящая фуга. Иногда человек выходит из фуги в крайне подавленном состоянии, в других случаях фуга, длившаяся на протяжении, скажем, полутора лет, может внезапно развеяться, после чего человек будет казаться вполне здоровым. Фуги, присущие подростковой и юношеской эрам, зачастую проходят не столь благополучно, как некоторые из так называемых истерических фуг, при которых человек, которого никто не грабил, сам растрачивает огромную сумму денег и просыпается в чужом городе совершенно иной личностью.

Фугу можно было бы назвать всеобъемлющим изменением личности.

Другим, не столь серьезным, личностным расстройством является то, что я называю прорывом в сознание отвратительных побуждений. На мой взгляд, термин «побуждение» не требует присоединения к нему прилагательного «отвратительный», но, вводя именно такое словосочетание, я хотел подчеркнуть проникновение в сознание человека сильного желания заниматься чем-то, что вызывает отвращение, постоянное усиление которого обусловливается невозможностью его удовлетворения, иными словами - сама мысль о соприкосновении с чем порождает такую сверхъестественную эмоцию, как ужас, страх, отвращение и т. д. Классическим примером такого побуждения можно считать прорыв в сознание «гомосексуальных» желаний - желаний принимать участие в том, что пациент по традиции воспринимает как проявления гомосексуальной активности. Мне кажется, я мог бы проиллюстрировать сказанное, упомянув об одном из моих пациентов - единственном сыне своих родителей, имевших кроме него еще пять дочерей, который всегда старался, насколько это было возможно, заручиться чьим-нибудь покровительством. Вскоре после того, как ему пришлось надеть военную форму образца Второй мировой войны, ему довелось слоняться по Вашингтону, где он и познакомился с элегантно одетым симпатичным дантистом, который взял его к себе в офис и проделал с ним так называемую фелляцию. Я полагаю, что мальчику пережил незначительное приспособление к сверхъестественному и ушел, вероятно, получив определенное вознаграждение. Но на следующий день он в полнейшей растерянности подошел совсем близко к офису дантиста, что, как вы понимаете, отчасти было не вызывающий беспокойства фугой; в результате, оказавшись в такой непосредственной близости от места, где накануне все это происходило, он не смог больше вытеснять из сознания тот факт, что ему хотелось и в дальнейшем испытывать эти же переживания. Вот вам классический пример отвратительных побуждений к тому, что было для него совершенно невыносимо. Накануне он испытал новое, ранее неизвестное ему переживание, но, обрушиваясь на него столь неожиданным образом, оно сопровождалось всевозможными видами отвлечения, чувством, что это нечто нечеловеческое, и т. д., что в конечном счете и вызвало у юноши такую заинтересованность. Спустя некоторое время он оказался в клинике с диагнозом «шизофреническое расстройство».

Иногда прорыв в сознание отвратительных побуждений вызывает изменения к худшему, но на стадии юношества зачастую возникновение фуг или прорыв отвратительных побуждений приводят человека в состояние, мощное дезорганизующее влияние которого дает нам возможность с некоторыми оговорками обозначить его термином паника. Мне кажется, что выраженность данного феномена редко доходит до уровня паники, испытываемой человеком, когда рушится что-то, на что он рассчитывал, - здесь страх смешивается с абсолютно безрассудной дезорганизованностью и бездействием, как это можно иногда увидеть во время пожара в театре или в иных подобных обстоятельствах. Паника не приводит к действию, она не приводит вообще ни к чему. Человек оказывается полностью дезорганизован. Страх, как правило, влечет за собой панику, при этом сам страх чаще всего порождает безрассудные действия, которые могут причинить вред как самому человеку, так и окружающим. Паника, в большинстве случаев являющаяся следствием фуги или прорыва в сознание отвратительных побуждений, проявляется в мгновенной и полной дезорганизации. В данном случае самыми важными подвергающимися дезорганизации компонентами являются структуры убеждений и установок человека, выступающие в качестве гарантий, защиты и достоинств мира, в котором он живет. Кроме того, скрытая от нас сторона таких ситуаций возникновения паники может таить в себе все что угодно - от страха до религиозной экзальтации. Так или иначе, личность частично оторвалась от своих якорей и переместилась с актуального на данном этапе уровня развития в состояние, которое мы называем жизнью по шизофреническому типу.

При шизофреническом состоянии первичные референтные процессы протекают при полном сознании, что ведет к глубокой мистификации самого человека. А поскольку многие из этих референтных процессов исторически полностью идентичны композиции компонентов не-Я в структуре личности, их присутствие сопровождается сверхъестественными эмоциями, зачастую необычайно интенсивными. Референтные процессы представляются самому человеку настолько причудливыми, что жизнь по шизофреническому типу порой описывается как лишенная психологизма и целиком находящаяся за гранью понимания. Обоснованием для столь смелого заявления может служить тот факт, что шизофренические процессы, с которыми мы сталкиваемся, представляют собой не что иное, как попытки несчастного страдальца передать нам содержание процессов, выход в сознание которых большинство из нас блокировало примерно в возрасте с двух с половиной лет. Весьма вероятно, что диссоциированная система, которая перешла на новый уровень, лишь недолго просуществует без вмешательства того, что осталось от защитных механизмов системы самости; такая перспектива дополняет картину, полностью объясняющую, почему заболевание шизофренией дает человеку ощущение абсолютной тщетности попыток понять, что происходит в мире.

Если бы возникновение фуги или прорыв в сознание отвратительных побуждений вызывали переживание, благодаря которому возможно ограничение взаимосвязи важнейшей части мотивационной системы со сверхъестественными эмоциями, а также объединение ее с основополагающими тенденциями развития личности, то тогда, несомненно, была бы достигнута интеграция первоначально диссоциированной системы с другой частью личности; это в конечном итоге избавило бы человека от этого ужасного зрелища, порожденного жизнью по шизофреническому типу, которая может повлечь за собой не менее страшные последствия. Иногда это происходит в форме периодических (причем частота проявлений может достигать нескольких раз в час) наплывов шизофренического процесса; бывает, что человек находится в непрерывном шизофреническом процессе на протяжении многих лет, и лишь в исключительных случаях происходит реинтеграция личности, быстрое восстановление - и люди проживают оставшуюся часть жизни, не страдая сколь-либо серьезными нарушениями.

Но большинство людей, переживающих шизофреническое расстройство, неминуемо приходят к одному из двух крайне неблагоприятных исходов. Один из них получил название параноидной неприспособленности, при которой разнообразные присутствующие в структуре личности элементы осуждения и вины распространяются на окружающих людей, крайне деструктивно влияя на возможность установления близких и даже обычных взаимоотношений с теми, кто рядом, что полностью исключает возможность обратного процесса. При другом исходе люди, испытывая порождаемый шизофреническими процессами неописуемый страх, дезинтегрируют столь многое, что в результате демонстрируют нечто едва ли доступное наблюдению в годы интенсивного развития: относительно удовлетворительную гиперактивность, сопровождающуюся примитивным удовольствием, возникающим в зонах взаимодействия и достигнутым посредством самоманипулирования, которое, по-видимому, сводится к так называемым гебефреническим изменением или гебефренической деградации личности. Как мне кажется, эти заболевания следует рассматривать не как проявления шизофрении, а в качестве исключительно неблагоприятных исходов шизофренического процесса; при этом они носят настолько деструктивный характер, что спустя многие годы после их возникновения у человека могут проявляться отдельные эпизоды шизофренического процесса. Но это не всегда происходит именно так: в некоторых случаях у людей устанавливается прочная параноидная неприспособленность,. лишенная шизофренических процессов и гарантирующая их от проявления таковых. Я уверен, что есть немало людей, процесс деградации которых происходит таким образом, что шизофренические процессы оказывают на них крайне незначительное влияние. Но огромное множество людей, переживающих эти крайне неблагоприятные метаморфозы, не находят выхода, который позволил бы им, несмотря на психоз, жить счастливо.

 

Сон как освобождение от защитных операций

[3]

В разговоре о таких нередко упускаемых из внимания вопросах, как сон, сновидения, мифы, и о связанных с ними нарушениях непосредственно самого феномена сна я коснусь лишь вкратце. Это фаза жизни человека, несомненно, имеет огромное значение, а также - если абстрагироваться от влияния многочисленных биологических факторов – является той частью нашей жизни, где мы практически полностью освобождаемся от необходимости контроля собственной безопасности. Другими словами, когда мы спим, мы испытываем некоторый недостаток защитных операций, поскольку обязательным условием самого погружения в сон является уверенность человека в том, что его самооценке ничто не угрожает. При наличии сильной тревоги сон практически невозможен, хотя, когда накапливающаяся у человека усталость достигает определенного уровня, он уже не может сопротивляться сну; в этом случае сон протекает в порядке чередования коротких периодов глубокого сна и сравнительно протяженных стадий легкой дремоты, которую, строго говоря, трудно отличить от состояния бодрствования. В других ситуациях глубокий сон представляет собой столь мимолетный эпизод на фоне легкой дремоты, что пациент нередко утверждает, что не спал вообще; хотя в таких ситуациях отсутствуют как реальная угроза для самооценки, так и явные источники тревоги, при более подробном исследовании обнаруживается присутствие в грезах структур, для которых характерно наличие тревоги, как, например, взаимодействие с тяжелыми в общении людьми и т. д.

Раньше я весьма критично относился к пациентам, сообщавшим, что не могли заснуть и что чувствовали себя совершенно разбитыми, в то время как свидетельства беспристрастных наблюдателей со всей очевидностью доказывали, что они проспали большую часть ночи; я думал, что в этом случае мы имеем дело с определенной замещающей операцией, требующей отдельного вмешательства. Но однажды, когда в течение одной ночи я несколько раз просыпался и вновь ненадолго засыпал, я понял, что мне не удавалось освободиться от защитных операций, от процессов, самым тесным образом связанных со стрессогенными аспектами бодрствующего состояния. Я сразу же понял, почему люди, которым за всю ночь не на минуту не удалось глубоко заснуть и которые находились в состоянии легкого сна недостаточно долго, - хотя, в действительности, они все-таки периодически погружались в сон, общая продолжительность которого, вероятно, составляла пять, шесть или даже семь часов, - склонны считать, что они вообще не спали, и, по сути, сон совершенно не пошел им на пользу.

Как я уже говорил, функциональное значение сна, если рассматривать его с психиатрической точки зрения, сводится к полному отключению защитных операций. В результате многие неудовлетворенные потребности дня, а также неудовлетворенные компоненты потребностей, реализованных в течение этого дня - удовлетворению которых в состоянии бодрствования препятствует вмешательство тревоги или защитных операций - по возможности удовлетворяются через скрытые операции, символические механизмы, реализующиеся во сне. Это сложно продемонстрировать непосредственно, но, принимая во внимание состояние людей, страдающих бессонницей, можно прийти к вполне обоснованному выводу: в такой ситуации у человека резко регрессирует способность справляться с нежелательными, осуждаемыми стремлениями, что приводит к серьезному ухудшению его психического здоровья.

Хотя я говорил о том, что защитные операции в состоянии сна снижают свою активность, и что характерной особенностью ситуации сна является возможность снизить интенсивность функционирования системы самости, я не утверждал, что на этот период времени система самости целиком отходит на задний план и перестает влиять на что бы то ни было. Признаки ее функциональной активности, осуществляемой в этом состоянии, вероятно, наиболее отчетливо проявляются в сравнительно частых приступах шизофрении, возникающих в состоянии сна. Целый ряд людей, пребывающих в дневное время в крайне нервном и дискомфортном состоянии, ночью переживают ужасные кошмары, от которых они не могут очнуться, даже когда в действительности уже «проснулись»; проходит немного времени - и такие люди становятся шизофрениками, оставаясь в таком состоянии на протяжении всего периода бодрствования. Итак, именно то, что пробуждает человека от скрытых процессов, протекающих во сне, должно быть, и является проявлением системы самости. Иными словами, несмотря на периодическое погружение в сон, мы поддерживаем наши диссоциации посредством неусыпной бдительности, постоянной готовности диссоциативного аппарата системы самости. В качестве вывода можно утверждать: чем больше личность охвачена диссоциацией, тем менее спокойным и более тревожным будет сон человека. Таким образом, глубина сна в некотором смысле непосредственно напрямую детерминирована способностью системы самости отключаться раз в сутки на некоторый период времени; а когда мощные мотивационные системы подвергаются диссоциации, приостановка функционирования системы самости, способная обеспечить человеку глубокий и спокойный сон, оказывается невозможной.

 

Значение сновидений для психотерапии

А теперь мне бы хотелось представить вам сравнительно объективные данные, подтверждающие мой тезис о том, что сон - это период жизни, на протяжении которого скрытые операции взаимодействуют с неудовлетворенными потребностями, не получившими должного внимания в бодрствующем состоянии, хотя мои сведения по степени точности и надежности не могут сравниться с той информацией, которую мы получаем в естественных науках при помощи кронциркуля или телескопа.

Максимум данных в нашей области можно почерпнуть, проанализировав форму изложения человеком содержания его сновидений. Я думаю, большинство из нас согласится с тем, что все мы видим сны и что иногда мы помним их отдельные эпизоды. Но наши воспоминания о снах никогда не бывают достаточно адекватными, за исключением тех случаев, когда сон был очень коротким или сопровождался исключительной по силе эмоцией. Моя точка зрения такова: между скрытыми операциями, осуществляемыми во сне, и скрытыми операциями и сообщениями о них в состоянии бодрствования существует непреодолимый барьер. Если этот барьер и возможно преодолеть, то лишь с использованием таких техник, как, например, гипноз, сложность выполнения которых делает их результаты не более надежными, чем воспоминания человека о том, что ему приснилось, а следовательно, этот барьер действительно непреодолим. Другими словами, если придерживаться моей теории, то никто никогда и ни при каких обстоятельствах не может работать непосредственно со сновидениями. Это попросту невозможно. То, с чем имеет дело психиатрия и что играет определенную роль во многих других аспектах жизни человека, - это лишь воспоминания о снах; о степени соответствия и близости этих воспоминаний к реальным сновидениям мы можем только догадываться, так как, насколько мне известно, мы не располагаем техниками, позволяющими добиться полной идентичности воспоминаний о снах самим сновидениям.

Вероятно, многие из нас попадали в ситуацию, когда увиденный ночью сон никак не выходил из головы, вызывая неотвратимое желание кому-нибудь о нем рассказать. Столь неотступно преследующее нас побуждение пересказать сон и обсудить его содержание свидетельствует об огромном значении, которое скрытые операции имеют для поддержания социального характера человеческого бытия. В понимании процесса интенсивной психотерапии весьма важно осознать, что если пациент без всякого внешнего поощрения вспоминает нечто, приснившееся ему на данном этапе жизни, и ощущает необходимость рассказать об этом, то можно с уверенностью утверждать, что в отношениях между ним и психиатром был сделан очень значительный и весомый шаг. Было бы бессмысленно в ходе интенсивной психотерапии задаваться вопросом, что же на самом деле приснилось пациенту; но у психиатра может возникать множество вполне обоснованных вопросов, касающихся полноты рассказа и его коммуникативной ценности. Мне доводилось слышать пересказы снов, которые своей очевидной обрывочностью скорее походили на неправдоподобные истории о том, что, якобы, было на самом деле. Отдельные элементы многих повествований оказываются столь же туманными и невыразительными, как и большая часть состояний, которые возникают у людей, использующих в рассказах о своей жизни замещающие процессы. Если на этом этапе у психиатра, слушающего содержание сна пациента, появляется отчетливое чувство неправдоподобия или невразумительности, я не вижу причин, препятствующих ему предпринять определенные усилия, дабы составить полную картину и прояснить для себя непонятные моменты, как если бы речь шла о той части жизни пациента, которую он проводит в состоянии бодрствования. Я вовсе не имею в виду, что один человек вдруг обретет способность проникать в сны другого; уповать на это значило бы пребывать в плену приятного заблуждения. Но когда психиатр понимает, что рассказ о сновидении пациента носит весьма туманный характер, - порой он настолько неясен, что невозможно понять, было ли главное действующее лицо мужчиной или женщиной, волком или медведем, - как мне кажется, ничто не мешает ему расспросить пациента поподробнее; к тому же было бы весьма полезно установить, действительно ли пациент не может различить эти столь непохожие фигуры. Прояснить этот момент и в самом деле очень важно, поскольку невозможность распознавания является надежной и значимой характеристикой жизни человека. Молчаливое принятие психиатром невразумительности пересказа человеком своего сновидения во многом тождественно безропотному одобрению каждого страдающего психозом навязчивых состояний - это значит, что психиатр так никогда до конца и не поймет сути того, о чем идет речь, а просто останется на уровне сравнительно продуктивных полусоциальных взаимоотношений.

При интенсивном исследовании личности психиатр работает именно с любопытными фрагментами, оставшимися от ночной жизни пациента, неизменно оторванной от его дневного существования. В большинстве снов, содержанием которых пациенту в определенной степени хочется поделиться, часто можно встретить многочисленные признаки защитных операций, вступивших в силу при пробуждении. Хотя фрагменты пересказываемых пациентом снов могли бы оказаться полезным материалом, сохранись в них все существенные детали и подробности, они, как правило, незаметно и неосознанно сплетаются в широкое полотно драматического действия, в котором все, представляющее реальную ценность сновидения, практически безнадежно перемешивается, образуя то, что Фрейд называл вторичной обработкой. Но в действительности эта обработка свидетельствует о вмешательстве системы самости, предопределяющем возможность продуктивного использования этих рассказов. Другие пересказы сновидений, которые доводится выслушивать психиатру, нередко сводятся к простому изложению драматического действия: они очень ярки, красочны, лаконично передают произошедшие события. В некоторых из этих простых пересказов, приходящихся на самые критические моменты жизни человека, присутствует некое сильное чувство, хотя это чувство может быть столь же расплывчатым, как ощущения навязчивости и важности самого сна. Например, человек может прийти к своему другу или терапевту, ведомый желанием поделиться приснившимся ему сном; но по ходу повествования его снова закручивает водоворот пережитого во сне чувства, которое может быть страхом или какой-либо другой сверхъестественной эмоцией, например ужасом. Я взял в качестве примера именно это переживание отнюдь не потому, что оно встречается чаще других, а в связи с тем, что его исключительная важность исключает возможность непонимания психиатром того факта, что в его офисе внезапно сложилась критическая ситуация.

У некоторых людей, чей процесс развития осложнен вмешательством тех или иных неблагоприятных обстоятельств, уже на начальных стадиях можно обнаружить возникновение некоторых крайне деструктивных образований, проявляющихся во сне, - я имею в виду ночные страхи. В отдельных случаях ночные страхи впервые отмечаются в раннем детстве - предположительно, уже в позднем младенчестве - и, насколько мне известно, могут преследовать человека на протяжении всей его жизни, хотя в ходе взросления и личностного развития ночные страхи превращаются в ночные кошмары. Говоря о ночном страхе, я имею в виду ситуацию, когда человек просыпается, пережив во сне совершенно непонятные для него события, тем не менее породившие в нем поистине первобытный страх; при этом он находится на пороге полной диссоциации личности, иными словами - из-за охватившего его состояния паники, он оказывается совершенно беспомощен и дезорганизован. К моменту, когда компоненты личности объединяются в целостную структуру, что дает возможность установления некого подобия интерперсональных взаимоотношений, завеса опускается, т. е. из сознания стираются все следы событий, происходивших в момент возникновения первобытного страха. Поэтому о пережитом ночном страхе человек не помнит абсолютно ничего. Основное отличие ночного страха от кошмара состоит в том, что его содержание полностью стирается из памяти, поскольку ночные страхи возникают очень рано, когда процессу личностного становления угрожает влияние различных деструктивных факторов. А ночной кошмар – страшный сон, воспоминания о котором остаются у человека после пробуждения, приводит личность в критическое состояние, появляясь в тот период, когда личность уже располагает большим арсеналом средств для борьбы с ним; иными словами, личность может использовать интерперсональные взаимоотношения, стараясь установить характер опасности или вырваться из изоляции или одиночества, вызванных этой угрозой.

Кое-кто из вас, возможно, помнит, как порой ужаснейшие сновидения заставляли вас просыпаться, впрочем не пробуждая до конца, - вы просто переходили от глубокого сна к более легкому. О том, что вы все еще спите, свидетельствует тот факт, что, хотя вы ощущаете происходящее так, как если бы вы бодрствовали, и, разумеется, можете совершать вполне осознанные движения, - свобода которых существенно ограничена в состоянии, аналогичном глубокому сну, - при этом вы лишены возможности регулировать свое поведение на основании существующих у вас представлений о реальности. В связи с этим мне бы хотелось привести фрагменты двух-трех запомнившихся мне сновидений. Одно из них мне пришлось пережить, когда я только начинал исследовать проблему шизофрении, что дало возможность осознать наличие у себя серьезных барьеров, затрудняющих решение задачи, поставленной передо мною свыше. Чтобы создать у вас представление о подоплеке этого сна, я должен сказать, что, когда я был еще очень маленьким, я испытывал такое отвращение к паукам, что мертвый паук, положенный на верхнюю ступеньку лестницы, напрочь отбивал у меня всякое желание покорять ее вершины, в то время как раньше подобные поползновения нередко заканчивались для меня падением вниз. Если, конечно, принять во внимание, что паук - это символ матери, и что мне тогда было где-то от двух с половиной до четырех лет, то можно вообразить, насколько серьезную проблему представляло для меня вытеснение агрессии, направленной на мать, или еще что-нибудь в этом роде. Но я склоняюсь к тому, что я просто не любил пауков и моя неприязнь к ним была настолько сильна, что я ничего не мог с ней поделать. Прошли годы, но симпатией к паукам я так и не проникся. По отношению к большинству живых существ я не испытываю чрезмерной антипатии, но я никогда питал особенно теплых чувств к паукам и другим хищникам этого класса, и, боюсь, едва ли мое отношение к ним когда-нибудь изменится в лучшую сторону. Этот сон приснился мне как раз на том этапе, когда я - отчасти в результате собственных усилий, но во многом и благодаря стечению обстоятельств - наконец получил возможность вплотную приступить к изучению шизофрении; я серьезно настроился на проведение этого исследования и уже закончил все приготовления. Все вы прекрасно помните геометрическую структуру паутины, которую пауки сплетают в траве и которая так отчетливо видна, когда на поля выпадает роса. Мой сон начался с огромного множества красивейших геометрических паттернов, где каждая паутинка находилась как раз посередине между двумя другими и т.д.,- получалась исключительная по своей структуре ткань, а я, между прочим, кое-что понимаю в тканях. Потом паттерн ткани превратился в тоннель, и паук начал приближаться. По мере приближения он становился все больше и больше, пока не достиг поистине огромных и устрашающих размеров. Я проснулся, дрожа от страха, и никак не мог выбросить из головы этого паука, который оставался темным пятном на фоне белой простыни и, я был уверен, вновь воплотился бы в образ паука, попытайся я заснуть снова. Так что вместо этого я встал, закурил сигарету, посмотрел в окно, после чего вернулся и внимательно осмотрел простыню - пятно исчезло. Я решил, что теперь могу вернуться в постель. Я не ставлю перед собой задачу объяснить вам, что все это значило, так как один Бог знает, что же мне такое приснилось; я просто рассказал вам то, что помню. Я пытаюсь обратить ваше внимание на пережиток, вторгшийся в сенсорное восприятие, из-за которого для предотвращения возобновления сновидения нужно было стряхнуть остатки сна, требовалось восстановить образ себя, Вашингтона, и т. д. К счастью, я догадался, в чем, по всей вероятности, было дело, и таким образом избежал определенных затруднений в исследовании шизофрении. К этому я могу добавить, что с тех пор пауки навсегда исчезли из моих снов - по крайней мере насколько я могу об этом судить.

Обратимся к другому сну. Когда-то со мной работал поистине необыкновенный ассистент - он не имел практически никакого образования, но принадлежал к числу тех людей, чьи способности и жизненный опыт дают им возможность легко развеивать человеческие страхи. У него не было никаких особых секретов, воспользовавшись которыми охваченные паникой молодые шизофреники могли бы справиться со своими страхами, но он обладал уникальной по своей ценности личностной структурой, способствовавшей успеху в работе с шизофренией. В то время я еще не понимал, с какими многочисленными опасностями сопряжено вмешательство в человеческую личность, и этот молодой человек сразу же стал мне не просто помощником, а поистине моей правой рукой. В соответствии с паттерном «хорошо, уже то, что они не умерли молодыми», он стал проявлять активный интерес к женщине, страдавшей ярко выраженной параноидной формой шизофрении. Он очень трепетно относился к этим взаимоотношениям и рассказал мне о них. Я поговорил и с ней, и с ним и посоветовал им не спешить, поскольку его эпизодические сексуальные контакты с другими женщинами, как мне казалось, причиняли ей ужасные страдания, и я решил, что, если они узаконят свои отношения, положение только усугубится. Но в то же время мне не хотелось его расстраивать - он был для меня практически незаменим. Вот тогда-то ему и приснился сон. Может быть, кому-то из вас доводилось бывать в окрестностях Балтимора и видеть Лок Рэйвен. Лок Рэйвен - это монолитная бетонная дамба, образующая несравненной красоты искусственные озера. Созерцание этой дамбы - высокого величественного сооружения с широкими шлюзами - производит на человека неописуемое впечатление. События сна происходили у подножия дамбы Лок Рэйвен.

Недалеко от берега, по которому мой ассистент и я прогуливаемся, беседуя, располагается остров, очень маленький и зеленый - просто восхитительный остров. Он смотрит на дамбу и видит на ее вершине свою невесту, что, впрочем, не особенно мешает ходу нашего разговора. Потом он замечает, что область, покрытая водой, разделяющая остров и берег, вдоль которого мы шли, быстро увеличивается. Он просыпается в ужасе, обнаружив, что выскочил из кровати и оказался в луче проникшего в его спальню лунного света. *

Эти два приведенных мною примера - причем я сознательно воздерживаюсь от их интерпретации - показывают, в какой мере активность, которую принято связывать с состоянием бодрствования, может привноситься в референтные процессы, сохранившиеся из периода сна, и свидетельствуют о том, что эти процессы перекрывают способность воспринимать окружающую реальность. Таким образом, когда пациент пересказывает психиатру свое сновидение и по ходу рассказа вновь переживает сверхъестественную эмоцию или страх, то у психиатра есть все основания предполагать, что в данной ситуации сохранение пациентом полного сознания находится под угрозой, хотя он, несомненно, пребывает в состоянии бодрствования; иными словами, прямо в офисе перед психиатром разворачивается неявно выраженный шизофренический эпизод.

Таким же образом, каждый из нас, кому бывает сложно активизировать свои знания о реальности при пробуждении от некоторых неприятных снов, буквально считанные минуты пребывают в мире, в точности повторяющем тот мир, в котором шизофреники существуют по нескольку часов. В психиатрической практике в непосредственные обязанности психиатра входят контроль личностных сдвигов такого рода и помимо простого слушания и применения метода свободных ассоциаций, обеспечивающего выявление скрытого содержания, осуществление разного рода других действий. Единственное, что я сейчас могу сделать - это предложить некоторую стратегию поведения в данной ситуации. Я склонен считать, что, когда тревога пациента в момент пересказывания содержания сна становится неуправляемой и ставит под угрозу дальнейшую продуктивность работы, психиатр обязан вмешаться. Вмешательство в данном случае - это всего лишь особый прием, осуществляемый всякий раз, когда пациент переживает такую тревогу. Поэтому, по моему глубокому убеждению, психиатр должен обращаться с пересказыванием снов так же, как с любым другим элементом, который представляется ему исключительно значимым: он отражает и обращает к человеку все то, что показалось ему существенным, отбрасывая многочисленные незначительные детали, хитросплетения и неясности, часто сопровождающие важные утверждения, а после этого наблюдает, не возникло ли у пациента в связи с этим каких-либо идей.

Приведу пример: человек, страдающий неврозом навязчивых состояний, который рассказывает об очень важной для него проблеме, сообщает психиатру разные случаи проявления одного и того же феномена на протяжении почти шести недель. Постепенно из этих случаев у психиатра складывается все более отчетливая картина, т. е. у него наконец может сложиться самое общее представление о том, что же ему, черт возьми, на самом деле рассказывает этот человек. Прийти к этому выводу при первом контакте он не может из-за действия защитных операций пациента, стирающих всю информацию, способную приблизить психиатра к пониманию данного вопроса. Пациент не лгал; но он игнорировал в своем рассказе все, что могло облегчить для психиатра задачу толкования услышанного. После того как психиатр определил для себя границы тщательно стертой из памяти пациента информации, и таким образом наконец прояснил для себя, что же именно ему говорит пациент, он может сказать: «Видимо, вы рассказываете мне, что вы сделали то-то и то-то, а другой человек поступил так-то?»

На этот вопрос пациент отвечает утвердительно, испытывая при этом немалую тревогу, и психиатр получает возможность проводить с ним определенную работу. Я убежден, что такая же процедура должна применяться и при работе со сновидениями, за тем единственным исключением, что ее нельзя растягивать на такой длительный промежуток времени. Психиатр по мере возможности отбрасывает из услышанного им рассказа все неуместное и непонятное, представляет полученную информацию как драматическую картину, отражающую существующие у пациента проблемы, и обращается к нему с вопросом: «Что вам в связи с этим приходит на ум?» И если психиатр успешно провел все предшествующие этапы, то пациент зачастую может сообщить что-либо немаловажное.

Например, на протяжении многих месяцев моей работы с пациентом, страдавшим шизоидной навязчивостью, я выслушивал информацию о том, в какой депрессии пребывала его мать несколько лет подряд, и о том, что у него при этом возникало смутное раздражение. Его отец был, скажем мягко, «озорником», из чего нетрудно предположить, что он собой представлял, равно как и особенности его поведения. Но все, что делала мать, угнетало, обескураживало и выводило его из себя. Так вот этому пациенту приснилась голландская ветряная мельница. Перед ним предстал восхитительный пейзаж с ухоженным газоном, простирающимся до самого горизонта, где легкий ветер поворачивал крылья этой красивейшей голландской мельницы. Вдруг он оказался внутри мельницы.

Вокруг него были одни обломки и руины, поверхность всех деталей глубоко разъела ржавчина; было совершенно очевидно, что мельница не работала уже много лет. И когда пациент закончил рассказ о своем сне, я получил возможность выделить значимые детали - это оказался один из тех счастливых случаев, когда психиатру это удалось. Я сказал: «Итак, красивое, активное снаружи, но мертвое и прогнившее внутри. Не напоминает ли это вам что-либо?» Он ответил: «О, Боже, моя мать». Как вы понимаете, в этом и была его проблема. Его мать превратилась в зомби - она была совершенно раздавлена тяготившим ее бременем. Она была лишь фонографом, предлагающим культурные банальности, но не содержащим и намека на то, что они дают человеку или что они значат. Хотя она еще подавала признаки жизни, внутри ее все уже умерло. Мы быстро прояснили то, что было связано с его матерью. Обратите внимание: я не стал углубляться в скрытое содержание сна. Процесс психотерапии, к обсуждению чего мы с вами уже подошли, главным образом направлен на то, чтобы помочь пациенту.

 

Мифы: сновидения, удовлетворяющие потребности многих

Значение операций, пусть не полностью, но сохраняющихся в памяти после пробуждения, не ограничивается той функцией, которую они призваны выполнять в паттерне жизни сообщающего о них человека. Некоторые из них, по-видимому, не только справляются со своей ролью в структуре личности человека, который видит эти сновидения, но и в такой степени способствуют разрешению общих проблем, что, объединяясь друг с другом в рамках целой культуры, образуют мифы. Вероятно, лучшим подходом, позволяющим постичь референтные процессы высшего уровня, получившие название паратаксиса, можно считать изучение наиболее важных сновидений и мифов, оказывающих существенное влияние, вероятно, в течение уже многих столетий и распространенных в нескольких культурах. И поэтому я предлагаю вашему вниманию некоторые из этих мифов. Мне бы хотелось напомнить вам, что здесь вы почти не встретите конкретно и однозначно констатированных фактов, поскольку материал, которым я буду оперировать, получен путем умозаключений и касается роли паратаксических процессов в жизни человека.

Самым древним из тех, что приходят мне в связи с этим на ум, является миф о Валааме и его осле. Я познакомился с этим пережитком доисторического периода западной культуры, т. е. еврейской культуры, совсем недавно, и полученный мною опыт, судя по всему, достоин того, чтобы уделить ему минуту внимания. Во время своей продолжительной и, увы, неизлечимой болезни мой горячо любимый друг Сэпир читал Библию на арамейском языке; там ему и встретился миф о Валааме и его осле. Он подробно пересказал мне его содержание, и я сопроводил его не слишком лестным замечанием, как часто делаю в минуты раздражения.

Миф звучал примерно следующим образом: Валаам был прекрасным человеком, одним из выдающихся купцов и благодетелей города, подвергавшегося набегам «варваров», которые спускались с гор. Город не смог долго мириться с нашествием «варваров», и в конце концов Валаама – самого Валаама - заслали к ним в качестве лазутчика. Он сел на своего осла и отправился в горы. Через некоторое время осел вдруг заартачился, Валаам обратился к нему с очень вежливыми словами, но осел продолжал упираться. Тогда он ударил осла. После этого осел заговорил - как раз именно эта особенность, присущая снам или мифам, и вызывает у меня раздражение - и сказал Валааму: «Валаам, Валаам, зачем ты бьешь меня?

Разве я не был тебе верным слугой, разве я не исполнял твои малейшие желания, не перевозил тяжелейшие грузы и не делал все, что ты пожелаешь?» Валаам устыдился того, что сказал ему осел; из-за этого стыда с его глаз спала пелена, и он увидел ангела с мечом в руке, стоявшего на дороге прямо перед ним, чем и объяснялось нежелание осла идти дальше. Как я уже говорил, этот миф вызвал у меня раздражение; но поскольку в тот вечер мне пришлось долго ждать автобус, мне пришло в голову, что давным-давно, в то смутное время, какой-то еврейский философ облек один из своих снов в такую форму и что это изложение отражает простейший вариант взаимоотношений между нашим величественным самосознанием и взаимодействием с жизнью как таковой. Валаам и его осел вполне могут отражать человеческую личность, и только та часть личности, которая отвечает за поддержание самоуважения, могла не заметить надвигающуюся опасность - для личности как целого это исключено. В своей работе психиатр находит бесчисленные примеры того, как люди неистово цепляются за определенные идеализации жизни, в результате чего у них возникает множество серьезных проблем; но упорство, с которым они, несмотря ни на что, цепляются за такие идеализации, показывает, что осел - более глубинная, более древняя часть личности - знает, что все это неправда, все не так. Для психиатра увлеченность подобными идеалами служит признаком наличия у пациента хронического заболевания. Если психиатр замечает, что пациент придерживается весьма своеобразного образа жизни, - при этом он неискренне говорит, всячески подчеркивает некий идеал, однако игнорирует его в ходе других интерперсональных действий, - он зачастую обнаруживает, что пациент живет, придерживаясь стандартов, внушенных ему в детстве, которые, как он уже понимает из собственного опыта, себя не оправдывают. Но поскольку пациент не может сформулировать то, что он познал за свою жизнь, он продолжает следовать по старому пути.

Мне бы хотелось вкратце упомянуть о таком феномене, как личные мифы; у многих из нас существуют такие мифы, которые мы склонны рассказывать, когда достаточно выпьем или бываем дружелюбно настроены. Например, иногда я рассказываю миф семьи Стэк, который, по крайней мере для меня, представляет определенный интерес. *

А теперь я обращусь к мифу, заимствованному из западноевропейской культуры гениальнейшим музыкантом Рихардом Вагнером и вплетенному в ткань оперы «Кольцо нибелунга»; под мифом в данном случае, конечно же, подразумевается легенда о Рейнголде. Рейнголд - это сверхъестественная сила, которая может быть использована человеком. Различные существа тщательно следили, чтобы он не попал в недобрые руки, так как своих похитителей Рейнголд наделял поистине колоссальными способностями. Более того, нужно отметить, что завладеть Рейнголдом значило обречь себя на неминуемую смерть, что было предсказано богиней земли Эрдой. Этот миф иллюстрирует убеждение, бытовавшее во все времена и у всех народов: попытка прибегнуть к помощи сверхъестественных сил может закончиться весьма плачевно.

Мне хотелось бы напомнить вам историю, которая нам гораздо ближе, чем библейское сказание о Валааме и его осле или сага о нибелунгах. Это «Таинственный незнакомец» Марка Твена. После того как писатель закончил эту повесть, он выразил желание не публиковать ее при жизни.

Действие происходит в живописнейшей шведской деревушке, где каждый знал всех своих соседей и их предков до седьмого колена. В этом маленьком мирке не случалось практически никаких бед. Среди молодежи выделялся один очень красивый юноша, которого любили в деревне, и у которого было очень много друзей. Однажды утром этот юный герой пошел прогуляться и насладиться красотами природы и встретил другого прекрасного юношу - незнакомца. На вид он был столь же красив, как и наш герой, поистине являвший собой эталон шведской красоты. Наш герой спросил, как его зовут, и тот ответил: «Меня зовут Сатана». Это испугало нашего героя, и он сказал: «Но ведь не тот самый Сатана?», - «Нет, нет, дальний родственник, может быть, троюродный брат». Вот так Сатана и присоединился к местной молодежи. Он преуспевал во всех спортивных играх, но при этом оставался скромным, и демонстрировал еще много других добродетелей; одним словом, он органично влился в общество. Им восхищались и стар и млад.

Однажды, один юноша попал в водоворот горной реки, фактически он был обречен. Наш герой, который стоял на берегу вместе с Сатаной и ужасно переживал из-за неминуемой трагедии, воскликнул: «Я бы все отдал, чтобы только спасти Джона». Сатана переспросил: «Что?» Наш герой повторил: «Да, да, я бы все сделал, чтобы его спасти». Сатана спросил: «Ты хочешь спасти его?» Наш герой подтвердил это. Внезапно река высохла. Юноша, конечно, остался жив и вышел на берег. Расплата настала через некоторое время, когда спасенный юноша с ужасающей неизбежностью умер от страшной болезни, что доставило всем гораздо большие страдания, чем если бы он внезапно погиб в водовороте. И все же еще два или три раза наш герой, охваченный тревогой, ужасом или горем из-за неизбежного несчастья, выражал свое состояние таким образом, что Сатана, его новый услужливый друг, смог выполнить его желания. Каждый раз Сатана выглядел удивленным, но все-таки неизменно вмешивался; и потом его помощь в осуществлении человеческих желаний с фатальной неизбежностью приводила к страшным, ужасающим, неописуемым последствиям, не связанным с его действиями, а вызванным естественным ходом событий. Этот миф, описанный Марком Твеном, не получил широкого распространения - я думаю, вам не составит труда догадаться о причинах. А они состояли в весьма значительных расхождениях между тем, что этот миф гласит о жизни и об угрозе сверхъестественных сил, попавших в руки человека, и тем, что говорится в саге о нибелунгах и во многих других мифах, положенных в основу человеческого знания.

С вашего разрешения я вкратце подытожу все вышесказанное, заметив, что как миф, так и сновидение, представляют собой относительно обоснованные паратаксические операции, целью которых является разрешение неразрешимых проблем человеческой жизни. В мифе эти проблемы затрагивают многих людей, что и обеспечивает его жизнеспособность, а также способствует его трансформации и модификации, обусловленным приходом все новых и новых поколений. Сон выполняет для человека эту же функцию непосредственно в условиях актуальной ситуации; но когда он вспоминает содержание сновидения и в ходе общения пересказывает его другому человеку, он пытается найти обоснование произошедшему. Шизофрения, жизнь, построенная по шизофреническому типу, - это ситуация, в которой человек оказывается, когда по ряду причин препятствия, возникающие в его жизни, настолько труднопреодолимы, что справление с ними вынуждает человека большую часть времени, проводимого в состоянии бодрствования, жить под воздействием снов и мифов. Если шизофреническое содержание, содержание снов или личный миф отделить от появляющихся при их пересказе привнесений и таким образом в некоторой степени пережить общий процесс последующей валидизации, то человек, видящий эти сны, шизофреник, или создатель мифа получает возможность осознать некоторые аспекты существующих у него проблем, переход которых на сознательный уровень до настоящего времени полностью блокировался защитной операцией.

Таким образом, это содержание может быть предметом терапевтического воздействия; но перспектива работать с ним, принимая за основу то, что человек в состоянии превратить те или иные сны или мифы в последовательно обоснованные утверждения посредством интеллектуальных действий, мне представляется настолько бессмысленной (поскольку такой подход предполагает полное игнорирование вопроса о том, как же мы существовали до выработки этих последовательно валидизированных формул), что мне непонятно, как данный подход вообще можно рассматривать всерьез. Те, кто считает, что им следует проанализировать сновидение или шизофреническое содержание, дабы выяснить, что оно символизирует, напоминают мне человека, внушающего малышу двух с половиной лет: «Ты должен проявлять больше уважения к своей матери, ибо Бог на горе Синай сказал Моисею: «Почитай отца и мать свою»«. Все реальное и осуществимое имеет свои границы. Я действительно убежден, что пересказывание содержания сновидений может сыграть немаловажную роль при интенсивной психотерапии, если только терапевт не будет тратить время в попытках подвигнуть пациента сформулировать хоть что-нибудь по поводу его ночной жизни; но истинное значение сновидений заключено в том, что скрыто в их таинственных глубинах и что психиатру удается или не удается извлечь на поверхность. Навязчивые идеи, шизофреническое содержание и т. д. играют важную роль в одном и том же процессе, хотя чем меньше выражен фактор навязчивости, тем меньшее значение имеет содержание. Так или иначе, психиатр имеет дело с определенным типом референтной операции, выраженной не в синтаксической форме, и тот, кто пытается обратить ее в синтаксис, с моей точки зрения, просто выставляет себя на посмешище. Дело в том, что представленность референтных операций в синтаксисе ни в коей мере не влияет на их обоснованность и значимость для психотерапевтической работы.

 

Как я уже упоминал, неспособность достичь юношеской стадии развития нередко становится последним ударом, обрушивающимся на большинство людей с серьезными личностными отклонениями и крайне низкой самооценкой, процесс развития которых протекал не вполне адекватно. И достигнув метрически зрелого возраста, мы, как правило, находим выход в том, чтобы скрыть «уязвимые места» собственной самооценки за счет уничижения других, - действительно, к этому способу так или иначе прибегает каждый из нас.

 

Побочные проблемы развития

Для периода детства характерно появление девиаций, которые при отсутствии определенных метаморфоз на последующих этапах развития в дальнейшем могут привести к тяжелому психическому расстройству.

С момента, когда на первый план выходит кооперация, ребенок, чье поведение не соответствует предъявляемым обществом требованиям, начинает испытывать страх, у него развиваются сложные, связанные с тревогой, чувства, возникшие из переживаний вины и стыда. Поэтому временами ребенку кажется, что он заслуживает наказания, которое заключается в причинении боли и иногда сопровождается тревогой. В результате ребенку приходится овладевать способностью распознавать значимые ситуации, в связи с чем умение скрывать от авторитетных фигур определенные события и поступки и обманывать их превращается в необходимость, обусловленную самими значимыми взрослыми. В рамках этого процесса происходит также формирование предупредительных техник и примирительных поведенческих проявлений, таких как, например, вербальное «извинение», что часто сопровождается выработкой приемов, направленных на поддержание «социальной дистанции».

Большинство детей быстро понимают, что проявления гнева только усугубляют ситуацию, и вместо этого у них развивается негодование, которое включает ряд очень важных скрытых аспектов. Иногда ребенку приходится скрывать даже негодование, и как следствие в системе самости возникает процесс, обеспечивающий неведение ребенка об испытываемом им негодовании. Кроме того, я подчеркивал, что, проявляя потребность в заботе о значимых людях, он зачастую вынужден терпеть обиды, тревогу, насмешки и т. д. Таким образом закладывается основа для недоброжелательного отношения к жизни в целом, при котором окружающие люди видятся врагами, и именно в этом состоит самая ужасная трагедия, какая только может случиться в детстве, поскольку такая позиция, как правило, служит серьезным препятствием для приобретения полезного опыта в ходе последующих стадий развития.

В ювенильной эре потребность иметь товарищей обусловливает опасность остракизма. Различия в задатках, способностях, скорости созревания и т. д. детерминируют образование ингрупп и аутгрупп. Под действием этой сегрегирующей тенденции многие школьники чувствуют себя отвергнутыми и страдают из-за низкой самооценки. Большинство людей на ювенильной стадии развития испытывали порожденные контактами в среде ровесников крайне негативные переживания, к которым вполне применим термин «страх остракизма» - страх неприятия со стороны тех, кого они считали образцом для подражания. Для этой эры развития также характерно возникновение пренебрежения, что может серьезно отразиться на уровне самооценки, вызвав ее значительное и устойчивое снижение. Основным источником пренебрежения становится влияние родительской группы, члены которой учат ребенка обращать внимание на недостатки других. Если использование унижения других для поддержания собственной самооценки не претерпит определенных изменений на дальнейших стадиях развития, то тенденция к поведению такого рода неминуемо приведет к весьма неблагоприятным последствиям. Осуществление этой защитной операции на ювенильной стадии развития во многом препятствует адекватному оцениванию личного достоинства человека. Будучи вынужден поддерживать уровень собственной самооценки, подчеркивая несостоятельность окружающих, человек, таким образом, оказывается лишен информации, подтверждающей его собственную ценность; как следствие, он начинает думать: «Я не такая свинья, как он».

Но в то же время он ненавидит свои «слабости», - чувства стыда и вины, свое одиночество, - особенно если он разделяет доктрину трансцендентального могущества воли. Очевидно, что бесчисленное множество людей страдают от иллюзорного культа волевого решения и неотъемлемо сопровождающих это заблуждение последствий, выражающихся в трансцендентально обусловленных вине и самобичевании; а трансцендентальный элемент в данном случае заключается в сверхъестественном характере, приписываемом воле, независимо от того, осознает это человек или нет.

 

Защитные операции, направленные на поддержание селективного невнимания

В некоторых случаях эти проблемы, как я уже говорил, разрешаются при переходе человека из одной фазы развития в другую. Но иногда приобретаемый опыт не оказывает должного благоприятного влияния.

Несмотря на наличие объективных предпосылок, вмешательство защитных операций препятствует наблюдению и анализу полученных данных, исключая, таким образом, возможность использовать полученный опыт с пользой для себя.

Мы с вами уже обсуждали таинственный феномен селективного невнимания, который как ни одно другое из неадекватных и неоправданных событий нашей жизни отражает механизм, посредством которого мы закрываемся от переживаний, Бездействующих на те сферы, где у нас присутствуют определенные проблемы. В силу того, что идентификация зон селективного невнимания является очень важным этапом терапевтического вмешательства, мне бы хотелось сейчас привести самую общую классификацию помогающих поддерживать селективное невнимание защитных операций, истоки которых закладываются в детстве.

Это происходит потому, что зоны селективного невнимания, как и осел Валаама, - это области переживания. А проблемы такого рода, как я тоже уже неоднократно упоминал, уходят своими корнями в детство.

Первая защитная операция, нацеленная на поддержание селективного невнимания, обнаруживается в драматизациях ролей, ложность которых известна самому человеку. Иными словами, эти «фальшивые» субличности носят более или менее отчетливый вымышленный характер. Такой человек усваивает паттерны поведения, как если бы он был кем-то другим, несмотря на то что в глубине души он знает, что это не так. Хотя это зачастую выше его сил, он все равно должен игнорировать свои ошибки, чтобы не «растерять самого себя».

Во-вторых, человек может использовать паратаксические паттерны «я-ты»\ неадекватные актуальной интерперсональной ситуации; в этом случае у него отсутствует четкое осознание как множественности задействованных «личностей», так и непостоянства собственного поведения. В связи с этим мы с вами скоро подробно рассмотрим такое немаловажное для психиатрии понятие, как «проекция».

В-третьих, человек может использовать запуск замещающих процессов, диапазон которых колеблется от «произвольного» обсуждения совершенно посторонних вопросов, что означает изменение предмета разговора; включение неосознанной трансформации «коммуникативной установки», что порой происходит практически незаметно (по всей видимости, это касается состояний, называемых «возбуждением», при которых люди демонстрируют предельно низкую концентрацию внимания, направленного на конкретный объект в течение любых временных промежутков); полную погруженность в гиперактивность, связанную со скрытыми процессами. Фантазию исполнения желания, разговор о которой у нас с вами еще впереди, можно рассматривать в качестве примера, иллюстрирующего последний из этих замещающих процессов. Гиперактивность, связанная со скрытыми процессами, в отдельных случаях сопровождается поведенческими проявлениями, которые либо носят совершенно необъяснимый характер, либо очень к этому близки. Но когда столь сильная поглощенность находит отражение в речи, последняя утрачивает свою коммуникативную функцию. Чтобы проиллюстрировать эти замещающие процессы, я несколько позже уделю некоторое внимание вопросам ипохондрической гиперактивности и жалости к себе.

И наконец, нужно упомянуть о временных или устойчивых «трансформациях личности» - при этом не забудьте, что личность мы определяем как относительно устойчивый паттерн характерных для человека интерперсональных взаимоотношений. Трансформацию недоброжелательности мы рассматривали в разговоре о периоде детства и отмечали, что ребенок поступает плохо в тех ситуациях, когда ощущает потребность в заботе. Менее устойчивой трансформации мы с вами касались, обсуждая фугу. Мы поподробнее поговорим о трансформации личности, рассматривая проблему переноса ответственности, или параноидной трансформации.

 

Ревность и зависть

Прежде, чем двигаться дальше, я с вашего позволения выделю различия, на мой взгляд оправдывающие употребление двух самостоятельных терминов - ревность и зависть, которые зачастую используются

как синонимы. Фундаментальные отличия прослеживаются в чувственных компонентах зависти и ревности; кроме того, не менее существенно различаются и интерперсональные ситуации, в ходе которых возникают эти процессы. Так, зависть присуща диадному типу взаимодействия при возможном участии дополнительной диады, состоящей из человека, испытывающего зависть и того, кто его выслушивает, в то время как ревность может проявляться только в группе из трех или более человек.

Зависть, которая имеет большее распространение в нашей социальной структуре, чем ревность, по моему мнению, непосредственно связана с привязанностями и характерными особенностями человека. Осуществляя замещающую активность, человек надеется, что другому не удастся добиться того, чего не имеет он сам. Хотя, в принципе, в этой ситуации задействована диада, один из ее членов может оказаться отчасти мифологической фигурой.

Ревность, в свою очередь, никогда не возникает в рамках диады. Это всегда очень сложный и болезненный процесс, протекающий в группе из трех или более человек, некоторые из которых могут существовать лишь в фантазиях других членов этой группы. Ревность причиняет человеку значительно большие мучения и больше опустошает душу, чем зависть; в отличие от зависти ревность не касается непосредственно какого-либо качества или привязанности человека, а, скорее, охватывает огромную сложную область интерперсональных взаимоотношений. Хотя сбор информации о таком феномене, как ревность, сопряжен с определенными трудностями, все же очевидно, что чаще всего человек испытывает это чувство в подростковом или юношеском периоде и, как правило, оно связано с реальной или воображаемой сексуальной связью. В таких случаях испытывающий муки ревности человек глубоко убежден в своей полной несостоятельности и неспособности устанавливать сексуальные взаимоотношения, полагая также, что его партнер и третье лицо преуспевают в этом куда больше.

Ревность в ситуациях, связанных с проявлениями недоброжелательности, нередко предполагает иллюзорные элементы, в которых человек, чаще всего прибегая к определенным хитростям, становится невосприимчив к корректирующим влияниям приобретаемого опыта, демонстрируя скрытность, а в дальнейшем используя дополнительные процессы, делающие фактическую информацию совершенно неэффективной. Ревность можно обосновано называть параноидной, когда ревнивец «видит», что его партнер в треугольнике - или в цепи - старается заставить его ревновать только лишь из злонамеренных побуждений.

 

«Фантазия исполнения желания»

А теперь мне бы хотелось рассмотреть выражение «фантазия исполнения желания», которое, как я полагаю, и сегодня все еще в моде. Итак, человеку, несомненно, присущи вполне осознаваемые скрытые процессы; кроме того, безусловно, бывают ситуации, когда человек в результате действия тех самых осознаваемых скрытых процессов на протяжении длительного периода времени получает удовлетворение или не испытывает сильной тревоги. По своей природе они являются полной противоположностью процессам, протекающим во сне или характеризующим состояния абстрагирования, которые свойственны периоду бодрствования, когда человек не знает, чем заняты его мысли, - состояния, обозначаемые такими терминами, как, например, «глубокая задумчивость». В отдельных случаях эти длительные осознаваемые скрытые процессы или грезы, вне всякого сомнения, отражают частичное удовлетворение потребностей. Самые простые из них носят компенсаторный характер, при этом степень осознания потребности, удовлетворяемой в грезах, варьирует от крайне смутной до абсолютно ясной. Но в структуру данных процессов входят компоненты, степень осознания которых оказывается значительно ниже. Например, познакомившись на вечеринке с очаровательнейшей женщиной и получив решительный отпор, незадачливый ухажер, сидя тем же вечером у себя дома, предается фантазиям о том, что все произошло наоборот. И тем не менее даже в содержании грез, носящих такой простой компенсаторный характер, зачастую присутствуют признаки процессов, не являющихся потребностью, удовлетворять которую призвана данная фантазия. Более того, в подавляющем большинстве так называемых фантазий исполнения желания в качестве ведущего мотива выступает не само по себе удовлетворение потребности, а нечто, связанное с безопасностью, со свободой от тревоги. В опыте каждого из вас присутствуют примеры, неопровержимо подтверждающие этот факт. Скажем, на вечеринке некто отпускает в ваш адрес остроумную и, возможно, приведшую вас в замешательство шутку; позднее, по дороге домой, вам в голову приходит блестящий ответ; к сожалению, он будет реализован лишь в ваших грезах, так как к моменту, когда эта замечательная мысль посетила вас, сама ситуация уже стала историей.

Таким образом, функция многих так называемых сознательных грез заключается в обеспечении возможности цля выплеска враждебности и реализации дизъюнктивных побуждений, а также в освобождении от тревоги.

И уже значительно реже - лишь у людей с серьезными проблемами - большая часть так называемых фантазий исполнения желания действительно носит сложнейший компенсаторный характер и обусловливается устойчиво низкой самооценкой и тенденцией к самоуничижению.

Психиатр, которому пациент рассказывает о своих грезах, протекающих в форме «сознательных фантазий», должен тщательно исследовать их, с тем чтобы определить, в какой степени они являются «простыми» актами частичного удовлетворения и какую долю в них занимают элементы предвосхищения, иными словами - насколько проспективный характер носят эти грезы и насколько благотворно они повлияют на поведение человека, когда он в следующий раз окажется в аналогичной ситуации. Более того, психиатру следует выделить те элементы грез, которые недоступны пониманию пациента, и установить, насколько эти элементы отражают аспекты его личности, о существовании которых он не предполагает.^

 

Устойчиво низкая самооценка

А теперь в ходе нашего разговора мне бы хотелось коснуться феномена, который достаточно широко представлен в психиатрической литературе и получил у психиатров название «чувства неполноценности». Мне кажется, что более точно этот феномен можно описать как устойчиво низкую самооценку, иными словами - сформировавшаяся у человека персонификация себя значительно проигрывает по сравнению с персонификациями значимых людей. Говоря о низкой самооценке, я не имею в виду самооценку человека, который по тем или иным причинам располагает весьма ограниченными возможностями или способностями; низкая самооценка - это следствие определенных неблагоприятных переживаний. Итак, если человек придерживается отнюдь не лестного мнения о самом себе, проявления того, что я называю конъюнктивными побуждениями, наталкиваются на серьезные препятствия. Последним термином я обозначаю стремления, которые интегрируют ситуации, способствующие удовлетворению потребностей и повышению степени безопасности. В качестве классического примера конъюнктивного побуждения можно рассматривать любовь, основополагающие тенденции которой, несмотря на всю ее исключительность, коренятся в многочисленных стремлениях, составляющих потребность в близости. Но присущая человеку устойчиво низкая самооценка препятствует реализации конъюнктивного побуждения, иными словами - ему трудно найти в себе силы выказать расположение другому человеку.

Люди с устойчиво низкой самооценкой могут минимизировать тревогу посредством различных способов маскировки и социальной изоляции, могут канализировать тревогу и дизъюнктивные побуждения, присутствующие в интерперсональных взаимоотношениях, при помощи эксплуататорских установок и замещающих процессов или же могут проявлять их в рамках диссоциативных процессов.

 

Способы маскировки и социальная изоляция

Многие люди с устойчиво низкой самооценкой минимизируют тревогу, используя разнообразные способы маскировки, наиболее действенным из которых является непосредственная социальная изоляция. Поскольку, за исключением заранее оговоренных ситуаций, такие люди всегда держатся на «безопасном расстоянии» от других, мы можем говорить о некоторой социальной изоляции. Вероятно, в качестве самого показательного примера, иллюстрирующего этот феномен, можно рассматривать случай, когда с целью маскировки человек изобретает целую систему измышлений, со временем становящихся почти правдой, т. е. он настолько к ним привыкает, и научается столь виртуозно ими оперировать, что их истинность уже не вызывает сомнений даже у него самого.

Как правило, человек с устойчиво низкой самооценкой демонстрирует определенную форму или степень социальной изоляции, т. е. его контакты с другими в некоторой мере регламентируются теми или иными ограничениями и условиями.

 

Эксплуататорские установки

Еще одна особенность, характерная для людей с устойчиво низкой самооценкой, заключается в том, что тревога и другие дизъюнктивные побуждения - многие из которых, как, например, ненависть, проистекают из переживания тревоги - в рамках интерперсональных взаимоотношений, как правило, находят выход посредством целого ряда не всегда достаточно очевидных каналов. Поскольку такие люди испытывают определенные трудности в установлении конъюнктивных - заботливых, дружеских - взаимосвязей, многие из них формируют прямую эксплуататорскую установку, получившую на психологическом сленге название «пассивной зависимости». Давайте несколько изменим тактику и, вместо того чтобы пытаться облечь свои соображения в словесную форму, прислушаемся к себе и постараемся определить, в чем для нас заключается этот феномен. А происходит следующее: человек с устойчиво низкой самооценкой вырабатывает сравнительно учтивый, граничащий с комплексом неполноценности по отношению к значимым людям способ проявления таких вопиющих признаков неполноценности, что он неизбежно становится объектом филантропических поступков со стороны окружающих его людей. Это говорит о формировании у него определенного - порой немаловажного - навыка, реализуемого в ходе интерперсональных взаимоотношений, хотя непосредственно само побуждение, присутствующее в этих интерперсональных взаимоотношениях, отнюдь не носит дружественного характера. Итак, когда люди с устойчиво низкой самооценкой вступают в ситуации интерперсонального взаимодействия, для других также задействованных в них людей эти ситуации зачастую создают определенные затруднения и вызывают ощущение исключительного дискомфорта, особенно если они склонны завязывать такие взаимоотношения, в которых доминирование и подчинение себе партнеров становится источником их безопасности. В таких условиях пассивно-зависимые люди очень охотно устраиваются «на орбите» своих партнеров, в результате чего все, кто вовлечен в ситуацию, делают друг для друга очень многое, не получая при этом никакого удовлетворения.

Гораздо большие затруднения у психиатров вызывает непрямая эксплуататорская установка канализирования дизъюнктивных побуждений, при которой отсутствует столь явное признание человеком собственной неполноценности. Его заменяют негласные перманентно предпринимаемые попытки построить взаимоотношения таким образом, чтобы инициатор занял в них зависимую позицию. Это напоминает мне побуждающий возглас «давай» - говорящий предлагает, но сам при этом ничего не делает. Человеку невыносимо сознавать, что его считают зависимым - именно это и обусловливает непрямой характер данной установки; дабы поддержать свою самооценку на должном уровне, он вынужден прибегать к некоторым хитростям. В связи с этим с недавнего времени в литературе стали появляться упоминания о теории личности и интерперсональных взаимоотношений, в основу которой положено понятие мазохизма; я сейчас не отслеживаю динамику конкурирующих теорий, и поэтому вполне возможно, что она уже давно почила - по крайней мере, я на это надеюсь. На мой взгляд, понятие мазохизма носит какой-то надуманный характер. Как мне кажется, на горизонтах психиатрической мысли мазохизм появился вместе с понятием, с которым он, безусловно, очень тесно связан, - с садизмом. В те достославные времена все было просто: те, кто любит, чтобы при сексуальном контакте им доставляли страдания, - мазохисты; те, кто любит истязать своих сексуальных партнеров, - садисты. Потом эта теория разрасталась и охватывала все новые области и сферы. И мазохизм наконец стал трактоваться столь широко, что если человек сохранял спокойствие в момент речи другого человека, то это также могло быть признано проявлением тенденции к мазохизму. Так или иначе, на первый взгляд кажется, что очень многие люди заходят слишком далеко, позволяя себя обманывать, оскорблять, унижать, и т. д.; но, получив более подробную информацию, вы зачастую обнаруживаете, что все это окупается - в итоге они получают то, что хотят. Всем нужно одно и то же - удовлетворение потребностей и защита от тревоги. Таким образом, те, кто терпит оскорбления и т. д., тем самым вовлекают других в контакт, из которого в результате взаимообмена они извлекут для себя выгоду.

Другой аспект непрямой эксплуататорской установки можно охарактеризовать при помощи термина «поиск сочувствия». В реальной жизни этот способ канализирования дизъюнктивных побуждений во многом напоминает проявления замещающей активности (речь о которой у нас с вами пойдет чуть позже) и порой очень тесно с ней переплетается. Поиск сочувствия как аспект непрямой эксплуататорской установки находит выражение в развитии техник интерперсонального взаимодействия, с помощью которых независимо от того, было ли осуществлено нечто исключительное или же был совершен досадный промах, человек вызывает у окружающих сочувствие уже потому, что ему пришлось действовать в столь затруднительных обстоятельствах. К этой группе относятся люди, которые, не успев сказать «здравствуйте», излагают огромный перечень мелких неприятностей и треволнений, приведших их в состояние полной подавленности, в расчете на то, что вы отнесетесь к их проблемам с сочувствием, а затем они отправляются на поиски нового утешителя.

Таков, на мой взгляд, высочайший символический уровень непрямой эксплуатации. Разумеется, поиск сочувствия может также преследовать намного более практические цели - он связывает вам руки, и вы уже не можете критиковать этого человека за его поступки, идущие вразрез с вашими интересами или наносящие вам ущерб; в этом случае непрямая эксплуататорская установка уже совершенно очевидна.

 

Замещающие процессы

Говоря о трудностях интерперсонального взаимодействия, такое поведение, однако, не всегда следует рассматривать как «поиск сочувствия». Например, иногда очень сложно точно определить, присутствует в действиях человека непрямой эксплуататорский компонент или они относятся к огромному многообразию проявлений, которые мы называем замещающей активностью; различить эти феномены особенно сложно, когда мы имеем дело с незнакомым человеком. Замещающая активность в отличие от непрямых эксплуататорских установок первоначально не ориентирована на окружающих; она в первую очередь направлена на избежание сознательного понимания ситуации, в которой оказался человек, его побуждений и т. д. В этом случае явный «поиск сочувствия» граничит с гиперактивностью, которую за неимением лучшего термина я назвал «жалостью к себе». Эта гиперактивность имеет самое непосредственное отношение к сфере замещающих процессов. Важно различать два типа жалости к себе, в основе которых лежит представление человека о сути стоящих перед ним проблем. Это может быть массированная гиперактивность - исключительная способность человека проводить время в грезах или в беседе, погружаясь в мысли о своей нелегкой доле, в результате чего он принимается оплакивать свою полную жестоких ударов судьбы жизнь. Или же она может проявляться лишь в определенных ситуациях в рамках одной ограниченной сферы. Люди, демонстрирующие массированную гиперактивность (должен признаться что все мои попытки осуществлять терапию в этой области, увы, потерпели полное фиаско), оказываясь в таких интерперсональных ситуациях, в которых они ощущают свою неполноценность перед другим человеком, практически всегда пытаются найти что-нибудь, что можно было бы использовать для построения длинного ряда скрытых или разговорных процессов, способных продемонстрировать всю тяжесть горестей и несчастий, выпавших на их долю. Если говорить о второй группе, то, хотя гиперактивность в данном случае носит замещающий характер, иными словами - сглаживает те негативные влияния, которые могут нанести ущерб самооценке, она все же распространяется лишь на определенный спектр ситуаций и не характеризует жизнь человека как череду бесконечных бед. Например, я иногда вижу или чувствую, что из-за моей усталости лекции получились не слишком удачными или тяжело воспринимались слушателями.

Так или иначе, существует множество проявлений гиперактивности, связанных с человеческими неудачами, которые отражают полное замещение того, что могло бы оказать значительно большее деструктивное влияние.

Задача психиатра заключается в том, чтобы при возникновении гиперактивности установить, носит она эксплуататорский или замещающий характер, а также в общих чертах определить, намеревается ли человек поставить в затруднительное положение другого или посредством этого процесса он сам пытается избежать неприятностей. Другими словами, замещающие процессы первоначально направлены на минимизацию или избежание тревоги, в то время как цель более эксплуататорских по своей природе техник состоит в том, чтобы реализовать те желания человека, которые, как он понимает, нельзя осуществить по «номинальной стоимости».

Об одном элементе жалости к себе, принадлежащем к группе проявлений замещающей активности, я уже упоминал - это исключительно широко распространенное чувство зависти. Возможно, зависть и нельзя рассматривать как жалость к себе, но она, вне всякого сомнения, является видом замещающей активности. Это особенно отчетливо проявляется в тех ситуациях, когда человек с устойчиво низкой самооценкой чем-то расстроен. Она спасает его от невыгодного сравнения, которое, безусловно, негативно сказалось бы на уровне его самоуважения.

Итак, кроме уже мною описанных существуют также гипокондриакальные проявления гиперактивности - область замещающих действий, которые, как правило, канализируют тревогу и другие неблаговидные или дизъюнктивные побуждения, в той или иной мере характеризующие людей с устойчиво низкой самооценкой. Иногда эти проявления даже могут быть обусловлены конъюнктивными стремлениями. Термин «гипокондриакальные проявления гиперактивности» традиционно используется для обозначения ярко выраженной гиперактивности, связанной со здоровьем человека или функционированием отдельных частей его организма и отнюдь не являющейся средством для поиска сочувствия.

Весьма любопытный факт: встречаются люди, демонстрирующие гипокондриакальную гиперактивность только в ситуации взаимодействия с теми, кто выказывает им исключительное благорасположение. Эти проявления представляют собой своеобразную группу замещающих действий, интерпретируя которые, мы должны принимать во внимание, что в персонификациях себя у таких людей неизменно присутствуют серьезные нарушения. Их не следует понимать как поведение, направленное на неусыпный контроль за состоянием здоровья, выражающийся, скажем, в постоянной боязни подхватить простуду или что-нибудь еще в этом роде; их природа куда более специфична. Например, я знаю одного очень своеобразного человека, который много путешествует и в каждую поездку берет с собой внушительных размеров чемодан с таким набором лекарств, который сделал бы честь практикующему сельскому врачу, с тем чтобы быть готовым противостоять любому недугу. Хотя мне и самому, как вы знаете, присуща некоторая экстравагантность, все же иногда мне кажется, что мой друг запасается препаратами практически на все случаи жизни – от оспы до беременности; но среди прочих в этом чемодане есть и медикаменты, необходимые для лечения недугов, болезней и заболеваний, которыми он действительно страдает. Кстати говоря, мой друг - весьма неординарный человек, и я порой задумываюсь, что было бы с ним, если бы он не был столь поглощен этой весьма опасной замещающей активностью. Но время от времени, в ситуациях, когда я нахожусь на грани невыносимой скуки, я оказываюсь свидетелем того, как он вдруг проявляет огромную гиперактивность и уезжает; вот что он делает потом: он приезжает домой и начинает лечить болезнь, симптомы которой проявляются при обстоятельствах, аналогичных тем, которые вызвали у меня скуку. И тем не менее ситуацию с моим другом нельзя считать классическим примером, поскольку в большинстве случаев гипокондриакальная личность не демонстрирует выдающихся талантов, большой широты интересов и т. д. С другой стороны, он способен проявлять величайшую гиперактивность в отношении частоты своего пульса, причем этот показатель, конечно же, рассматривается не сам по себе, а как признак того, что его сердцу грозит серьезная опасность; он может уделять огромное внимание своему пищеварительному тракту, гиперактивность в связи с которым, как мне кажется, проявляется значительно чаще; и, наконец, колоссальную гиперактивность (надо заметить, что о степени распространения в данном случае судить довольно сложно) он развивает по поводу наличия или отсутствия каких-либо ощущений в области урогенитального тракта.

Таким образом, в состоянии глубокой, всепоглощающей гиперактивности, заставляющей человека практически полностью утрачивать контакт с окружающим его предметным миром, за исключением лишь интересующего его объекта, сознательный референтный процесс концентрируется на мельчайших знаках, зачастую грубо и неверно интерпретируемых, которые отражают те или иные процессы, локализующиеся в определенных отделах человеческого организма. Вероятно, прояснить для себя суть того, о чем сейчас идет речь, вам поможет следующий пример. Многие молодые люди, некогда испытывавшие крайне неблагоприятные переживания, оказавшиеся в ситуации жесткой социальной изоляции и находящиеся на пороге шизофренического эпизода, развивают определенную гиперактивность в отношении своих гениталий. Действия, осуществляемые в рамках этого вида гиперактивности, сводятся к следующему: когда человек ощущает напряжение, напрягается стенка мочевого пузыря, которая, в свою очередь, оказывает сильное давление на внутренний сфинктер. Если после этого человек отвлекается, то высока вероятность расслабления сфинктера в соответствии с общим паттерном, описывающим процесс подготовки к действию. В результате порция мочи перемещается из мочевого пузыря в связанный с простатой отдел уретры и человек отчетливо ощущает настойчивые позывы к мочеиспусканию. Но у людей, демонстрирующих тот тип гипокондриакальной гиперактивности, о котором мы сейчас говорим, данный физиологический механизм может функционировать лишь частично. И хотя в этом случае порция мочи также перемещается в связанный с простатой отдел уретры, после у человека возникает новое состояние напряжения, которое отвлекает его от необходимости помочиться. Несколько позже человека охватывает ощущение, что из его пениса выделяется семенная жидкость; не исключено, что, осмотрев его, он обнаружит на головке немного влаги. Для человека это будет означать утрату жизненной силы, так как семя зачастую несет в себе глубокий символический смысл. А причиной послужило отвлечение внимания, а также его излишняя озабоченность тем, что, возможно, он обмочился. Итак, на определенном этапе эта ситуация практически превращается в замкнутый круг: человек постоянно испытывает тревогу из-за потери через семя жизненной силы, повторяющейся каждый раз, когда его отвлекает какой-нибудь человек, мысль и т. д., поскольку в такие моменты его внутренний сфинктер, как правило, несколько расслабляется; в результате порция мочи поступает в простатический отдел уретры, в дальнейшем претерпевая некоторую метаморфозу под влиянием ярко выраженной гиперактивности, связанной с дальнейшей потерей семени. Этот пример гипокондриакальной гиперактивности настолько меня заинтересовал, что я взял на себя труд выяснить механизм, лежащий в основе многочисленных примеров такого рода. Позвольте мне уверить вас в том, что структура данного явления ничуть не сложнее различных других проявлений гипокондриакальной гиперактивности, порой заполняющих всю жизнь некоторых глубоко несчастных людей.

А теперь мне бы хотелось рассмотреть особую ситуацию, в которой к социальной изоляции примешиваются гипокондриакальные интересы, составляющие важную часть диссоциативной системы, принадлежащей к системе самости. В связи с этим не следует упускать из виду, что помимо диссоциированной мотивационной системы - полностью отрезанной от сознания человека - существует также некая сложная система диссоциативных процессов, функция которой заключается в поддержании диссоциации. Иными словами, не обладай система самости развитым предупредительным механизмом, действие которого направлено на избегание разрушения диссоциации, ее поддержание было бы невозможным. Эти гипокондриакальные интересы практически неизменно составляют часть диссоциативной системы, что дает право предполагать, что если в рамках интерперсональных взаимоотношений та или иная структура перейдет из диссоциированного в активное состояние, то эти интересы приобретут исключительную выраженность и всепоглощающий характер. Совсем недавно я наблюдал этот феномен в группе молодых людей. Передо мной предстал классический пример, наблюдая который внимательный психиатр сразу же определил бы, что пациент «блокирован». Другими словами, как только беседа между психиатром и пациентом переходит в область, которая пробуждает у пациента ту или иную диссоциированную тенденцию, пациент проявляет серьезную озабоченность утратой жизненной силы. Но поскольку эта мысль неизменно сопровождается переживанием сверхъестественной эмоции, он не сообщает о ней психиатру. Так или иначе, пациент чувствует, что в данный момент это совершенно не относится к теме разговора. Всему этому сопутствуют такие неприятные эмоции, и пациент оказывается настолько сильно поглощен своими переживаниями, что содержание разговора, во время которого они возникают, полностью утрачивается, как будто стирается из памяти. Психиатр вынужден начинать все сначала, и если беседа снова приходит к тому, что в первый раз послужило причиной блокады, то, вполне возможно, и на этот раз снова повторится то же самое. Конечно, вероятность того, что они опять придут к тому же, крайне мала, поскольку пациент, наученный предыдущим опытом, будет сразу устанавливать блокаду, как только наметится динамика в опасном направлении.

 

«Ощущение манипулирования извне»

Вопрос, который я хотел бы сейчас обсудить, на первый взгляд не имеет отношения к тому, о чем мы только что говорили, но на самом же деле между этими феноменами существует самая тесная связь. Переживание, которое я собираюсь описать, обычно называют «ощущением манипулирования извне». Вероятно, подобное чувство знакомо каждому из нас, но в отдельных случаях, когда человек испытывает его слишком часто, оно может привести к печальным последствиям. В некоторых не столь показательных ситуациях это переживание заключается, например, в ощущении, что вас обманули или провели, лишив какой-либо вашей собственности. Но я бы хотел привлечь ваше внимание к ситуациям, когда другой человек манипулирует вами, вынуждая проявить слабость, и в результате вы страдаете от настоящих или воображаемых насмешек и чувствуете себя униженным, Я абсолютно уверен, что большинство из вас может вспомнить по крайней мере одного человека, с которым вы некогда были знакомы и который время от времени, как будто из злого умысла, хитростью заставлял вас делать или говорить определенные вещи, что в дальнейшем давало ему повод посмеяться над вами. Уже став взрослым человеком, вы все же порой оказываетесь в аналогичных ситуациях; но теперь полученный вами опыт, выработанные меры предосторожности и социальная дистанция позволяют вам максимально точно следовать ранее сформировавшемуся паттерну, предусматривающему возможность предварительную проверить, не насмехается ли над вами ваш собеседник; это, по крайней мере, несколько снижает остроту создавшейся ситуации.

Разговор о реальной или воображаемой насмешке наилучшим образом предварил обсуждение «проекции». Когда мы начинаем задумываться, восхищаются нами другие люди или они над нами издеваются, мы можем столкнуться с невозможностью отличить эту ситуацию от того, что принято называть проекцией. Но прежде всего мне хотелось бы пояснить термин «проекция» в самом его широком смысле. Начнем с того, что в ходе любых интерперсональных взаимоотношений мы осуществляем перенос. Мы пытаемся предвосхитить поступок; мы предвидим его как активность воплощенных других; в этом-то и заключается суть феномена проекции. Таким образом, предвосхищение применяется в тех ситуациях, в которых вы совершенно не хотели оказаться и когда вам кажется, что человек, поставивший вас в такое положение, потом будет рассказывать об этом другим, насмехаясь над вами. Но в психиатрии термин «проекция» чаще всего обозначает, - если у него вообще есть какое-либо значение, - что мы проецируем то, что носит негативную окраску; например, когда я думаю о вас хорошо, вы «проецируете» на меня злобу, ненависть и презрение! Ну вот и замечательно - прекрасная тема для психиатрических бесед поздним вечером за бутылкой. Я же сейчас хочу особо подчеркнуть, что порог, до которого предвосхищение остается полезным, адекватным и оправданным, сугубо индивидуален для каждого в каждой конкретной ситуации и зависит от того, какая мотивационная система активизирована у того или иного человека, от того, насколько он устал, и даже от того, что произошло с ним непосредственно перед этим. Я уже упоминал о степени антиципирования негативных оценок со стороны окружающих людьми с устойчиво низким уровнем самооценки; я не склонен думать, что в основе механизма проекции лежит нечто принципиально иное.

 

Невозможность диссоциации

А теперь я бы хотел рассмотреть особенно важную ситуацию, в которой люди с устойчиво низкой самооценкой оказываются жертвами манипулирования извне. Это тот случай, когда в проявляемой человеком слабости присутствуют признаки диссоциативной системы личности. При этом переживание, связанное с вынужденной демонстрацией слабости, эпизодически или непрерывно сопровождается сверхъестественными эмоциями - благоговением, страхом, отвращением или ужасом – той или иной интенсивности. Когда человек испытывает эти эмоции, в динамике отдельных компонентов его личности прослеживается устойчивая тенденция к диссоциации, если только он не погружен в страшный сон наяву, называемый шизофренией. Я говорю о ситуациях кратковременного или продолжительного присутствия в области сознания личностного компонента не-Я, который в большинстве случаев не персонифицирован, но который при определенных неблагоприятных обстоятельствах может приобрести персонифицированный характер. Как я уже вкратце упоминал, человек в подобных ситуациях оказывается в состоянии такой очарованности, что, даже испытывая мучительные переживания, он, по-видимому, не может отказаться от контакта с тем, кто им манипулирует; либо он охвачен настолько сильным отвлечением, которое обеспечивает сопровождаемое сверхъестественными эмоциями скорейшее избежание, что человек поневоле задается вопросом: какая сила на этой Земле могла создать такую мерзость? - а это само по себе является не слишком благоприятным дополнением к его осознанию самости. Или же подобным ситуациям могут сопутствовать вызывающие еще большее уныние ужасные подозрения, основываясь на которых человек начинает формировать структуры возможности (или невозможности), становящиеся все более и более сверхъестественными.

А теперь мы с вами подошли к обсуждению переживания ревности.

Итак, ревность иногда бывает лишена исключительно сверхъестественного характера; или же она представляет собой то, что психиатры старшего поколения называют «иллюзорной ревностью». Форма ее проявления главным образом детерминируется ролью, которую диссоциированные системы сыграли в ее возникновении. Исходя из опыта работы с пациентами я могу сказать, что то, насколько ревность окрашивается сверхъестественной эмоцией, определяется задействованностью диссоциированных систем. И чем более сверхъестественной - а следовательно, более патологичной - и более ярко выраженной становится ревность, тем более фантастическими оказываются один или двое из триады вовлеченных в ситуацию людей. Этот фантастический характер замысловато отражает способ защиты, посредством которого система самости противодействует появлению диссоциированного побуждения; и в случаях, когда эта защита вынужденно интенсифицируется, диссоциативные искажения приобретают исключительную выраженность.

Стадия, следующая за очарованностью, сильнейшим отвлечением и ужасным подозрением, - при таких неблагоприятных обстоятельствах, когда человеку приходится демонстрировать свою слабость, что способствует расширению диссоциативной системы, - это возникновение того, что я в дальнейшем буду называть созревшими «коренными» идеями.

Итак, это уже устаревшее сегодня слово я применяю к содержанию мышления, к предмету сознательной психической деятельности, который, судя по всему, пришел от кого-то извне, как будто бы был кем-то навязан, иными словами - человек не ощущает себя его обладателем или генератором. Таким образом, хотя система самости выключает из сознания явные признаки диссоциированных мотивационных систем, они оказываются представлены в сознании в виде определенной группы мыслей или идей, несущих на себе сверхъестественный отпечаток абсолютной инакости и не имеющих ничего общего с самим человеком. Они и в самом деле не имеют к нему никакого отношения, за исключением того, что являются одной из форм компромисса.

Следующим этапом этого неблагоприятного процесса становится появление галлюцинаций, в подавляющем большинстве случаев характеризующихся аудиальной модальностью. Возникновение галлюцинаций означает не только присутствие в психике человека чего-то инородного, навязанного ему извне, но и тот факт, что он переживает события, природа которых дает право рассматривать их как сверхъестественные: он слышит звуки, окрашенные мощным ощущением благоговения, страха, отвращения, ужаса или чего-либо в этом роде. Насколько мне известно, галлюцинации присущи все признаки, свидетельствующие об обоснованности данного переживания, за исключением лишь свойственной ей сверхъестественности. Причем совершенно не имеет никакого значения, связана галлюцинация с каким-либо внешним источником или нет, - по сути, пытаться решить этот вопрос значит тратить время на обсуждение одной из вопиющих психиатрических бессмыслиц.

 

Параноидная трансформация личности

Хотя галлюцинации далеко не всегда предвещают возникновение шизофренического эпизода, тем не менее зачастую случается именно так. И сейчас мне бы хотелось вкратце рассмотреть то, что происходит, когда шизофренический эпизод оказывается уже позади, как правило, практически сразу после него, - то, что я называю параноидной трансформацией личности. В таких обстоятельствах становится невозможным поддерживать на определенном уровне диссоциацию ранее диссоциированных тенденций личности, которые до сих пор, если рассматривать их с точки зрения персонифицированного Я, пребывали в разделенном состоянии. В результате те диссоциированные тенденции, у которых прослеживалась некоторая связь с не-Я, теперь уже определенно персонифицируются в не-Я, т. е. формируют персонификацию других. А другие, ранее остававшиеся в состоянии диссоциации, на данном этапе формируют комплекс особенностей, включающий то, что человек считает для себя неприемлемым.

Итак, на начальном этапе этой трансформации единственное, что ощущает человек, - это мощные тиски страха, чувство сверхъестественного опустошения, что невероятно его пугает. Но если последствия этого процесса не окажутся для человека чересчур разрушительными, то у него может начаться процесс довольно быстрого формирования персонификации злых созданий. В процессе персонификации специфического зла трансформация начинает набирать ускоренный темп, поскольку в одном отношении для нее создаются благоприятнейшие условия: человек переносит на других - людей, окружающих человека, его врагов - все, что он четко сформулировал для себя как недостатки, заслуживающие осуждения слабости и т. д. Таким образом, в ходе этого процесса он «умывает руки», освобождаясь от всех реальных и предполагаемых неблагоприятных аспектов собственной личности, прежде доставлявших ему немало страданий.

Нужно ли говорить, что в результате подобных изменений он приходит в состояние, практически не поддающееся коррекции, или, если быть более точным, в параноидное состояние. Если шизофрения возникает совершенно незаметно (кстати, нужно добавить, что при этом развитие в определенных аспектах может приобретать еще более зловещие формы), для начальной стадии параноидного состояния очень характерен феномен, который я называю моментами «озарения». Они проявляются в исключительно благоприятных условиях, когда человек действительно видит реальную ситуацию, ранее скрытую от него селективным невниманием, что дает ему возможность лучшей ориентации в окружающем мире. Но большую часть времени личность находится под действием параноидной трансформации (сводящейся к переносу ответственности), в проблесках которой человек вдруг на мгновение обретает способность «видеть все». Начало этому процессу дает внезапно осеняющее человека подозрение, сопровождаемое неожиданным наплывом неописуемого ужаса. Вероятно, подозрение витало в воздухе еще до этого проблеска, неся на себе незначительный отпечаток сверхъестественности; но с его появлением человек оказывается в мире, где не-Я приобретает персонифицированную форму, проявляет большую активность и полностью поглощает все его слабости.

Итак, все описанные выше феномены мы можем наблюдать у отдельных людей, демонстрирующих сложное переплетение и попеременное чередование проявлений гипокондриакальной гиперактивности и параноидных интерперсональных взаимоотношений. Интенсивная гипокондриакальная гиперактивность зачастую дает толчок переходу от шизофрении к параноидной трансформации. В определенные моменты жизни, протекающей по параноидному типу, возможно смещение акцентов с боязни врагов, интриг, заговоров и т.д. на глубокую гиперактивность, связанную с нарушениями функций организма, т. е. с представлениями о патологических изменениях в протекании физиологических процессов. * Чередование такого рода - которое, будучи весьма распространенным, знакомо многим из нас - имеет огромное значение для выявления механизмов, лежащих в основе концептуальной структуры не-Я.

Мне кажется, говоря о процессах, задействованных в этом переплетении гипокондриакальной гиперактивности и параноидных состояний, я могу упомянуть лишь об одном очень ярко выраженном параноидном шизофренике, которому я некогда помог, как мне кажется, полностью выздороветь. Этот мальчик с развитием у него обширной параноидной шизофрении начал жаловаться на горло. Его горло внушало ему ужасное беспокойство. Выявление каких-либо симптомов представлялось неимоверно сложной задачей, но у меня не было и тени сомнения в том, что передо мной пример глубокой гиперактивности, направленной на область горла. Я направил его к ларингологу, который помимо широчайших профессиональных знаний проявлял также активный интерес к психиатрии. Он тщательно исследовал горло мальчика, а потом показал ему учебник анатомии и предложил посмотреть, насколько точно его горло соответствует тому, что нарисовано на красочной картинке. Мальчик ушел необычайно взволнованным; все получилось как нельзя лучше. Но когда в следующий раз он пришел ко мне в офис, то сказал: «Доктор, мне все равно, что вредит моему горлу; я хочу что-нибудь удалить».