Глава двадцать вторая

1

В Северной Италии в ноябре 1944 года под напором ветров температура воздуха падала с каждым днем. Британский фельдмаршал Александер призвал по радио мелкие разрозненные отряды итальянского Сопротивления объединиться в партизанские армии и атаковать немцев. На улицы Милана с небес сыпались теперь не бомбы, а листовки, призывающие граждан к сопротивлению. Частота партизанских атак на немцев выросла. Опасности подстерегали нацистов почти на каждом шагу.

В декабре снег засыпал Альпы. С гор одна за другой сходили метели, покрывая белым одеялом не только Милан, но и Рим. Лейерс и Пино чуть не каждый день инспектировали оборонительные сооружения Готской линии в Апеннинах.

Немецкие солдаты, сгрудившись, грелись у костров в пулеметных гнездах, у артиллерийских точек, под самодельными брезентовыми навесами. Нужны еще одеяла, говорили Лейерсу офицеры «ОТ». Нужны еще продукты. Шерстяные свитера и носки. Зима разбушевалась, и всем немецким солдатам на высотах доставалось по полной.

Генерала Лейерса, казалось, искренне трогало их положение, и он не давал продыху ни себе, ни Пино, чтобы удовлетворить их нужды. Лейерс заказал одеяла на фабрике в Генуе, шерстяные носки на фабриках в Милане и Турине. Он опустошил полки магазинов всех трех городов, усугубив страдания итальянцев.

В середине декабря Лейерс решил реквизировать еще скот у фермеров, забить его и поставить мясо в войска на Рождество вместе с множеством ящиков вина, украденных с виноделен Тосканы.

Рано утром в пятницу, 22 декабря 1944 года, Лейерс приказал Пино опять везти его на вокзал Монцы. Генерал вышел из «фиата» с саквояжем и приказал Пино ждать его. Среди белого дня Пино не мог последовать за Лейерсом – тот наверняка увидел бы его. Когда генерал вернулся, его саквояж, казалось, потяжелел.

– Граница со Швейцарией над Лугано, – сказал Лейерс.

Пино вел машину, думая, что в саквояже теперь лежат один или два, а то и больше золотых кирпичей. На границе генерал приказал Пино ждать в машине. Когда Лейерс пересекал границу, шел сильный снег. Через восемь часов, за которые Пино истомился до ломоты в костях, генерал вернулся и приказал Пино возвращаться в Милан.

2

– Ты уверен, что он увез золото в Швейцарию? – спросил дядя Альберт.

– А что еще мог он делать в депо? – сказал Пино. – Закапывать тела? Шесть недель спустя?

– Ты прав. Я…

– Что? – спросил Пино.

– Немецкие радиопеленгаторы работают все лучше. Они теперь гораздо быстрее определяют местонахождение рации. Бака за последний месяц два раза едва уходил от них. А наказание тебе известно.

– И что вы собираетесь делать?

Тетушка Грета перестала мыть посуду в раковине, повернулась к мужу, который пристально смотрел на племянника.

– Альберт, – сказала она, – я думаю, неправильно просить его о таких вещах. Мальчик и без того делает достаточно. Пусть попробует кто-нибудь другой.

– Никого другого у нас нет, – сказал дядюшка.

– Ты не говорил об этом с Микеле.

– Я собирался попросить Пино сделать это.

– Да что «это»? – раздраженно спросил Пино.

Дядюшка задумался, потом сказал:

– Помнишь, что под квартирой твоих родителей?

– Квартира для высокопоставленных нацистов?

– Да. Тебе эта идея покажется странной.

– Я сразу сказала тебе, что это нелепая затея, Альберт, а теперь чем больше я об этом думаю, тем безумнее она мне кажется, – сказала тетушка Грета.

– Ну, это пусть Пино решает.

Пино зевнул и проговорил:

– Через две минуты я иду домой спать, скажете вы мне, что надумали, или нет.

– В квартире под вами установлена коротковолновая рация, – сказал дядя Альберт. – Провод от нее выходит в окно к антенне, установленной на наружной стене террасы твоих родителей.

Пино помнил это, но пока так и не мог понять, к чему ведет дядюшка.

– Так вот, я думаю, – продолжил дядя Альберт, – если немецкие пеленгаторы ищут незаконные рации, ведущие передачи через незаконные антенны, то мы можем их одурачить, подсоединив нашу незаконную рацию к законной немецкой антенне. Понимаешь? Мы врежемся в их кабель нашей антенной и будем посылать сигнал через законную немецкую антенну. Когда пеленгаторы засекут сигнал, то скажут: «Это кто-то из наших». И точка.

– А если они будут знать, что сейчас их передатчик должен молчать, не придут ли они на нашу террасу?

– Мы дождемся, когда они закончат свою передачу, а потом, как только они отключатся, сразу же пустим свой сигнал.

– И что будет, если рацию найдут в нашей квартире? – спросил Пино.

– Ничего хорошего.

– Папа в курсе?

– Сначала я хочу, чтобы ты рассказал Микеле, чем ты на самом деле занимаешься у немцев.

Хотя родители и настояли на том, чтобы он поступил в «Организацию Тодта», Пино видел, как отец реагировал на свастику на его рукаве, как он отворачивался и кривил губы от стыда.

Пусть возможность открыть отцу правду и воодушевила Пино, но он сказал:

– Я думал, что чем меньше народу знает, тем лучше.

– Да, я сам так говорил. Но если Микеле будет знать о рисках, которым ты подвергаешься, работая на Сопротивление, то он согласится с моим планом.

Пино задумался.

– Ну, положим, папа согласится. Как вы пронесете туда рацию? Там ведь охрана внизу.

Дядя Альберт улыбнулся:

– А вот тут ты и вступишь в дело, мой мальчик.

3

Тем вечером дома отец Пино, выслушав его рассказ, спросил, пристально глядя на сына:

– Ты и в самом деле секретный агент?

Пино кивнул:

– Мы не могли тебе сказать, но теперь должны.

Микеле покачал головой, потом поманил Пино к себе и неуклюже обнял.

– Прости, – сказал он.

Пино смирил эмоции и сказал:

– Я понимаю.

Микеле отстранился от сына, заглянул в его сияющие глаза:

– Ты отважный человек. Я бы так не смог. И у тебя способности, о которых я даже не подозревал. Я горжусь тобой, Пино. Я хочу, чтобы ты знал это, что бы ни случилось с нами, пока идет эта война.

Эти слова много значили для Пино, и у него перехватило горло.

– Папа…

Отец потрепал его по щеке, видя, что он не может продолжать.

– Если ты сможешь пронести рацию мимо часовых, пусть так и будет. Я хочу внести свой вклад.

– Спасибо, папа, – сказал наконец Пино. – Я дождусь, когда ты уедешь на Рождество к маме и Сиччи. Тогда ты сможешь говорить, что ничего не знал.

Микеле огорченно сказал:

– Твоя мать будет расстроена.

– Я не могу поехать, папа. Я нужен генералу Лейерсу.

– Можно я скажу Миммо о тебе, если он проявится?

– Нет.

– Но он думает…

– Я знаю, что он думает, но мне придется жить с этим до конца войны, – сказал Пино. – Когда ты видел его в последний раз?

– Три месяца назад. Он сказал, что отправляется на юг в Пьемонт проходить военную подготовку. Я пытался его остановить, но упрямство твоего брата непобедимо. Он вылез из твоего окна на карниз и спустился. С шестого этажа. Ты можешь себе такое представить?

Пино вспомнил себя помоложе, когда он так же уходил из дому. Стараясь сдержать улыбку, он сказал:

– Доменико Лелла. Единственный и неповторимый. Мне его не хватает.

Микеле отер глаза:

– Один Господь знает, во что он ввязался.

4

На следующий день поздно вечером, проведя многие часы в машине генерала Лейерса, Пино сидел в кухне Долли, ел превосходное ризотто Анны и смотрел перед собой.

Анна слегка толкнула его ногой в голень.

– Что? – вздрогнул Пино.

– Ты сегодня где-то не здесь.

Он вздохнул, потом прошептал:

– Ты уверена, что они спят?

– Я уверена, что они в комнате Долли.

Пино, по-прежнему шепотом, продолжил:

– Не хотел тебя втягивать, но чем больше думаю об этом, тем яснее понимаю, что ты можешь помочь мне кое в чем важном, но опасном для нас обоих.

Анна сначала смотрела на него восторженно, потом ее выражение сменилось на более трезвое, наконец он увидел страх в ее глазах.

– Если я откажусь, ты сделаешь это один?

– Да.

Она задумалась на секунду, потом сказала:

– Что от меня требуется?

– Ты не хочешь сначала узнать, что мне нужно, прежде чем соглашаться?

– Я тебе доверяю, Пино, – сказала Анна. – Ты мне скажи, что от меня требуется.

5

Даже в разгар войны, отчаяния и разрухи канун Рождества остается днем, когда торжествуют доброта и надежда. Подтверждение тому Пино сначала увидел, когда генерал Лейерс, наблюдая за распределением украденного хлеба, мяса, вина и сыра, на Готской линии изображал из себя Weihnachtsmann – рождественского деда. Он увидел это еще раз тем же вечером, когда он и Анна стояли в Дуомо на ночной мессе вместе с тысячами миланцев, втиснувшихся в три громадных нефа собора. Немцы отказались отменить на эту ночь комендантский час, а потому месса проводилась раньше обычного.

Вел службу кардинал Шустер. Если Анне кардинал был почти не виден, то Пино при своем росте видел его прекрасно – тот читал проповедь, в которой рассказывал о невзгодах, сопутствовавших рождению Иисуса, и призывал прихожан к сплочению.

– «Да не смущается сердце ваше», – говорил кардинал Милана. – Эти пять слов Иисуса Христа, нашего Господа и Спасителя, сильнее пуль, пушек и бомб. Люди, которые следуют этим словам, не боятся, они сильны. «Да не смущается сердце ваше». Люди, которые следуют этим словам, без сомнения, одержат победу над тиранами и их армиями страха. Так было вот уже тысяча девятьсот сорок четыре года. И я уверяю вас, что так будет и во все времена.

Начал петь хор, и многие в толпе вокруг Пино испытали воодушевление, выслушав дерзкую проповедь кардинала Шустера. Они принялись петь вместе с хором, и Пино увидел, как изможденные, уставшие от войны лица загорались надеждой, веселились даже в такие дни, когда радость в жизни слишком большого числа людей стала редкостью.

– Ты благодарил Бога? – спросила Анна, когда они по окончании мессы вышли из собора.

Она переложила пакет с покупками из одной руки в другую.

– Да, – ответил Пино. – Я благодарил Бога за то, что он подарил мне тебя.

– Так бы и слушала тебя. Как это приятно.

– Это правда. Благодаря тебе, Анна, я перестал бояться.

– А я вот осталась такой же трусихой, как и прежде.

– А ты не бойся, – сказал Пино, кладя руку ей на плечо. – Делай то, что делаю я иногда, когда мне страшно: представь себе, что ты – другой человек, который гораздо смелее и умнее.

Они прошли мимо темной поврежденной громады Ла Скала, направляясь к магазину кожаных изделий.

– Пожалуй, у меня это получится, – сказала Анна. – Я имею в виду – действовать, как кто-то другой.

– Я уверен, что получится, – сказал Пино, и остальную часть пути до дома дяди Альберта он чувствовал себя неуязвимым, потому что рядом шла Анна.

Они постучали с заднего входа. Дядя Альберт открыл дверь в пошивочную мастерскую, и они вошли в помещение, насыщенное запахом дубленой кожи. Дядюшка включил свет и спросил:

– Кто это с тобой?

– Мой друг, – ответил Пино. – Анна-Марта. Она мне поможет.

– Помнится, я говорил, что лучше тебе это сделать одному.

– Поскольку я рискую своей жизнью, то буду делать так, как считаю нужным.

– Как именно?

– Не хочу говорить.

Дяде Альберту такой поворот событий не понравился, но он тем не менее продемонстрировал уважение к Пино:

– Как я могу помочь? Что тебе нужно?

– Три бутылки вина. Одна початая, но… чтобы пробка была на месте.

– Хорошо, – ответил дядюшка и направился наверх, в квартиру.

Пино начал переодеваться – сменил гражданскую одежду на свою форму. Анна поставила пакеты и прошлась по мастерской, разглядывая раскроечные столики, швейные машинки и полки с великолепными кожаными изделиями в разной степени готовности.

– Мне нравится, – сказала она.

– Что?

– Тот мир, в котором ты живешь. Запахи. Красивые вещи. Для меня это как сон.

– Я никогда не смотрел на это так, как ты, но, пожалуй, ты права.

Дядя Альберт спустился сверху с тетушкой Гретой и Бакой. Радист нес коричневый чемодан с ремнями и двойным дном – Пино видел этот чемодан в апреле.

Дядюшка посмотрел на Анну, которая все еще восхищалась кожаными вещицами.

– Анне нравятся ваши изделия, – сказал Пино.

Дядюшка смягчился:

– Правда? Вам это нравится?

– Такая превосходная работа, – сказала Анна. – Как вы этому научились?

– Так и научились, – сказала тетушка Грета, подозрительно оглядывая Анну. – У мастера. Кто вы? Откуда вы знаете Пино?

– Мы вроде как работаем вместе, – сказал Пино. – Анне можно доверять. Я доверяю.

Хотя слова Пино и не окончательно убедили тетю Грету, она не стала возражать. Бака протянул Пино чемодан. Вблизи было видно, насколько радист устал, вымотался. Человек, который слишком долго пробыл в бегах.

– Береги ее, – сказал Бака, кивая на рацию. – Ее голос проникает повсюду, но она не любит грубого обращения.

Пино взял чемодан, отметил, насколько он легок, и спросил:

– Как вы пронесли его в Сан-Бабилу и не попались?

– Туннели, – сказал дядя Альберт, посмотрев на часы. – Тебе нужно спешить, Пино. Не стоит делать это во время комендантского часа.

– Анна, ты можешь принести пакет и две неоткрытые бутылки?

Анна поставила кожаную сумочку, которую с восторгом разглядывала, взяла то, что просил Пино, и направилась в дальнюю часть мастерской. Пино открыл чемодан. Они положили внутрь вино и продукты из пакета, укрыв двойное дно, в котором находились рация и генератор.

– Порядок, – сказал Пино, когда они застегнули ремни. – Мы уходим.

– Сначала обниму тебя, – сказала тетя Грета. – Счастливого Рождества, Пино. Иди с Богом. – Она посмотрела на Анну. – И вам тоже счастливого Рождества, синьорина.

– Счастливого Рождества, синьора, – с улыбкой ответила Анна.

Дядя Альберт протянул ей сумочку, которой она только что восхищалась, и сказал:

– Счастливого Рождества отважной и прекрасной Анне-Марте.

Анна была ошеломлена, но взяла сумочку, как маленькая девочка берет драгоценную куклу.

– У меня за всю жизнь не было такого замечательного подарка. Я с ней никогда не расстанусь. Спасибо. Спасибо вам.

– Нам приятно сделать вам подарок, – сказала тетя Грета.

– Берегите себя, – сказал дядя Альберт. – Оба. И счастливого Рождества.

6

Когда дверь закрылась, Пино почувствовал на своих плечах тяжесть того, что им предстоит. Быть пойманным с американской коротковолновой рацией означало получить смертный приговор. Остановившись в переулке, Пино вытащил пробку из бутылки и сделал большой глоток превосходного кьянти, открытого для них дядей Альбертом, затем передал бутылку Анне.

Она сделала несколько маленьких глотков, потом один большой. Весело улыбнулась ему, поцеловала и сказала:

– Иногда нужно просто верить.

– Отец Ре всегда так говорит, – с улыбкой ответил Пино. – В особенности если делаешь что-то правильное, какими бы ни были последствия.

Они вышли из переулка. Он нес чемодан, Анна сунула бутылку в свою новую сумочку. Они взялись за руки, выписали несколько кренделей ногами и расхохотались, словно, кроме них, в этом мире никого не было. Со стороны немецкого пропускного пункта вдали по улице до них донесся хриплый смех.

– Похоже, они выпили, – сказала Анна.

– Это еще лучше, – сказал Пино, и они двинулись к квартире его родителей.

Чем ближе к пропускному пункту они подходили, тем крепче сжимала Анна руку Пино.

– Успокойся, – мягко сказал он. – Мы пьяны, нам море по колено.

Анна сделала глоток вина и сказала:

– Две-три минуты, и или все будет кончено, или только начнется.

– Ты все еще можешь уйти.

– Нет, Пино, я с тобой.

Они поднялись по лестнице к дверям дома, открыли ее. На миг паника и сомнение овладели Пино, он подумал, что совершил ошибку, втянув в это дело Анну, без необходимости подвергая ее жизнь опасности. Но как только дверь открылась, Анна рассмеялась, повисла на нем и запела рождественскую песню.

«Быть кем-то другим», – подумал Пино, и они на нетвердых ногах вошли в холл.

У лифта и лестницы стояли два вооруженных эсэсовца – Пино видел их впервые – и внимательно разглядывали их.

– Это что? – спросил один из немцев по-итальянски, а второй навел на них ствол автомата. – Кто вы?

– Я живу здесь, на шестом этаже, – проговорил заплетающимся языком Пино, доставая документы. – Сын Микеле Леллы, Джузеппе, преданный солдат «Организации Тодта».

Немец взял бумаги, внимательно изучил их.

Анна цеплялась за руку Пино, весело поглядывая на немцев. Наконец второй солдат спросил:

– А вы кто?

– Анна, – сказала она, икнув. – Анна-Марта.

– Документы.

Она моргнула, залезла в сумочку, потом пьяно замотала головой.

– Боже мой, это новая сумочка, подарок мне на Рождество, а бумаги у меня в другой сумочке, у Долли. Вы знаете Долли?

– Нет. Что вы делаете здесь?

– Делаю? – Анна фыркнула. – Я горничная.

– Горничная семьи Лелла уже ушла.

– Нет, – сказала она, отмахиваясь от них. – Я горничная генерала Лейерса.

Эти слова подействовали на них, в особенности когда Пино добавил:

– А я личный водитель генерала. Он отпустил нас на Рождество и… – Пино наклонил голову к правому плечу и шагнул к ним, застенчиво улыбаясь. Тихим заговорщицким тоном он проговорил: – Мои родители уехали. А у нас свободная ночь. Квартира пустая. Мы с Анной решили, ну, вы понимаете, отпраздновать.

Первый часовой многозначительно поднял брови. Другой посмотрел на Анну плотоядным взглядом, а она ответила ему бойкой улыбкой.

– Все в порядке? – спросил Пино.

– Ja, ja, – ответил немец и, рассмеявшись, отдал Пино документы. – Идите. Рождество.

Пино взял бумаги, небрежно сунул их в карман и сказал:

– Я ваш должник.

– Мы оба, – застенчиво проговорила Анна и снова икнула.

Пино решил, что они могут идти, и поднял чемодан. Но тут бутылки внутри громко звякнули.

– Что в этом чемодане? – спросил второй часовой.

Пино посмотрел на Анну, та покраснела и рассмеялась:

– Это его рождественский подарок.

– Покажите мне, – сказал эсэсовец.

– Нет, – заупрямилась Анна. – Это сюрприз.

– Откройте, – не отступал второй часовой.

Пино посмотрел на Анну, та покраснела и пожала плечами.

Пино вздохнул, встал на колени, расстегнул ремни.

Часовые увидели еще две бутылки кьянти, красный атласный бюстье с такого же цвета трусиками, подвязки, высокие красные чулки, черно-белый пояс с резинками для чулок, еще трусики, черные шелковые чулки и черный кружевной бюстгальтер.

– Сюрприз, – вполголоса проговорила Анна. – Счастливого Рождества.

7

Первый солдат зашелся смехом и быстро проговорил что-то по-немецки – Пино не уловил что. Второй солдат тоже рассмеялся, а с ним и Анна, которая ответила им тоже по-немецки, и они засмеялись еще громче.

Пино не понимал, что происходит, но, воспользовавшись возможностью, взял одну бутылку и закрыл чемодан. Протянув вино часовым, он сказал:

– И вам счастливого Рождества.

– Ja? – сказал один из них. – Хорошее?

– Magnifico. С винодельни близ Сиены.

Эсэсовец передал бутылку своему напарнику, посмотрел на Пино и Анну:

– Спасибо. Счастливого Рождества вам и вашей уборщице.

От этих слов он, его напарник и Анна снова зашлись в смехе. Они направились к лифту, и Пино тоже рассмеялся, хотя и не знал почему.

Кабина начала подниматься, немецкие солдаты, радостно переговариваясь, открывали бутылку. Когда кабина поднялась до третьего этажа и их уже не было видно снизу, Анна прошептала:

– Мы сделали это!

– Что ты им сказала?

– Кое-что непристойное.

Пино рассмеялся, потянулся к Анне и поцеловал ее. Она переступила через чемодан и оказалась в его объятиях. Они все еще обнимались, проезжая пятый этаж, где стоял второй наряд часовых. Пино открыл глаза, посмотрел на них через плечо Анны и увидел зависть в их глазах. Они вошли в квартиру, заперли дверь, включили свет, поставили чемодан с рацией в кладовку и рухнули на диван в объятия друг друга.

– Я ничего подобного в жизни не испытывала, – призналась Анна, глядя на него широко раскрытыми влажными глазами. – Мы могли там погибнуть.

– Вот в таких ситуациях и понимаешь, что для тебя главное в жизни, – сказал Пино, покрывая ее щеки нежными поцелуями. – Все остальное уходит на второй план. Я… я думаю, я люблю тебя, Анна.

Он надеялся, что она ответит ему тем же, но она отстранилась от него, лицо ее застыло.

– Нет, ты не должен так говорить.

– Почему?

Анна, преодолевая себя, сказала:

– Ты не знаешь, кто я на самом деле.

– Что может заставить меня не слышать ту музыку, которая играет в моем сердце каждый раз, когда я вижу тебя?

Анна отвернулась от него:

– Я вдова – вот что тебя может заставить.

– Вдова? – сказал Пино, стараясь скрыть, как он обескуражен. – Ты была замужем?

– Обычно вдовами становятся замужние женщины, – сказала Анна, внимательно глядя на него.

– Ты слишком молода, чтобы быть вдовой.

– Сначала было больно. А теперь таких вдов пруд пруди.

– Расскажи мне о нем, – сказал Пино, стараясь осмыслить эту новость.

8

Это был договорной брак. Мать, продолжавшая винить Анну в смерти отца, хотела избавиться от нее и в качестве приданого отдала за ней унаследованный дом. Жениха звали Кристиан.

– Он был очень красивый, – сказала Анна с улыбкой, в которой сквозили и горечь, и радость. – Армейский офицер, на десять лет старше меня. У нас была свадебная ночь и двухдневный «медовый месяц», а потом его отправили в Северную Африку. Он погиб, обороняя городок в пустыне – Тобрук. Три года назад.

– Ты любила его? – спросил Пино, чувствуя комок в горле.

Анна наклонила голову и сказала:

– Сходила ли я по нему с ума, когда он отправился на одну из этих дурацких войн, что затевал Муссолини? Нет. Я его едва знала. У нас не было времени, чтобы вспыхнула настоящая любовь. И уж тем более чтобы она догорела. Но я признаю: мне нравилась мысль влюбиться в него, когда он вернется, а я надеялась, что он вернется.

Пино видел, что она говорит правду.

– Но ты… занималась с ним любовью?

– Он был моим мужем, – раздраженно ответила она. – Мы занимались любовью два дня, а потом он уехал воевать и погиб. И я должна была сама заботиться о себе.

Пино задумался. Заглянул в ищущие, страдающие глаза Анны и почувствовал, как музыка зазвучала в его сердце.

– Мне все равно, – сказал он. – Я теперь только еще больше обожаю тебя, больше тобой восхищаюсь.

Анна сморгнула слезы с ресниц:

– И это не пустые слова?

– Нет, – ответил Пино. – Так могу я сказать, что люблю тебя?

Она задумалась, потом кивнула и застенчиво прильнула к нему.

– И ты можешь доказать мне свою любовь, – сказала Анна.

Они зажгли свечу, выпили третью бутылку кьянти. Анна разделась. Помогла Пино освободиться от одежды, и они улеглись на постель, сооруженную из подушек, валиков, простыней и одеял на полу в гостиной.

Если бы с ним была какая-то другая женщина, то Пино, возможно, целиком отдался бы телесным радостям, но за манящими губами Анны, ее колдовскими глазами Пино чувствовал что-то более захватывающее и первобытное, словно она была не человеком, а духом, мелодией, идеальным инструментом любви. Они ласкали друг друга, они соединялись, и Пино в этом первом восторге чувствовал, что воспламеняется не только телом Анны, но и ее душой.

 

Глава двадцать третья

1

В ту ночь Пино забыл о сне и о войне, остались только Анна и сладость их соединения.

На рассвете дня Рождества 1944 года они уснули в объятиях друг друга.

– Лучше подарков у меня не было, – сказал Пино. – Даже без всех этих штучек от Долли.

Анна рассмеялась:

– Они мне все равно не годятся – не мой размер.

– Мне остается только порадоваться, что часовые не потребовали устроить показ мод.

Она снова рассмеялась, легонько шлепнула его:

– И мне тоже.

Пино начало клонить в сон, и он уже готов был свалиться в счастливое небытие, когда услышал стук каблуков, приближающихся по коридору из спален. Он вскочил на ноги, выхватил из кобуры на стуле вальтер и развернулся.

Миммо, держа Пино под прицелом своей винтовки, сказал:

– Счастливого Рождества, нацик.

У Миммо на левой стороне лица был жуткий багровый шрам. И вообще он выглядел как человек, хорошо понюхавший пороха, и чем-то напоминал немецких солдат с Готской линии. Дядя Альберт имел сведения о том, что Миммо участвует в засадах и саботаже, побывал в боях и демонстрировал немалое мужество. И теперь Пино, видя жесткий взгляд брата, понимал, что это правда.

– Что у тебя с лицом? – спросил Пино.

Миммо усмехнулся:

– Фашист ударил меня ножом и решил, что мне конец, трус.

– Кто трус? – сердито спросила Анна; она завернулась в простыню и встала.

Миммо скользнул по ней взглядом, покачал головой и с отвращением сказал Пино:

– Ты не только трус и предатель, ты еще приводишь какую-то шлюху в родительский дом и трахаешь ее в гостиной.

Пино даже еще ярости не успел почувствовать, как его рука автоматически перехватила пистолет за ствол и швырнула его в брата. Вальтер попал в раненую щеку, Миммо потерял равновесие и взвыл от боли. Пино в два огромных прыжка перескочил диван и попытался ударить брата по лицу. Миммо увернулся и собрался было ударить его прикладом своей винтовки, но Пино ухватил ее, выкрутил из руки и ударил его в пах, как Тито ударил его в «Каса Альпина». От этого удара Миммо распростерся на полу, хватая ртом воздух.

Пино отшвырнул винтовку в сторону, оседлал Миммо, ухватил за горло, собираясь изо всех сил впечатать кулак в его лицо, не заботясь, ранен он или нет. Но когда он занес руку, Анна вскрикнула:

– Нет, Пино! Кто-нибудь услышит, и все наши старания пойдут прахом.

Пино отчаянно хотелось проучить брата, но он отпустил его горло и встал на ноги.

– Кто он? – спросила Анна.

– Мой младший брат, – с отвращением сказал Пино.

– Был твоим братом, – с неменьшей ненавистью сказал Миммо с пола.

– Убирайся отсюда, пока я не передумал и не убил тебя в Рождество, – велел Пино.

Миммо, судя по его виду, едва сдержался, чтобы не броситься на брата, но приподнялся на локтях и сказал:

– Очень скоро настанет день, Пино, и ты будешь проклинать себя за то, что стал предателем. Немцев разобьют, и тогда пусть Бог сжалится над тобой.

Миммо поднялся на ноги, взял свою винтовку; не оглядываясь, пошел по коридору к спальням и исчез из виду.

– Нужно было тебе сказать ему, – проговорила Анна, когда Миммо ушел.

– Он не должен знать. Для его же блага. И моего.

Пино вдруг охватила дрожь. Анна приподняла одеяло, которым была накрыта, и сказала:

– Ты замерз и такой одинокий.

Пино улыбнулся и подошел к ней. Она обмотала одеяло вокруг них двоих, тесно прижалась к нему и сказала:

– Обидно, что это случилось с тобой в рождественское утро после самой замечательной ночи в моей жизни.

– Правда?

– Ты просто великолепен, – сказала она и поцеловала его.

Он застенчиво улыбнулся:

– Ты так думаешь?

– Да, конечно.

Анна и Пино снова легли и, прижавшись друг к другу, крепко уснули; они не знали, что не скоро у них появится возможность снова уснуть так крепко.

2

В следующие дни метели обрушились на Северную Италию. Новый год принес трескучие морозы и новые снега, которые плотным одеялом укрыли землю, окрасив ее в белые и серые тона. Для Милана эта зима стала самой суровой за всю историю метеонаблюдений.

Целые городские кварталы превратились в руины. Обожженные останки зданий стояли среди мусора и обрушений, они, как пасти, выставились неровными гнилыми зубами на небо, с которого почти без перерыва сыпал снег, словно Господь делал все, что в его силах, чтобы скрыть шрамы войны.

Жители Милана страдали от морозов, посланных Господом. Лейерс продолжал мародерствовать, а потому с припасами было плохо, как и с мазутом, который в основном шел для отопления немецких военных баз. Люди начали рубить на дрова великолепные вековые деревья. Дым костров поднимался и над руинами, и над сохранившимися зданиями. В прежде знаменитых миланских аллеях от деревьев остались одни пни. Все, что горело, шло в топку. Воздух в некоторых районах стал как в угольной печи.

В первой половине января генерал Лейерс постоянно пребывал в движении. Они с Пино снова и снова совершали опасные поездки по заснеженным дорогам на Готскую линию, чтобы войска, страдающие от холода, получали пайки.

Но при этом Лейерс, казалось, оставался безразличным к страданиям местных жителей. Он перестал делать вид, что платит итальянцам за то, что они производят для немцев или отдают им. Если генералу что-то требовалось, он приказывал изъять это. В глазах Пино Лейерс вернулся в то крокодилье состояние, в котором Пино впервые увидел его. Холодный, безжалостный, эффективный – инженер, перед которым поставлена задача и который в лепешку разобьется, чтобы ее выполнить.

Одним морозным утром в середине января генерал приказал Пино везти его на вокзал Монцы, где его саквояж снова потяжелел, после чего они поехали на швейцарскую границу над Лугано.

На сей раз Лейерс отсутствовал пять часов. Выйдя из машины, которая привезла его обратно к швейцарской границе, он нес саквояж так, словно тот весил в два раза больше, чем пять часов назад, когда перемещался в противоположном направлении, и ноги у генерала, казалось, заплетались, пока он шел к «фиату».

– Mon général, – сказал Пино, когда Лейерс с саквояжем сел на заднее сиденье, – куда теперь?

– Не имеет значения, – сказал Лейерс. От него пахло алкоголем. – Война закончена.

Ошарашенный, Пино не был уверен в том, что правильно услышал Лейерса.

– Война закончена?

– Считайте, что так, – с отвращением сказал генерал. – Наступил экономический коллапс, армия отступает, и все богопротивные вещи, совершавшиеся для Гитлера, вскоре будут раскрыты. Везите меня к Долли.

Пино развернул «фиат» и поехал вниз по склону, пытаясь осознать то, что сказал генерал. Он понимал, что такое экономический коллапс. От дяди он знал, что после наступления немцев в Арденнах в Восточной Франции союзники сами перешли в наступление после того, как ликвидировали Арденнский выступ. Говорил ему дядя и о неизбежном вскоре падении Будапешта.

«Богопротивные вещи, совершавшиеся для Гитлера». Что это значило? Евреи? Рабы? Зверства? Пино хотел спросить Лейерса, что тот имел в виду, но, опасаясь вероятных последствий своего вопроса, сдержался.

Генерал прихлебывал алкоголь из фляжки и всю дорогу молчал. Они подъезжали к центру города, когда что-то привлекло его внимание, и он сказал Пино, чтобы тот ехал медленнее. Он, казалось, разглядывал уцелевшие здания, словно они хранили какую-то тайну.

У дома Долли Лейерс заплетающимся языком проговорил:

– Мне нужно время подумать, составить план, форарбайтер. Поставьте машину в гараж. Считайте себя в отпуске до восьми ноль-ноль понедельника.

– Ясно, до понедельника, mon général, – сказал Пино.

Прежде чем Пино успел выйти и открыть заднюю дверь, Лейерс вывалился из машины, зашагал к дому Долли и исчез внутри с пустыми руками. Саквояж остался в машине, на полу.

3

Пино заехал домой, переоделся, а потом поехал к дяде Альберту. Он припарковался и взял саквояж, который оказался легче, чем он предполагал. Заглянув в окно, он увидел, что тетушка Грета обслуживает двух немецких офицеров, обошел дом и постучал в дверь мастерской.

Ему открыла одна из работниц.

– Где сегодня твоя форма? – удивленно спросила она.

– У меня выходной, – ответил Пино, чувствуя на себе ее внимательный взгляд. – Вы можете сказать моему дяде, что я буду наверху, в кухне?

Она кивнула без особого энтузиазма.

Появился дядя Альберт; что-то, казалось, тяготило его.

– Вы здоровы? – спросил Пино.

– Как ты вошел?

Пино ответил ему.

– Ты не видел – кто-нибудь наблюдает за магазином?

– Нет, правда, я и не смотрел. Вы думаете?..

Дядя Альберт кивнул:

– Гестапо. Нам придется умерить пыл, уйти в тень, если получится.

Гестапо? Неужели они видели, как он выходил из машины с саквояжем генерала Лейерса?

Неожиданно угроза разоблачения оказалась как никогда реальной. Или гестапо вышло на дядю Альберта? Пино вдруг отчетливо вспомнил, как Туллио кричал на палачей, и подумал, хватит ли ему мужества вести себя достойно, если его разоблачат и поставят к стенке?

Не исключая вероятности того, что агенты гестапо могут в любую минуту ворваться в дверь, Пино быстро рассказал о путешествии генерала Лейерса в Швейцарию, о его возвращении под хмельком и о том, как генерал забыл саквояж в машине.

– Открывай, – сказал дядя Альберт. – Твоя тетушка будет переводить.

Дядя Альберт вышел, а Пино достал ключ, изготовленный по восковому слепку, и вставил его в первый замок. Пино пришлось повозиться, прежде чем замок поддался. Второй открылся быстрее.

Тетя Грета вошла в кухню, она побледнела, на ее лице появилось выражение нерешительности, когда она увидела папки, которые Пино вытащил из саквояжа.

– Я почти не хочу смотреть, – сказала она, но раскрыла верхнюю папку и принялась просматривать ее содержимое; тут вернулся дядя Альберт. – Это планы укреплений Готской линии. Целыми секциями. Нужна камера.

Дядя Альберт быстро сходил за камерой, и они принялись фотографировать страницу за страницей и фиксировать те позиции на картах, которые они считали ценными для союзников. В одной из папок обнаружилось расписание поездов, курсирующих из Италии в Австрию. В другой описывались склады вооружений и их местонахождение.

На самом дне они нашли незаконченный рукописный меморандум Лейерса, адресованный генералу Карлу Вольфу, главе частей СС в Италии. В меморандуме ясно говорилось, что война проиграна, приводились сведения о быстро истощающейся материальной базе, о наступлении союзников до начала снегопадов и об отказе Гитлера прислушиваться к его боевым генералам.

– «Мы должны смотреть правде в глаза: долго нам не продержаться, – перевела тетя Грета. – А если мы будем упорствовать, то ни от нас, ни от Отечества ничего не останется». Это все. Подписи нет. Он еще не закончил.

Дядя Альберт задумался, потом сказал:

– Опасно писать такие вещи. Я это отмечу и попрошу Баку передать утром.

Радист, который выступал в роли плотника, изготавливающего шкафы и стеллажи для квартиры Лелла, передавал союзникам сведения, подсоединяясь каждый день после Рождества к немецким передачам. Пока все работало, как в сказке.

– Что мне делать теперь? – спросил Пино, вернув папки в саквояж.

– Отвези саквояж ему, – сказал дядя Альберт. – Сегодня же. Скажи, что кто-то увидел его в гараже и нашел тебя.

– Будьте осторожны, – сказал Пино и вышел через заднюю дверь, миновав теперь уже безлюдную мастерскую.

Он почти дошел до «фиата», когда услышал:

– Halt.

4

Луч фонарика осветил Пино, остановившегося с саквояжем Лейерса в руке.

К нему подошел лейтенант СС в сопровождении полковника Вальтера Рауффа, главы миланского гестапо.

– Документы! – сказал лейтенант по-итальянски.

Пино поставил саквояж и, стараясь сохранять спокойствие, вытащил из кармана документы, включая и пропуск от генерала Лейерса.

– Почему не в форме? – спросил лейтенант.

– Генерал Лейерс дал мне двухдневный отпуск, – ответил Пино.

До этого момента полковник Рауфф, человек, приказавший убить Туллио, не произнес ни слова. Но теперь, пнув саквояж носком сапога, спросил:

– А что здесь?

Пино уже смирился с неизбежностью собственной смерти.

– Это саквояж генерала Лейерса, полковник. Швы разошлись, и он попросил меня привезти его в мастерскую для ремонта. Теперь я везу саквояж обратно генералу. Хотите поехать со мной? Спросить его? Могу вам сказать, что он был пьян и в дурном настроении, когда я от него уходил.

Рауфф внимательно смотрел на Пино:

– Почему вы для ремонта приехали именно сюда?

– Здесь лучшая мастерская кожаных изделий в Милане. Все это знают.

– Не говоря уже о том, что это мастерская вашего дяди, – сказал Рауфф.

– Да, и это тоже, – сказал Пино. – Семья в трудную минуту всегда поможет. У вас была еще возможность погонять волов, полковник?

Рауфф так долго разглядывал его, что Пино уже решил, что зашел слишком далеко и ему конец.

– После того раза – нет, – сказал наконец шеф гестапо и рассмеялся. – Передайте от меня привет генералу Лейерсу.

– Непременно, – сказал Пино и кивнул.

Рауфф и его люди пошли прочь.

Пот капал со лба Пино, когда он ставил саквояж в машину. Потом он сел на водительское сиденье и вцепился в баранку.

– Господи Иисусе, – прошептал он, – спасибо Тебе.

Когда его перестало трясти, он завел «фиат» и поехал назад к Долли. Дверь открыла Анна. Вид у нее был взволнованный.

– Генерал очень пьян и зол, – прошептала она. – Он ударил Долли.

– Ударил?

– Он уже успокоился, сказал, что не хотел этого.

– С тобой все в порядке?

– В полном. Не думаю, что сейчас подходящее время разговаривать с ним. Он все говорит и говорит про идиотов и предателей, которые проиграли войну.

– Поставь это под вешалкой, – сказал Пино, передавая ей саквояж. – Он дал мне два выходных дня. Ты можешь прийти ко мне. Отец опять уехал к матери.

– Не сегодня, – ответила она. – Я могу понадобиться Долли. Завтра?

Он поцеловал ее и сказал:

– Не могу дождаться.

Оставив «фиат» в гараже, Пино вернулся в квартиру родителей. Он подумал о Миммо. Дядя Альберт почти не говорил ему о том, чем занят младший брат, и правильно: ему не следовало это знать. Если Пино будут спрашивать, чем занимается его брат в Сопротивлении, он сможет, не лукавя, сказать, что не знает. Но ему хотелось знать, какие подвиги совершил брат, в особенности после того, как дядя Альберт сказал, что Миммо в бою заслужил репутацию бесстрашного парня.

Предаваясь дорогим для него альпийским воспоминаниям, их совместным восхождениям, совместной работе на благо Италии, Пино чувствовал себя несчастным при мысли о том, что Миммо считает его трусом и предателем. Сидя в одиночестве в родительской квартире, он молился о том, чтобы слова генерала Лейерса, сказанные им на швейцарской границе, оказались правдой, чтобы война наконец завершилась и жизнь, его жизнь в частности, вошла в нормальную колею.

Он закрыл глаза и попытался представить момент окончания войны. Как он узнает об этом? Начнут ли люди танцевать на улицах? Придут ли в Милан американцы? Конечно придут. Они вот уже шесть месяцев как в Риме. Ну не здорово ли это? Не замечательно ли?

Эти мысли пробудили его давнюю мечту съездить в Америку, увидеть мир за океаном.

«Может быть, так мы и создаем будущее, – думал Пино. – Сначала ты должен представить его. Мечтать о нем».

Несколько часов спустя в квартире зазвонил телефон. Он звонил не переставая.

Пино не хотел вылезать из теплой кровати, но телефон звонил и звонил, и Пино наконец сдался. Выскользнул из-под одеяла, побрел по холодному коридору, включил свет.

«В четыре часа? Кто это может быть?»

– Квартира Лелла, – сказал он.

– Пино? – воскликнула Порция надтреснутым голосом. – Это ты?

– Да, мама. Что случилось?

– Кошмар, – ответила она и начала плакать.

У Пино от дурных предчувствий остатки сна как рукой сняло.

– Что? Папа?

– Нет, – шмыгнула носом она. – Папа спит в соседней комнате.

– Тогда что?

– Лиза Рока. Ты помнишь? Моя лучшая подруга детства.

– Она живет в Лекко. У нее дочь. Я когда-то играл с ней на озере.

– Габриела умерла, – сдавленным голосом проговорила Порция.

– Что? – сказал Пино, вспоминая, как он раскачивал девочку на качелях во дворе их дома.

Мать опять шмыгнула носом.

– С ней все было в порядке, она работала в Кодигоро, но заскучала по дому и захотела съездить к родителям, повидаться. Ее отец, Вито, муж Лизы, очень болел, и Габриела беспокоилась.

Порция рассказала, что Габриела Рока с другом выехали днем из Кодигоро на автобусе. Водитель явно пытался сэкономить время и выбрал маршрут через Леньяно.

– В этом районе партизаны вели бои с отрядами Муссолини, – сказала Порция. – К западу от Леньяно, близ кладбища и фруктового сада, на пути к деревне Ногара автобус оказался в центре сражения. Габриела пыталась бежать, но попала под перекрестный огонь и погибла.

– Это ужасно, – сказал Пино. – Очень сочувствую.

– Габриела все еще там, – с трудом проговорила Порция. – Ее друг сумел перенести тело на кладбище, а потом позвонил Лизе. Я только что с ней говорила. Ее муж болен и не может похоронить дочь. Кажется, весь мир сошел с ума и озверел.

Порция зарыдала.

Сердце у Пино обливалось кровью.

– Ты хочешь, чтобы я помог?

Она перестала плакать и шмыгнула носом.

– Ты сможешь? Отвезти ее домой к матери? Для меня это очень важно.

Пино не был в восторге при мысли о том, что придется везти мертвое тело девушки, но он знал, что не может поступить иначе.

– Она на кладбище между Леньяно и Ногарой?

– Да, там ее оставил друг.

– Я сейчас же поеду, мама.

5

Три часа спустя, облаченный в теплую зимнюю одежду, Пино в «фиате» генерала Лейерса свернул на проселочную дорогу, уходившую на восток от Мантуи в направлении Ногары и Леньано. Утро стояло ветреное, шел снег. Машину заносило и подбрасывало на скользкой, в рытвинах дороге.

Пино ехал по пахотным землям, дорога шла между засыпанных снегом полей, огражденных деревянными заборами и сложенными из камня стенами. Он преодолел склон к западу от Ногары, остановился на вершине и посмотрел вниз. Слева от него голые оливковые и фруктовые рощи упирались в большое огороженное кладбище. Склон справа был круче, но быстрее переходил в ровную поверхность, на ней тоже стояли голые фруктовые деревья, фермерские дома, тянулись поля.

Падал снежок, и сцена могла бы показаться вполне пасторальной, если бы не сожженный автобус, перегораживающий дорогу у ворот кладбища. Отдельные выстрелы, автоматные очереди и крики боя все еще звучали в нескольких сотнях метров внизу. Пино почувствовал, как тает его решимость.

«Я не подписывался на это», – подумал он и чуть было не развернулся.

Но тут в его ушах снова раздался голос Порции, умоляющий его привезти матери тело Габриелы. И потом, оставлять девочку, с которой он играл в детстве, на растерзание птицам было бы неправильно.

Пино вытащил генеральский бинокль из бардачка, вышел из машины на мороз и навел окуляры на долину внизу. Ему сразу же удалось засечь движение, и он вскоре понял, что чернорубашечники контролируют южную сторону дороги, а партизаны в красных шарфах удерживают северную, вплоть до стены кладбища приблизительно в пятистах метрах от него. На дороге, в кюветах, на полях и в рощах лежали убитые.

Пино задумался на секунду, потом составил план, который пугал его до смерти, но ничего лучше в голову ему не пришло. На некоторое время страх перед необходимостью спуститься с холма парализовал его. Всевозможные «а если» не давали сделать первый шаг, и каждое новое сомнение все сильнее скручивало узлом желудок.

Но, приняв решение, он попытался не думать об опасностях. Проверив заряженный вальтер в кармане пальто, Пино надел перчатки, вытащил из багажника две белые простыни. Он взял их с собой, чтобы завернуть тело, но сейчас они должны были послужить другой цели. Одну простыню он намотал на себя, как юбку, а другую, словно шаль, набросил на голову поверх шерстяной шапки и на плечи. Пино направился на север, в сторону от дороги; завернутый в простыни, он двигался, как призрак, сквозь метель по вершине холма, потом стал спускаться все ниже и ниже и наконец оказался в одной из ближайших оливковых рощ.

Пино прошел еще двести метров, а потом свернул на восток и двинулся вдоль каменной стены в сторону дальней северной границы рощи. В бинокль сквозь падающий снег он видел фигуры партизан далеко справа от себя, они лежали в снегу у стволов старых оливковых деревьев и вели огонь по чернорубашечникам, которые пытались пересечь дорогу.

Пино продвигался дальше, пригнувшись, прячась за низкой каменной стеной. Со стороны чернорубашечников раздавались очереди из автоматического оружия, пули попадали в деревья, рикошетили от каменной стены, а время от времени доносились звуки, похожие на шлепки, – как предполагал Пино, это пули достигали цели и поражали кого-нибудь из партизан.

В паузах между стрельбой раненые с обеих сторон кричали от боли, звали своих жен и матерей, умоляли Иисуса, Деву Марию, всемогущего Бога помочь им или прекратить их мучения. Голоса страдальцев звучали в голове Пино, приводили его в ужас, но тут стрельба начиналась снова. Он не мог заставить себя двигаться. А если пуля попадет в него? Если он умрет? Что будет делать мать, если потеряет его? Он лежал на животе в снегу за каменной стеной, его трясло, и он думал, что нужно развернуться и возвращаться домой.

А потом перед его мысленным взором возник Миммо, назвавший его трусом, предателем, и ему стало стыдно прятаться за каменной стеной.

«Да не смущается сердце ваше», – сказал кардинал Шустер накануне Рождества.

«Веруйте», – много раз говорил ему отец Ре.

Пино приподнялся и, согнувшись, двинулся вперед и на восток, он прошел не меньше сотни метров до того места, где каменная стена сходила на нет. Он помедлил, потом припустил бегом позади другой оливковой рощи, он видел партизан, которые двигались среди деревьев приблизительно в семидесяти метрах справа от него. Со стороны противника застрочил тяжелый пулемет.

Пино нырнул в снег, обнял ствол старого дерева. Пули прочесывали рощу с востока на запад, потом в обратном направлении, обрывали ветки деревьев, вонзались в тела партизан, чьи вскрики Пино слышал время от времени. На несколько мгновений все вокруг него превратилось в тягучий заснеженный кошмар, все, кроме звериного рева пулемета и криков раненых.

Пули ложились все ближе и ближе к Пино, и он поднялся на ноги и пустился со всех ног, надеясь убежать от них. Он слышал, как пули за его спиной попадают в деревья, но угол кладбища уже был близко, и Пино рассчитывал успеть.

Он зацепился ногой за корень и споткнулся. Попытался сохранить равновесие, но другая нога угодила в пустоту, и он упал лицом в занесенную снегом мелиорационную канаву.

6

Пули разорвали воздух над его головой, застучали об угол кладбищенской стены, скалывая кусочки камня и цемент, а потом пулеметчик повел стволом в другую сторону.

Лежа лицом в снегу, Пино слышал жуткие крики раненых, цепляющихся за жизнь, просящих о помощи или молящих прикончить их. Их боль заставила его подняться на ноги. Он стоял в мелиорационной канаве, смотрел на то место, где лежал, осознавая, что если бы продолжал бежать к кладбищу, то теперь почти наверняка был бы мертв, может быть, перерезан пополам.

Он увидел движение на юге. Через дорогу перебегали чернорубашечники. Пино завернулся в простыню, выбрался из канавы, сделал несколько больших шагов и исчез из виду за торцевой стеной кладбища. Пино скомкал простыни, забросил их на стену, потом подпрыгнул и ухватился за обледеневший верх. Он подтянулся, забросил на стену ногу, а потом спрыгнул и приземлился в глубоком снегу. Мольбы раненых и искалеченных остались по другую сторону кладбищенской ограды.

Потом он услышал выстрел. Из пистолета малого калибра, судя по звуку. Потом еще один. И еще.

Пино вытащил вальтер из кармана, завернулся в простыню и быстро двинулся по засыпанному снегом кладбищу мимо надгробий, статуй, склепов ко входу. Он предположил, что друг Габриелы не смог бы затащить ее тело далеко, а оставил у ворот.

Еще один выстрел за стеной кладбища, потом пятый и шестой. Пино шел, не останавливаясь, крутил головой во все стороны, но никого на кладбище не видел. Он сделал крюк, чтобы его не смогли увидеть через ворота кладбища, и наконец оказался у надгробий, ближайших ко входу.

С помощью бинокля он осмотрел открытое пространство перед кладбищем, но и там ничего не увидел. Потом он развернулся, осмотрел первый ряд надгробий, затем второй и увидел Габриелу Року, вернее, контуры ее тела под пятнадцатисантиметровым снежным покрывалом. Пино по прямой направился к ней. Когда за стеной прогремели седьмой и восьмой выстрелы, он посмотрел в сторону ворот, но никого там не увидел.

Дочь лучшей подруги Порции лежала на спине у основания большого надгробия, благодаря которому ее нельзя было увидеть от ворот и с дороги. Он опустился на колени перед засыпанным снегом телом, сдул рассыпчатый снег с ее лица, красивого, холодно-голубоватого. Глаза Габриелы были закрыты. Губы застыли в почти удовлетворенной улыбке, словно по пути на небеса она услышала что-то смешное. Пино сдул остатки снега с ее лица и темных волос, увидел кровь, застывшую ледяными кристаллами, образовавшими светло-красный венец у нее под головой.

Его лицо исказила гримаса, когда он, попытавшись приподнять ее голову, обнаружил, что шея окоченела. Он все же определил, что пуля прошла в нижней части затылка – почти никаких повреждений, только две дырочки с обеих сторон у основания черепа, примерно на том уровне, где спинной мозг соединяется с головным. Пино опустил ее, смел снег с тела, вспоминая, как они играли детьми. Хорошо, что она не страдала, подумал он. Секунду назад она была испуганной, живой, а через миг – она даже следующий вдох сделать не успела – мертвой и удовлетворенной.

Расстелив простыни, Пино положил вальтер на надгробие, завернул Габриелу в первую простыню. Подворачивая ткань, он подумал о том, как ему без веревок перенести тело через стену.

Пино повернулся, чтобы взять вторую простыню, но вдруг это перестало иметь значение. Через ворота на кладбище вошли три чернорубашечника. Они с расстояния сорок метров целились в него.

7

– Не стреляйте! – закричал Пино. Оставаясь на коленях, он поднял руки. – Я не партизан. Я работаю на генерал-майора Ганса Лейерса, высокого немецкого начальника в Милане. Он послал меня, чтобы я отвез тело этой девушки ее матери в Лекко.

Два чернорубашечника смотрели на него, один скептически, другой кровожадно. Третий начал смеяться и, не опуская винтовки, двинулся к Пино.

– Лучшего партизанского объяснения я не слышал, даже жалко сносить тебе башку, – сказал он.

– Не делай этого, – остерег его Пино. – У меня есть документы, подтверждающие мои слова. Здесь – у меня в пальто.

– Нам насрать на твои поддельные документы, – усмехнулся чернорубашечник.

Он остановился в десяти метрах от Пино, который сказал:

– Ты готов объяснить дуче, почему застрелил меня, а не позволил увезти тело этой девушки?

После этих слов чернорубашечник задумался. Потом усмехнулся:

– Теперь ты утверждаешь, что дружишь с Муссолини?

– Не дружу. Я перевожу для него, когда генерал Лейерс приезжает к нему. Это все правда. Дай мне предъявить вам бумаги – сам увидишь.

– Может, проверим, Рафаэль? – спросил другой чернорубашечник. Он явно занервничал.

Рафаэль задумался, потом протянул руку за документами. Пино передал свое удостоверение из «Организации Тодта», письмо, подписанное генералом Лейерсом, и документ, позволяющий свободный проезд и подписанный Бенито Муссолини, президентом Республики Сало. Это единственное, что Пино похитил из саквояжа Лейерса.

– Опустите винтовки, – сказал наконец Рафаэль.

– Спасибо, – с облегчением сказал Пино.

– Тебе повезло – я тебя мог сразу пристрелить за то, что ты оказался здесь.

Пино встал, и Рафаэль спросил у него:

– Почему ты не в армии Сало, а возишь немца?

– Долго рассказывать, – сказал Пино. – Синьоры, я хочу одного – доставить тело этой девушки ее матери, она в го́ре, она хочет похоронить дочь.

Рафаэль неодобрительно посмотрел на него, но сказал:

– Валяй, забирай ее.

Пино взял пистолет, сунул его в кобуру, потом завернул Габриелу во вторую простыню. Вытащил нарукавную повязку со свастикой, надел ее, после чего нагнулся и поднял тело.

Она была не очень тяжела, но Пино перехватил тело несколько раз, прежде чем приспособился. Кивнув, он прошел мимо ряда надгробий по глубокому снегу, ощущая на себе взгляды чернорубашечников.

8

Когда Пино вышел из ворот кладбища, сквозь тучи прорвался солнечный луч, осветил сгоревший автобус слева от него, превратил снежинки в бриллианты, падающие на землю. Но, идя по дороге к далекой вершине холма, Пино не смотрел на эти небесные алмазы. Он стрелял глазами направо и налево: чернорубашечники топорами и пилами обезглавливали мертвых партизан.

Пятнадцать или двадцать голов уже были установлены на кольях вдоль дороги. Глаза многих были открыты, а смерть искривила их рты, застывшие в агонии. Мертвое тело девушки в его руках стало вдруг невыносимо тяжелым под темными и безмолвными взглядами отрубленных голов. Пино хотелось бросить Габриелу, оставить ее и бежать от этого варварства, окружавшего его. Но он только положил ее на землю и опустился на одно колено, чтобы отдохнуть, глаза его были закрыты, он молил Бога, чтобы тот дал ему силы донести тело.

– Так поступали римляне, – раздался голос Рафаэля у него за спиной.

Пино в ужасе повернул голову, посмотрел на чернорубашечника.

– Что?

– Цезарь выставлял головы своих врагов вдоль дорог в Рим – достойное предупреждение тем, кто переходил дорогу императору. Я думаю, такое же воздействие это окажет и теперь. Дуче будет гордиться, я думаю. А ты что скажешь?

Пино непонимающе моргнул:

– Не знаю. Я всего лишь водитель.

Он поднял Габриелу и снова двинулся по заснеженной дороге, стараясь не смотреть на окровавленные колья с головами, число которых все увеличивалось, на мясницкие движения чернорубашечников, орудующих над мертвыми телами.

 

Глава двадцать четвертая

1

С лучшей подругой Порции случилась истерика, когда Пино подошел к дверям ее дома в Лекко с телом Габриелы. Он помог положить тело на стол, у которого ждали женщины в траурных одеждах, чтобы подготовить убитую к похоронам. Пино, не дожидаясь слов благодарности, выскользнул из дома, когда они начали оплакивать ее. Он больше ни секунды не мог оставаться близ мертвого тела или слышать рыдания живых.

Пино сел в «фиат», завел его, но не тронулся с места. Обезглавливание потрясло его до глубины души. Убийство на войне – это одно. Осквернение тела – совсем другое. Откуда взялись такие варвары? Какие люди способны на такое?

Он вспоминал все те ужасы, свидетелем которых был после прихода войны в Северную Италию. Маленький Никко с гранатой. Туллио перед расстрельным взводом. Рабы в туннеле. Детские пальчики в щели красного вагона на платформе двадцать один. А теперь головы на кольях вдоль заснеженной дороги.

«Почему я? Почему я должен видеть это?»

Пино чувствовал себя так, словно он и Италия обречены выносить жестокости, которым, казалось, нет конца. Какое новое зверство ожидает его? Кто умрет следующим? И насколько страшной будет эта смерть?

Голова у него кружилась от этих и других темных мыслей. Он был взволнован, испуган, а теперь еще близок к панике. Он все еще сидел неподвижно, но дышал слишком часто, потел, его лихорадило. А сердце работало так, словно он бежал вверх по склону холма. Он понял, что не может вернуться в Милан в таком состоянии. Ему нужно какое-нибудь тихое, уединенное место, где он может выплакаться и где никто не будет глазеть на него. Более того, ему требовался кто-нибудь, кто помог бы ему, с кем он мог бы поговорить…

Пино посмотрел на север и понял, куда поедет и кого хочет увидеть.

Он включил передачу и поехал вдоль северного берега озера Комо, не замечая его красоты; теперь он был одержим одной мыслью – побыстрее добраться до Кьявенны и перевала Шплюген.

Дорога после Камподольчино стала почти непроезжей, и Пино пришлось надеть цепи на колеса, чтобы добраться до Мадезимо. Он оставил машину у дорожки на Мотту и зашагал вверх по этой утоптанной тропе, на которой лежало двадцать пять сантиметров свежего снега.

Солнце наконец пробилось сквозь тучи. Когда Пино добрался до плато, сильный ветер разгонял остатки туч. Пино хватал ртом морозный воздух и думал не о величии этого места, а только о «Каса Альпина». Убежище только показалось впереди, а Пино уже потерял терпение и бросился бегом, на крыльце принялся звонить, как бьют в набат при пожаре.

Краем глаза Пино увидел четверых вооруженных людей, вышедших из-за угла здания. На них были красные шарфы, в руках – направленные на него винтовки.

Пино поднял руки и сказал:

– Я друг отца Ре.

– Обыщите его, – сказал один из них.

Пино перепугался – в его кармане все еще лежали документы: один – выданный генералом Лейерсом, другой – Муссолини. Партизаны пристрелят его за одно только это.

Но прежде чем они подошли к нему, дверь открылась, и он увидел отца Ре.

– Да? – сказал священник. – Чем могу вам помочь?

Пино снял шапочку.

– Это я, отец Ре. Пино Лелла.

Глаза священника широко раскрылись сначала от недоумения, а потом от радости и удивления. Он обнял Пино и вскричал:

– Мы думали, тебя нет в живых!

– Нет в живых? – переспросил Пино, едва сдерживая слезы. – С чего вы взяли?

Священник отступил, уставился на него, сияя улыбкой, потом сказал:

– Не имеет значения. Важно, что ты жив!

– Да, отец, – сказал он. – Могу я войти? Поговорить с вами?

Отец Ре увидел наблюдающих за ними партизан:

– Я ручаюсь за него, мои друзья. Я знаю его много лет, и в горах нет человека надежнее его.

Пино не видел, произвело ли это на них впечатление, – он пошел за отцом Ре по знакомому коридору, чувствуя аромат свежеиспеченного братом Бормио хлеба, а потом услышал стоны и разговоры на пониженных тонах.

Более половины столового зала «Каса Альпина» было превращено в госпиталь. Человек, в котором Пино узнал доктора из Камподольчино, вместе с медсестрой занимались одним из раненых, которые лежали на кушетках, стоящих у печки.

– Из Девятнадцатой бригады Гарибальди, – сказал отец Ре.

– Не ребята Тито?

– Девятнадцатая выгнала этот сброд из долины несколько месяцев назад. Последнее, что нам стало известно о Тито и его шпане, – они промышляют и мародерствуют на дороге к перевалу Бреннер. Трусы. Те, кого ты здесь видишь, отважные ребята.

– Мы можем где-нибудь поговорить, отец? Я проделал неблизкий путь, чтобы увидеть вас.

– Поговорить? Конечно, – сказал отец Ре и повел его в свою комнату.

Священник показал на маленькую скамейку, Пино сел, ломая руки.

– Я хочу исповедаться, отец, – сказал он.

Отец Ре озабоченно посмотрел на него:

– В чем?

– В моей жизни с того дня, когда я покинул вас, – ответил Пино и рассказал отцу Ре обо всем без прикрас.

2

Он срывался четыре раза, когда рассказывал о генерале Лейерсе, рабах, Карлетто Белтрамини, который проклял Пино, когда умирал его отец, о децимации в тюрьме Сан-Витторе, расстреле Туллио Галимберти, насмешках над ним Миммо, уходе сегодня утром с кладбища под мертвыми взглядами голов на кольях.

– Я не знаю, почему это происходит со мной, – сквозь слезы сказал Пино. – Мне это не по силам, отец. Не по силам.

Отец Ре положил руку ему на плечо:

– Мне тоже кажется, что это не по силам человеку, Пино, но, боюсь, если Господь взваливает это на твои плечи, то считает, что тебе это по силам.

– Что именно? – в недоумении спросил Пино.

– Быть свидетелем того, что ты видел и слышал, – сказал священник. – Туллио не должен умереть напрасно. Убийцы с Пьяццале Лорето должны предстать перед судом. Как и те фашисты, которых ты видел сегодня утром.

– Видеть, как они оскверняют мертвые тела… Не знаю, отец… Это ставит под вопрос мою веру в человечество, в то, что люди в глубине души добры, что они не дикари, не такие, какими я их вижу.

– Любой, кто видел такое, усомнился бы в человечестве, – сказал священник. – Но большинство людей в глубине души добры. Ты должен верить в это.

– Даже нацисты?

Отец Ре задумался, потом сказал:

– Я не могу понять нацистов. Думаю, что нацисты и сами себя не могут объяснить.

Пино высморкался.

– Наверно, я хочу быть одним из тех, кто лежит сейчас в столовой, отец. Сражаться открыто. Делать что-то, имеющее значение.

– Господь хочет, чтобы ты сражался по-другому и ради большего блага, иначе ты бы не оказался на своем нынешнем месте.

– Шпионить за генералом Лейерсом, – сказал Пино, пожав плечами. – Отец, если не считать знакомства с Анной, то в последний раз я чувствовал себя хорошо здесь, в «Каса Альпина», когда помогал людям пересекать Валь-ди-Леи, когда спасал жизни.

– Послушай, – сказал отец Ре, – я не специалист, но я думаю, что ты спас немало жизней союзников, обеспечивая их информацией, которую добывал, рискуя своей жизнью.

Пино никогда прежде не думал об этом в таком ключе. Утирая слезы, он сказал:

– Генерал Лейерс… как вы думаете, отец, по тому, что я вам рассказал, – он носитель зла?

– Изматывать человека работой до смерти – то же самое, что убивать его из винтовки, – сказал священник. – Просто другой вид оружия.

– Я тоже так думаю, – сказал Пино. – Иногда кажется, что Лейерс такой же, как и все, а через минуту он превращается в чудовище.

– Судя по тому, что ты видел и рассказал мне, я думаю, настанет день и ты посадишь этого монстра в клетку, заставишь его заплатить за все преступления, прежде чем он ответит перед Господом.

Пино почувствовал себя лучше.

– Я бы хотел, чтобы это случилось, – сказал он.

– Тогда так оно и будет. Ты и вправду был в канцелярии кардинала в Милане?

– Один раз, – ответил Пино.

– И на вилле Муссолини в Гарньяно?

– Два раза, – сказал Пино. – Это очень странное место, отец. Мне там очень не нравится.

– Я не хочу об этом знать. Но расскажи мне побольше об Анне.

– Она забавная, красивая и умная. Она на шесть лет старше меня и уже вдова, но я ее люблю. Она еще не знает, но я хочу жениться на ней, когда война закончится.

Старый священник улыбнулся:

– Тогда обрети заново свою веру в человечество в своей любви к Анне и черпай силы через любовь к Господу. Сейчас темные времена, Пино, но я чувствую, что тучи вот-вот рассеются и солнце снова взойдет над Италией.

– Даже генерал Лейерс говорит, что война окончена.

– Будем молиться, чтобы твой генерал оказался прав, – сказал отец Ре. – Ты останешься на обед? Можешь провести здесь ночь, поговорить с ранеными. И ко мне сегодня придут два сбитых американских пилота, которым нужен проводник к Валь-ди-Леи. Ты сможешь?

«Американцы!» – подумал Пино.

Вот будет здорово. Поход в Валь-ди-Леи будет полезен для его тела, а помощь двум американцам – для души. Но потом он подумал о генерале Лейерсе и о том, что тот может сделать, если узнает о поездках Пино по Северной Италии с трупом на заднем сиденье его автомобиля.

– Отец, я должен вернуться, – сказал Пино. – Я могу понадобиться генералу.

– Или Анне.

Пино улыбнулся, услышав ее имя:

– Или Анне.

– Так оно и должно быть. – Отец Ре усмехнулся. – Пино Лелла. Влюбленный молодой человек.

– Да, отец.

– Береги себя, сын мой. Не разбей ее сердце.

– Нет, отец. Никогда.

Пино оставил «Каса Альпина», чувствуя какое-то очищение. Предвечерний воздух был свеж и холоден. Зубец Гропперы торчал, как вонзившаяся в синее небо колокольня, а альпийское плато Мотта снова казалось Пино подобием самого величественного собора Господа.

3

Спеша из гаража вскоре после наступления темноты, Пино думал, что он словно прожил три жизни за один день. Войдя в холл своего дома, он увидел там Анну – она шутила с часовыми.

– Ну наконец-то! – сказала она голосом, который явно свидетельствовал о том, что первый стаканчик вина она уже выпила.

Один из часовых сказал что-то, и Анна перевела:

– Он хочет знать, понимаешь ли ты, как тебе повезло в жизни.

Пино ухмыльнулся эсэсовцу.

– Скажи ему, что понимаю. Скажи ему, когда я с тобой, то чувствую себя самым счастливым парнем на земле.

– Ты милый, – сказала она и перевела.

Один из часовых скептически поднял брови, но другой кивнул, возможно вспоминая женщину, которая сделала его самым счастливым парнем на земле.

Документов у Пино они не спросили, и вскоре он и Анна уже поднимались в лифте. Когда они проехали пятый этаж, Пино прижал ее к себе и страстно поцеловал. Они разъединились, когда кабина остановилась.

– Значит, ты скучал по мне? – спросила Анна.

– Жутко скучал, – ответил он и взял ее за руку.

Они вышли на площадку.

– Что случилось? – спросила она, когда он вставил ключ в замок.

– Ничего, – ответил он. – Просто… просто мне нужно снова забыть рядом с тобой про эту войну.

Анна нежно потрепала его по щеке:

– Это похоже на замечательную сказку.

Они вошли в квартиру, заперли дверь и не выходили оттуда почти тридцать часов.

4

Утром в понедельник Пино остановился у квартиры Долли на десять минут раньше назначенного срока, наслаждаясь воспоминаниями о часах, проведенных с Анной, когда время словно остановилось, когда не было войны, остались только наслаждение и головокружительное счастье расцветающей любви, торжествующей и радостной, как ария принца Калафа.

Задняя дверь «фиата» открылась, в машину сел, занеся сначала саквояж, генерал Лейерс в длинном шерстяном гражданском пальто.

– Монца, – сказал Лейерс. – Вокзал.

Пошел снег, и Пино тронулся с места, злясь, что Лейерс снова едет за своим ворованным золотом и собирается везти его в Швейцарию.

Пино уже представлял себе грядущий день. Он проведет его в машине на границе над Лугано, будет мерзнуть долгие часы, пока генерал проворачивает свои тайные делишки. Но, вернувшись из депо, Лейерс приказал Пино ехать не на швейцарскую границу, а на Центральный вокзал Милана.

Они приехали туда около полудня. Лейерс не позволил Пино нести саквояж, он перебрасывал тяжелый груз из одной руки в другую, пока они шли к ветхому поезду из выцветших, прежде красных вагонов для скота, стоящих на платформе двадцать один в этот лютый мороз.

Пино молился о том, чтобы никогда больше не видеть этого поезда, но вот он стоял перед ним, и он шел к нему с ужасом, моля Бога о том, чтобы больше не увидеть детских пальчиков в щели вагона. Но он увидел пальцы с расстояния в тридцать метров, десятки рук людей всех возрастов, молящих о сострадании, а голоса изнутри взывали о помощи. Сквозь щели вагона Пино видел, что большинство людей одеты не теплее, чем в сентябре.

– Мы замерзаем! – донесся голос. – Пожалуйста!

– Моя дочь! – раздался другой голос. – У нее жар. Пожалуйста.

Если генерал Лейерс и слышал эти крики, то проигнорировал их – он направился прямо к полковнику Рауффу, который ждал отправления поезда вместе с десятком эсэсовцев. Пино надвинул фуражку на глаза и замедлил шаг. Два эсэсовца рядом с Рауффом держали на коротких поводках немецких овчарок. На Лейерса они не произвели впечатления, он подошел к Рауффу и что-то спокойно сказал ему.

Секунду спустя полковник гестапо приказал охранникам отойти. Пино стоял возле железного столба и наблюдал за ожесточенным спором между генералом и Рауффом, спор продолжался, пока Лейерс не показал на саквояж.

Рауфф недоуменно посмотрел на генерала, потом на саквояж, потом снова на Лейерса, потом сказал что-то. Лейерс кивнул. Полковник гестапо пролаял приказ эсэсовцам. Двое из них подошли к заднему вагону, отперли двери, откатили их. В пространство для двадцати коров были набиты восемьдесят человек – мужчин, женщин, детей. Они были в ужасе и дрожали от холода.

– Форарбайтер! – сказал генерал Лейерс.

Пино поспешил к Лейерсу, избегая встречаться взглядом с Рауффом.

– Oui, mon général.

– Я слышал, кто-то из них сказал, что у дочери жар.

– Oui, mon général.

– Попросите мать, пусть покажет мне больную девочку.

Пино пребывал в смятении, но обратился к людям в вагоне и перевел слова генерала.

Несколько секунд спустя сквозь толпу протолкалась женщина, помогая бледной, покрытой по́том девочке лет девяти.

– Переведите ей, что я спасу ее дочь, – сказал генерал Лейерс.

Пино запнулся на мгновение, потом перевел.

Женщина начала рыдать:

– Спасибо. Спасибо.

– Скажите ей, что я обеспечу девочке медицинскую помощь и она никогда не попадет на платформу двадцать один, – сказал генерал. – Но девочка должна пойти одна.

– Что? – спросил Пино.

– Переведите ей, – сказал Лейерс. – И никаких возражений. Либо она хочет спасти девочку, либо нет. И тогда я найду кого-нибудь более сговорчивого.

Пино не знал, что ему думать, но перевел слова генерала.

Женщина проглотила комок в горле, но ничего не сказала.

Женщины вокруг нее говорили:

– Спасай ее. Не медли!

Наконец мать больной девочки кивнула, и Лейерс сказал эсэсовцам:

– Отведите ее в мою машину и ждите с ней там.

Эсэсовцы замерли в нерешительности, но полковник Рауфф прикрикнул на них. Девочка, хотя и ослабевшая и больная, впала в истерику, когда ее забрали у матери. Ее визг и крики разносились по всему вокзалу. Лейерс приказал остальным выйти из вагона. Он двинулся мимо них, разглядывая каждого по очереди, наконец остановился перед девушкой лет семнадцати.

– Спросите ее, хочет ли она оказаться где-нибудь в безопасном месте.

Пино перевел, и девушка без колебаний кивнула.

Генерал приказал двум другим эсэсовцам отвести ее в машину.

Лейерс пошел дальше, разглядывая людей, и Пино не мог не вспомнить, как он оценивал рабов на стадионе в Комо в первый день, когда Пино начал работать на него. За две-три минуты генерал Лейерс отобрал еще двоих, это были мальчики, подростки. Один мальчик отказался, но мать и отец настояли.

– Возьмите его, – твердо сказал отец. – Если там безопасно, он ваш.

– Нет, папа, – сказал мальчик. – Я хочу…

– Мне все равно, – сказала его мать, обнимая его и плача. – Ступай, с нами все будет хорошо.

Когда эсэсовцы увели их, Лейерс кивнул Рауффу, который приказал остальным вернуться на место. Ужас переполнял Пино, когда он смотрел, как люди возвращаются в вагон, в особенности мать и отец последнего отобранного мальчика. Они оглянулись через плечо, прежде чем войти, чтобы еще раз увидеть любимое дитя, приносившее им столько радости.

«Вы правильно поступили, – думал Пино. – Это трагедия, но поступили вы правильно».

Он отвел глаза, когда задвигали и запирали дверь вагона.

– Идемте, – сказал Лейерс.

Они прошли мимо полковника Рауффа. Саквояж генерала стоял у ног шефа гестапо.

Когда они подошли к «фиату», отобранная четверка сидела внутри, все тряслись от холода – трое на заднем сиденье, один на переднем. Их охраняли четыре эсэсовца, которые неохотно ушли, когда Лейерс их отпустил.

Генерал открыл заднюю дверь и, улыбаясь, посмотрел на ребят.

– Форарбайтер, скажите им, что я – генерал-майор Лейерс из «Организации Тодта». И пусть они повторят.

– Повторят, mon général?

– Да, – раздраженно ответил Лейерс. – Мое имя, звание, Организация Тодта.

Пино сделал, как ему было сказано, и каждый из ребят повторил имя и чин Лейерса, название организации.

– Отлично, – сказал генерал. – А теперь спросите, кто их спас с платформы двадцать один.

Пино этот приказ показался странным, но он перевел, и четверо ребят покорно повторили имя генерала.

– Живите долго и счастливо и благодарите вашего Бога так, будто сегодня Пасха, – сказал Лейерс и закрыл дверь.

Генерал, чье дыхание клубилось на морозном воздухе, посмотрел на Пино:

– Отвезите их в канцелярию кардинала Шустера. Скажите ему, пусть спрячет их или переправит в Швейцарию. Скажите ему, мне жаль, что я не мог привезти ему больше.

– Oui, mon général, – сказал Пино.

– Приезжайте за мной на телефонную станцию в шесть часов. У нас много работы, – сказал Лейерс, после чего развернулся и пошел назад на вокзал.

Пино проводил генерала взглядом, пытаясь понять, что сейчас произошло. Почему он?.. Что он?.. Но потом Пино решил, что все это не имеет значения. Важно привезти четверых ребят в канцелярию. Он сел в машину, завел двигатель.

Больная девочка, Сара, плакала и звала мать.

– Куда мы едем? – спросила старшая девочка.

– В самое безопасное место в Милане, – ответил Пино.

5

Он остановил «фиат» во дворе канцелярии и сказал своим пассажирам ждать в машине. Потом поднялся по заснеженной лестнице к двери кардинальской резиденции и постучал.

Дверь открыл незнакомый ему священник. Пино назвался, сказал, у кого он работает и кто сидит в машине.

– Почему они были в вагоне? – спросил священник.

– Я не спрашивал, но я думаю, они евреи.

– Почему немецкий генерал считает, что кардинал Шустер занимается евреями?

Пино посмотрел на священника, казавшегося неумолимым, и ярость закипела в нем. Пино расправил плечи, вытянулся в полный рост, возвышаясь над плюгавым священником.

– Я не знаю, почему Лейерс так считает, – сказал Пино. – Но я знаю, что кардинал Шустер помогал евреям бежать в Швейцарию в течение последних полутора лет, потому что я сам помогал ему в этом. А теперь, почему бы нам не спросить, что думает об этом кардинал?

Он произнес это таким угрожающим тоном, что священник словно стал еще меньше ростом и сказал:

– Я не могу вам ничего обещать. Кардинал работает в библиотеке. Но я схожу…

– Нет, схожу я, – возразил Пино. – Я знаю куда.

Он прошел мимо священника, потом по коридору к библиотеке, постучал.

– Я просил не беспокоить меня, отец Боннано, – ответил изнутри Шустер.

Пино снял фуражку, открыл дверь и вошел. Поклонившись, сказал:

– Прошу простить, милорд кардинал, но дело неотложное.

Кардинал Шустер недоуменно посмотрел на него:

– Я вас знаю.

– Пино Лелла, милорд кардинал. Я водитель генерала Лейерса. Он снял четверых еврейских ребят с поезда на двадцать первой платформе и приказал мне привезти их сюда и передать вам: он сожалеет, что не мог спасти больше.

Кардинал поджал губы:

– Сейчас?

– Они здесь. В его машине.

Шустер промолчал.

– Ваше высокопреосвященство, – сказал отец Боннано, – я говорил ему, что вы не можете лично заниматься такими…

– Почему нет? – резко спросил Шустер, потом посмотрел на Пино: – Приведите их.

– Спасибо, милорд кардинал, – сказал Пино. – Одна девочка больна, у нее температура.

– Мы вызовем доктора. Отец Боннано займется этим, верно, отец?

Священник неуверенно посмотрел на кардинала и низко поклонился:

– Немедленно, ваше высокопреосвященство.

Пино привел четверых ребят в библиотеку кардинала, а отец Боннано принес им одеяла и горячий чай.

– Мне пора, милорд кардинал.

Шустер посмотрел на Пино, потом отвел его в сторону, чтобы не слышали ребята.

– Не знаю, что и подумать о вашем генерале Лейерсе, – сказал кардинал.

– И я тоже. Он меняется каждый день. Не перестает удивлять.

– Да, – задумчиво сказал Шустер. – Не перестает удивлять.

 

Глава двадцать пятая

1

Безжалостные, резкие ветра приносили с Альп холодный северный воздух, и Милан засыпа́ло снегом весь январь и начало февраля 1945 года. Генерал Лейерс приказал захватывать основные продукты питания – муку, сахар и масло. В длинных очередях, выстраивавшихся за продуктами, возникали беспорядки. В антисанитарных условиях, вызванных бомбардировками, стали распространяться такие болезни, как тиф и холера. Во многих частях города обстановка была почти эпидемическая. Для Пино Милан превратился в прóклятое место, и он понять не мог, за что его жителей так жестоко наказывают.

Жестокость Лейреса и холодная погода породили ненависть по всей Северной Италии. Несмотря на мороз, Пино, когда на нем была нарукавная повязка со свастикой, чувствовал жар ненависти, исходящий от каждого встречного итальянца. Спазмы отвращения. Судороги скрытой злобы. Он видел все эти реакции и не только. Он хотел накричать на них, сказать им, чем занимается на самом деле, но он помалкивал, глотая стыд, и шел дальше.

Генерал Лейерс после спасения четверых еврейских ребят стал непредсказуемым. Несколько дней он мог работать в своем обычном неистовом, бессонном режиме, а потом впадал в депрессию и напивался в квартире Долли.

– Он то ложится, то вскакивает, – сказала Анна как-то в начале февраля, когда они с Пино выходили из кафе в квартале от дома Долли. – Сегодня у него война окончена, а завтра борьба продолжается.

Снег покрыл Виа Данте, мороз кусал их за щеки, но солнце в этот день светило так ярко, что они решили прогуляться.

– Что будет после войны? – спросил Пино, когда они подошли к парку Семпионе. – Я имею в виду – с Долли.

– Когда откроется перевал Бреннер, он увезет ее в Инсбрук, – сказала она. – Долли хочет уехать сейчас, поездом, но он говорит, это небезопасно. Союзники на перевале бомбят поезда. Но я думаю, она нужна ему здесь, как он будет нужен ей там какое-то время.

Пино почувствовал пустоту в желудке.

– И ты поедешь в Инсбрук с Долли?

Анна остановилась у длинной, широкой и глубокой впадины в снегу – здесь проходил древний ров вокруг Кастелло Сфорцеско. Каменная крепость пятнадцатого века пострадала во время бомбардировок 1943 года. Средневековые круглые башни по двум концам стены лежали в руинах. Башня над подъемным мостом имела повреждения, которые на фоне белого снега выглядели как черные, покрытые струпьями раны.

– Анна? – спросил Пино.

– Пока Долли не устроится, – сказала Анна, разглядывая поврежденную башню, словно та хранила какие-то тайны. – Она знает, что я хочу вернуться в Милан. К тебе.

– Ну, тогда хорошо, – сказал Пино и поцеловал руку Анны в перчатке. – В горах слой снега метров пятнадцать. Пока дороги расчистят, пройдет не одна неделя.

Она отвернулась от замка и сказала с надеждой:

– Генерал говорит, что нужен месяц после окончания снегопадов, а может, и больше.

– Дай бог, чтобы больше, – сказал Пино, обнял ее и принялся целовать, пока оба не услышали хлопанье крыльев и не разомкнули объятия.

Из проделанных бомбами проломов в центральной башне крепости вылетали черные вóроны. Три птицы полетели прочь с карканьем, пронзительными криками, а самая крупная стала описывать неторопливые круги над израненным сооружением.

– Мне пора возвращаться, – сказала Анна. – И тебе тоже.

Они пошли по Виа Данте, держась за руки. В одном квартале от дома Долли Пино увидел генерала Лейерса – тот вышел из двери и направился к «фиату».

– Я должен бежать, – сказал Пино, поцеловал Анну и бросился навстречу Лейерсу. Он открыл дверь машины со словами: – Тысяча извинений, mon général.

Генерал ощетинился:

– Где вы были?

– Прогулялся, – сказал Пино. – С горничной. Куда вас везти?

Лейерс смотрел на Пино так, будто готов был его прибить, но тут увидел в окно приближающуюся Анну.

Генерал выдохнул и сказал:

– К кардиналу Шустеру.

2

Двенадцать минут спустя Пино въехал во двор канцелярии, который сегодня оказался заполнен автомобилями. Пино удалось найти место для парковки, он вышел и открыл генералу дверь.

– Вы можете мне понадобиться, – сказал Лейерс.

– Oui, mon général, – ответил Пино и пошел за генералом по заснеженному двору, потом вверх по лестнице к двери.

Генерал Лейерс постучал, дверь открыл Джованни Барбарески.

Неужели молодому семинаристу удалось бежать еще раз? По Лейерсу невозможно было сказать, узнал ли он подделывателя документов, которого обошла децимация в тюрьме Сан-Витторе. Но Пино узнал его и пришел в ужас при мысли о том, что семинарист увидит его повязку со свастикой.

– Генерал Лейерс к его высокопреосвященству.

Барбарески отошел в сторону. Пино помедлил, потом прошел мимо семинариста, который внимательно разглядывал его, словно вспоминая. Пино поблагодарил Бога, что этого не случилось в тюрьме Сан-Витторе. Но Барбарески видел там Лейерса. Понял ли он, что генерал пытался остановить децимацию? Они вошли в библиотеку кардинала Шустера. Кардинал Милана стоял за своим столом.

– Спасибо, что приехали, генерал Лейерс, – сказал Шустер. – Вы знаете синьора Доллмана?

Пино изо всех сил старался скрыть удивление, глядя на еще одного человека в комнате. Вся Италия знала его. Высокий, изящного сложения, с неестественно длинными пальцами и напористой заученной улыбкой – фотографии Ойгена Доллмана часто появлялись в газетах. Доллман переводил для фюрера каждый раз, когда тот приезжал в Италию. Или когда Муссолини отправлялся в Германию.

Пино начал переводить для Лейерса на французский, но Доллман остановил его.

– Я могу переводить, кто бы вы ни были, – сказал Доллман, взмахнув рукой.

Пино кивнул и попятился к двери, не зная, уходить ему, или оставаться. То, что он не вышел, заметил, кажется, один Барбарески. Доллман встал, протянул руку и заговорил с Лейерсом по-немецки. Генерал улыбнулся, кивнул и ответил.

Обращаясь к кардиналу Шустеру, Доллман сказал по-итальянски:

– Его устроит мой перевод. Попросить водителя выйти?

Кардинал мимо Лейерса и Барбарески посмотрел на Пино.

– Пусть останется, – ответил Шустер и взглянул на Лейерса. – Генерал, до меня дошел слух, что в случае отступления Гитлер собирается оставить здесь выжженную землю и разрушить немногие еще сохранившиеся сокровища Милана.

Доллман перевел, Лейерс выслушал, потом быстро заговорил по-немецки. Переводчик переводил на итальянский:

– Генерал тоже слышал об этом, и он хочет довести до сведения кардинала, что не согласен с такой политикой. Он инженер, он любит прекрасную архитектуру и искусство. Он возражает против дальнейших разрушений, в которых нет никакой нужды.

– А новый фельдмаршал Фитингоф? – спросил кардинал.

– Я думаю, нового фельдмаршала можно убедить повести себя правильно.

– И вы готовы его убедить?

– Я готов попробовать, ваше высокопреосвященство, – сказал Лейерс.

– Тогда я благословляю вас на это, – сказал кардинал Шустер. – Вы будете меня информировать?

– Буду, ваше высокопреосвященство. Должен также предостеречь вас, кардинал: не делайте резких публичных заявлений. Есть немало влиятельных людей, которые ищут повод поместить вас в тюрьму, а то и совершить что-нибудь похуже.

– Они не осмелятся, – сказал Доллман.

– Не будьте наивным. Или вы не слышали про Аушвиц?

Лицо кардинала побледнело.

– Это кощунство перед Господом.

«Аушвиц? – подумал Пино. – Трудовой лагерь, куда отправлялись красные вагоны для скота?»

Он вспомнил детские пальчики в щели вагона. Что сталось с этим ребенком? Со всеми остальными? Наверняка умерли…

– До встречи, ваше высокопреосвященство, – сказал Лейерс и, щелкнув каблуками, развернулся.

– Генерал? – окликнул его кардинал.

– Ваше высокопреосвященство?

– Берегите вашего водителя, – сказал Шустер.

Лейерс пристально посмотрел на Пино, но потом, словно вспомнив что-то, смягчился и сказал:

– А как иначе? Он напоминает мне моего погибшего племянника.

3

«Аушвиц».

Это слово, это место, трудовой лагерь «ОТ» не выходили у Пино из головы, пока он вез генерала Лейерса в следующий пункт назначения – на завод «Фиат» в Турине. Он хотел спросить Лейерса, в чем заключалось кощунство, но побоялся, спасовал перед его возможной реакцией.

Пино размышлял над этим и тогда, когда они встретились с Калабрезе, директором «Фиата», который отнюдь не был на седьмом небе от счастья при виде Лейерса.

– Я ничего не могу сделать, – сказал Калабрезе. – Число случаев саботажа резко увеличилось. Мы больше не можем запускать конвейер.

Пино думал, что Лейерс взорвется, но тот сказал:

– Я ценю вашу честность и хочу, чтобы вы знали: я работаю над тем, чтобы защитить «Фиат».

– Защитить от чего? – неуверенно спросил Калабрезе.

– От полного разрушения, – сказал генерал. – Фюрер приказал в случае отступления оставлять выжженную землю. Но я принимаю меры, чтобы становой хребет вашего предприятия и вашей экономики сохранился. «Фиат» останется, что бы ни случилось.

Директор задумался, потом сказал:

– Я сообщу моему начальству. Спасибо, генерал Лейерс.

4

– Он оказывает им услуги, – сказал Пино позднее тем же вечером, сидя со своими дядюшкой и тетушкой на кухне. – Это его жизненный принцип.

– По крайней мере, он помогает кардиналу Шустеру защитить Милан, – сказал дядя Альберт.

– После того как ограбил все окрестности, – горячо сказал Пино. – После того как уморил людей работой. Я видел, что он сделал.

– Мы знаем, что ты видел, – сказала тетя Грета, казавшаяся озабоченной. Да и дядя тоже выглядел обеспокоенным.

– Что случилось? – спросил Пино.

– Сегодня утром на коротких волнах передавали тревожные известия, – сказал дядя Альберт. – О концентрационном лагере в Польше. Как-то он называется – Ауш… не помню.

– Аушвиц, – сказал Пино, чувствуя, как тошнота подступает к горлу. – И что?

Дядя Альберт сказал, что, когда русские вошли в Аушвиц 27 января, часть лагеря оказалась взорвана, а все документы сожжены. Эсэсовцы, которые орудовали в лагере, сбежали, взяв с собой в качестве рабов пятьдесят восемь тысяч евреев.

– Семь тысяч евреев остались, – сказал дядя Альберт дрожащим голосом.

Тетя Грета удрученно покачала головой:

– Они были похожи на живые скелеты, потому что нацисты пытались уморить их работой.

– Я же вам говорил! – воскликнул Пино. – Я видел, как они это делают!

– Там все хуже, чем ты говорил, – сказал дядя Альберт. – Выжившие рассказывают, что в зданиях, которые немцы взорвали перед уходом, евреев убивали газом, а тела сжигали в крематории.

– Они говорят, что дым заволакивал небо над лагерем в течение нескольких лет, – сказала его тетушка, отирая слезы. – Там были убиты сотни тысяч людей.

Пальчики, маленькие пальчики, которые постоянно возникали перед мысленным взором Пино, и мать больной девочки, и отец, который хотел спасти сына. Их отправили в Аушвиц всего несколько недель назад. Неужели они мертвы? Отравлены и сожжены? Или они среди рабов, которых увозят в Берлин?

Он тогда возненавидел немцев, всех до последнего, а в особенности Лейерса.

Генерал сказал, что Аушвиц – это трудовой лагерь «Организации Тодта». Они участвуют в строительстве, сказал Лейерс. В строительстве чего? Газовых камер? Крематориев?

Стыд и отвращение переполняли Пино, когда он думал о своей форме «ОТ», такую же форму носили люди, строившие газовые камеры, в которых убивали евреев, и крематории, в которых они сжигали тела – свидетельство своих преступлений. В представлении Пино, строители этих лагерей были не менее виновны, чем те, кто заправлял в них. А Лейерс не мог не знать об этом. Ведь он же был приближенным Гитлера.

5

Пино и генерал Лейерс добрались до деревни Остерия-Ка’Ида 20 февраля 1945 года после нескольких часов езды. Последние двадцать минут они буксовали в ледяной грязи на крутом подъеме к какому-то сооружению, обращенному фасадом к средневековой крепости Монте-Кастелло в трех километрах.

Пино три раза приезжал сюда предыдущей осенью, так что Лейерс мог изучить замок издалека, чтобы лучше понять, как его укрепить. Монте-Кастелло возвышался на восемьсот метров над дорогой, которая вела на север к Болонье и Милану. Контроль над дорогой был ключом для удержания Готской линии.

За последний месяц замок совместно с оборонительными сооружениями, построенными в городках Бельведер и Делла-Торраччиа, четыре раза отражал атаки союзников. Но сегодня, бледным морозным утром, Монте-Кастелло находился в осаде.

Пино пришлось закрывать уши – так громок был свист пролетающих снарядов и грохот взрывов вокруг замка, похожих на удары кувалдой в грудь. Каждый выстрел поднимал фонтан земли, окутанный огненной вспышкой, а затем появлялось облако маслянистого дыма, которое поднималось, клубилось, чернило свинцовое небо.

Пино дрожал и поглядывал на Лейерса, закутанного в длинное шерстяное пальто, генерал через полевой бинокль обозревал поле боя, потом он повернулся на юго-восток к линии хребтов и вершин. Пино невооруженным глазом видел километрах в пяти армию, наступающую через серо-белые и бурые зимние холмы.

– Десятая американская горнострелковая дивизия сражается за Делла-Торраччиа, – сказал генерал Лейерс, протягивая Пино бинокль. – Очень хорошо подготовленные, очень закаленные солдаты.

Пино посмотрел в бинокль, увидел сцены сражения, но тут Лейерс сказал:

– Бинокль.

Пино быстро вернул бинокль генералу, который направил его на юго-восток за Монте-Кастелло. Лейерс выругался, потом язвительно рассмеялся.

– Вот, – сказал он, передавая бинокль Пино. – Посмотрите, как подыхают черномазые.

Пино после некоторых колебаний взял бинокль и увидел солдат Бразильского экспедиционного корпуса, они атаковали, выйдя на открытое пространство у подножия северо-западного склона горы. Первая линия атакующих находилась в сорока метрах от склона, когда один из них наступил на мину и, разорванный на части, взлетел в воздух вместе с комьями земли, окутанный дымом, истекающий кровью. Потом на мину наступил еще один солдат, потом третий, а потом наверху застрекотали немецкие пулеметы, кроша бразильскую пехоту.

Но артиллерия союзников не переставала обстреливать крепость. Часам к десяти в стенах по обе стороны замка появились проломы, и бразильцы продолжили наступление, они накатывались волна за волной и наконец пересекли минное поле, добрались до основания Монте-Кастелло и начали смертельно опасный подъем, который продолжался несколько часов.

Генерал Лейерс и Пино все это время стояли и смотрели, как Десятая горнострелковая дивизия захватывает Делла-Торраччиа, а около пяти часов после рукопашной схватки на вершину Монте-Кастелло поднялись бразильцы. Когда артобстрел союзников прекратился, весь склон горы был изрыт воронками взрывов. Замок лежал в дымящихся руинах. Немецкие войска отошли.

– Здесь они меня победили. А через несколько дней они возьмут и Болонью. Везите меня в Милан, – сказал генерал Лейерс.

За весь обратный путь генерал не проронил ни слова, сидел, опустив голову, делал пометки на документах из своего саквояжа, пока они не остановились у дома Долли.

Пино понес саквояж, следуя за Лейерсом мимо старухи в холле, они поднялись по лестнице. Генерал постучал, и Пино с удивлением увидел, что дверь открыла Долли, облаченная в черное обтягивающее платье.

Глаза у нее слезились, словно она была пьяна. Сигарета чадила в ее руке, когда она, пошатываясь на высоких каблуках, сказала:

– Замечательно, генерал, что вы пришли домой. – Она посмотрела на Пино. – К сожалению, Анна чувствует себя неважно. Что-то вроде расстройства желудка. Лучше держаться от нее подальше.

– Тогда нам всем лучше держаться от нее подальше, – сказал генерал Лейерс, пятясь. – Я не могу позволить себе заболеть. Не сейчас. Я посплю где-нибудь в другом месте.

– Нет, – сказала Долли. – Ты мне нужен здесь.

– Не сегодня, – холодно сказал Лейерс, развернулся и оставил Долли, которая что-то сердито закричала ему вслед.

Пино высадил генерала в немецком штабе, получив приказ явиться в семь ноль-ноль.

6

Пино оставил машину в гараже и потащился домой, а перед его мысленным взором мелькали сцены бойни и разрушения, которые он видел днем. Сколько человек погибло, пока он стоял на безопасном месте и наблюдал? Сотни?

Ему не давала покоя эта невероятная жестокость. Он ненавидел войну. Ненавидел немцев, развязавших ее. Ради чего? Чтобы поставить свой сапог на голову другого человек и грабить его до нитки, пока не придет кто-то, у кого сапог побольше, и не вышвырнет тебя? Как это понимал Пино, цель войны – убийство и грабеж. Одна армия убивала, чтобы завоевать какую-нибудь гору, потом убивала другая, чтобы ее отвоевать.

Пино знал, что должен чувствовать себя счастливым, видя поражение и отступление немцев, но сейчас, кроме пустоты и одиночества, не испытывал ничего. Ему отчаянно хотелось увидеть Анну. Но это было невозможно, и оттого у него возникло желание расплакаться. Он подавил в себе эмоции, заставил мозг отгородиться от воспоминаний о сражении.

Это действовало, пока он показывал охране в своем доме документы, пока ехал в лифте мимо часовых на пятом этаже, пока открывал дверь. Входя в квартиру, он думал, что теперь, в одиночестве, сможет упасть на пол и дать волю чувствам.

Но там уже была тетушка Грета, его отец обнимал ее, успокаивал. Она увидела Пино и разрыдалась.

У Микеле тряслась нижняя губа, когда он сказал:

– Люди полковника Рауффа сегодня пришли в мастерскую. Они обыскали квартиру и мастерскую и арестовали твоего дядю. Его отвезли в отель «Реджина».

– В чем его обвиняют? – спросил Пино, закрывая дверь.

– Его обвиняют в участии в Сопротивлении, – плача сказала тетя Грета. – В шпионаже. А ты знаешь, что гестапо делает со шпионами.

У Микеле челюсть задрожала и слезы покатились по щекам.

– Ты слышишь ее, Пино? Слышишь, что они сделают с дядей Альбертом? Что они сделают с тобой, если он не выдержит и расскажет им о тебе?

– Дядя Альберт не скажет им ни слова.

– А если скажет? – спросил Микеле. – Ведь тогда они придут за тобой.

– Папа…

– Пино, я хочу, чтобы ты бежал. Уведи машину своего генерала, езжай к швейцарской границе, в форме и с твоим паспортом. Я дам тебе достаточно денег. Ты можешь дождаться конца войны в Лугано.

– Нет, папа, я этого не сделаю, – сказал Пино.

– Ты сделаешь то, что я тебе скажу!

– Мне восемнадцать! – прокричал Пино. – Я могу делать то, что считаю нужным.

Он сказал это с таким напором и решимостью, что его отец сник, и Пино стало неловко, что он накричал на него. Он не контролировал себя, когда у него вырвались эти слова.

Пино трясло, и он, пытаясь успокоиться, сказал:

– Извини, папа, но я и без того уже пересидел немалую часть войны. Я не стану убегать, пока работает рация и продолжается война. Я буду рядом с генералом Лейерсом. Извини, но это мой долг.

7

Десять дней спустя, 2 марта 1945 года, Пино стоял возле «фиата» генерала Лейерса, разглядывая виллу в холмах к востоку от озера Гарда и пытаясь понять, что происходит внутри.

У виллы стояли семь других машин. На двух водителях была форма СС, на одном – вермахта. На остальных – гражданская одежда. Пино по приказу Лейерса тоже не надел форму. По большей части Пино не обращал внимания на других водителей, он со все большим вниманием наблюдал за домом, потому что узнал двух немецких генералов, которые двадцатью минутами ранее последовали внутрь за генералом Лейерсом.

Это были генерал Вольф, глава войск СС в Италии, и фельдмаршал Генрих фон Фитингоф, командующий немецкими вооруженными силами в Италии.

«Почему здесь Фитингоф? И Вольф? Что у них на уме?»

Эти вопросы не давали Пино покоя, наконец он не выдержал, вышел из машины и направился к живой изгороди из декоративных кедров на краю парка. Он остановился и помочился – на тот случай, если на него кто-нибудь смотрит, потом двинулся вглубь парка и исчез из виду.

Используя заросли как укрытие, Пино подошел к северной стене виллы, а там, пригнувшись, двинулся вдоль стены, замедляя шаг у окон, прислушиваясь, потом поднимая голову, чтобы заглянуть внутрь.

Подойдя к третьему окну, он услышал крик. Один из голосов разразился тирадой: «Was du redest ist Verrat! Ich werde an einer solchen Dickussion nicht teilnehment!»

Пино разобрал лишь отдельные слова. Но он слышал, как хлопнула дверь. Кто-то покинул комнату. Генерал Лейерс?

Пино пробежал назад вдоль стены к живой изгороди из кедров, глядя сквозь просветы. Он увидел фельдмаршала Фитингофа – тот в ярости вышел из дверей и устремился к своей машине. Его водитель выскочил из машины, открыл заднюю дверь, и вскоре они уехали.

Пино замер в нерешительности. Вернуться ли ему к окну и попытаться услышать что-то еще? Или вернуться к машине и не испытывать судьбу?

В дверях появился Лейерс и принял решение за него. Пино выскочил из зарослей и потрусил к машине, пытаясь запомнить слова Фитингофа, перед тем как тот хлопнул дверью.

«Was du redest ist Verrat!»

Он повторял про себя эту фразу, открывая дверь генералу Лейерсу, который, судя по его виду, был готов весь мир испепелить взглядом. Пино сел за баранку, ощущая ярость, волнами распространяющуюся от генерала.

– Mon général?

– В Гарньяно, – сказал Лейерс. – В сумасшедший дом.

8

Пино проехал ворота виллы Муссолини над озером Гарда, опасаясь того, что они могут там увидеть. Когда генерал Лейерс назвал свое имя у дверей покоев дуче, один из его адъютантов сказал, что сейчас неудобное время.

– Конечно неудобное, – отрезал Лейерс. – Поэтому-то мы и здесь. Проводите меня к нему, или я вас пристрелю.

Адъютант в раздражении проговорил:

– Чьей властью?

– Адольфа Гитлера. Я здесь по прямому приказу фюрера.

Адъютант, продолжая пребывать в ярости, кивнул:

– Хорошо, если вы пойдете за мной.

Он повел их в библиотеку, чуть приоткрыл дверь. Несмотря на приближение вечера, в библиотеке Муссолини не были включены лампы, свет проникал только через большие окна. Слабый луч по диагонали рассекал комнату, в которой повсюду были разбросаны книги, бумаги и битое стекло, мебель была перевернута, ее содержимое валялось на полу. Дуче, устроивший этот жуткий кавардак, сидел теперь, уперев локти в письменный стол и положив квадратную челюсть на ладони. Его глаза был опущены, дуче, словно пронзая взглядом столешницу, смотрел на руины своей жизни. Кларетта Петаччи сидела в мягком кресле перед Муссолини, дымок неторопливо поднимался над сигаретой в ее руке, а другая рука прижимала к груди пустой бокал. Пино подумал, что они, вероятно, сидят так, не двигаясь, уже несколько часов.

– Дуче, – сказал генерал Лейерс, входя в разгромленную комнату.

Если Муссолини и слышал его, то никак не прореагировал, он продолжал сидеть, тупо уставившись в столешницу, пока Лейерс и Пино приближались к нему. Но любовница диктатора услышала их и оглянулась через плечо с легкой улыбкой облегчения.

– Генерал Лейерс, – заплетающимся языком проговорила Петаччи. – У бедного Бено был трудный день. Надеюсь, вы не собираетесь еще больше расстроить его.

– Нам с дуче нужно откровенно поговорить, – сказал генерал.

– О чем? – спросил Муссолини, не поднимая головы.

Пино, который теперь подошел совсем близко, увидел, что марионеточный диктатор смотрит на карту Италии.

– Дуче? – начал опять Лейерс.

Муссолини поднял голову, сумасшедшим взглядом посмотрел на генерала и сказал:

– Мы завоевали Эфиопию, Лейерс. А теперь эти свиньи-союзники привезли негров на север, в землю Тосканы. Мало того, негры заправляют на улицах Болоньи и Рима! Мне в тысячу раз лучше умереть, чем жить. Вы так не считаете?

Лейерс выслушал перевод Пино и сказал:

– Дуче, я вам не советчик в таких делах.

Глаза Муссолини обшаривали комнату, будто в поисках чего-то давно потерянного, а потом посветлели, словно очарованные каким-то новым блестящим предметом.

– Это правда? – спросил марионеточный диктатор. – Неужели у дорогого Гитлера есть секретное супероружие в рукаве? Ракета, бомба, каких не было раньше? Я слышал, что фюрер выжидает, хочет использовать свое супероружие, когда враги подойдут поближе, и тогда он сотрет их с лица земли серией сокрушительных ударов.

Лейерс задумался на секунду, потом произнес:

– Да, слухи о секретном оружии ходят, дуче.

– Так-так! – сказал Муссолини, вскакивая на ноги. Уставив палец в потолок, он продолжил: – Я так и знал. Разве я тебе это не говорил, Клара?

– Говорил, Бено, – ответила ему любовница.

Она налила себе еще вина в бокал.

Если секунду назад Муссолини пребывал в депрессии, то теперь его настроение улучшилось. Он в возбужденном, чуть ли не в радостном состоянии обошел стол.

– Это что-то вроде ракеты «Фау-два»? – спросил он. – Но гораздо мощнее, ведь она способна уничтожить целый город. Только ваша немецкая инженерная мысль способна создать такую гениальную вещь, я преклоняюсь.

Лейерс молчал несколько секунд, потом кивнул:

– Спасибо, дуче, я в полной мере оценил ваш комплимент, но меня прислали узнать, каковы ваши планы в том случае, если ситуация будет развиваться по худшему сценарию.

Этот вопрос, казалось, смутил Муссолини.

– Но есть мощная ракета. Как ситуация в дальней перспективе может ухудшиться, если у нас есть такая ракета?

– Я верю в планирование на случай всяких непредвиденных обстоятельств, – сказал Лейерс.

– Вот как, – сказал диктатор, и его взгляд, казалось, поплыл.

– Вальтеллина, Бено, – сказала Кларетта Петаччи.

– Да, – сказал Муссолини, снова собравшись. – Если нас вынудят, у меня есть двадцать тысяч солдат, которые последуют за мной в долину Вальтеллина к северу отсюда, на самой границе со Швейцарией. Они будут защищать меня и моих соратников-фашистов, пока герр Гитлер своими ракетами не уничтожит наших врагов.

Муссолини усмехнулся, отвел взгляд и погрузился в счастливые мысли об этом чудесном дне.

Генерал Лейерс несколько секунд молчал, и Пино искоса посмотрел на него. В самом ли деле у Гитлера есть такое супероружие? Воспользуется ли он им против союзников, если они приблизятся к Берлину? Если Лейерс и знал что-то, то ничем не выдал этого.

Генерал щелкнул каблуками и поклонился:

– Спасибо, дуче. Это все, что мы хотели знать.

– Вы нас предупредите, Лейерс? – спросил Муссолини. – О том дне, когда Гитлер будет готов использовать свою ракету.

– Я уверен, вы первым узнаете об этом, – сказал Лейерс, поворачиваясь.

Он остановился перед любовницей диктатора.

– И вы тоже собираетесь в Вальтеллину?

Кларетта Петаччи улыбнулась, словно давно уже смирилась со своей судьбой:

– Я любила моего Бено в хорошие времена, генерал. Я буду любить его еще сильнее, когда времена станут совсем плохи.

9

Позднее в тот же день, прежде чем рассказать об этой поездке к Муссолини, Пино повторил те несколько слов, что слышал под окном виллы в холмах близ озера Гарда.

«Was du redest ist Verrat!»

Тетя Грета выпрямилась на диване. Она жила в их квартире после ареста дяди Альберта и каждый день помогала Баке, когда у него были сеансы радиосвязи.

– Ты уверен, что эти слова произнес Фитингоф?

– Нет, не уверен, но голос был сердитый, и сразу после этого я видел, как фельдмаршал, очень злой, вышел из дверей виллы. Что это значит?

– Was du redest ist Verrat! – сказала она. – «То, что ты предлагаешь, – это измена».

– Измена? – переспросил Пино.

Его отец подался вперед:

– Что-то вроде заговора против Гитлера?

– Не исключено, если они говорили Фитингофу именно так, – сказала тетя Грета. – И там был Вольф? И Лейерс?

– И другие. Но их я не видел. Они приехали до нас и уехали после.

– Они предвидят неизбежное, – сказал Микеле, – и хотят устроить заговор, чтобы выжить.

– Союзники должны знать об этом, – сказал Пино. – И о Муссолини, и о супероружии, которое, как он говорил, есть у Гитлера.

– А что думает о супероружии Лейерс? – спросила тетя Грета.

– Не могу сказать. У него бóльшую часть времени совершенно непроницаемое лицо. Но он бы знал. Он сам мне говорил, что его работа на Гитлера началась с создания пушек.

– Бака придет утром, – сказал отец. – Запиши, что ты хочешь передать в Лондон. Он отправит это вместе с другими сведениями.

Пино взял бумагу и ручку и набросал свой отчет. Тетя Грета записала слова об измене, которые он услышал.

Наконец Пино зевнул, посмотрел на часы. Почти девять.

– Я должен явиться к генералу. Получить задание на завтра.

– Ты вернешься сегодня?

– Не думаю, папа.

– Будь осторожен, – сказал Микеле. – Ты бы не услышал разговоров этих генералов об измене, если бы война не подходила к завершению.

Пино кивнул, взял свою шинель и сказал:

– Я не спросил о дяде Альберте. Вы ведь видели его сегодня утром в тюрьме? Как он?

– Он похудел, что неплохо, – сказала тетя Грета, слабо улыбаясь. – И они его не сломали, хотя и пытались. Он знаком со многими заключенными, и это ему на пользу. Они защищают друг друга.

– Надолго он там не задержится, – сказал Пино.

И в самом деле, пока Пино шел до квартиры Долли, у него возникло твердое убеждение, что время между сегодняшним вечером и концом войны все сжимается и сжимается, а время после войны кажется бесконечным и наполненным Анной.

Мысль о бесконечном будущем с ней подняла Пино к дверям Долли. К его облегчению, открыла ему Анна, она выздоровела и теперь улыбалась, радуясь встрече с ним.

– Генерал и Долли ушли, – сказала Анна, впуская его.

Она закрыла дверь и оказалась в его объятиях.

10

Позднее, в постели Анны, их влажные от пота тела пели на языке любви.

– Я скучала по тебе, – сказала Анна.

– Я только о тебе и думаю, – сказал Пино. – Ведь это плохо, что я думаю о тебе, вместо того чтобы следить за генералом Лейерсом или пытаться запомнить, где мы были и что я видел?

– Я думаю, это совсем не так уж плохо, – сказала Анна. – А очень даже мило.

– Нет, я серьезно. Когда тебя нет рядом, словно музыка смолкает.

Анна посмотрела на него:

– Ты необыкновенный, Пино Лелла.

– Да нет же.

– Необыкновенный, – повторила она, проводя пальцами по его груди. – Ты отважный. Забавный. Ты прелестный.

Пино смущенно рассмеялся:

– Прелестный – это скорее о женщине.

– Ты красивый, – сказала Анна, лаская его щеку. – Но ты так полон любви ко мне, ты просто излучаешь любовь, и поэтому я чувствую прелестной себя, и это распространяется и на тебя.

– Значит, мы оба прелестны, – сказал он, крепче прижимая ее к себе.

Пино рассказал Анне о своем ощущении, о том, что когда-нибудь время между сегодняшним вечером и концом войны будет казаться очень коротким, а время после войны протянется к невидимому горизонту.

– Мы будем делать то, что захотим, – сказал Пино. – Жизнь бесконечна.

– Мы можем искать счастья, жить страстно?

– Ты и вправду этого хочешь? Искать счастья и жить страстно?

– А ты можешь представить себе что-то другое?

– Нет, – сказал он, целуя Анну и проникаясь еще большей нежностью. – Пожалуй, не могу.

 

Глава двадцать шестая

1

Следующие две недели генерал Лейерс и Пино почти постоянно находились в дороге. Лейерс два раза побывал в Швейцарии, посетив предварительно депо в Комо, а не в Монце, и Пино решил, что генерал перевел вагон с золотом туда. Помимо этих поездок в Лугано, Лейерс немало времени проводил, инспектируя состояние дорог и железнодорожных путей, идущих на север.

Пино не понимал, зачем это делается, но спросить не имел права. Однако, когда 15 марта они ехали по дороге, ведущей к перевалу Бреннер, намерения генерала стали ему ясны. Железнодорожные пути через перевал в Австрию постоянно бомбили. Коммуникации нарушались, и серые рабы ремонтировали их чуть не каждый день.

Дорога через перевал Бреннер была завалена снегом, заносы доходили до самой долины внизу. Чем выше Пино и генерал поднимались, тем выше становились заносы с обеих сторон, и в конечном счете начинало казаться, что они едут по пугающе-белому туннелю без крыши. Они подъехали к повороту, откуда открывался вид на громадный бассейн Бреннер.

– Стойте, – сказал Лейерс и вышел из машины с биноклем.

Пино не нужен был бинокль, он и так видел дорогу впереди и армию серых людей, работающих как единый порабощенный организм, разгребающих снег, который блокировал путь к перевалу и дальше в Австрию.

«Они далеко от границы», – подумал Пино и посмотрел выше. Здесь снежный покров достигал толщины десяти – двенадцати метров. Темные пятна наверху в направлении австрийской границы были, вероятно, местами схода лавин. Под этими пятнами толщина заноса на дороге доходила до пятнадцати метров.

Лейерс, вероятно, сделал такой же вывод. Когда они проехали туда, где эсэсовцы надзирали за работой серых людей, генерал вышел из машины и набросился на старшего офицера, судя по знакам различия – майора. Они несколько секунд переругивались, и Пино уже стало казаться, что сейчас они пустят в ход кулаки.

Генерал Лейерс, вернувшись к машине, все еще кипел от ярости.

– При такой скорости работ мы никогда не выберемся из этой чертовой Италии, – сказал он. – Мне нужны грузовики, рыхлители и бульдозеры. Настоящие машины. Иначе все это коту под хвост.

– Mon général? – сказал Пино.

– Молчите и садитесь за руль, форарбайтер!

Пино знал, что лучше не трогать генерала, когда он пребывает в таком состоянии, а потому закрыл рот, думая о том, что сейчас сказал Лейерс. И тут он понял, чем они занимались все последнее время.

Генералу Лейерсу поручили обеспечить маршрут отступления войск. Немцам требовался путь для отхода. Железные дороги были взорваны, а потому перевал Бреннер оставался единственным надежным путем к отступлению. Остальные вели в Швейцарию, но швейцарцы несколько дней назад отказались пропускать немецкие поезда или конвои через свою границу.

«Так что в настоящий момент, – с радостью подумал Пино, – нацисты оказались в ловушке».

2

Тем вечером Пино написал послание для Баки – сообщал об огромной снежной преграде между Италией и Австрией. Он советовал партизанам и союзникам предпринять бомбежку склонов, чтобы вызвать новые сходы лавин.

Пять дней спусти они с Лейерсом вернулись на перевал. Пино в глубине души порадовался, когда генерал пришел в неистовство, узнав, что союзники бомбежками вызвали новые лавины, которые полностью завалили перевал снегом.

С каждым часом Лейерс становился все более эксцентричным, то он был разговорчив, то погружался в молчание. В конце марта генерал шесть дней провел в Швейцарии, и Пино, который понять не мог, почему генерал не отвезет Долли в Лугано или даже в Женеву, имел возможность без ограничений встречаться с Анной.

Но надолго на мыслях о генерале и его делах он не задерживался. Пино был влюблен, и любовь, как это нередко случается, исказила его восприятие времени. Каждое мгновение с Анной казалось захватывающим и коротким, а когда они расставались, он испытывал бесконечное томление.

Закончился март 1945 года, начался апрель, и словно кто-то переключил рукоять какого-то космического рубильника. Холодная снежная погода, терзавшая Северную Италию и замедлявшая продвижение союзников, сменилась более теплой, снега начали таять. Пино чуть не каждый день возил генерала Лейерса на перевал Бреннер. На дороге теперь работали рыхлители, а самосвалы увозили снег и камни, сошедшие с лавинами. Солнце грело серых людей, работавших рядом с механическими лопатами, их ослепляла яркая белизна снега. Их спины и руки напрягались под тяжестью талого снега и льда, их воля была сломлена годами рабства.

Пино хотелось утешить их, сказать, чтобы они не отчаивались, что война почти закончилась. Теперь уже остались недели, даже не месяцы. Продержитесь. Выживите.

3

8 апреля 1945 года, уже после наступления темноты, Пино и генерал Лейерс добрались до деревни Молинелла к северо-востоку от Болоньи.

Лейерс взял спальный мешок на лагерной стоянке вермахта, а Пино спал урывками на переднем сиденье «фиата». К рассвету они уже поднялись повыше, по дороге к западу от деревни Арджента, откуда открывался вид на затопленную долину по обе стороны от реки Сенио, которая впадала в озеро Комаккьо. Озеро не позволяло союзникам обойти укрепления Лейерса на северном берегу реки.

Танковые ловушки. Минные поля. Окопы. Огневые точки. Даже с расстояния в несколько километров Пино отчетливо видел их. За ними, по другую сторону реки, на территории союзников, не было заметно никакого движения, один лишь странного вида грузовик ехал то ли в сторону Римини и Адриатического моря, то ли в противоположном направлении.

В течение многих часов с этого холма в тот день не доносилось никаких звуков, кроме щебета весенних птиц и стрекота насекомых, а теплый ветерок приносил запах вспаханных полей. И Пино вдруг понял, что земля не знает войны, природе безразлично, какие жестокости творят друг с другом люди. Ее не волновали ни люди, ни их потребность убивать и завоевывать.

После прохладного рассвета потеплело. Около полудня до Пино донеслись отдаленные глухие удары, взрывы с акватории близ Римини, а вскоре он увидел поднимающийся далеко в море дым. Он не мог понять, что произошло.

Генерал Лейерс словно услышал его.

– Они бомбят наши корабли, – сказал он как ни в чем не бывало. – Они пытаются нас задушить. Но здесь они попытаются свести счеты лично со мной.

Проходили часы, и вскоре стало жарко, как летом, хотя и не так сухо. Пекла не было, вся влага, выпавшая за зиму, теперь поднималась от земли, сгущая и утяжеляя воздух. Пино сидел в тени машины, а Лейерс нес свою вахту.

– Что вы будете делать после войны, форарбайтер? – спросил вдруг Лейерс.

– Moi, mon général? – сказал Пино. – Не знаю. Может быть, вернусь в школу. Может быть, стану работать у моих родителей. А вы?

Генерал Лейерс опустил бинокль:

– Так далеко я еще не вижу.

– А Долли?

Лейерс наклонил голову, словно прикидывая, устроить ли Пино взбучку за дерзость, но в конце концов сказал:

– Когда откроется Бреннер, я о ней позабочусь.

С юга раздался тяжелый воющий звук. Лейерс запрокинул голову и уставился в небо.

– Начинается, – сказал он.

Пино вскочил на ноги, приставил к глазам ладонь, сложенную козырьком, и увидел тяжелые бомбардировщики, летящие с юга, – двадцать в ширину и десять в глубину. Двести военных самолетов летели справа от них и наконец приблизились настолько, что Пино испугался, как бы они не сбросили свой груз прямо им на головы.

Но самолеты, пролетев еще милю, построились в боевой порядок, и у каждого на брюхе раскрылся бомбовый люк. Ведущее звено бомбардировщиков резко снизилось, спикировало на Готскую линию и германскую территорию. Они сбросили бомбы, которые с воем полетели вниз, словно рыбы, ныряющие с неба.

Первая упала далеко за линией немецкой обороны и взорвалась, взлетели комья земли, появилась светящаяся радуга и пламя. Еще несколько бомб взорвались за Готскими укреплениями, оставив воронки с обугленной землей и медно-красные пожары, будто вышивая ковер насилия и разрушения, распростершийся до устья реки и самого моря.

Десять минут спустя за последними из «птичек» первой волны последовала вторая, потом третья и четвертая – в целом более восьми сотен тяжелых бомбардировщиков. Ревущие самолеты сбрасывали свой смертоносный груз в том же самом ритме, только слегка сдвинувшись, так что новые бомбы поражали другие участки германской обороны.

Взрывались склады оружия. Запасы бензина. Казармы, дороги, грузовики, танки, склады снабжения были уничтожены первой атакой. Потом средние и легкие бомбардировщики прошли над рекой в более низком порядке, атакуя саму оборонительную линию. Целые участки танковых ловушек Лейерса были уничтожены. Огневые укрепления взлетели в воздух. Артиллерийские точки были разрушены.

В течение нескольких следующих часов бомбардировщики союзников сбросили на этот район двадцать тысяч бомб. В промежутках между воздушными атаками две тысячи орудий союзников обстреливали Готскую линию двадцатиминутными огневыми валами. Когда предвечернее солнце пробило дым вдоль реки, весеннее небо опустилось низко и казалось небом ада.

Пино кинул взгляд на Лейерса, который в бинокль осматривал поле боя к югу от проломленных оборонительных сооружений, руки генерала тряслись, он слал проклятия на немецком.

– Mon général? – сказал Пино.

– Они наступают, – сказал Лейерс. – Танки. Джипы. Артиллерия. На нас наступают целые армии. Наши мальчики будут держаться сколько смогут, а многие умрут, обороняя эту реку. Но в какой-то момент всем солдатам там внизу придется сделать неизбежный выбор побежденного: отступать, сдаваться или умирать.

Сгущающиеся сумерки подгоняли уходящий день. Солдаты союзников с огнеметами прорвались в немецкие окопы и укрепленные огневые сооружения. Наступила черная беззвездная ночь. Рукопашный бой продолжался в темных окопах, а Пино видел только вспышки взрывов и неторопливо двигающиеся огоньки.

– Завтра утром их сметут, – сказал Лейерс. – Все кончено.

– Мы в Италии говорим, что ничего не кончено, пока поет толстая дама, mon général, – сказал Пино.

– Ненавижу оперу, – проворчал генерал и пошел к машине. – Везите меня назад в Милан, а то у меня не останется вариантов.

Пино не знал, что в точности стоит за этими словами, но спешно сел за руль.

«Теперь немцам придется отступить, сдаться или умереть, – подумал он. – Сама война умирает. Считаные дни остаются до мира и – ура! – прихода американцев!»

Пино возвращался в Милан в темноте, радуясь мысли о том, что наконец-то увидит американцев. Вернее, целую американскую армию! Может быть, когда они с Анной поженятся, то уедут в Штаты, как его родственница Личия Альбанезе, откроют дело – будут в Нью-Йорке, Чикаго и Лос-Анджелесе изготовлять сумочки по моделям матери и кожаные изделия, как у дяди Альберта. Заработают там состояние.

У Пино мурашки по коже побежали от предвкушения, когда перед ним открылась эта перспектива, о которой он час назад даже и подумать не смел. Возвращаясь, он даже ни разу не вспомнил о колоссальных разрушениях, которые только что видел. Он думал о каком-нибудь хорошем деле, которым он занимался бы con smania и которое приносило бы прибыль, и не мог дождаться встречи с Анной – горел желанием рассказать ей о своих планах.

4

Готская линия у реки Сенио была прорвана тем же вечером. А на следующий день союзные силы из Новой Зеландии и Индии находились уже в пяти километрах за прорванными оборонительными сооружениями Лейерса, немцы отступали на север и перегруппировывались. 14 апреля после очередной немилосердной бомбежки Пятая армия США проломила западную стену Готской линии и покатилась на север к Болонье.

Ежедневно приходили новые известия о продвижении союзников. Пино каждый вечер слушал Би-би-си по коротковолновику Баки. И почти каждый день возил Лейерса с одной линии фронта на другую или по путям отступления, где они видели немецкие колонны, бегущие гораздо медленнее, чем когда они вторгались в Италию.

Немецкая военная машина казалась Пино искалеченной. Он видел ее вибрирующие танки, теряющие гусеницы, оглушенных солдат, бредущих за волами, тянущими пушки. Десятки раненых немцев лежали в открытых грузовиках на нещадном жарком солнце. Пино надеялся, что они отдадут богу душу здесь и сейчас.

Каждые два-три дня он и Лейерс ездили на перевал Бреннер. С наступлением жары снега начали таять и потоки грязной воды стекали с перевала, затопляя дренажные трубы и дороги. Добравшись до конца проезжей дороги, Пино и Лейерс видели рабов, работающих по колено в ледяной воде рядом с экскаваторами и грузовиками. 17 апреля серые люди были в миле от австрийской границы. Один из них упал в воду. Эсэсовец вытащил его и отбросил в сторону.

Генерал Лейерс, казалось, ничего не замечал.

– Пусть работают круглосуточно, – сказал он капитану, который руководил работами. – Меньше чем через неделю здесь пройдет вся десятая дивизия вермахта.

 

Глава двадцать седьмая

Суббота,

21 апреля 1945 года

1

Генерал Лейерс стоял в стороне, а офицеры «Организации Тодта» поливали бензином груды документов во дворе штаба «ОТ» в Турине. Лейерс кивнул офицеру, тот чиркнул спичкой и кинул ее на бумажные кучи, которые занялись везде одновременно.

Генерал с большим интересом смотрел, как горят документы. Пино тоже.

Что за важные тайны они хранили, заставившие Лейерса покинуть постель Долли в три часа ночи, чтобы присутствовать при их уничтожении? А потом стоять и ждать, когда все сгорит дотла? Были ли там какие-то свидетельства преступлений Лейерса? Наверняка.

Прежде чем Пино успел основательно подумать об этом, генерал пролаял приказы офицерам «ОТ», потом повернулся к Пино.

– Падуя, – сказал он.

Пино поехал на юг к Падуе, огибая Милан. По дороге он сражался со сладкой дремотой, которая одолевала его при мысли о конце войны. Союзники прорвали оборону Лейерса в районе Ардженты. Десятая горнострелковая дивизия армии США приближалась к реке По.

Лейерс, казалось, чувствовал усталость Пино. Он вытряхнул из пузырька на ладонь маленькую белую таблетку и протянул ему.

– Примите. Амфетамин. Не даст уснуть. Я сам этим пользуюсь.

Пино проглотил таблетку, и вскоре сон как рукой сняло, но он почувствовал прилив раздражения, и, когда они доехали до Падуи, где генерал наблюдал за еще одним массовым сожжением документов «ОТ», у Пино разболелась голова. После этого они снова поехали на перевал Бреннер. Теперь немцев от очищенной дороги в Австрию отделяли всего двести пятьдесят метров снежных заносов, и Лейерсу доложили, что дорога будет расчищена в течение сорока восьми часов.

Утром воскресенья, 22 апреля Пино видел, как в присутствии Лейерса уничтожались документы «ОТ» в Вероне. Днем огонь пожрал бумаги в Брешии. Каждый раз перед сожжением генерал направлялся со своим саквояжем в здание и некоторое время просматривал архивы, после чего наблюдал, как сжигают документы. Лейерс не позволял Пино прикасаться к саквояжу, который после каждой остановки становился все тяжелее. Ранним вечером они присутствовали при сожжении в Бергамо, а потом вернулись в штаб Лейерса за стадионом Комо.

На следующее утро, 23 апреля, генерал Лейерс наблюдал, как офицеры «ОТ» устроили громадный костер из документов на поле стадиона. Лейерс несколько часов смотрел, как подкармливали этот огонь. Пино к документам и близко не подпускали. Он сидел на трибуне под безжалостным солнцем и смотрел, как немецкие документы превращаются в пепел и золу.

Когда они к вечеру того дня вернулись в Милан, район вокруг Дуомо оказался заперт двумя танковыми взводами, и даже Лейерса внимательно проверили, прежде чем пропустить внутрь оцепления. Причину этого Пино узнал в отеле «Реджина», где располагалось управление гестапо. Полковник Рауфф был пьян и пребывал в ярости, он пытался сжечь каждый клочок бумаги, на котором стояло его имя. Но, увидев Лейерса, он оживился и пригласил его в свой кабинет.

Лейерс взглянул на Пино и сказал:

– На сегодня все, но завтра утром у меня встреча в девять часов. Жду вас в восемь сорок пять у Долли.

– Oui, mon général, – сказал Пино. – А машина?

– Пусть будет при вас.

2

Генерал Лейерс последовал за Рауффом. Пино было не по себе оттого, что исчезает столько документов. Доказательства преступлений нацистов в Италии сгорали, а единственное, что он мог сделать, – это сообщить союзникам. Он припарковал машину неподалеку от своего дома, оставил на сиденье нарукавную повязку – свастикой вверх – и направился домой. Ему снова пришлось проходить мимо часовых.

Микеле поднес палец к губам, а тетя Грета закрыла дверь.

– Что? – спросил Пино.

– У нас гость, – вполголоса сказал отец. – Сын моего двоюродного брата. Марио.

Пино скосил взгляд:

– Марио? Мне казалось, он летчик-истребитель.

– Да, я по-прежнему летчик, – сказал Марио, выходя из тени. Это был невысокий широкоплечий человек с открытой улыбкой. – Меня вчера сбили, но я выпрыгнул с парашютом, и вот я здесь.

– Марио будет прятаться у нас, пока не кончится война, – сказал Микеле.

– Твой отец и тетушка рассказали мне о твоих подвигах, – сказал Марио, похлопав Пино по спине. – Для этого нужно немало мужества.

– Ну, не знаю, – сказал Пино. – Я думаю, Миммо достается куда больше.

– Чепуха, – сказала тетя Грета, прежде чем Пино поднял руки, показывая, что сдается.

– Я не принимал душ три дня, – сказал он. – И мне еще нужно поставить генеральскую машину. Рад, что ты живой, Марио.

– Взаимно, Пино, – сказал Марио.

Пино пошел по коридору в ванную рядом со своей спальней. Он снял пропитанную дымом одежду, потом принял душ, чтобы смыть запах гари с тела и волос. Надел лучшую одежду, брызнул на лицо немного отцовского лосьона. Он четыре дня не видел Анну и хотел произвести на нее впечатление.

Пино оставил в столовой записку для Баки, сообщая о сожжении документов, попрощался с отцом, тетушкой и родственником и ушел.

Темнело, но здания и дороги все еще излучали тепло. Пино шел, и ему было хорошо. Тепло и влага словно добавили смазки в его суставы после нескольких дней езды, стояния, наблюдения. Пино сел в «фиат» и уже хотел его завести, когда на заднем сиденье произошло какое-то движение, и Пино почувствовал холодное дуло пистолета на своем затылке.

– Не двигайся, – сказал человек. – Руки на руль. Пистолет?

– Нет, – сказал Пино, слыша дрожь в своем голосе. – Что вам надо?

– А ты как думаешь?

Теперь Пино узнал голос, и внезапно его охватил ужас при мысли о том, что сейчас жизнь его оборвется – брат выстрелит ему в голову.

– Не делая этого, Миммо, – сказал он. – Мама и папа…

Пино почувствовал, что сталь уже не упирается в его голову.

– Пино, извини ты меня, бога ради, за то, что я тебе наговорил, – начал Миммо. – Я теперь знаю, что ты делал, секретная работа, и я… я восхищаюсь твоим мужеством. Твоей преданностью делу.

Сначала Пино расчувствовался, а потом разозлился:

– Тогда зачем эти шутки с пистолетом?

– Я не знал, вдруг ты вооружен. Боялся, что можешь меня застрелить.

– Я бы никогда не застрелил младшего брата.

Миммо поднялся с сиденья и обнял брата:

– Ты меня прощаешь?

– Конечно, – сказал Пино, уже без гнева. – Откуда ты мог знать? А мне нельзя было тебе говорить – дядя Альберт сказал, что так будет безопаснее.

Миммо кивнул, отер глаза рукавом и сказал:

– Меня прислали командиры моего отряда передать тебе приказ.

– Приказ? Я подчиняюсь приказам генерала Лейерса.

– Уже нет, – сказал Миммо, передавая ему лист бумаги. – Ты должен арестовать Лейерса в ночь на двадцать пятое и привезти по этому адресу.

Арестовать генерала Лейерса? Поначалу эта мысль обескуражила Пино, а потом он представил, как наводит пистолет на голову Лейерса, и ему это понравилось.

Он арестует генерала, а потом скажет ему, что все это время работал на Сопротивление. Швырнет эти слова Лейерсу в лицо: «Я был у вас под носом все это время. Я видел все, что вы делали, надсмотрщик».

– Я сделаю это, – сказал наконец Пино. – Для меня это будет честью.

– Тогда встретимся, когда война закончится, – сказал Миммо.

– Куда ты?

– Сражаться.

– Как? Что ты будешь делать?

– Сегодня мы будем устраивать диверсии. И мы ждем, когда нацисты начнут отступать из Милана. Тогда мы устроим засаду, проучим их – больше никогда не сунутся в Италию.

– А что чернорубашечники?

– Они тоже получат по заслугам. Если мы хотим начать все сначала, нам нужно чистое государство.

Пино тряхнул головой. Миммо, несмотря на свои шестнадцать лет, был закаленным ветераном.

– Ты только береги себя, – сказал Пино.

– И ты тоже, – ответил Миммо, выскальзывая из машины в темноту.

Пино повертел головой, высматривая брата, но ничего не увидел. Миммо исчез, как призрак.

Пино при этой мысли улыбнулся. Он завел машину генерала, впервые за несколько дней чувствуя приподнятое настроение, по крайней мере с тех пор, как он в последний раз видел Анну.

3

Сердце у Пино забилось быстрее, когда он остановил машину у квартиры Долли около восьми часов в тот вечер. Помахав старухе в холле, он поднялся на третий этаж и нетерпеливо постучал в дверь.

Дверь открыла улыбающаяся Анна. Она чмокнула его в щеку и прошептала:

– Долли расстроена. Генерала не было дома почти четыре дня.

– Сегодня он вернется, – сказал Пино. – Я уверен.

– Пожалуйста, скажи ей об этом, – прошептала Анна и подтолкнула его по коридору.

Долли Штоттлемейер лежала на диване в гостиной, и, кроме белого халата Лейерса, на ней почти ничего не было. Она пила чистое виски со льдом из стакана, а судя по ее виду, это была уже не первая, не вторая и даже не пятая порция за день.

Увидев Пино, Долли состроила оскорбленную гримаску и сказала:

– Где мой Ганси?

– Генерал в штабе вермахта, – сказал Пино.

– Мы уже должны были быть в Инсбруке, – сказала Долли заплетающимся языком.

– Завтра перевал откроют, – сказал Пино. – И он на днях сказал мне, что переправит вас туда.

В глазах Долли появились слезы.

– Правда?

– Это его слова.

– Спасибо, – сказала Долли, дрожащей рукой поднимая стакан. – Я не знала, что со мной будет. – Она отхлебнула виски, улыбнулась и встала. – А теперь идите. Я должна прихорошиться.

Долли пошатнулась, уперлась рукой в стену, прошла мимо них и исчезла в коридоре.

Они услышали, как захлопнулась дверь спальни, и поспешили на кухню. Пино повернул Анну лицом к себе, приподнял ее, поцеловал. Анна обвила его ногами и поцеловала с неменьшей страстью. Когда их губы наконец разъединились, она сказала:

– Я тебя покормлю. Сосиски и брокколи, как тебе нравится, еще хлеб с маслом.

Пино понял вдруг, что голоден как волк, неохотно отпустил Анну и тихо сказал:

– Боже, как я скучал по тебе. Ты и представить не можешь, как мне хорошо с тобой здесь, сейчас.

Анна улыбнулась ему:

– Я и не предполагала, что так будет.

– И я тоже, – сказал Пино, снова и снова целуя ее.

Они съели горячие сосиски и брокколи, обжаренные с чесноком в оливковом масле, вместе с хлебом и маслом, выпили генеральского вина, а потом ускользнули в комнату Анны – когда Долли на стук во входную дверь крикнула, что откроет сама. В маленькой жаркой темной комнате стоял запах Анны, тут же опьянивший Пино. Он искал глазами ее силуэт в темноте, протянул руку, чтобы притронуться к ее телу. Анна уже успела раздеться и сгорала от желания.

4

В дверь горничной постучали, потом еще раз.

Пино проснулся утром 24 апреля 1945 года, огляделся в недоумении, когда Анна подняла голову с его груди и сказала:

– Да?

– Без двадцати восемь, – раздался голос Долли. – Генералу через двадцать минут нужен водитель, а мы должны собирать вещи, Анна. Перевал Бреннер чист.

– Мы уезжаем сегодня? – спросила Анна.

– Как можно скорее, – ответила Долли.

Они дождались, когда шаги Долли стихли в коридоре – она направилась в кухню.

Пино нежно поцеловал Анну и сказал:

– Это была самая удивительная ночь в моей жизни.

– И в моей тоже, – сказала она, глядя в его глаза, словно в них прятались мечты. – Я никогда не забуду ее волшебства.

– Никогда. На всю жизнь.

Они снова поцеловались, их губы едва соприкоснулись. Она делала вдох, когда он – выдох, и наоборот, и Пино снова почувствовал, что они вместе – единое существо.

– Как я тебя найду? – спросил Пино. – Я имею в виду – в Инсбруке.

– Я позвоню твоим родителям, когда доберусь.

– Почему бы тебе прямо сейчас не пойти туда? Или хотя бы после того, как ты поможешь Долли собраться?

– Я нужна Долли, чтобы помочь ей обосноваться в Инсбруке, – сказала Анна. – Она знает, что я хочу как можно скорее вернуться в Милан.

– Точно?

– Да. Я сказала, что ей придется нанять новую горничную.

Пино поцеловал ее, они разъединились и стали одеваться. Прежде чем уйти, он обнял Анну и сказал:

– Я не знаю, когда увижу тебя.

– Я дам о себе знать. Обещаю. Я позвоню, как только будет возможность.

Пино заглянул в глаза Анны, провел своей сильной рукой по ее лицу и пробормотал:

– Война почти закончилась. Ты выйдешь за меня, когда вернешься?

– Выйти за тебя замуж? – спросила она со слезами в глазах. – Ты уверен?

– Больше чем уверен.

Анна поцеловала его ладонь и прошептала:

– Тогда да.

Пино захлестнула мощная волна радости.

– Да?

– Конечно. Всем сердцем, Пино. Всей душой.

– Я знаю, это сентиментально, но ты сделала меня самым счастливым везунчиком во всей Италии.

– Я думаю, мы оба сделали друг друга счастливыми везунчиками, – ответила она, снова целуя его.

Слыша стук шагов генерала уже в кухне, Пино прижимал к себе Анну, сколько было можно, потом прошептал:

– Наша любовь вечна.

– На все времена, – отозвалась она.

Они расстались. Пино в последний раз посмотрел на Анну и ушел, унося ее красоту, ее запах и прикосновение – все это осталось с ним.

5

Генерал Лейерс сначала отправился в управление гестапо; через час он вышел из дверей отеля «Реджина». Потом они поехали на телефонную станцию, где генерал исчез на много часов, оставив Пино на безжалостном миланском солнце.

Пино пристроился в тени. Он обратил внимание, что люди, проходящие мимо, крайне напряжены, словно в предчувствии сильнейшей бури. Он думал об Анне. Когда он увидит ее? Он чувствовал пустоту при мысли о том, что может пройти неделя, а то и месяц! Она будет любить его вечно. И он будет любить ее вечно. Что бы ни случилось, теперь в будущем была какая-то уверенность, и это успокаивало его.

«Да не смущается сердце ваше», – подумал Пино, наслаждаясь уверенностью, что он часть чего-то большего, чем он сам, часть вечности.

Он уже предвидел их фантастическую совместную жизнь, уже влюблялся в чудеса того, что таит завтра. Ему нужно обручальное кольцо? Он мог бы…

Пино понял, что он всего в нескольких кварталах от Пьяццале Лорето и магазина Белтрамини.

Там ли Карлетто? Что с его матерью? Он не видел своего старого друга более восьми месяцев, с того самого дня, когда оставил Карлетто с мертвым отцом на руках.

Пино хотел было пойти к Карлетто и объясниться с ним, но из страха, что тот не поверит ему, он остался у телефонной станции, вспотевший, голодный и уставший от генеральских прихотей. Он попросит Миммо рассказать все Карлетто, когда придет время…

– Форарбайтер! – раздался крик генерала Лейерса.

Пино вскочил, отсалютовал и побежал к генералу, который со своим саквояжем уже стоял у задней двери «фиата», на лице его были написаны нетерпение и раздражение. Пино извинился, обвинив во всем жару.

Лейерс посмотрел на небо и солнце, обжигающее город.

– Тут всегда так в конце апреля?

– Non, mon général, – сказал Пино, с облегчением открывая дверь. – Такое случается очень редко. Погода в этом году совершенно необычная. Куда мы едем?

– Комо, – сказал Лейерс. – Мы проведем там ночь.

– Oui, mon général, – сказал Пино, глядя в зеркало заднего вида на Лейерса, который копался в своем саквояже. – А когда Долли и Анна поедут в Инсбрук?

Генерал, казалось, погрузился в какие-то свои дела и не поднял головы.

– Они, я думаю, уже в пути. Больше никаких вопросов. У меня работа.

Пино приехал на стадион Комо. Тремя днями ранее он видел на поле костер. Пепел уже сдуло, и на поле разместились несколько групп солдат и офицеров «Организации Тодта». Они растянули брезент на шестах и отдыхали под ним в тени, как на каникулах.

Когда Лейерс направился к ним, Пино свернулся калачиком на переднем сиденье «фиата». Судя по громкому шуму со стадиона, немецкие солдаты выпивали. И Лейерс, вероятно, с ними. Они проиграли, но война кончилась. Или кончится через несколько дней. Пино подумал, что это достаточный повод, чтобы напиться, и уснул.

6

Пино проснулся на следующее утро, во вторник, 25 апреля 1945 года, от стука в пассажирское окно машины. Он с удивлением увидел, что солнце уже встало. Спал он крепко, снилась ему Анна, и…

Дверь машины открылась. Солдат «ОТ» сказал, что его требует генерал Лейерс.

Пино вскочил, провел пятерней по волосам, посмотрел на себя в зеркало. Чумазый, но сойдет. Он последовал за солдатом по длинным коридорам в комнату с окном, выходящим на поле стадиона.

Генерал, одетый в штатское, попивал кофе с невысоким черноволосым человеком с тоненькими черными усами. Он посмотрел на Пино и кивнул.

– Вы предпочитаете английский или итальянский? – спросил человек с американским акцентом.

Возвышавшийся над ним Пино сказал:

– Английский меня устроит.

– Макс Корво, – сказал человек и протянул руку.

Пино, помедлив, пожал ее:

– Пино Лелла. Откуда вы?

– Америка. Коннектикут. Скажите генералу, что я работаю в Управлении стратегических служб. И я представляю Аллена Даллеса.

Пино после некоторой паузы перевел сказанное на французский для генерала. Тот кивнул.

Корво сказал:

– Мы хотим получить ваше заверение в том, что ваши люди останутся в казармах и не будут оказывать сопротивления, когда им предложат сложить оружие и сдаться.

Пино перевел. Лейерс кивнул:

– Пока сохраняются условия соглашения, подписанного фельдмаршалом Фитингофом, мои люди будут подчиняться этим требованиям. И переведите ему, что я продолжаю работать над спасением Милана от разрушения.

– Соединенные Штаты ценят ваши усилия, генерал Лейерс, – сказал Корво. – Я думаю, что менее чем через неделю будут выработаны и подписаны соответствующие соглашения. А может быть, и раньше.

Лейерс кивнул:

– До этого времени передайте мои наилучшие пожелания мистеру Даллесу.

Пино перевел, потом добавил:

– Он в течение последних трех дней сжигал документы по всей Северной Италии.

Корво наклонил голову:

– Это правда?

– Да, – сказал Пино. – Они сжигают все документы. Все документы!

– Понял, – сказал агент УСС. – Спасибо, что сообщили.

Корво пожал руку генералу, потом Пино, и ушел.

Спустя несколько неловких секунд Лейерс спросил Пино:

– Что вы ему сказали перед уходом?

– Я спросил его про Коннектикут, а он ответил, что по красоте он не может сравниться с Италией.

Генерал внимательно посмотрел на него:

– Поехали. У меня встреча с кардиналом Шустером.

7

Они вернулись в город около двух часов. Атмосфера в Милане была словно наэлектризована. Надрывались заводские гудки. Кондукторы и водители оставляли автобусы и трамваи, отчего в городе усугубился хаос, создаваемый немецкими колоннами, пытающимися пройти по улицам Милана на север. Когда Пино остановился на перекрестке, до него издалека донеслись – он мог в этом поклясться – звуки выстрелов.

Он посмотрел на генерала Лейерса, сидящего на заднем сиденье, и подумал о том удовлетворении, которое испытает, когда арестует этого нациста и скажет ему, что все это время работал на Сопротивление. Где это лучше сделать? И как? В машине? Или где-то в дороге?

Чем ближе они подъезжали к Дуомо, тем больше немцев видел он на улицах. Большинство из них эсэсовцы – убийцы, насильники, мародеры и надзиратели за рабами. Они находились на улицах близ управления гестапо, отдыхали за танками вокруг собора и канцелярии кардинала; Пино остановил «фиат» перед воротами, потому что внутри, во дворе, было слишком много машин.

Пино поспешил по лестнице за Лейерсом. Их остановил священник:

– Его высокопреосвященство примет вас сегодня в своем кабинете, генерал.

Когда они вошли в изысканный кабинет Шустера, кардинал Милана сидел за столом, словно судья в белой мантии, его красная митра лежала на полке позади него. Пино оглядел переполненную комнату. Джованни Барбарески, семинарист, стоял у левого плеча кардинала. Рядом с ним находился Ойген Доллман, итальянский переводчик Гитлера. Рядом с Доллманом стояли генерал СС Вольф и несколько незнакомых Пино мужчин, все в деловых костюмах.

Слева, у дальнего конца стола, за которым сидел кардинал, расположился пожилой сердитый человек, опирающийся на трость. Пино не узнал бы его, если бы рядом с ним не сидела его любовница. Бенито Муссолини словно вывернули наизнанку, он напоминал взведенную до отказа пружину, которая дала обратный ход. Марионеточный диктатор похудел, он сидел согнувшись, словно при болях в желудке, его бледное лицо было покрыто по́том. Кларетта Петаччи легонько гладила его руку, утешительно прижимаясь к нему.

За Муссолини и его любовницей находились два человека в красных шарфах. Руководители Сопротивления, подумал Пино.

– Все, кого вы приглашали, пришли, ваше высокопреосвященство, – сказал Барбарески.

Шустер оглядел всех:

– Ничто из сказанного здесь не должно выйти за пределы этой комнаты. Согласны?

Все один за другим закивали, включая и Пино, который понять не мог, почему он находится здесь, если для перевода есть Доллман.

– Наши цели – спасение Милана от дальнейших страданий и ограничение кровопролития в отношении отступающей германской армии.

Муссолини кивнул. После того как Доллман перевел на немецкий, кивнули Вольф и Лейерс.

– Хорошо, – сказал кардинал. – Генерал Вольф, что вы можете сообщить?

– Я два раза был в Лугано за последние несколько дней, – сказал эсэсовский генерал. – Переговоры продвигаются медленнее, чем ожидалось, но продвигаются. Нам понадобится три, может быть, четыре дня для подписания документа.

Муссолини вышел из состояния ступора:

– Какого документа? Какие переговоры?

Вольф посмотрел на кардинала, потом на генерала Лейерса, который сказал:

– Дуче, война проиграна. Гитлер сошел с ума в своем бункере. Мы работаем над тем, чтобы конфликт закончился с минимальными разрушениями и смертями.

Муссолини, сгорбившись, сидел, опираясь на трость, пепельное лицо его стало свекольно-красным. Пузырьки слюны появились в уголках рта дуче, губы его искривились, потом он выставил вперед свой квадратный подбородок и начал, размахивая тростью, кричать на Вольфа и Лейерса.

– Вы, нацистские недоделки! – взревел Муссолини. – Мы снова можем сказать, что Германия вонзила нож в спину Италии! Я выступлю по радио! Я сообщу всему миру о вашем предательстве!

– Вы ничего такого не сделаете, Бенито, – сказал кардинал Шустер.

– Бенито? – возмущенно воскликнул Муссолини. – Кардинал Шустер, обращайтесь ко мне «ваше превосходительство»!

Кардинал сделал глубокий вдох, потом, склонив голову, сказал:

– Ваше превосходительство, важно достичь договоренностей о сдаче, прежде чем народ поднимет восстание. В случае восстания нас ждет анархия, которую я хочу предотвратить. Если у вас другие цели, то я попрошу вас выйти.

Муссолини оглядел комнату, с отвращением тряхнул головой, протянул руку своей любовнице:

– Ты посмотри, Клара, как они обходятся с нами. Мы теперь остались одни.

Петаччи взяла руку вождя итальянских фашистов и сказала:

– Я готова, дуче.

Они поднялись и двинулись к двери.

– Ваше превосходительство, – сказал вслед Муссолини кардинал, – постойте.

Прелат подошел к полкам, вытащил книгу и протянул ее Муссолини.

– Это история святого Бенедикта. Покайтесь в своих грехах, и, возможно, вы найдете утешение в этой книге в те трудные дни, которые вам предстоят.

Муссолини мрачно посмотрел на Шустера, но книгу взял и передал своей любовнице. Выходя, он бросил:

– Нужно было расстрелять их всех.

8

Дверь за ними захлопнулась.

– Продолжим? – сказал кардинал. – Генерал Вольф, германское верховное командование согласилось с моей просьбой?

– Фитингоф написал мне сегодня утром. Он дал приказ своим солдатам воздерживаться от оборонительных действий, оставаться в казармах до особого распоряжения.

– Трудно назвать это сдачей, – сказал кардинал Шустер. – И здесь, на улицах близ Дуомо, все еще остается значительная группа солдат СС. Они подчиняются полковнику Рауффу?

– Я так думаю, – ответил Вольф.

– Но Рауфф подчиняется вам, – сказал Шустер.

– Не всегда.

– Прикажите ему. Запретите ему и этим чудовищам в форме и дальше творить жестокости, пока они не покинут страну.

– Жестокости? – переспросил Вольф. – Я не понимаю, что вы…

– Не оскорбляйте меня, – отрезал кардинал Милана. – Мы не сможем возместить все утраты, понесенные Италией и итальянцами. Но вы можете предотвратить продолжение бойни. Мы с вами согласны в этом?

Вольф выглядел очень взволнованным, но все же кивнул:

– Я сейчас же напишу приказ.

– Я доставлю его по назначению, – сказал Барбарески.

Кардинал Шустер взглянул на семинариста:

– Вы уверены?

– Я хочу посмотреть в глаза пытавшему меня человеку, когда он получит этот приказ.

Вольф написал приказ, запечатал его воском Шустера, приложил свой перстень и передал семинаристу. В дверях Барбарески столкнулся со священником, который привел их в кабинет.

– Кардинал Шустер, заключенные Сан-Витторе подняли бунт, – сказал священник.

 

Глава двадцать восьмая

1

Они до темноты оставались в канцелярии кардинала. Генерал Вольф ушел. Генерал Лейерс и кардинал Шустер обсуждали способы обмена пленными между немцами и отрядами Сопротивления.

И только когда село солнце, Пино вспомнил, что до полуночи должен арестовать Лейерса. Он жалел, что партизаны не дали ему более точных инструкций – один только адрес, куда он должен доставить генерала. Но они возложили на него ответственность, дали задание, как дали задание Миммо совершать диверсии. А детали он уж додумывал сам.

Но, возвращаясь в штабной автомобиль, Пино все еще размышлял, как ему арестовать генерала, – ведь тот всегда сидел сзади прямо за Пино.

Открыв заднюю дверь, Пино увидел внутри саквояж и выругался про себя. Саквояж находился там все время, пока они были у кардинала. Он мог бы найти предлог, чтобы выйти и просмотреть его содержимое, возможно, какие-то документы Лейерс сохранил, не захотел сжигать.

Генерал Лейерс сел в машину, не глядя на Пино, и сказал:

– Отель «Реджина».

Пино хотел было вытащить вальтер и арестовать Лейерса, но он сомневался в себе, а потому закрыл дверь и сел за руль. Поскольку все улицы были запружены немецким транспортом, Пино пришлось ехать в управление гестапо объездным путем.

Около Пьяцца Сан-Бабила он увидел немецкий грузовик, заполненный вооруженными солдатами, грузовик остановился у въезда в гараж в полуквартале, а кто-то стоял на улице с автоматом и целился в лобовое стекло грузовика. Когда человек повернулся, у Пино отвисла челюсть.

– Миммо, – выдохнул он, ударяя по тормозам.

– В чем дело, форарбайтер? – спросил генерал Лейерс.

Пино проигнорировал его и выскочил из машины. Он был не больше чем в сотне метров от брата, который размахивал автоматом и кричал:

– Все вы, нацистские свиньи, бросайте оружие, выкидывайте его из грузовика, а потом ложитесь лицом вниз на тротуар.

Следующая секунда, казалось, тянулась целую вечность.

Когда ни один из немцев не шелохнулся, Миммо дал очередь. Свинцовые пули рикошетили от стенки гаража. В наступившей затем звонкой тишине немцы в задней части грузовика принялись выкидывать оружие.

– Форарбайтер! – сказал Лейерс, и Пино с удивлением увидел, что генерал тоже вышел из машины и наблюдал за происходящим через его плечо. – Отель «Реджина» отменяется. Везите меня к Долли. Я только сейчас понял, что оставил там важные бумаги, и я хочу…

Воодушевленный храбростью Миммо и не размышляя более, Пино вытащил пистолет, развернулся и направил его в грудь Лейерса. С удовольствием увидел шок в глазах генерала.

– В чем дело, форарбайтер? – сказал Лейерс.

– Вы арестованы, mon général, – ответил Пино.

– Форарбайтер Лелла, – твердо сказал генерал. – Уберите оружие, и мы забудем эту историю. Вы отвезете меня к Долли. Я заберу бумаги и…

– Я вас никуда не повезу, надсмотрщик!

Генерал воспринял это как пощечину. Ярость исказила его лицо.

– Как вы смеете так со мной говорить?! Я могу расстрелять вас за измену!

– Вам и Гитлеру я готов изменять хоть каждый день, – с неменьшей яростью ответил Пино. – Повернитесь и положите руки на голову, mon général, или я буду стрелять вам по ногам.

Лейерс кипел от злости, но, видя, что Пино не шутит, подчинился. Пино протянул руку, вытащил у Лейерса пистолет, который тот носил в гражданской одежде, сунул себе в карман, махнул своим вальтером и сказал:

– Садитесь.

Лейерс двинулся было к заднему сиденью, но Пино показал ему на водительское место, сам сел на заднее и захлопнул дверь. Он положил локоть на саквояж, как нередко делал это Лейерс, и улыбнулся: ему нравилось, что они поменялись ролями, он чувствовал, что заслужил это, что теперь наконец справедливость восторжествует.

Он смотрел мимо Лейерса сквозь лобовое стекло. Его брат уложил лицом на дорогу двадцать нацистов, а теперь разряжал их автоматы и складывал на противоположный тротуар.

– Нам не обязательно делать это таким образом, форарбайтер, – сказал Лейерс. – У меня есть деньги. Много денег.

– Немецких? – фыркнул Пино. – Они через день-другой обесценятся, если уже не обесценились. Заводите двигатель и, как вы мне часто говорили, молчите, пока с вами не заговорят.

Когда генерал завел машину, Пино опустил заднее стекло и крикнул:

– Увидимся дома, Миммо!

Его брат удивленно оглянулся, понял, чей голос услышал, и выбросил вверх кулак.

– Восстание, Пино! – прокричал Миммо. – Восстание!

2

У Пино мурашки бежали по коже, пока Лейерс вел машину из Сан-Бабилы на адрес, полученный Пино от командиров Сопротивления. Он понятия не имел, почему должен везти Лейерса именно туда, но его это и не волновало. Он вышел из тени. Перестал быть секретным агентом. Теперь он стал частью восстания, а потому чувствовал свою правоту, выкрикивая указания генералу, который ссутулившись вел машину.

Десять минут спустя Лейерс сказал:

– У меня есть не только германские деньги.

– Мне все равно, – ответил Пино.

– У меня есть золото. Мы можем поехать…

Пино ткнул стволом пистолета в затылок генерала:

– Я знаю, что у вас есть золото. Золото, которое вы украли у Италии. За которое вы убили четырех ваших рабов. И оно мне не нужно.

– Убил? – переспросил Лейерс. – Нет, форарбайтер, это не…

– Я надеюсь, вас поставят перед расстрельным взводом за все, что вы сделали.

Генерал Лейерс напрягся:

– Вы не сделаете этого.

– Замолчите. Я больше не хочу слышать ни слова.

Лейерс, казалось, подчинился судьбе, он мрачно вел машину по городу, а Пино общался с внутренним голосом, который говорил ему: «Не упусти своего шанса. Пусть он понесет хоть какое-то наказание от твоей руки. Ну, хотя бы прострели ему ногу. Пусть он встретит свою судьбу раненый и в мучениях. Ведь так и должны преступники попадать в ад».

Генерал в какой-то момент опустил окно и высунул голову, словно чтобы вкусить последние мгновения свободы. Но когда они подъехали к воротам дома на Виа Брони, Лейерс снова смотрел перед собой.

Автоматчик в красном шарфе вышел из ворот. Пино сказал ему, что получил приказ арестовать генерала и вот привез его.

– Мы ждали, – сказал охранник и крикнул, чтобы открывали ворота.

Лейерс заехал внутрь и остановился. Он открыл дверь и попытался выйти. Другой партизан схватил Лейерса, развернул и надел на него наручники. Первый автоматчик взял саквояж.

Лейерс с отвращением посмотрел на Пино, но не сказал ни слова – его повели внутрь. Когда двери за Лейерсом закрылись, Пино понял: он так и не сказал генералу, что шпионил за ним.

– Что с ним будет? – спросил Пино.

– Его будут судить. Может быть, повесят, – сказал партизан, державший саквояж.

Пино почувствовал жжение в горле, говоря:

– Я хочу давать показания против него.

– У тебя наверняка будет такая возможность. Ключи от машины?

Пино передал ему ключи.

– Что мне теперь делать?

– Отправляйся домой. Вот, возьми это письмо. Если тебя будут останавливать партизаны, покажи им его.

Пино взял письмо, сложил, сунул в карман.

– Меня подвезут?

– Извини, – сказал партизан. – Тебе придется идти пешком. Не беспокойся – минут через десять – двадцать рассветет.

– Ты знаешь моего брата, Миммо Леллу? – спросил Пино.

Партизан рассмеялся:

– Мы все знаем этот вселенский ужас и рады, что он на нашей стороне.

3

Несмотря на услышанную похвалу в адрес Миммо, Пино шел к воротам с чувством досады, словно обманутый. Почему он не сказал Лейерсу, что шпионил за ним? Почему не спросил, что за документы они сжигали? Что в них было? Свидетельство преступлений? И что за бумаги он хотел взять в квартире Долли?

Имеют ли эти бумаги какое-то значение? У партизан теперь саквояж, и какие-то документы Лейерс, видимо, спас от огня. И Пино будет давать показания против него, расскажет миру, чем занимался генерал Лейерс.

Пино вышел на улицу. Это был юго-восточный район Милана, который больше всего пострадал от бомбежек. В темноте ему под ноги попадалось что-то, он спотыкался, боялся свалиться в какую-нибудь воронку.

Неподалеку раздался выстрел. Потом еще один. А за ними – автоматная очередь и взрыв гранаты. Пино уже хотел развернуться и найти другой путь домой, когда издалека до него донесся звук малых колоколов Дуомо. Потом заговорили большие колокола – и начался мелодичный перезвон в темном городе.

Пино, словно почувствовав зов, направился к собору. Он шел на звон колоколов, не думая о перестрелке на улицах вокруг него. Начали звонить колокола еще одной церкви, и вскоре подключились все остальные, как в пасхальное утро. А потом неожиданно, впервые за почти два года, уличные фонари по всему Милану загорелись, прогоняя тьму, заставляя забыть о долгих страданиях города в сумерках войны. Пино моргнул от неожиданной яркости фонарей, от того, как они высветили черные, страшные руины и шрамы Милана.

Но фонари горели! И звонили колокола! Пино испытал огромное облегчение. Что это? Неужели все кончилось? Все немецкие части сложили оружие. Это правда? Но солдаты, которых арестовал Миммо, сдались только под угрозой расстрела.

Стрельба и взрывы переместились на северо-восток, к Центральному вокзалу и театру Пикколо, где размещался штаб чернорубашечников. Пино понял, что, вероятно, за контроль над Миланом с партизанами сражаются люди Муссолини. А возможно, и немцы. Так что бой ведут три силы.

Как бы то ни было, Пино пошел на запад, обходным путем направляясь к Дуомо. В уцелевших домах люди срывали с окон светомаскировку, отчего на улицах становилось еще светлее. Из окон выглядывали целые семейства, они радостно кричали, призывали изгнать нацистов из города. Многие высыпали на улицы, они смотрели на горящие фонари как на воплощенную в жизнь сказку.

Но радость была недолгой. Автоматный огонь раздался со всех сторон. Пино слышал очереди, потом паузы, вблизи и вдали. Он вспомнил бой близ кладбища, где лежало тело Габриелы Рокки.

«Война не окончена, – понял он. – Как и восстание». Соглашения, заключенные в кабинете кардинала Шустера, не выполнялись. Судя по ритму боя, Пино вскоре понял, что он явно слышит трехстороннее сражение: партизан с немцами и партизан с чернорубашечниками.

Когда на соседней улице взорвалась граната, люди бросились по домам. Пино перешел на неровный бег зигзагами. Когда он добрался до Пьяцца Дуомо, шесть немецких танков все еще стояли по периметру, их орудия были направлены в разные стороны от площади. Прожектора собора ярко горели, освещая всю базилику, колокола продолжали звонить, но площадь была пуста. Пино сглотнул слюну и бросился по диагонали через открытое пространство, молясь о том, чтобы в верхних этажах зданий, выходящих на площадь, не сидели снайперы.

4

Пино без происшествий добрался до угла собора и двинулся в тени громадной базилики. Он поглядывал вверх, видел, как годы бомбардировок и пожаров зачернили бледно-розовый мрамор фасада. Неужели война, хотя бы в виде этих следов, навсегда останется в Милане?

Потом он подумал об Анне, обосновалась ли она на новом месте с Долли в Инсбруке, спит ли сейчас. Ему было спокойнее думать о ней такой – пребывающей в тепле и безопасности.

Пино улыбнулся и ускорил шаг. Через десять минут он был у квартиры родителей. Он проверил бумаги в кармане, поднялся по лестнице, вошел, ожидая встречи с часовыми-эсэсовцами. Но их не было, и, когда кабина лифта проезжала мимо пятого этажа, он увидел, что часовых не оказалось и там.

Их нет! Они все бегут!

Он чувствовал себя счастливым до глубины души, доставая ключи из кармана. Он распахнул дверь и оказался на небольшой вечеринке. Скрипка отца лежала на подставке, на столе стояли две открытые бутылки кьянти и две пустые. Микеле был пьян, он смеялся у очага с летчиком Марио, сыном его кузена. А тетя Грета? Она сидела на коленях у мужа, осыпала его поцелуями.

Дядя Альберт увидел Пино, победно вскинул руки и вскричал:

– Привет тебе, Пино Лелла! Подойди ко мне и обними дядюшку!

Пино рассмеялся и бросился обнимать их всех. Он пил вино, слушал дядю Альберта, который рассказывал драматическую историю восстания в тюрьме Сан-Витторе – как они разоружили охрану из чернорубашечников, открыли все камеры и выпустили заключенных на свободу.

– Лучшая минута моей жизни, кроме знакомства с Гретой, – когда я выходил из ворот этой тюрьмы, – сказал дядя Альберт, все еще сияя. – Кандалы сняты, мы свободны. Милан свободен!

– Еще не совсем, – сказал Пино. – Я сегодня проделал немалый путь по городу. Договоренности, достигнутые у кардинала Шустера, не соблюдаются. Повсюду еще продолжаются бои.

Потом он рассказал им о Миммо, о том, как тот в одиночку уложил на землю всех немецких солдат, которые были в грузовике.

– Один? – ошарашенно спросил отец.

– Совершенно один, – с гордостью сказал Пино. – Я думаю, мне нельзя отказать в мужестве, но до младшего братишки мне далеко.

Он взял бутылку и налил себе еще один стакан. На душе у него было хорошо, как никогда. Если бы рядом была Анна, праздновала восстание вместе с его семьей, он вообще чувствовал бы себя на седьмом небе. Пино хотелось поскорее увидеть ее, услышать. Он проверил телефон и, к своему удивлению, обнаружил, что тот работает. Но отец сказал, что никаких звонков не было.

Уже за полночь, раскрасневшись и опьянев от вина, Пино улегся в кровать. За открытым окном он слышал рев танков, потом клацанье гусениц по брусчатке, удаляющееся на северо-восток. Он уснул, не услышав взрывов и стрельбы в том направлении, куда уехали танки.

Всю ночь звуки боя в Милане то стихали, то снова нарастали, словно смолкал один хор, а другой подхватывал, все голоса звучали не в унисон, каждая песня разрасталась в крещендо, а потом переходила в эхо, словно надорвавшись. Пино зарылся головой в подушку и наконец уснул как убитый, погрузился в сны: он видел тот презрительный взгляд, которым смерил его, уходя, генерал Лейерс, видел себя, бегущего по городу, и стреляющих в него снайперов, но лучше всего он видел Анну и их последнюю ночь, все ее волшебство и силу, какой она была идеальной, эта ночь, дарованная самим Богом.

5

Пино проснулся в четверг, 26 апреля, и посмотрел на часы.

Десять? Когда он в последний раз спал до десяти? Он не помнил, но как же это было здорово – выспаться. Потом он почувствовал запах бекона. Бекона? Откуда?

Он оделся и вышел на кухню – там его отец, раскладывая на тарелке хрустящий бекон, показал на миску, полную свежих яиц, в руках Марио.

– Это принес приятель твоего дядюшки, он участник Сопротивления, – сказал Микеле. – Альберт разговаривает с ним в коридоре. Я достал остатки эспрессо, которые прятал в кладовке.

Вошел дядя Альберт. Судя по его лицу, он мучительно страдал от похмелья и немного – от донимавшей его мысли.

– Пино, ты нужен с твоим английским, – сказал он. – Они хотят, чтобы ты поехал в отель «Диана» и поговорил с человеком по фамилии Кнебель.

– Кто такой Кнебель?

– Американец. Это все, что мне известно.

Еще один американец? Второй за два дня!

– Ну хорошо, – сказал Пино, с тоской поглядывая на бекон, яичницу и кофе. – Что, прямо сейчас?

– Когда поешь, – ответил отец.

Пилот Марио приготовил Пино яичницу с беконом, и тот мигом съел ее и запил двойным эспрессо. Пино забыл, когда в последний раз так роскошно завтракал, но вдруг вспомнил – в «Каса Альпина». Он подумал об отце Ре: как они там поживают с братом Бормио? Как только ему представится малейшая возможность, он отвезет Анну в Мотту и познакомит со священником, которого и попросит их обвенчать.

Эта мысль наполнила его счастьем, придала уверенности, какой он не чувствовал прежде. Видимо, это отразилось на его лице, потому что, когда Пино мыл посуду, к нему подошел дядя Альберт и шепнул на ухо:

– Ты улыбаешься, как идиот, и смотришь в никуда, а это значит, что ты влюблен.

– Может быть, – рассмеялся Пино.

– В ту самую молодую даму, которая помогла тебе с рацией?

– Ее зовут Анна. Ей нравятся ваши изделия.

– Отец знает? А мать?

– Они незнакомы. Но уже скоро.

Дядя Альберт похлопал Пино по спине:

– Быть молодым и влюбленным. Не удивительно ли, что такие вещи случаются в самый разгар войны? Это свидетельствует о том, что жизни изначально присуща доброта, несмотря на все зло, которое мы видели.

Пино восхищался своим дядюшкой. У него была светлая голова.

– Ну, я пошел, – сказал Пино, вытерев руки. – Знакомиться с синьором Кнебелем.

6

Пино вышел из дома и направился в отель «Диана» на Виале Пиаве, неподалеку от телефонной станции и Пьяццале Лорето. Он прошел два квартала, когда увидел мертвое тело – человек лежал лицом вниз в водостоке, с раной в голове. Потом он увидел второе и третье тела в пяти кварталах от их дома – мужчина и женщина в ночных одеждах, их словно вытащили из кровати. Чем дальше он шел, тем больше тел видел – почти все убиты выстрелом в голову, почти все лежали лицом вниз в водостоке под лучами солнца, которое пекло все нещаднее.

Пино был в ужасе, его тошнило. Когда он дошел до отеля «Диана», у него за спиной осталось семьдесят трупов, разлагающихся на солнце. На севере продолжалась беспорядочная стрельба. Кто-то сказал, что партизаны окружили большой отряд чернорубашечников, которые пытались вырваться из Милана. Фашисты сражались до последнего патрона.

Пино потянул на себя дверь отеля – та оказалась заперта. Он постучал, подождал, никто ему не ответил. Он обошел отель, подергал заднюю дверь – она открылась. Вошел в пустую кухню – здесь пахло недавно приготовленной едой, одни распашные двери, обитые чем-то мягким, вели в темный, пустой ресторан, другие – в тускло освещенный танцевальный зал.

Толкнув дверь в танцевальный зал, Пино громко позвал:

– Есть кто-нибудь?

Услышав металлический звук – кто-то передернул затвор, – Пино поднял руки.

– Бросать ружье, – раздался мужской голос.

– У меня нет оружия, – отозвался Пино, слыша дрожь в своем голосе.

– Кто ты есть?

– Пино Лелла. Меня просили прийти сюда и встретиться с американцем по имени Кнебель.

Пино услышал хрипловатый смех, а потом из тени появился высокий долговязый человек в американской военной форме. У него был широкий нос, редеющие волосы и широкая улыбка.

– Опусти оружие, капрал Далойа, – сказал он. – У этого есть приглашение.

Капрал Далойа, невысокий, коренастый солдат из Бостона, опустил винтовку.

Более высокий американец подошел к Пино, протянул ему руку:

– Майор Франк Кнебель, Пятая армия Соединенных Штатов. Отбиваюсь за Пятую в прессе, пописываю в «Звезды и полосы» и спустя рукава занимаюсь психологическими операциями.

Пино не понял и половины из того, что сказал майор, но кивнул:

– Вы только что появились?

– Вчера вечером, – сказал Кнебель. – Опередил Десятую горнострелковую дивизию с группой разведчиков, чтобы получить самое свежее впечатление о городе для моих сообщений. Так что скажите мне, Пино, что тут происходит? Что вы видели по дороге сюда?

– В водостоках лежат убитые – это акты возмездия, а немцы и чернорубашечники пытаются вырваться из города, – сказал Пино. – Партизаны их обстреливают. Но сегодня ночью впервые за несколько лет зажгли уличные фонари, и какое-то время казалось, что война и в самом деле закончилась.

– Мне это нравится, – сказал Кнебель, доставая блокнот. – Повторите, пожалуйста.

Пино повторил. Майор записал его слова.

– Вы не возражаете, если я назову вас участником партизанского Сопротивления?

– Не возражаю, – сказал Пино, которому понравилась формулировка американца. – Чем еще могу быть вам полезен?

– Мне нужен переводчик. Вы говорите по-английски, и вот вы здесь.

– Кто вам сказал, что я говорю по-английски?

– Птичка нащебетала, – ответил Кнебель. – Вы знаете ситуацию. Дело в том, что мне нужна помощь. Пино, вы готовы протянуть руку американцу в трудном положении?

Пино понравилось произношение американца. Пино все в нем понравилось.

– Конечно готов.

– Вот молодец, – сказал Кнебель, кладя руку на плечо Пино и продолжая заговорщицким тоном: – Что касается сегодня, то мне нужны от вас две вещи. Первое – проводите меня на телефонную станцию, чтобы я мог позвонить кое-кому и передать несколько историй.

Пино кивнул:

– Нет проблем. Что еще?

Кнебель улыбнулся, обнажив белые зубы.

– Вы можете достать нам вина? Виски? Может, девочек и музыку?

– Для?..

– Для вечеринки, черт возьми, – сказал Кнебель, улыбаясь еще шире. – У меня тут друзья рыщут после наступления темноты, а эта сучья война почти закончилась, так что они не против выпустить немного пара, отпраздновать. Вы не возражаете?

Майор обладал каким-то заразительным свойством, заставившим Пино улыбнуться:

– Что ж, это будет здорово!

– Можете устроить? Достать проигрыватель или коротковолновик? Итальянских красоток, чтобы потанцевать?

– И вино, и виски. У моего дядюшки есть и то и другое.

– Тогда ваш дядюшка награждается «Серебряной звездой» за исполнение долга с особым усердием, – сказал майор. – Вы можете доставить все это сюда к девяти вечера?

Пино посмотрел на часы – двенадцать. Он кивнул:

– Я отведу вас на телефонную станцию и займусь этим.

Кнебель посмотрел на американских солдат, отсалютовал им и сказал:

– Мне нравится этот парень.

– Если он приведет сюда хорошеньких девушек, то я бы предложил наградить его орденом Почета, – сказал капрал Далойа.

– А это высокая оценка со стороны человека, который получил «Серебряную звезду» за доблесть во время боев при Монте-Кассино, – сказал Кнебель.

Пино посмотрел на капрала новым взглядом.

– Медали – шелуха, – сказал Далойа. – Нам нужны женщины, музыка и выпивка.

– Найду вам одно, другое и третье, – сказал Пино, и капрал щегольски отсалютовал ему.

Пино рассмеялся, посмотрел на майора, изучая его униформу:

– Снимите мундир, чтобы не бросался в глаза.

Кнебель послушался и последовал за Пино из отеля в футболке, форменных брюках и ботинках. У телефонной станции охрана из партизан встала на их пути, но стоило Пино показать им бумагу, которую ему дали предыдущим вечером, и сказать, что Кнебель собирается написать блестящую историю о Миланском восстании для американцев, как его впустили. Пино устроил Кнебеля в комнате со столом и телефоном. Майор, получив соединение, прикрыл микрофон ладонью и сказал:

– Мы на вас рассчитываем, Пино.

– Да, сэр, – сказал Пино и попытался отдать честь так, как это сделал капрал Далойа.

– Почти, – со смехом сказал Кнебель. – А теперь устройте нам такую вечеринку, чтобы мы ее запомнили.

Пино, зарядившись энергией, вышел из здания станции и направился к Корсо Буэнос-Айрес и Пьяццале Лорето, пытаясь понять, где ему найти все, о чем просил Кнебель, за восемь с половиной часов. Ему навстречу шла женщина лет двадцати с небольшим, без обручального кольца, с обеспокоенным выражением лица.

Пино, подчиняясь какому-то внутреннему голосу, спросил:

– Синьорина, per favore, вы не хотите прийти на вечеринку сегодня?

– На вечеринку? Сегодня? С вами? – Она издевательски хмыкнула. – Нет.

– Будет музыка, вино, еда и богатые американские солдаты.

Она откинула волосы с лица и сказала:

– В Милане еще нет американских солдат.

– Уже есть. А будет еще больше в отеле «Диана», в танцевальном зале, сегодня в девять. Придете?

Она помедлила, потом спросила:

– Не обманываете?

– Клянусь моей матерью.

– Тогда подумаю. Отель «Диана»?

– Он самый. Наденьте вечернее платье.

– Я подумаю, – снисходительно сказала она и пошла дальше.

Пино усмехнулся. Она придет. Он почти не сомневался.

Он пошел дальше, а когда ему попалась еще одна привлекательная девушка, он и ей сказала то же самое и получил приблизительно такой же ответ. Третья девушка реагировала иначе. Она хотела отправиться на вечеринку немедленно, а когда он сказал, что будут богатые американцы, пообещала, что приведет четырех подружек.

Пино от возбуждения не заметил, как дошел до угла Пьяццале Лорето, до магазина «Фрукты-овощи» Белтрамини. Дверь была открыта. Он увидел чей-то силуэт внутри.

– Карлетто, это ты?

7

Старый друг Пино хотел захлопнуть дверь, но Пино сунул плечо в проем и не дал Карлетто этого сделать. Меньший ростом Карлетто упал на спину.

– Убирайся из моего магазина! – прокричал Карлетто, отползая назад. – Предатель. Нацист!

Его друг сильно потерял в весе, Пино увидел это, как только закрыл за собой дверь.

– Я не нацист и не предатель.

– Я видел свастику! И папа видел! – брызгал слюной Карлетто, показывая на левую руку Пино. – Вон там. Так с каких это радостей ты перестал быть нацистом?

– Эта повязка позволяла мне делать то, что я делал, – ответил Пино и рассказал Карлетто все.

Он видел – его старый друг поначалу не поверил ему, но когда Карлетто услышал имя Лейерса и понял: Пино в течение этого времени сообщал партизанам все, что узнавал благодаря близости к генералу, – его отношение к другу изменилось.

– Они могли убить тебя, если бы узнали, – сказал Карлетто.

– Да.

– И ты все равно делал это, – сказал он, качая головой. – Вот в чем разница между тобой и мной. Ты рискуешь и действуешь, а я… я смотрю и боюсь.

– Больше бояться нечего, – сказал Пино. – Война закончилась.

– Правда?

– Как твоя мама?

Карлетто склонил голову:

– Она умерла. В январе. Во время холодов. Я никак не мог ее согреть, потому что у нас не было ни топлива, ни продуктов на продажу. Она кашляла, кашляла и умерла.

– Какое горе, – сказал Пино, чувствуя комок в горле. – Доброта была свойственна ей так же, как шутливость твоему отцу. Жаль, что меня не было рядом и я не мог помочь тебе похоронить их.

– Ты был там, где тебе и положено быть, как и я, – сказал Карлетто с таким подавленным видом, что Пино захотелось его приободрить.

– Ты все еще играешь на ударнике?

– Давно не играл.

– Но инструмент у тебя остался?

– В подвале.

– А ты знаешь еще каких-нибудь музыкантов поблизости?

– А что?

– Сделай одолжение, скажи.

– Да, думаю, знаю. Если они, конечно, живы.

– Хорошо, пойдем.

– Что? Куда?

– Ко мне домой, чтобы ты поел что-нибудь, – ответил Пино. – А потом мы возьмем вина, еды, пригласим девушек. А когда у нас будет всего достаточно, мы устроим вечеринку по поводу окончания войны.

 

Глава двадцать девятая

1

К 21:00 второго дня всеобщего Миланского восстания Пино и Карлетто доставили шесть ящиков вина и двадцать литров пива домашнего производства из запасов дяди Альберта в отель «Диана». Отец Пино добавил две полные бутылки граппы. А Карлетто нашел три неоткрытые бутылки виски, которые несколько лет назад кто-то подарил его отцу.

Капрал Далойа тем временем обнаружил разобранную сцену в подвале отеля и приказал солдатам собрать ее в дальнем углу танцевального зала. В задней части сцены установили ударник Карлетто. Он постукивал по басовому барабану, настраивал тарелки, а тем временем налаживали свои инструменты трубач, кларнетист, саксофонист и тромбонист.

Пино сел за пианино, которое американцы водрузили на сцену, и нервно постукивал по клавишам. Он почти год не садился за инструмент. Но потом расслабился, сыграл несколько аккордов и остановился. Этого было достаточно.

Собравшиеся начали улюлюкать и кричать. Пино театрально приложил руку ко лбу, посмотрел на двадцать американских солдат, взвод новозеландцев, восемь журналистов и итальянских девушек числом не менее тридцати.

– Тост! – прокричал майор Кнебель и запрыгнул на сцену с бокалом вина в руке, немного вина пролилось, но он и внимания не обратил, поднял бокал: – За окончание войны!

Собравшиеся взревели. Капрал Далойа вскочил на сцену к майору и закричал:

– За конец убийц-диктаторов, их чумных черных челок и поганеньких тонких усиков!

Солдаты покатывались со смеху и одобрительно кричали.

Пино тоже смеялся, но ему удалось перевести тост для женщин, которые тоже одобрительно закричали и подняли бокалы. Карлетто выпил вино одним большим глотком, а потом причмокнул губами, и на его лице осталась широкая улыбка. Ударив барабанными палочками, Карлетто прокричал:

– Давай на всю катушку, Пино!

Руки Пино на миг зависли над инструментом, а потом пальцы побежали по клавишам. Он начал с высоких нот, затем перешел на низкие в энергичном ритме, скоро перетекшем в одну из тех мелодий, что он осваивал до начала бомбежек.

На этот раз он играл вариацию «Буги-вуги Пайнтопа», чисто танцевальную музыку.

Собравшиеся впали в неистовство, а когда Карлетто взялся за щетки и тарелки и к ним присоединилась труба, неистовство еще усилилось. Солдаты принялись расхватывать итальянок, увлекая их в свинг, разговаривая движениями рук и ног, тряской бедер, поворотами. Другие солдаты окружали танцующих, нервно поглядывали на женщин или стояли на месте с бокалом в одной руке, помахивая другой и отбивая ритм поднятым указательным пальцем, их бедра покачивались, плечи подергивались в такт с мелодией Пино. Время от времени кто-нибудь из них вскрикивал просто от пьяного куража.

Кларнетист заиграл соло. Вступил саксофонист, а за ним тромбонист. Потом музыка стихла, раздались хлопки и требования играть еще. Вперед вышел трубач и поразил публику началом песни «Горнист играет буги-вуги».

Многие солдаты знали слова наизусть, и танец дошел до исступления, другие солдаты тем временем пили, орали, свистели, танцевали и снова пили, впадали в раж просто потому, что дали себе наконец расслабиться. Когда Пино вывел песню к финалу, потеющая толпа танцоров принялась одобрительно кричать и топать ногами.

– Еще! – кричали они. – Повторить!

2

Пино был мокрый от пота, но он чувствовал себя счастливым, как никогда. Ему только не хватало Анны. Она ни разу не видела Пино за роялем. Наверно, в обморок бы упала. Он рассмеялся при этой мысли, потом подумал о Миммо. Где он? Все еще сражается с нацистами?

Пино чувствовал себя немного виноватым: он тут празднует, а его младший брат воюет, но потом он посмотрел на Карлетто, который щедрой рукой наливал себе вино с идиотской улыбкой на лице.

– Ну, Пино, дадим им, что они хотят, – сказал Карлетто.

– А как же! – прокричал Пино толпе. – Но пианисту нужно выпить! Граппы!

Кто-то поспешил принести ему стакан. Пино осушил его и кивнул Карлетто, который застучал палочками. И они снова пустились во все тяжкие, раскачивая буги-вуги во все стороны, вставляя туда мелодии, которые Пино когда-то слышал или разучивал. «Стомп 1280». «Стомп буги-вуги». «Биг-бед буги-вуги».

Толпа неистовствовала. Пино еще никогда не получал такого удовольствия, и ему вдруг стало понятно, почему родители с такой радостью приглашали музыкантов на вечеринки.

Когда они остановились, чтобы передохнуть, около одиннадцати часов, майор Кнебель подошел к нему и сказал:

– Блестяще, солдат. Просто блестяще!

– Вам нравится? – улыбаясь, спросил Пино.

– Лучшей вечеринки у меня в жизни не было, и она еще только начинается. Одна из твоих девиц живет поблизости, и она клянется, что у ее отца полон подвал выпивки.

Пино заметил, что несколько пар покинули танцевальный зал и, держась за руки, направились наверх. Он улыбнулся и пошел налить себе вина с водой.

Подошел Карлетто, положил Пино руку на плечо и сказал:

– Спасибо, что оторвал меня от моих будней сегодня.

– А для чего еще существуют друзья?

– Друзья навсегда?

– До последнего.

Первая девушка, которую Пино пригласил на вечеринку, подошла к нему и спросила:

– Ты Пино?

– Верно. А тебя как зовут?

– София.

Пино протянул руку:

– Рад познакомиться, София. Хорошо проводишь время?

– Очень весело, только я не говорю по-английски.

– Некоторые солдаты здесь, как, например, капрал Далойа, говорят по-итальянски. А остальные… Просто танцуй и улыбайся, и пусть твое тело говорит языком любви.

София рассмеялась:

– Послушаешь тебя – все проще простого.

– Я буду приглядывать, – сказал Пино и направился обратно на сцену.

Он выпил еще граппы, и они продолжили: буги-вуги, потом попурри, потом опять буги-вуги, толпа притопывала, танцевала. В полночь он посмотрел в зал и увидел, что София отплясывает с капралом Далойа, рот которого разошелся в улыбке чуть не до ушей.

Все складывалось как нельзя лучше.

Пино выпил еще граппы, потом еще, он играл и играл, чувствовал запах пота танцующих и духи девушек, все это сливалось в терпкий аромат, и он не удержался, выпил еще. Около двух часов ночи все вокруг стало терять четкость, а потом погрузилось в черноту.

3

Шесть часов спустя, в пятницу, 27 апреля 1945 года, Пино проснулся на полу в кухне отеля, голова у него раскалывалась, в животе бурлило. Он прошел в туалет, и его вырвало, после чего желудку стало лучше, а голове хуже.

Пино заглянул в танцевальный зал – повсюду лежали или сидели люди: на стульях, на столах, на полу. Карлетто лежал на спине на сцене за ударником, подложив руку под голову. Майор Кнебель свернулся на кушетке, обнимая Софию, и Пино, глядя на них, улыбнулся, подавляя зевоту.

Он подумал о собственной кровати, о том, как хорошо было бы переспать похмелье дома, а не на жестком полу. Он выпил воды и ушел из отеля, держа общее направление на Порта Венеция и сады. День стоял изумительный, прозрачно-голубой и теплый, как в июне.

Он не отошел и квартала от отеля, как увидел первый труп, лежавший в водостоке лицом вниз с раной в затылке. Еще через квартал он увидел троих убитых. Через восемь кварталов он увидел пять трупов. На двух из них были черные рубашки. Три – в ночной одежде.

Хотя утром Пино видел столько убитых, он знал: за ночь в Милане что-то изменилось, была достигнута и пройдена критическая точка, пока он веселился и спал в отеле, потому что на улицах близ Порта Венеция гулял народ. Играли скрипки. Аккордеоны. Люди танцевали, обнимались, смеялись и плакали. Пино показалось, будто дух вечеринки из отеля «Диана» переместился на улицы, соблазнил всех, радующихся концу долгого и страшного испытания.

Он вошел в сад, чтобы сократить путь до дома. Люди лежали на травке, наслаждались солнцем, Пино посмотрел вперед, на забитую народом дорожку, по которой шел через парк, и увидел знакомое лицо: ему навстречу в форме Итальянских союзнических ВВС шел его родственник Марио, он сиял, и, судя по его виду, ему еще никогда не было так хорошо.

– Эй, Пино! – воскликнул он, обнимая его. – Я свободен. Отсидка в квартире закончилась!

– Здóрово! – сказал Пино. – И куда ты теперь?

– Куда угодно, – сказал Марио, глядя на свои пилотские часы, сверкавшие на солнце. – Я хочу ходить и впитывать в себя все это, радость города, в котором нацистам и фашистам пришел капут. Ты понимаешь это чувство?

Пино его прекрасно понимал. И казалось, все остальные миланцы тоже.

– Я пойду домой отсыпаться, – сказал Пино. – Вчера вечером перебрал граппы.

Марио рассмеялся:

– Жаль, меня не было с тобой.

– Ты бы неплохо повеселился.

– До встречи.

– Пока, – сказал Пино и пошел дальше.

Он прошел не больше шести метров, когда за его спиной раздались крики.

– Fascista! – кричал человек – Fascista!

Пино развернулся и увидел невысокого, коренастого человека, целящегося в Марио из револьвера.

– Нет! – воскликнул Марио. – Я пилот Итальянских союзнических…

Раздался выстрел. Пуля насквозь пробила голову Марио. Он рухнул на землю.

4

– Он фашист! Смерть всем фашистам! – кричал человек, потрясая револьвером.

Люди начали кричать и разбегаться.

Пино был ошеломлен – не знал, что сказать, что сделать, только смотрел на тело Марио, на кровь, текущую из раны на голове. Он ощутил позыв рвоты. Но тут убийца присел перед телом и принялся снимать пилотские часы с руки Марио.

Ярость обуяла Пино. Он уже собирался наброситься на убийцу Марио, но тот поднял голову, увидел его и проговорил:

– Что смотришь? Эй, да это же с тобой он говорил. Ты тоже фашист?

Увидев, что убийца целится в него, Пино развернулся и побежал, делая неожиданные повороты и нырки. За его спиной прогремел выстрел, пуля попала в одно из немногих деревьев, оставшихся в саду. Пино не замедлил бега, пока не оказался вне парка, почти в Сан-Бабиле. И только тогда он позволил себе осмыслить то, что видел. Вся жидкость, которую он выпил, вышла из него наружу, его рвало, пока не заболели бока.

Он пошел дальше в полуобморочном состоянии, направляясь к дому кружным путем.

Минуту назад Марио был жив, и вот лежит с простреленной головой. Эта неожиданная смерть стала для Пино потрясением, и он, идя по жарким улицам, дрожал, словно от холода. Как долго еще людей будет преследовать смерть?

В квартале моды люди на улицах праздновали, сидели на крылечках, смеялись и курили, ели и выпивали. Пино миновал оперный театр, потом увидел толпу, подошел к ней, стараясь не думать о мертвом Марио. Партизаны выставили оцепление у отеля «Реджина», бывшего управления гестапо.

– Что тут происходит? – спросил Пино.

– Они обыскивают дом, – ответил кто-то.

Пино знал, что не найдут там почти ничего ценного. Он видел, как горели документы. Пино до сих пор не мог прийти в себя от того зрелища – такой кипы горящих бумаг он и представить себе не мог. Его мозг искал убежища от ужаса, который охватывал его при мысли об убитом родственнике, и спасался в размышлениях о том, что могло быть в тех сожженных документах. И какие бумаги они оставили и почему.

Он подумал о Лейерсе, каким видел его два дня назад. Генерал просил его вернуться в квартиру Долли, перед тем как Пино его арестовал. Говорил что-то о бумагах, которые забыл там, и о чем-то еще. Он не меньше двух раз упомянул эти бумаги.

Подумав, что Лейерс мог оставить какие-нибудь разоблачительные документы в квартире Долли, Пино собрался, мысли о Марио отошли на второй план.

Квартира Долли была всего в нескольких кварталах, на Виа Данте. Он должен побывать там, прежде чем пойти домой и рассказать отцу о Марио. Он найдет бумаги, отдаст их майору Кнебелю. На основании этих бумаг и того, что он знает о Лейерсе, получится неплохая история. Пино и Кнебель поведают миру о генерале и «принудительном труде», о том, как этот фараоновский надсмотрщик доводил людей до смерти.

Двадцать минут спустя Пино поднялся по ступеням крыльца, прошел мимо старухи, которая подмигнула ему за линзами очков, и дальше по лестнице в квартиру Долли.

– Кто тут? – раздался старческий голос ему вслед.

– Старый друг, синьора Пластино, – сказал Пино, не останавливаясь.

Дверь в квартиру Долли была выломана и висела на петлях. Чемоданы и коробки лежали раскрытые, их содержимое было разбросано по полу.

Пино охватила паника.

– Анна? Долли?

Он прошел на кухню, увидел разбитые тарелки, опустошенные шкафы. Его трясло, ему казалось, что сейчас его снова вырвет, когда он подошел к комнате Анны и отворил дверь. Матрас был скинут с кровати. Ящики и шкафчики открыты и пусты.

Потом он увидел что-то торчащее из-под матраса, нагнулся, потащил. Изящная сумочка, которую его дядя подарил Анне на Рождество. Он услышал ее голос: «У меня за всю жизнь не было такого замечательного подарка. Я с ним никогда не расстанусь».

Где она? В голове у Пино запульсировало. Когда она уехала – два, три дня назад? Что случилось? Она бы никогда не оставила сумочку.

Он понял, кто даст ему ответ. Бегом спустился по лестнице, тяжело дыша, подбежал к старухе:

– Что случилось с квартирой Долли? Где она? Где ее горничная – Анна?

За толстыми линзами глаза старухи показались в два раза больше обычного размера, когда холодная, довольная улыбка искривила ее губы.

– Вчера вечером забрали этих немецких шлюх, – прокудахтала старуха. – Видели бы вы, сколько из этого гнезда разврата всяких вещей вынесли. И вслух-то эти вещи назвать нельзя.

Растерянность Пино перешла в ужас:

– Куда их увели? Кто?

Синьора Пластино прищурилась, подалась вперед, разглядывая его. Пино грубо схватил ее за руку:

– Куда?

Старуха прошипела:

– Я тебя знаю. Ты один из них!

Пино отпустил ее, отступил.

– Нацист! – закричала она. – Он нацист! Здесь нацист!

5

Пино выскочил за дверь, а визгливый голос старухи раздавался за его спиной:

– Остановите его! Он предатель! Нацист! Друг немецких шлюх!

Пино бежал со всех ног, чтобы не слышать визгливых криков старухи. Наконец он остановился, прислонился к стене, чувствуя себя растерянным, оцепеневшим и испуганным.

«Анну и Доли увели», – подумал он, ощущая страх, который грозил лишить его способности думать.

Но куда? И кто мог их увести? Партизаны? Он в этом не сомневался.

Пино мог обратиться к партизанам, но станут ли они его слушать? Станут, он покажет им письмо, которое получил, когда привез Лейерса. Он порылся в карманах. Письма там не было. Порылся еще раз – ничего. Что ж, ему придется так или иначе найти командира партизан в Милане. Но без письма они могут решить, что он коллаборационист, потому что знаком с Долли и Анной, и он, таким образом, подвергнет себя опасности. Ему требовалась помощь. Ему нужен был дядя Альберт. Он найдет его, пусть тот воспользуется своими связями…

Пино услышал голоса вдалеке, которых не мог разобрать. Но крики становились громче, все больше голосов, больше неистовства, и Пино почувствовал себя еще более растерянным. По причине, которую он не мог объяснить, он бросился бежать не к дому, а на крики, словно эти голоса звали его. Он петлял по улицам, ориентируясь на громкие звуки, и наконец понял, что они исходят из парка Семпионе, из Кастелло Сфорцеско, где они с Анной гуляли в тот снежный день, когда видели воронов.

То ли с похмелья, то ли от усталости, то ли от парализующего страха при мысли о том, что Анну увели, то ли от сочетания всех трех причин он вдруг почувствовал, что теряет равновесие, будто сейчас ноги подкосятся и он упадет. Время, казалось, замедлилось. Каждое мгновение словно выпадало из реальности, как было на кладбище, откуда он забирал тело Габриеллы Роки.

Только теперь чувства Пино, казалось, отключались, сначала слух, потом вкус и осязание, наконец осталось только зрение, и он, пошатываясь, шел мимо сухого фонтана к опущенному подъемному мосту над пустым рвом к арке главного входа в средневековую крепость.

Впереди Пино двигалась толпа людей, которые прошли по мосту, а теперь протискивались через ворота. Сзади напирали все новые люди, толкали его, их лица горели от возбуждения. Он знал, что они все кричат и шутят, но не понимал ни слова, продвигаясь вперед с толпой. Он поднял голову. В сверкающем голубом небе над разбомбленными башнями снова кружили вóроны.

Пино смотрел на птиц, пока не оказался у самого входа. Потом кто-то протолкнул его внутрь на громадный, в кратерах, двор, обжигаемый солнцем, двор тянулся метров на сто до второй крепостной стены – менее высокой, в три этажа, – с бойницами, из которых средневековые лучники обстреливали врагов. На открытом пространстве между двумя крепостными стенами стало посвободней, люди спешили, обгоняя Пино, к сотням других, напирающих на вооруженных партизан, оцепивших одну четверть двора. Они стояли спиной к Кастелло Сфорцеско.

6

Пино пробирался через толпу, и чувства постепенно возвращались к нему.

Сначала обоняние – он ощутил тошнотворно-сладковатый на жаре запах плотной толпы. Потом осязание – он вновь почувствовал свои пальцы и ощутил кожей на затылке нещадный жар солнечных лучей. Потом он услышал толпу, ее улюлюканье и свист, призывы к мести.

– Убейте их! – кричали люди – мужчины, женщины и дети. – Выводите их! Пусть за все заплатят!

Люди в первых рядах увидели что-то и одобрительно взревели. Они попытались подойти поближе, но партизанское оцепление не пустило их. Но Пино было не удержать. Он использовал свою силу, рост и вес, чтобы пробраться вперед. Наконец между ним и передними зрителями оказалось не более трех человек.

Восемь бойцов в белых рубашках, красных шарфах, черных брюках и таких же черных капюшонах вышли на открытое пространство за оцеплением. На плечах у них были карабины, они остановились метрах в сорока от Пино.

– Что тут происходит? – спросил Пино у какого-то старика.

– Фашисты, – ответил тот с беззубой улыбкой и провел ребром ладони по шее.

Люди в капюшонах выстроились в линию через три метра друг от друга, они стояли в непринужденных позах, повернувшись лицом к стене внутренней крепости. Толпа успокоилась и стихла, когда дверь в дальнем левом углу двора открылась.

Прошли десять секунд. Потом двадцать. Потом минута.

– Давайте там! – прокричал кто-то. – Жарко. Выводите их!

В дверях появился девятый человек в капюшоне. В одной руке он держал пистолет, в другой – толстую веревку. Он вышел наружу. Он вытащил за собой почти два метра веревки, когда наконец появился обвязанный ею первый пленник: пузатый, на тонких ножках мужчина лет пятидесяти, в одном нижнем белье, носках и туфлях.

Люди начали смеяться и одобрительно хлопать. У бедняги был такой вид, будто он может упасть в любой момент. За ним шел другой человек, в брюках и футболке без рукавов. Он шел с высоко поднятой головой, старался казаться смелым, но Пино видел, что его трясет. Следующим шел чернорубашечник, все еще в форме, и толпа зароптала.

Потом появилась рыдающая женщина средних лет в бюстгальтере, трусиках и сандалиях, и толпа зашлась в воплях. У женщины была бритая голова, какая-то надпись на лбу, лицо вымазано помадой.

Еще метр веревки – и появилась еще одна бритая женщина, потом третья. Когда Пино увидел четвертую, щурившуюся на ярком солнце, его охватила дрожь.

Это была Долли Штоттлемейер в халате цвета слоновой кости и зеленых тапочках. Когда любовница Лейерса увидела расстрельный взвод, она попыталась упереться каблуками в землю, потащила веревку на себя, принялась выкручиваться, сопротивляться, закричала по-итальянски:

– Нет, вы не имеете права! Это несправедливо!

Подошел партизан и ударил ее прикладом между лопаток. Долли подалась вперед, выдернув за собой на веревке Анну.

7

Анна была раздета до нижней юбки и бюстгальтера, ее волосы были ужасным образом острижены. Оставшиеся клочья торчали на голом черепе. На губах было столько помады, что она казалась каким-то персонажем мультипликационного фильма. Ее ужас усилился, когда она увидела расстрельный взвод, услышала толпу, требующую ее смерти.

– Нет, – сказал Пино, а потом крикнул: – Нет!

Но его голос утонул в диком вое жаждущей крови толпы во дворе Кастелло Сфорцеско, этот вой оглушал приговоренных, стоящих у стены. Толпа снова подалась вперед и сжала Пино со всех сторон. Беспомощный, в миг ослабевший, не верящий своим глазам, он увидел, как Анну поставили рядом с Долли.

– Нет, – сказал он. Его горло сдавил спазм, глаза наполнились слезами. – Нет.

Анна впала в истерику, ее тело содрогалось от крика. Пино не знал, что ему делать. Он хотел броситься вперед, крикнуть партизанам, чтобы они освободили Анну. Но перед его глазами стояла старуха, которая обозвала его нацистом и предателем. И письма при нем не было. Они могли и его с таким же успехом поставить к стенке.

Командир партизан вытащил пистолет и выстрелил в воздух, чтобы успокоить толпу. Анну от страха отбросило к стене, ее трясло, она рыдала.

Командир прокричал приговор:

– Обвинения против этих восьми – измена, коллаборационизм, проституция и получение выгод от оккупации Милана нацистами и чернорубашечниками. Справедливым наказанием для них будет смерть. Да здравствует Итальянская республика!

Толпа радостно заулюлюкала. Пино не мог этого вынести. Слезы жгли ему глаза, он принялся в отчаянии пробиваться вперед, работая локтями, коленями, пока не оказался на передней линии.

Один из партизан увидел его напористость и упер ствол винтовки ему в грудь.

– У меня было письмо, но я не могу его найти, – сказал Пино, похлопывая себя по карманам. – Я работал в Сопротивлении. Произошла ошибка.

Партизан почти и не посмотрел на него.

– Я тебя не знаю. Где письмо?

– Было у меня в кармане прошлым вечером, но я… была вечеринка и… позвольте мне поговорить с вашим командиром.

– Сначала покажи мне что-нибудь, что обязывало бы его говорить с тобой.

– Нам нужно поесть! – раздался женский голос. Пино посмотрел через плечо партизана и увидел первую женщину на веревке, она кричала умоляющим голосом: – Мы хотим есть! Мы хотим есть и жить! Неужели это слишком много?

Долли, казалось, смирилась с судьбой. Она откинула назад волосы и попыталась поднять голову, но у нее не получилось.

– Готовы? – спросил командир.

Анна закричала:

– Нет! Я не шлюха! Я не коллаборационист! Я горничная. Только и всего. Поверьте мне, кто-нибудь. Я всего лишь горничная. Долли, скажите им. Долли, скажите!

Долли, казалось, не слышала ее. Она смотрела на партизан, которые приставили приклады к плечу.

– Боже мой! – вскричала Анна. – Кто-нибудь, скажите им, что я всего лишь горничная!

– Целься.

Руки у Пино опустились. Он смотрел на партизана, который теперь внимательно разглядывал его. Пино напрягся и хотел крикнуть, что так оно и есть, что она ни в чем не виновата, что это ошибка и…

– Пли!

Выстрелы прозвучали, как удар в литавры.

Пуля пронзила сердце Анны-Марты.

Ее отбросило назад, на лице появилось удивленное выражение, а потом она вроде бы увидела Пино, словно ее душа почувствовала его присутствие и призвала в это последнее мгновение, а потом она скорчилась под стеной в пыли и умерла.

 

Глава тридцатая

1

Увидев, как дернулось тело Анны, как кровь растеклась по ее груди, Пино почувствовал, что сердце его разорвалось, вся любовь, вся радость, вся музыка ушли из него.

Толпа вокруг него одобрительно улюлюкала, а он стоял, ссутулившись, плача в мучительной агонии, которая скрутила его, он даже подумал, что все это ему снится, что его возлюбленная не лежит там в луже крови, что он не видел, как пуля сразила Анну, как жизнь в одно мгновение покинула ее, что он не слышал мольбу любимой к нему, чтобы он спас ее.

Теперь, когда шоу закончилось, толпа двинулась в обратную сторону. Пино остался на месте, глядя на тело Анны, распростертое у стены, он видел ее потухший взгляд, словно обвинявший его в предательстве.

– Уходи, – сказал ему партизан. – Все закончилось.

– Нет, – сказал Пино. – Я…

– Уходи, если жизнь дорога, – сказал партизан.

Бросив последний взгляд на Анну, Пино, вздрогнув всем телом, развернулся и поплелся прочь в хвосте толпы. Он прошел через ворота, по мостику. Он не мог принять того, что случилось. Словно это ему выстрелили в грудь, но настоящая боль пришла к нему только сейчас. Потом явилось понимание, вся тяжесть случившегося легла на его плечи, угрожая уничтожить его. Он не защитил Анну. Он не умер, защищая ее, как это делали трагические герои классических романов и пьес.

Пино страдал от собственной беспомощности. Сердце терзала ненависть к самому себе.

«Я трус», – думал он в темном отчаянии, не понимая, за что ему достался такой ад.

Он бродил вокруг замка и наконец не выдержал. Голова у него закружилась, его затошнило. Он поплелся к сухому фонтану. Его вырвало, потом еще раз. Он понимал, что плачет и что на него смотрят люди.

Когда Пино наконец поднялся, кашляя, сплевывая и вытирая глаза, какой-то парень по другую сторону фонтана сказал:

– Ты знал кого-то из них?

Пино увидел подозрительность и угрозу в выражении его лица. Пино хотел было заявить о своей любви к Анне и принять благородный конец. Но тут человек двинулся к нему, ускоряя шаг, потом указал пальцем на Пино.

– Кто-нибудь, задержите его! – прокричал он.

2

Первобытный инстинкт самосохранения взял верх, и Пино бросился прочь, по диагонали от фонтана, к Виа Белтрамини. Послышались крики. Кто-то попытался схватить Пино, но тот ударил его кулаком, и человек распростерся на мостовой. Пино бежал без оглядки, зная, что люди гонятся за ним, потом заметил, что кто-то пытается перехватить его сбоку.

Пино ударил локтем в лицо этого человека, другого саданул в пах коленом и, обогнув машины, ушел на Виа Джузеппе Поццоне. Он перепрыгнул через капот одной из машин, а потом коротким путем бросился к Виа Ровелло, где перепрыгнул через наполненную водой воронку от бомбы, отрываясь от своих преследователей. Заворачивая за угол на Виа Сан-Томазо, он оглянулся: за ним гнались шесть человек с криками: «Он предатель! Коллаборационист! Остановите его!»

Но Пино знал эти улицы как свои пять пальцев. Он прибавил скорости, сделал правый поворот на Виа Бролетто, потом левый – на Виа дель Босси. Впереди на Пьяцца делла Скала стояла небольшая группа людей. Пино решил не рисковать и свернул в «Галерею» до того, как до ушей донеслись крики «предатель».

По диагонали на другой стороне улицы в стене знаменитого оперного театра была открыта дверь. Пино бросился туда, забежал в фойе, потом, двигаясь в тени, переместился в темный угол. Там он остановился, уверенный, что никто снаружи его не увидит. Он стоял и наблюдал, как шесть преследователей пробежали мимо в направлении площади. Тяжело дыша в темноте, он оставался там, пока не убедился, что они потеряли его.

3

Где-то в глубине театра начал распевку тенор.

Пино повернулся и случайно задел что-то металлическое. Предмет издал громкий звук, Пино посмотрел на дверь и увидел человека, с которым столкнулся у фонтана, он заглядывал внутрь с улицы.

Человек вошел, отряхивая руки от пыли:

– Ты здесь, предатель, я знаю.

Пино ничего не сказал, он оставался в темном углу и, почти уверенный, что человек не заметит его, повернулся в его сторону и медленно присел. Человек подходил все ближе, и пальцы Пино нащупали на полу кусок металлической арматуры, вероятно оставшийся после ремонта пострадавшего от бомбежки театра. Арматура была толщиной с большой палец Пино, длиной с его руку и тяжелая. Когда, человек, который преследовал его от фонтана, находился от Пино на расстоянии двух метров и прищурился, чтобы лучше видеть, Пино замахнулся арматурой, целя ему в голень. Но он прицелился неточно и попал по колену.

Человек вскрикнул, Пино быстро сделал два широких шага, нанес кулаком удар по челюсти сбоку. Человек упал. Но за ним появились два других преследователя. Пино развернулся и ушел глубже в темноту, он двигался, выставив вперед руки, на ощупь перемещаясь в ту сторону, где пел тенор. Два раза Пино споткнулся, зацепился брюками за проволоку; в то же время он напряженно прислушивался к шагам преследователей позади него, а потому не сразу узнал арию, которую разучивал тенор.

Но потом узнал.

«Vesti la Giubba» – «Надеть костюм» из оперы «Паяцы». Ария была преисполнена скорби, и у Пино мысль о бегстве отступила перед воспоминанием о гибели Анны. Он споткнулся, ударился обо что-то головой, искры посыпались у него из глаз, и он чуть не упал.

Когда он поднялся, тенор пел вторую строфу. Канио, паяц с разбитым сердцем, убеждал себя продолжать жить, надеть маску и скрывать свою душевную боль. Пино десятки раз слышал эту арию в записи, и теперь она подтолкнула его к действию, как и звук шагов у него за спиной.

Он продолжал двигаться по-прежнему на ощупь и вдруг ощутил щекой дуновение воздуха и увидел косые лучи света впереди. Он припустил бегом, распахнул дверь и оказался в закулисном пространстве знаменитого оперного театра. Он был здесь прежде несколько раз, слушал, как репетирует его родственница Личия. Теперь в середине сцены стоял молодой тенор. Пино мельком увидел его в свете низких ламп. Певец перешел к третьей строфе.

«Ridi, Pagliaccio, sul tuo amore infranto».

«Смейся, паяц, над разбитой любовью».

Пино прошел за занавес и вниз по лестнице, которая вела к боковому проходу в ложи. Он двинулся к выходу, когда тенор запел: «Ridi del duol, che t’avvelena il cor!» («Смейся и плачь ты над горем своим»!)

Эти слова, казалось, ударили Пино, как стрелы, они ослабили его, и тут тенор смолк и испуганно вскрикнул:

– Кто вы? Что вам надо?

Пино повернулся и увидел, что певец обращается к трем преследователям Пино, которые подошли к сцене.

– Мы ищем предателя, – сказал один из них.

4

Пино толкнул дверь, и она издала жуткий скрип. Он снова припустил бегом, вниз по лестнице, в фойе. Двери были открыты. Он выскочил наружу, стянул с себя рубашку, остался в белой футболке.

Он посмотрел налево. До дома оставалось пять или шесть кварталов. Но он не мог укрыться там и поставить под угрозу семью. Вместо этого он пересек трамвайные пути и влился в толпу людей, празднующих окончание войны у памятника Леонардо. Он пытался сосредоточиться, но в его голове все время повторялись слова из трагической арии паяца, а перед глазами стояла Анна, она плакала, умоляла о помощи, потом пуля отбрасывала ее назад, и она падала.

Пино потребовались все его силы, чтобы не упасть на землю в рыданиях. Ему потребовались все силы, чтобы улыбаться, словно и его, как и всех остальных, переполняет радость оттого, что нацистам пришел конец. Он, улыбаясь, продолжал идти по «Галерее», не понимая толком куда.

Потом он вышел из магазина и понял, куда ему нужно. На Пьяцца Дуомо огромная толпа праздновала, ела, выпивала, танцевала под музыку. Пино растворился в толпе, замедлил шаг, он улыбался, стараясь выглядеть нормальным, направляясь к ручейку людей, спешащих в собор помолиться.

Дуомо означал для Пино прибежище. Они могут преследовать его в соборе, но вывести оттуда не смогут.

Он был уже перед дверями собора, когда услышал крик у себя за спиной:

– Вот он! Остановите его! Он предатель! Коллаборационист!

Пино оглянулся и увидел, что они бегут по площади. Следом за несколькими женщинами, которые годились ему в матери, он проскользнул в базилику.

5

Витражные окна все еще оставались заколоченными, а потому единственный свет в Дуомо создавали поставленные прихожанами свечи, которые мерцали в разных альковах и приделах по сторонам от центрального прохода, горели свечи и вокруг алтаря. Пино ушел в сторону от приделов по левой стороне, направляясь к правому проходу и исповедальням: мрачные сооружения, не дающие уединения кающимся, которым приходится стоять на коленях перед высокой деревянной кабинкой и шепотом рассказывать о своих грехах священнику внутри.

Это было унизительно, и Пино не хотел здесь исповедоваться. Но он, по своим детским годам, когда не раз стоял на коленях перед кабинкой в Дуомо, знал, что между кабинкой и стеной есть пространство сантиметров в тридцать, максимум в пятьдесят. Он надеялся, что для него этого будет достаточно, затискиваясь за третью кабинку, самую дальнюю от больших подсвечников.

Он стоял там, его трясло, он горбился, чтобы стать менее заметным, и радовался тому, что в день освобождения, похоже, никто не пришел исповедоваться. Ария снова зазвучала в его голове, а с нею вернулся ужас смерти Анны; наконец он заставил себя прогнать из памяти эту сцену и слушать. До него донеслось бормотание женщин, произносящих молитвы. Позвякивание. Кашель. Скрип большой двери. Мужские голоса. Пино подавил желание выглянуть из-за кабинки, он ждал, слыша приближение громких шагов. Мужчины двигались быстро.

– Куда он делся? – раздался голос.

– Он где-то здесь, – сказал другой, стоявший, казалось, прямо перед исповедальной кабинкой.

– Иду, – послышался голос с другой стороны и звук приближающихся шагов.

– Нет, отец, – сказал один из мужчин. – Не сегодня. Мы пойдем помолиться в один из приделов.

– Если согрешите по пути туда, я буду ждать, – сказал священник, и дверь исповедальной кабинки открылась.

Пино почувствовал, как кабинка просела под весом священника. Он услышал, что два человека ушли в глубину собора. Он ждал, тяжело дыша, и не спешил. Снова ария паяца зазвучала у него в ушах. И снова он попытался прогнать эту мелодию, но ария звучала и звучала.

Он вынужден был уйти, боясь снова разрыдаться. Пино попытался осторожно выбраться из-за кабинки, но задел ногой скамеечку для коленопреклонения.

– Наконец-то кто-то пришел, – сказал священник.

Сеточка сдвинулась, но Пино видел за ней только черноту. Он сделал единственное, что ему пришло в голову: опустился на колени.

– Благослови меня, святой отец, исповедаться, ибо я грешен, – сдавленным голосом проговорил Пино.

– Да?

– Я не сказал ничего, – покаянно рыдал Пино, – ничего не сделал.

– О чем ты говоришь, сын мой? – спросил священник.

6

Пино, чувствуя, что продолжение исповеди совсем сломит его дух, вскочил на ноги и пошел вглубь собора. Он быстрым шагом миновал трансепт, вышел к двери, которую помнил по прежним временам, и через секунду оказался на Виа дель Арчивесковадо.

Тут он увидел толпу счастливых людей, направляющихся на площадь. Он прошел против движения, обогнул собор сзади. Пино хотел было пойти к дяде Альберту, когда увидел священника и рабочего, выходящих из дверей на дальней стороне собора близ Корсо Витторио. За ними находилась лестница, и он вспомнил, что поднимался по ней мальчишкой вместе с классом.

Появился еще один рабочий. Пино придержал дверь, прежде чем она закрылась, и стал подниматься по крутой узкой лестнице, уходящей на высоту тридцати этажей к галерее вдоль длинной стороны базилики, мимо горгулий, шпилей и готических арок. Он не сводил глаз с безупречной многоцветной статуи Мадонны на самой высокой башне Дуомо, дивясь тому, как она пережила войну и сколько разрушений видела.

Мокрый от холодного пота, дрожа, несмотря на пекло, он двигался между и под арочными контрфорсами, поддерживающими крышу. Наконец Пино остановился, достигнув балкона высоко над главным входом в собор. Он посмотрел на свой разрушенный город, на разрушенную жизнь, распростертую под ним, словно изорванная в клочья, пробитая пулями юбка.

Пино, мучимый страданиями, которым не было конца, поднял лицо к небу и прошептал:

– Я не сказал ничего, чтобы спасти ее, Господи. Я ничего не сделал.

Это признание снова вернуло его к трагедии, и он захлебнулся рыданиями.

– После всего… после всего, что было, у меня не осталось ничего.

Пино услышал смех, музыку и пение, доносящиеся с площади. Он шагнул на балкон и посмотрел вниз, опершись на ограду. В девяноста метрах под ним, в том месте, где он видел рабочих, устанавливающих прожекторы почти два года назад, теперь играли скрипки, аккордеоны и гитары. Он видел, как из рук в руки передаются бутылки вина, как целуются, танцуют, любят по другую сторону войны.

Боль и скорбь терзали его. Пино решил, что эта пытка дана ему в наказание. Он склонил голову… Ария паяца с разбитым сердцем звучала в его ушах, а Анна скрючивалась и падала снова и снова, и… за несколько секунд его вера в Бога, в жизнь, в любовь, в лучшее завтра растаяла.

Пино, держась за мраморный столбик, забрался на перила балкона – предатель, брошенный, одинокий… Он посмотрел на перистые облака, плывущие по лазурному небу, и решил, что в миг смерти хорошо смотреть на небо и облака.

– Господи, ты видел все, что я совершил, – сказал Пино, отпуская столбик, чтобы сделать худший из шагов. – Смилуйся над моей душой.

 

Глава тридцать первая

1

– Стой! – раздался за его спиной мужской голос.

Пино вздрогнул, чуть не потерял равновесие и не свалился с перил, он был близок к тому, чтобы пролететь тридцать этажей до брусчатки площади и разбиться. Но его рефлексы альпиниста были слишком сильны. Пальцы вцепились в столбик. Он удержался на перилах, смог оглянуться через плечо и почувствовал, что его сердце словно пытается уползти из груди.

Менее чем в трех метрах от него стоял кардинал Милана.

– Что вы делаете? – спросил Шустер.

– Умираю, – тупо ответил Пино.

– Вы не сделаете ничего такого. По крайней мере, в моей церкви. И не в этот день, – сказал кардинал. – Хватит кровопролитий. Спуститесь с перил, молодой человек. Немедленно.

– Милорд кардинал, так будет лучше.

– Милорд кардинал?

Князь Церкви прищурился, поправил очки, присмотрелся:

– Только один человек называет меня так. Вы водитель генерала Лейерса. Пино Лелла.

– Именно поэтому мне лучше спрыгнуть, чем жить.

Кардинал Шустер отрицательно покачал головой и шагнул к нему:

– Вы предатель и коллаборационист, который прячется в Дуомо.

Пино кивнул.

– Тогда спускайтесь, – сказал Шустер, протягивая руку. – Вы в безопасности. Я даю вам убежище. Вы под моей защитой, никто не посмеет прикоснуться к вам.

Пино хотелось зарыдать, но он поборол себя и сказал:

– Вы бы не дали мне убежища, если бы знали, что я сотворил.

– Я знаю, что говорил мне о вас отец Ре. Для меня этого достаточно, чтобы знать: я должен вас спасти. Возьмите мою руку. Мне становится нехорошо, когда я смотрю на вас там.

Пино посмотрел на протянутую руку Шустера, его кардинальское кольцо, но не взял ее.

– Чего бы хотел от вас отец Ре? – спросил кардинал Шустер.

При этих словах что-то дало слабину у Пино внутри. Он ухватил кардинала за руку, спрыгнул и встал перед ним, ссутулившись.

Шустер положил руку на дрожащее плечо Пино:

– Не может быть, чтобы все было так плохо, сын мой.

– Все гораздо хуже, милорд кардинал, – сказал Пино. – Хуже не бывает. Я совершил такое, что мне теперь прямая дорога в ад.

– Позволь мне быть твоим судьей, сын мой, – сказал Шустер, уводя его с балкона.

Он усадил Пино под одним из арочных контрфорсов собора. Пино сидел, смутно воспринимая музыку, которая доносится снизу, смутно понимая, что кардинал попросил кого-то принести еду и воду. Потом Шустер присел рядом с Пино.

– Расскажи мне все, – сказал кардинал. – Я выслушаю твою исповедь.

Пино пересказал Шустеру историю своих отношений с Анной, как он встретился с ней в день первой бомбардировки Милана, а потом четырнадцать месяцев спустя в доме любовницы генерала Лейерса, о том, как влюбился в нее, как они собирались пожениться, как она трагически погибла меньше часа назад.

– Я ничего не сказал, чтобы их остановить, – сквозь слезы проговорил он. – Ничего не сделал, чтобы ее спасти.

Кардинал Шустер закрыл глаза. Пино, у которого сдавило горло, с трудом произнес:

– Если бы я по-настоящему любил ее, я… я был бы готов умереть с ней.

– Нет, – сказал прелат, открывая глаза и устремляя взгляд на Пино. – Трагедия, что твоя Анна умерла так, но у тебя есть право жить. У каждого человека есть это право, дарованное Господом, а ты опасался за свою жизнь.

Пино вскинул руки и воскликнул:

– Вы знаете, сколько раз опасался я за свою жизнь в последние два года?

– И представить себе не могу.

– Во всех предыдущих случаях я верил, что нужно поступать правильно, какой бы ни была опасность. Но я просто… не мог поверить в Анну достаточно, чтобы…

Он снова начал плакать.

– Вера – вещь странная, – сказал Шустер. – Как сокол, который год за годом селится в одном месте, а потом вдруг улетает. Иногда на годы, но для того, чтобы вернуться окрепшим спустя время.

– Я не знаю, вернется ли она когда-нибудь ко мне.

– Вера вернется. Со временем. Пойдем со мной, сын мой. Мы тебя покормим, я найду тебе место для ночлега.

Пино подумал, отрицательно покачал головой и сказал:

– Я спущусь с вами, милорд кардинал, но я думаю, что оставлю храм с наступлением темноты и пойду домой к моей семье.

Шустер, помолчав, сказал:

– Как хочешь, сын мой. Благословляю тебя. Ступай с Богом.

2

С наступлением темноты Пино вышел из собора и добрался до дома родителей. В холле он тут же вспомнил канун Рождества, вспомнил, как Анна морочила часовых, чтобы пронести наверх рацию. Когда он ехал в лифте, на него нахлынули новые мучительные воспоминания: как они целовались, проезжая часовых на пятом этаже, как они…

Лифт остановился. Пино поплелся к двери, постучал.

Тетушка Грета открыла дверь с улыбкой:

– Ну наконец-то! Мы не садились ужинать – ждали тебя и Марио. Ты его видел?

Пино проглотил комок в горле и сказал:

– Он убит. Они все убиты.

Его тетушка осталась стоять, потрясенная, а он прошел мимо нее в квартиру. Дядя Альберт и отец Пино слышали его слова и поднялись с дивана ему навстречу.

– Как это – убит? – спросил Микеле.

– Человек, которому понравились его часы, назвал Марио фашистом и пристрелил в саду близ Порта Венеция, – глухо сказал Пино.

– Нет! – сказал его отец. – Этого не может быть!

– Я видел это своими глазами, папа.

Его отец рухнул как подкошенный на диван с криком:

– Боже мой, как я скажу его матери?

Пино смотрел на ковер, вспоминал, как они с Анной занимались здесь любовью. Лучший подарок на Рождество за всю жизнь. Он не слышал вопросов, которые дядя Альберт задавал ему один за другим. Ему хотелось упасть на ковер и завыть.

Тетя Грета погладила его по руке.

– Все образуется, Пино, – сказала она утешительным тоном. – Что бы ты ни видел, что бы ты ни выстрадал, все образуется.

Слезы наполнили глаза Пино, он отрицательно покачал головой:

– Нет, не образуется. Никогда.

– Бедный мальчик! – тихо воскликнула она. – Пожалуйста, садись, поешь. Расскажи нам все.

Пино дрожащим голосом сказал:

– Я не могу говорить об этом. Я больше не могу думать об этом. И я не хочу есть. Я хочу одного – уснуть.

Его трясло, будто на самом лютом морозе.

Микеле подошел к Пино, положил руку ему на плечо:

– Давай я провожу тебя в спальню. Утром тебе станет лучше.

Пино едва ли понимал, куда его ведет отец. Он сел на кровать, пребывая в ступоре.

– Хочешь послушать приемник? – спросил отец. – Теперь это безопасно.

– Мой приемник у отца Ре.

– Я принесу тебе приемник Баки.

Пино безразлично пожал плечами. Микеле, поколебавшись, вышел и вскоре вернулся с рацией Баки. Поставил ее на угол стола.

– Послушай, если хочешь.

– Спасибо, папа.

– Если я тебе понадоблюсь, позови.

Пино кивнул.

3

Микеле вышел, закрыв за собой дверь. Пино слышал его разговор с дядей Альбертом и тетей Гретой, потом они перешли на шепот, и Пино вообще перестал различать слова. Через открытое окно до него донесся одиночный выстрел где-то на севере, потом смех и шаги людей по мостовой.

Они словно дразнили его своей радостью, издевались над ним в худший час его жизни. Он закрыл окно, снял ботинки и брюки, лег в кровать, дрожа от ярости и боли, выключил свет. Он попытался уснуть, но его преследовали теперь даже не звуки арии, а черные, обвиняющие глаза Анны, устремленные на него в момент ее смерти, и любовь, утраченная вместе с ее душой.

Он включил приемник и крутил верньер, пока не услышал медленную мелодию, исполняемую фортепьяно в сопровождении тарелок. Тихий, теплый джаз. Пино закрыл глаза и постарался погрузиться в музыку, нежную и игривую, как весенний ручей. Он попытался вообразить этот ручей, попытался найти свое место в нем, уснуть, уйти в небытие.

Но потом мелодия закончилась, и послышалась песня «Горнист играет буги-вуги». Пино, вздрогнув, сел, ему казалось, что каждая нота ударяет в него, причиняет боль. Он видел себя предыдущей ночью в отеле «Диана» с Карлетто, видел, как они играли на той вечеринке. Анна тогда еще была жива, эта банда еще не схватила ее. Если бы он пошел к Долли, а не…

Музыка снова разбередила его рану. Пино схватил приемник и чуть было не швырнул его о стену, чтобы он разлетелся на тысячу кусков. Но вдруг он испытал такое изнеможение, что его сил хватило лишь на то, чтобы повернуть верньер, – из динамиков теперь доносился только шум помех. Пино свернулся в позу эмбриона. Он слушал пощелкивание и шипение эфира и молился о том, чтобы разверстая рана в сердце остановила наконец его биение.

4

Пино спал и видел Анну живой. Она в его снах по-прежнему смеялась, как смеялась наяву, и целовала его, как целовала наяву. Он чувствовал ее запах, и она искоса удивленно посматривала на него, отчего у Пино всегда возникало желание обнять ее, прижать к себе…

Кто-то тряс его за плечо, и Пино проснулся в своей спальне. Сквозь окно лился солнечный свет. У его кровати стояли отец и дядя. Пино посмотрел на них как на незнакомых людей.

– Уже десять, – сказал дядя Альберт. – Ты проспал почти четырнадцать часов.

Кошмар предыдущего дня мигом вернулся к нему. Пино так долго пробыл во снах с живой Анной, что чуть снова не разрыдался.

– Я знаю, тебе нелегко, – сказал Микеле. – Но нам нужна твоя помощь.

Дядя Альберт кивнул:

– Мы должны поискать тело Марио на «Чимитеро монументале».

Пино все еще хотелось накрыться с головой одеялом и искать Анну в своих снах, но он сказал:

– Я оставил его в саду около Порта Венеция. Я убежал оттуда.

Дядя Альберт сказал:

– Когда ты уснул вчера, я ходил туда. Мне сказали, что тело перенесли на кладбище, и мы можем найти его там среди других тел, найденных на улице за последние дни.

– Так что вставай, – сказал Микеле. – Втроем мы найдем Марио быстрее, чем вдвоем. Мы обязаны сделать это ради его матери.

– Меня узнают, – сказал Пино.

– Со мной тебе ничто не грозит, – сказал дядя Альберт.

Пино понял, что ему от них не отделаться.

– Дайте мне минуту. Я сейчас.

Они оставили его, он сел, чувствуя удары молота в голове и огромную, безмерную пустоту в сердце. Его мозг искал воспоминания об Анне, но он заставил себя прекратить эти поиски. Он не мог думать о ней, потому что в этом случае он должен был лежать и предаваться скорби.

Пино оделся и вышел в гостиную.

– Ты не хочешь поесть перед уходом? – спросил отец.

– Не хочу, – ответил Пино, он слышал, какой у него безжизненный голос, но ему было все равно.

– Воды, по крайней мере, выпей.

– Не хочу! – закричал Пино. – Ты оглох, старик?

Микеле отступил от него:

– Хорошо, Пино. Я только хочу тебе помочь.

Он уставился на отца – он не хотел и был не в силах рассказывать ему об Анне.

– Я знаю, папа, – сказал он. – Извини. Идем искать Марио.

5

В одиннадцать утра на улицах уже стояла удушающая жара и было почти полное безветрие. Они сначала шли пешком, потом сели на один из редких трамваев, потом их подвез друг дяди Альберта, сумевший раздобыть бензин.

В памяти Пино почти ничего не осталось от этой поездки. Милан, Италия, весь одичавший мир перестал для него существовать, порвалась связующая нить дней. Он смотрел на израненный город, словно издалека, он был чужим для этой бурлящей жизни, которая начала возвращаться в город после ухода немцев.

Они вышли из машины на площади перед кладбищем. Пино казалось, что он снова видит сон, который вот-вот обернется кошмаром. Они пошли к Фамедио, восьмиугольной часовне на «Чимитеро монументале», и к длинным арочным открытым колоннадам, отходившим от часовни вправо и влево.

Скорбный плач доносился из-за колоннад, потом вдалеке прозвучали выстрелы, а за ними раздался низкий, рокочущий звук взрыва. Пино было все равно. Упади на них бомба, он бы только порадовался этому. Он обнял бы ее и ударил по взрывателю молотком.

Они услышали гудок грузовика-самосвала. Дядя Альберт оттащил Пино в сторону, и тот посмотрел вслед машине мутным взглядом. Этот грузовик ничем не отличался от всех других, пока он не оказался с наветренной стороны от них и они не ощутили запах смерти. В кузове, словно дрова, были свалены убитые, посиневшие, распухшие тела, одетые и обнаженные, мужчины, женщины и дети. Пино согнулся пополам, его вырвало.

Микеле погладил его по спине:

– Что делать, Пино. Такая жара. Я на всякий случай взял носовые платки и камфору.

Самосвал развернулся на сто восемьдесят градусов и сдал назад к нижним аркам западной колоннады. Кузов начал подниматься. Сотня или больше трупов вывалились на клумбу и щебень.

Пино в ужасе стоял и смотрел. Неужели и Анна здесь? Среди этих тел?

Он услышал, как один из водителей сказал, что привезут еще несколько сотен убитых.

Дядя Альберт потянул Пино за рукав.

– Уйдем отсюда пока, – сказал он.

Пино, как послушная собака, последовал за ним в часовню.

– Вы ищете кого-то из близких? – спросил человек, стоящий за дверями.

– Сына моей родственницы, – сказал Микеле. – Его ошибочно приняли за фашиста и…

– Я вам сочувствую, но меня не интересует, как умер ваш родственник, – сказал человек. – Я хочу, чтобы тело опознали и забрали. Здесь возникает чрезвычайно серьезная угроза для жителей. У вас есть маски?

– Платки и камфора, – сказал Микеле.

– Сгодится.

– Тела лежат в каком-то порядке? – спросил дядя Альберт.

– В том порядке, в каком их привозили, и там, где мы нашли для них место. Вам придется искать. Вы знаете, как он был одет?

– В форму Итальянских ВВС, – сказал Микеле.

– Тогда вы его найдете. Идите по той лестнице. Начните с нижней восточной колоннады и двигайтесь к прямоугольным проходам у главной галереи.

Они не успели его поблагодарить, а он уже объяснял следующей скорбящей семье, как найти родственника. Микеле вытащил носовые платки и камфорные шарики из пакетика. Положил шарик в центр платка и связал концы, получилось что-то вроде мешочка, потом показал, как прижимать мешочек к губам и рту.

– Я научился этому на первой Великой войне, – сказал он.

Пино взял мешочек, уставился на него.

– Мы осмотрим нижние галереи, – сказал дядя Альберт. – А ты, Пино, начинай здесь.

6

Голова у Пино плохо соображала, но он открыл боковую дверь в восточной стороне часовни, а потом поднялся на верхний этаж колоннады. Параллельные открытые арки галереи тянулись метров на девяносто до восьмиугольной башни, в которой встречались три прохода.

В любой другой день эти галереи были бы почти пусты, если не считать статуй давно забытых государственных деятелей и ломбардской аристократии. Но сейчас колоннада и галереи за ней во всю свою длину представляли собой колоссальный морг, который теперь, после ухода немцев, принимал не менее пятисот трупов в день. Мертвые тела лежали по обе стороны открытых галерей, ногами к стене, а головами к метровому проходу между ними.

По галереям мертвых в этот день бродило много миланцев. Старухи в траурных одеждах прижимали черные кружевные шали к носу и губам. Мужчины помоложе вели жен, дочерей и сыновей, чьи плечи сотрясались в рыданиях. Над трупами, громко жужжа, летали зеленые мухи. Пино приходилось отмахиваться от них, чтобы не залетели в глаза и уши.

Мухи обсели ближайшее тело – человека в деловом костюме. Его убили выстрелом в висок. Пино смотрел на него не больше секунды, но этот образ запечатлелся в его мозгу. То же случилось и когда он посмотрел на следующее тело – женщину лет пятидесяти в ночной рубашке. Одинокая папильотка все еще оставалась в ее седых волосах.

Пино шел и шел, рассматривая одежду, отмечая пол и возраст, вглядываясь в лица, он искал среди них Марио. Он ускорил шаг, лишь мельком оглядывая мертвые тела, принадлежавшие, вероятно, прежде процветающим и влиятельным фашистам и их женам. Дородные. В возрасте. Их кожа посинела, покрылась трупными пятнами.

Он прошел по первой галерее до места, где пересекаются коридоры, свернул направо. Эта колоннада, более длинная, чем первая, выходила на площадь кладбища.

Пино видел задушенных, зарубленных, застреленных. Смерть во всех ее проявлениях. От числа убитых у него голова шла кругом, а поэтому он сосредоточился на двух мыслях: найти Марио и поскорее выбраться отсюда.

Вскоре он нашел его, тот лежал среди шести или семи убитых чернорубашечников. Глаза Марио были закрыты. В ране на голове ползали мухи. Пино огляделся, увидел лежащую простыню, поднял ее и накрыл тело Марио.

Теперь ему оставалось найти дядю Альберта и отца и уйти. Он бежал к часовне, одолеваемый клаустрофобией. Он обгонял других ищущих, тяжело дышал, тревога переполняла его.

Пройдя через часовню, он спустился по лестнице к нижней колоннаде. Справа от него семья заворачивала мертвое тело в саван. Он посмотрел налево – его дядя шел к нему из нижней галереи, прижимая платок с камфорой к губам и носу и мотая головой.

Пино подбежал к нему:

– Я нашел Марио.

Дядя Альберт опустил руку с камфорным мешочком и сочувственно посмотрел на него опухшими глазами:

– Хорошо. Где он?

Пино сказал ему, дядя кивнул, прикоснулся к руке Пино.

– Теперь я понимаю, почему ты был так расстроен вчера, – хриплым голосом сказал он. – Я… я тебе очень сочувствую. Она казалась такой замечательной девушкой.

Желудок у Пино завязался узлом. Он старался убедить себя, что Анны здесь нет. Но где тогда? Он направил взгляд за плечо дяди Альберта вдоль длинной галереи за ним.

– Где она? – спросил он, пытаясь пройти.

– Нет, – сказал дядя Альберт, становясь перед ним. – Ты не пойдешь туда.

– Дядя Альберт, лучше отойдите, иначе мне придется применить силу.

Альберт опустил глаза, отошел в сторону и сказал:

– Она в дальнем проходе справа. Тебе показать?

– Нет, – ответил Пино.

 

Глава тридцать вторая

1

Первой Пино увидел Долли Штоттлемейер.

На любовнице генерала Лейерса был все тот же халат цвета слоновой кости. Между грудей Долли расцвела, увяла и засохла алая хризантема крови. Тапочки с ее ног исчезли. Глаза и рот у нее были полуоткрыты в трупном окоченении. Она, умирая, сжала руки в кулаки так, что большие пальцы были не видны; он видел ее красные наманикюренные ногти, которые в сочетании с синюшной кожей делали картину еще более кошмарной.

А потом Пино увидел Анну. Слезы наполнили его глаза, дыхание стало коротким, прерывистым, он старался смирить эмоции, закипавшие в нем, пытавшиеся вырваться наружу. Его рот был приоткрыт, губы двигались в безмолвных словах скорби. Он опустился рядом с ней на колени.

Под бюстгальтером он увидел пулевое отверстие, и такой же, как у Долли, кровавый цветок расцвел на ее обнаженном животе. На лбу у нее той же помадой, которой партизаны немилосердно раскрасили ее губы, было написано «шлюха».

Пино смотрел на нее, обезумев от горя и скорби, дрожа от чувства утраты. Он убрал мешочек с камфорой от носа. Вдыхая жуткий запах тления, он развязал платок, вытащил оттуда камфору, стер помаду со лба и губ Анны, и наконец она стала почти похожа на ту Анну, которую он помнил. Он положил платок, сцепил руки и уставился на нее, ощущая запах ее смерти, вдыхая его глубоко в легкие.

– Я был там, – сказал Пино. – Видел, как ты умерла, и не сказал ничего, Анна. Я…

Слезы потекли из его глаз, он согнулся пополам.

– Что я наделал? – простонал он. – Что я наделал?

Слезы струились по его щекам, а он покачивался взад-вперед, глядя на обломки своей любви.

– Я предал тебя, – глотая слезы, сказал Пино. – В канун Рождества ты была вынуждена встать рядом со мной, пойти на этот огромный риск. Но я не сделал все, что должен был сделать. Я… я не знаю почему. Я даже себе не могу это объяснить. Я бы хотел стоять рядом с тобой у той стены, Анна.

Он потерял счет времени, стоя перед ней на коленях, почти не осознавая, что мимо него проходят люди, кидают взгляд на остриженную голову Анны и вполголоса отпуская комментарии на ее счет. Теперь они не могли ей навредить. Он был здесь, и они больше ничем не могли ей навредить.

2

– Пино?

Он почувствовал руку на своем плече, поднял голову, увидел отца и дядю.

– Мы собирались иметь… все, папа, – сказал Пино изумленно. – Наша любовь должна была длиться вечно, никогда не кончаться. Мы не заслужили этого.

Душа Микеле разрывалась.

– Ужасное горе, Пино. Альберт только что сказал мне.

– Это горе для нас обоих, – сказал его дядя. – Но мы должны идти, и мне тяжело говорить тебе об этом, но ты теперь должен оставить ее.

Пино хотелось подняться и избить дядюшку до полусмерти.

– Я останусь с ней.

– Нет, – сказал Микеле.

– Я должен похоронить ее, папа. Нужно, чтобы ее отпели.

– Это невозможно, – сказал дядя Альберт. – Партизаны проверяют, кто забирает тела. Они и тебя сочтут коллаборационистом.

– Мне все равно.

– Но нам – нет, – твердо сказал Микеле. – Я знаю, сынок, это больно, но…

– Знаешь? – воскликнул Пино. – Если бы здесь лежала мама, ты бы оставил ее?

Его отец ссутулился и отошел:

– Нет, я…

Дядя Альберт прервал его:

– Пино, именно этого хотела бы Анна.

– Как вы можете знать, чего хотела бы Анна?

– Я собственными глазами видел, как она любит тебя, в тот канун Рождества. Она бы не хотела, чтобы ты умер из-за нее.

Пино смотрел на Анну.

– Но у нее не будет ни похорон, ни надгробия – ничего.

– Я спросил у человека в часовне, – сказал дядя Альберт, – что будет с невостребованными телами, и он ответил, что все они получат благословение кардинала Шустера, будут кремированы и захоронены.

Пино медленно отвернулся от Анны и посмотрел на дядюшку, потом снова на Анну:

– Но куда я буду приходить…

– Чтобы поклониться ей? – спросил его отец. – Туда, где вы оба были счастливы, и она всегда будет там. Можешь мне поверить.

Пино подумал о маленьком парке в Черноббио на юго-западном побережье озера Комо, где Анна фотографировала его с ее лентой на голове и все казалось идеальным. Он посмотрел на холодное лицо Анны. Уйти от нее казалось ему предательством, которое не подлежит прощению.

– Пино, – тихонько сказал отец.

– Я иду, папа.

Он шмыгнул носом, отер глаза платком, оставив следы помады на своем лице, и подсунул платок, мокрый от его слез, под ее бюстгальтер.

«Я любил тебя, Анна, – подумал Пино. – И буду любить вечно».

Потом он наклонился, поцеловал ее и простился.

3

Пино поднялся на нетвердых ногах. Отец и дядя поддерживали его под локти. Он пошел не оглядываясь. Не мог оглянуться. Если бы оглянулся, то не сделал бы больше ни шагу.

Когда они вернулись в часовню, Пино уже шел без их помощи. Он пытался прогнать из головы образ мертвой Анны, вспоминая Анну в кухне Долли тем вечером, когда он спас генерала от смерти, Анну, которая рассказывала ему о том, как проводила на море утро своих дней рождения.

В его воспоминаниях остались последующие события – они заворачивают тело Марио в простыню, выносят его из верхней галереи к партизанам, которые проверяли тела. Партизаны идентифицировали форму Марио и пропустили их. Потом они нашли телегу и отвезли тело через весь город к гробовщику, другу семьи.

Домой они добрались затемно. У Пино от усталости, горя, жажды и голода кружилась голова. Он заставил себя поесть и выпил слишком много вина. Спать он лег так же, как вчера, настроив приемник на помехи. Он закрыл глаза и помолился о том, чтобы снова увидеть во сне Анну.

Но она больше не приходила к нему живой, по крайней мере в ту ночь. В снах Пино Анна, мертвая, лежала одна в нижней галерее «Чимитеро монументале». Пино видел ее, не открывая глаз, словно освещенную сверху. Каждый раз, когда он во сне пытался приблизиться к ней, она отступала все дальше и дальше.

Такая жестокость причиняла ему мучительную боль, и он плакал. Пино каждый раз пробуждался в кошмар реальности, снова и снова оставляя Анну. Он стонал, хватался за голову руками из опасения, что она разорвется. Он пытался забыть об Анне, но не мог, и уснуть он не мог. Он не видел выхода. Не мог ни лежать, пока воспоминания и сожаления разрывали его, ни встать и начать ходить, чтобы движения, как в детстве, успокоили его.

Пино посмотрел на часы. Три часа ночи, воскресенье, 29 апреля 1945 года.

4

Пино оделся и вышел из квартиры, спустился по лестнице, прошел по пустому холлу. На улице было темно, в Сан-Бабиле горели лишь редкие фонари. Он шел на север, почти тем самым маршрутом, которым они доставили тело Марио в похоронную контору. В четыре десять Пино снова был на «Чимитеро монументале». Партизаны остановили его, проверили бумаги. Он сказал, что там, в галерее, его невеста. Кто-то видел ее тело.

– И как ты ее найдешь? – спросил один из охранников.

Другой закурил сигарету.

– Вы можете дать мне три спички? – спросил Пино.

– Нет.

– Да ладно, Луиджи, – сказал первый. – Парень хочет найти свою мертвую девушку, бог с ним.

Луиджи глубоко затянулся, вздохнул, кинул Пино коробок.

– Благослови вас Господь, синьор, – сказал Пино и поспешил по площади к колоннадам.

Он не стал идти между телами, а сделал петлю в направлении двери, которая вела в проход, где лежала Анна. Подойдя к тому месту, где должно было находиться тело, он чиркнул спичкой, посветил ею.

Анны здесь не было. Пино огляделся, попытался сориентироваться, решил, что не дошел до нужного места. Спичка погасла. Он прошел еще три метра, зажег еще одну спичку. Тела Анны и здесь не было. Здесь никого не было. Пол галереи был пуст метров на десять в обе стороны от того места, где она лежала вчера. Невостребованные тела исчезли. Анна исчезла.

Окончательность случившегося оглушила его. Прислонившись к стене, он рыдал, пока оставались слезы.

Когда Пино наконец спустился по ступеням из часовни, бремя смерти Анны легло на его плечи вечным грузом.

– Нашел? – спросил первый охранник.

– Нет, – ответил Пино. – Вероятно, ее отец забрал тело. Рыбак из Триеста.

Они переглянулись.

– Конечно, – сказал Луиджи. – Она теперь с папочкой.

5

Пино бесцельно брел по городу, он обогнул Центральный вокзал, который теперь охранялся партизанами. Свернул в неосвещенный район, в какой-то момент даже потерялся. Но потом рассвет начал прорываться сквозь низкие тучи, и вскоре Пино видел уже достаточно хорошо, чтобы понять: он находится к северо-западу от Пьяццале Лорето и магазина «Фрукты-овощи» Белтрамини. Он побежал и с первыми яркими лучами наступающего дня оказался у прилавка. Постучал в дверь, крикнул, подняв голову к окну:

– Карлетто? Карлетто, ты здесь? Это Пино!

Никто не ответил. Он продолжал стучать и звать, но его друг не отвечал.

Пино, подавленный, направился на юг. И только пройдя мимо телефонной станции, понял, куда и зачем идет. Пять минут спустя он прошел через кухню отеля «Диана», толкнул дверь в танцевальный зал. Тут он увидел американских солдат и итальянских женщин, хотя и не в таком количестве, как два дня назад. Но пустых бутылок хватало, и битое стекло хрустело под ногами. Он заглянул в коридор, который вел в фойе.

Там за столиком у стены сидел майор Франк Кнебель. Он попивал кофе и, видимо, страдал от похмелья.

– Майор? – сказал Пино, направляясь к нему.

Кнебель поднял голову и рассмеялся:

– Пино Лелла, классный исполнитель буги-вуги! Где ты пропадал, парень? Все девчонки про тебя спрашивали.

– Я… – Пино не знал, с чего начать. – Мы можем поговорить?

Майор увидел скорбное выражение на его лице и сказал:

– Конечно, дружище. Тащи стул.

Но Пино не успел сказать ни слова – в фойе вбежал мальчишка лет десяти и закричал на ломаном английском:

– Дуче, майор К.! На Пьяццале Лорето привозить Муссолини!

– Вот сейчас? – спросил майор Кнебель, быстро вставая. – Ты уверен, Виктор?

– Мой отец, он слышать это.

– Идем, – сказал Кнебель Пино.

Пино помедлил, он хотел поговорить с майором, сказать ему…

– Идем, Пино, ты станешь свидетелем истории, – сказал американец. – Возьмем велосипеды – я их вчера купил.

6

Пино ощутил, как начинает чуточку рассеиваться туман, окутавший его после смерти Анны. После того как он в последний раз видел дуче в кабинете кардинала Шустера, когда Муссолини все еще надеялся на супероружие Гитлера или на комнатку в тайном убежище фюрера в горах Баварии, Пино часто думал о том, что случится с итальянским диктатором.

Они схватили два велосипеда, стоявших за регистрационной стойкой, и выбежали на улицу, по которой к Пьяццале Лорето уже неслись другие люди с криками: «Его поймали! Дуче поймали!»

Пино и американец вскочили на велосипеды и поехали, с силой нажимая на педали. Вскоре к ним присоединились другие велосипедисты, они размахивали красными флагами и шарфами, все хотели увидеть низложенного диктатора. Они проехали мимо магазина «Фрукты-овощи» Белтрамини на Пьяццале Лорето, где вокруг бензозаправки «Эссо» и металлических ферм, на которых стоял Пино, когда казнили Туллио Галимберти, уже собралась небольшая толпа.

Пино и майор Кнебель поставили велосипеды и поспешили туда, где на фермы карабкались четыре человека, обвешанные веревками и цепями. Пино следовал за американцем, который пробирался в первый ряд растущей толпы.

У бензоколонок лежали шестнадцать тел. В середине босой Бенито Муссолини, его массивная голова покоилась на груди его любовницы. Глаза марионеточного диктатора были пустыми и мутными, безумие, которое Пино видел в них на вилле близ озера Гарда, исчезло. Верхняя губа дуче была приподнята в оскале, он словно собирался начать одну из своих очередных тирад.

Кларетта Петаччи лежала под Муссолини, отвернув голову от любовника, словно застеснявшись. Некоторые партизаны в толпе говорили, что Муссолини занимался сексом со своей любовницей, когда за ним пришли.

7

Пино огляделся. Толпа увеличивалась. С разных сторон подходили все новые люди, словно хор, собирающийся на сцене в конце трагической оперы. Раздавались сердитые крики, все собравшиеся, казалось, исполнились жаждой мести к человеку, который привел нацистов в их дом.

Кто-то вложил игрушечный скипетр в руку Муссолини. Потом женщина, возрастом не уступавшая старухе в доме Долли, подошла и помочилась на лицо любовницы дуче.

Пино испытывал отвращение, но толпа одичала, озлобилась, люди впали в неистовство, раздавался истерический смех, одобрительные выкрики, добавлявшие куража к этой человеческой стихии. Другие требовали новых глумлений, пока привязывались веревки и цепи. Вперед выскочила какая-то женщина и пять раз выстрелила в череп Муссолини из пистолета, что вызвало новый приступ одобрительных криков и требований избить тела, отделить мясо от костей.

Два партизана выстрелили в воздух, чтобы оттеснить толпу. Третий попытался направить на них пожарный шланг. Пино и майор Кнебель к тому времени уже отошли, но другие продолжали нажимать, пытались прорваться к телам, дать волю своей ярости.

– Повесить их! – раздался голос из толпы. – Пусть болтаются там, чтобы мы все видели!

– Крючьями, крючьями их подцепить! – пропел еще кто-то. – Пусть висят, как свиные туши!

Муссолини подвесили первым – за ноги, голова и руки болтались внизу. Растущая толпа неистовствовала. Люди одобрительно кричали, топали, выбрасывали вверх кулаки, радостно улюлюкали. Дуче к тому времени был избит до неузнаваемости, ему проломили череп. Он стал ни на что не похож, монстр из ночного кошмара, это тело не имело ничего общего с тем человеком, с которым не раз за прошедший год разговаривал Пино.

Потом подвесили Кларетту Петаччи. Ее юбка свалилась ей на голову, обнажив неприкрытый срам. Когда партизанский капеллан подошел к ней, чтобы подоткнуть юбку между ее ног, его закидали мусором.

На ферму вздернули еще четыре тела – все высокопоставленные фашисты. Глумление продолжалось и нарастало, это варварство в конечном счете пробило даже скорбь Пино – ему стало нехорошо, голова кружилась, его тошнило, он боялся, что упадет в обморок.

Вперед вытолкнули человека. Это был Стараче.

Стараче поставили под телами Муссолини и его любовницы, и он вскинул вперед руку в фашистском приветствии. Шестеро партизан застрелили его.

Кровожадный хор на Пьяццале Лорето исступленно пел, требуя еще. Но расстрел Стараче вызвал в памяти Пино умирающую Анну. Он подумал, что может сойти с ума и присоединиться к толпе.

– Вот какой конец ждет тиранов, – с отвращением сказал майор Кнебель. – Я бы сделал эти слова эпиграфом, если бы писал историю Муссолини: «Вот какой конец ждет тиранов».

– Я пойду, майор, – сказал Пино. – Мне это невыносимо.

– Я с тобой, приятель, – сказал Кнебель.

8

Они протолкались через толпу, численность которой теперь достигала двадцати, а то и более тысяч человек. Только дойдя до фруктового прилавка, Пино и Кнебель смогли более или менее спокойно идти дальше против движения – народ спешил на Пьяццале Лорето, чтобы отдать свою дань презрения.

– Майор, – сказал Пино, – мне нужно поговорить с вами…

– Знаешь, парень, я хотел поговорить с тобой с того самого момента, когда ты появился сегодня утром, – сказал Кнебель, когда они пересекли улицу.

Дверь в магазин «Фрукты-овощи» Белтрамини была открыта, на пороге стоял Карлетто, зеленый с похмелья. Он слабо улыбнулся Пино и американцу.

– Еще одна бездумная ночь, майор, – сказал Карлетто.

– Безумная, – со смехом поправил его майор. – Но так даже лучше. Тут вы теперь у меня оба, голубчики.

– В каком смысле? – спросил Пино.

– Хотите помочь Америке, ребята? – спросил майор. – Сделать для нас кое-что? Кое-что крутое? Опасное?

– Например? – спросил Карлетто.

– Прямо сейчас я не могу вам сказать, – ответил Кнебель. – Но это очень важно, и если вы согласитесь, у вас появится много друзей в Штатах. Никогда не хотели побывать в Штатах?

– Я всегда хотел, – ответил Пино.

– Вот тебе и пожалуйста, – сказал майор.

– А насколько это опасно? – спросил Карлетто.

– Врать не буду. Могут и убить.

Карлетто подумал и сказал:

– Запишите меня.

Пино, чувствуя, как его сердце колотится, словно бешеное, сказал:

– И меня.

– Отлично, – сказал Кнебель. – Можете достать машину?

– У моего дядюшки есть, – сказал Пино, – но она стоит на подставках, и покрышки долго не протянут.

– Покрышки дядя Сэм возьмет на себя, – сказал майор. – Дай мне ключи и адрес, где стоит машина, и я позабочусь, чтобы она, готовенькая, ждала вас у отеля «Диана» в три часа ночи послезавтра. Первого мая. Договорились?

– И когда мы узнаем, что надо делать?

– В три часа послеза…

Кнебель замолчал на полуслове. Все трое услышали танки. Рев дизелей. Клацание гусениц. Когда танки выехали на Пьяццале Лорето, Пино показалось, что он видит боевых слонов.

– Это «шерманы», ребятки! – прокричал майор Кнебель, выбрасывая над головой кулак. – Кавалерия Пятой армии. Что касается этой войны, то толстая дама продолжает петь.