Глава 30

Чосер-роад

Светлана поселилась в квартире 12-В по Чосер-роад. Дом принадлежал доктору Роберту Денману, профессору земельной экономики в Кембридже. Здание было сырым и унылым, типичным английским викторианским домом, навевавшем клаустрофобию. Зато позади него был большой и красивый сад, который спускался к ручью. Чосер-роад находилась на окраине города, и путь к центру лежал мимо ботанического сада вдоль извилистого потока. Квартира Светланы располагалась в чердачной мансарде и словно вышла из девятнадцатого века. Маленькая, без центрального отопления, она действительно могла служить декорацией к «Богеме». Горячая вода остывала в трубах, а холодный ветер задувал из вентиляционных отверстий, расположенных за газовой плитой. В письмах к Розе Шанд Светлана шутила, что новое жилье напоминает ей «старую Россию». «Очень много воспоминаний и очень холодно». В доме было еще две квартиры, в которых жили пожилой библиотекарь-ирландец на пенсии, который всегда приглашал ее на чашечку чая, и супружеская чета из Южной Африки с двумя детьми.

Ольга жила в школе, в пансионе, и Светлана приезжала на поезде или на автобусе, чтобы забрать ее на выходные. «Френдз», основанная в 1702 году как квакерская школа, славилась своим интернациональным составом учащихся. Ее здание возвышалась над средневековым рыночным городком Саффрон Уолден с его узкими улочками и переулками, где дома теснились, как дружелюбные соседи. Вначале, испуганная новым окружением и пытающаяся скрыть свою неуверенность Ольга пыталась оставаться американкой. Будучи ультрапатриотичной, она жаловалась, что все вокруг ненавидят американцев. Ее раздражало, что англичане не празднуют День благодарения. Но через несколько недель она уже была в восторге от новой школы. К удивлению Светланы, она даже стала говорить с акцентом кокни, чтобы быть совсем как британцы.

Ольга вспоминала:

«Мы все время переезжали. Мы мотались между Калифорнией, Карлсбадом, Принстоном, по всему Нью-Джерси. У меня все время был новый дом». Теперь, обретя некоторую стабильность, она завела близких подруг среди своих соседок по общежитию. Там были девочки из Брунея, Кувейта, Уганды, Зимбабве, Южной Африки и, конечно, Англии. Вскоре она обрела удивительное чувство принадлежности к некой общине:

Пресса начала было гудеть, когда мы переехали в Англию, но каким-то образом маме удалось защитить меня от этого. Я все еще ничего не знала о моем деде. («Френдз») была потрясающей школой, где меня приняли, и я расцвела. Впервые в жизни я почувствовала себя личностью. Впервые.

Без Ольги, вокруг которой крутились ее дни в Америке, Светлана попыталась организовать свою писательскую жизнь. После того, как она долго ничего не писала, на холодном чердаке, пронизываемая проклятым английским ветром до костей, она пережила очень болезненную осень сомнений в себе. Она читала «Память, говори!» Владимира Набокова. Он писал великолепно. Почему она решила, что может писать по-английски? Да она просто выставит себя на смех! Но выяснилось, что писать по-русски она тоже не может.

Вскоре после своего приезда в Англию Светлана писала Берлину: «Хьюго Бруннер хочет, чтобы я писала на своем родном языке… Конечно, поскольку я выросла на русской литературе и поэзии, для меня естественно писать по-русски». Но, как она сказала Берлину, когда она пишет по-русски, то «испытывает боль, так как этот язык связан с чувством вины». Он воскрешал прошлое: отца, самоубийство матери, всех исчезнувших родных, страдания друзей, брошенных детей – все потери, которые «остались за занавесом американской жизни». После пятнадцати лет не пришло ли время избавиться от «смешного и лицемерного притворства?» Но Светлана не могла включиться в работу. Она говорила, что ей нужно, чтобы кто-нибудь ее подбадривал. Она представляла себе, что окружение Берлина станет для нее кем-то вроде семьи Толстых в Ленинграде или даже ее коллег по Горьковскому институту – в конце концов, ведь по происхождению он был русским, – и она сможет снова заниматься любимым делом российских интеллигентов – часами вести «бесполезные» споры просто из спортивного интереса, для удовольствия.

Но, между тем, обстоятельства давили на Светлану. Ее сбережения уменьшились – теперь ее годовой доход колебался от 8000 до 9000 фунтов стерлингов, но этого было мало, поскольку приходилось платить за содержание Ольги в пансионе и обеспечивать свои скромные нужды. Ее английская виза определяла, что она независимый писатель, находящийся в стране по приглашению своего издателя. Ей было запрещено заниматься другой работой – переводами, преподаванием, лекциями. Единственным выходом было опубликовать новую книгу, и Светлана должна была это сделать. Она считала, что все, что ей нужно – это четкое указание издателя, контракт, и моральная поддержка Берлина.

Когда Светлана приехала в Англию в августе, Берлин был в Италии и не мог встретиться с ней до середины ноября, когда они, в конце концов, пообедали на Пикадилли. Их встреча вдохновила Светлану. Она с энтузиазмом описывала свои планы работы, а потом сделала нечто неожиданное. После обеда она взяла такси и поехала в Ковент Гарден, чтобы возобновить общение со старой подругой, балериной Суламифь Михайловной Мессерер. Мита сбежала в Великобританию в 1980 году в возрасте семидесяти двух лет, покончив с выдающейся карьерой балерины Большого театра. Светлана оставила в двери записку со своим номером телефона, и Мита позвонила в Кембридж на следующий день.

Воспоминания о Мите вернули Светлану в 1943 год, в дни ее романа с Алексеем Каплером. В 1945 году Мита была одной из подруг, с которыми они вместе праздновали День победы в квартире Светланы. Она очень пострадала от сталинских чисток тридцатых годов, когда была арестована ее сестра Рахель. Несмотря на риск быть обвиненной в связи с врагом народа, Мита удочерила дочь сестры Майю Плисецкую и вырастила из нее одну из самых великих русских балерин.

Мита сохранила хорошие воспоминания о Светлане, она никогда не связывала ее с отцом. За чаем они говорили о том, что творится в Советском Союзе. Мита заверяла Светлану, что сидящие в Кремле вожди могут меняться, но система остается все той же. Она сказала, что лучше работать хореографом в Лондоне, чем при советском режиме, так что, по ее мнению, это была невысокая цена за нормальную жизнь. Светлана и Мита несколько цинично посмеялись над наивностью западной прессы, которая писала об улучшении положения. Впечатленная бодростью Миты в семьдесят два года, Светлана вернулась к своей рукописи, которую теперь назвала «Далекая музыка». Она написала сэру Исайе Берлину, что, возможно, ей надо бы перебраться к нему поближе, чтобы он вдохновлял ее работать.

Ноябрь, месяц, который для Светланы ассоциировался со «смертью всего», как всегда, поверг ее в депрессию. Но потом, 17 декабря, после шестнадцати лет молчания, раздался звонок от ее сына. Он говорил совершенно обычно, как будто этот разговор по телефону был самым рядовым звонком, а не потрясением всего мироздания. Казалось, советское правительство, наконец, дало ему разрешение общаться с матерью. Светлана пришла в восторг. Вскоре они стали регулярно звонить друг другу и обмениваться теплыми письмами. Она узнала, что Иосиф снова женился – он надеялся, что когда-нибудь мать сможет познакомиться с его женой Людой. Его сыну Илье было уже тринадцать лет, и он жил со своей матерью Еленой. Светлана спросила про Катю, и Иосиф ответил, что она замужем, у нее маленькая дочь и живет она на Камчатке, где работает геофизиком. Больше ничего он не мог сказать. Они с сестрой больше не общались. У него не было фотографий Кати, которые он мог бы прислать матери. Иосиф часто обращался к Светлане с просьбами достать ту или иную медицинскую книгу. Ольга и Светлана иногда проводили все выходные, бегая по книжным магазинам в Лондоне и Кембридже, чтобы купить нужное издание. Цены на подобную литературу иногда достигали двухсот фунтов.

Когда Иосиф, наконец, прислал Светлане свою фотографию, она испугалась. На ней был изображен лысый незнакомый мужчина средних лет с грустными глазами. Чем-то он напомнил ей брата Василия. Светлана бросилась к телефону, разбудила Иосифа посреди ночи и без всякого вступления закричала: «Ты пьешь! Я прекрасно знаю, что значат эти мешки под глазами!» Конечно, он был в ярости, но вскоре эта вспышка, должно быть, прошла, потому что Светлана писала Розе Шанд: «Время и расстояние ничего не меняют… Каким-то образом я чувствую, что все трое (детей) сейчас снова со мной». Она была уверена, что когда-нибудь Иосиф получит разрешение приехать к ней.

Светлана продолжала свою обширную переписку. В одну из своих ежедневных прогулок к почтовому ящику она познакомилась с Джейн Ренфрю, профессором Кембриджского университета и хорошо известным археологом. Прекрасно зная, кто она такая, Ренфрю пригласила Светлану выпить кофе. Вскоре они стали часто проводить время за беседами в теплой кухне Джейн. Светлана рассказывала ей о своей жизни в СССР. Она говорила о своем отце – как трудно было расти и осознавать, кто он такой. Ренфрю вспоминала, что тогда она думала: «Нельзя выбрать себе отца. Для нее это было трудно, очень трудно. Как бы то ни было, он был ее отцом и любил ее, как умел». «Я просто хотела, чтобы она говорила, потому что ей нужно было поговорить».

Филиппа Хилл, вдова известного физика, у которой были некие дальние родственники в России, тоже жила на Чосер-роад. Она восхищалась Светланой и сохранила о ней самые теплые воспоминания. Ей только «надо было избавиться от своего дурного настроения, и она замечательно рассказывала истории из своего прошлого». Но Хилл понимала, что со Светланой может быть трудно: «Я полагаю, Светлана не знала, как управиться со своей жизнью – вот в чем все дело». Хилл думала о ней «почти как о цыганке»: «Она вела бродячую жизнь».

Одной из близких подруг Ольги в школе была девочка по имени Эмили Ричардсон. Ее мать и Светлана вскоре подружились. Розамунда Ричардсон жила в красивом крытом соломой коттедже в Саффрон Уолден и превратила гараж в маленькую комнату, где стоял диванчик. Светлана спала там, когда оставалась ночевать у Ричардсон. Она называла эту комнатку «дачей». Ричардсон смеялась, вспоминая, как однажды утром Светлана вышла к завтраку и сказала: «Надеюсь, вы не против – я переставила там мебель». Она передвинула софу в другой конец комнаты, потому что ей хотелось смотреть в другом направлении. «Она была просто восхитительна!»

Я действительно любила Светлану… Трудно объяснить, но есть люди, которые притягивают к себе, и где-то у них внутри есть неизмеримая глубина… Она умела относиться к другим людям с огромной теплотой… Светлана была глубоко духовным человеком. В ней был Бог в самом широком смысле слова, но Бог, всегда неудовлетворенный своим воплощением, поскольку даже индийский мистицизм ему не соответствовал…

(Эта жажда) была достаточно сильной, чтобы удержать ее на этом пути, и она не могла с него сойти, поскольку не находила выхода.

Но Ричардсон тоже понимала, что Светлана может «меняться как погода. Она была очень разной». Ричардсон чувствовала, что это «связано с ее душевными ранами, которые так и не прошли». Как и Филиппа Хилл, она думала о Светлане как о страннице:

Она всегда ждала, что то, что ей нужно, вдруг отыщется где-нибудь за поворотом… Я воспринимала ее как очень ранимого человека, при этом яркого и талантливого. У нее был феноменальный ум и великая душа. Она обладала оптимизмом и неиссякаемой энергией, которые иногда могли сослужить ей плохую службу и превращались в злость. Для меня эта черта была частью ее личности. Она была одновременно и такой, и эдакой.

Ричардсон полагала, что Светлана устала от неверных представлений о ней:

Она хотела контролировать все это, ведь так? До некоторой степени это можно понять, потому что о ней ходило столько толков, что ей хотелось бы хоть как-то управлять ими. Но она делала это весьма странным способом… Это не сбивало ее с толку, это сбивало с толку всех остальных. Разбросать всех вокруг, как кегли, но самой выстоять.

Ричардсон считала это бедой Светланы. Все помнили тот факт, что она была дочерью Сталина – никто не мог ничего с собой поделать, – поэтому ей невозможно было посмотреть на себя без этого фильтра: «Я не уверена, что она видела себя такой, какая она есть». Но Ричардсон чувствовала, что единственная вещь, которая удерживала Светлану в этом мире, – это ее любовь к Ольге: «Их любовь друг к другу никогда не сходила на нет и не исчезала».

В декабре того года Светлана решила официально перейти в католичество. Она присоединилась к церкви Святой Марии и всех английских великомучеников и даже провела несколько дней в монастыре Святой Марии в Саффолке. Теперь Светлана решила перевести Ольгу в католическую школу Челмсфорд в Эссексе, где была более строгая дисциплина. Но девочка была совершенно с этим не согласна. Она любила школу «Френдз». Проходя вступительные тесты в новую школу, она специально давала неправильные ответы и сумела провалить экзамены. Ольга была очень довольна собой, но мать была в ярости. Она знала, что дочь сделала это специально. Когда они вернулись домой, Светлана накинулась на Ольгу. Но у девочки была более сильная воля, чем у матери. Она оставалась в школе «Френдз» до восемнадцати лет. Когда Светлана жаловалась Терри Уэйту, что эта школа не позволит ей поступить в Оксфорд или Кембридж, он настаивал: «Вы не понимаете. Ей подходит эта школа. Скоро она станет подростком. Квакеры могут ей дать то, в чем она нуждается. Она получит здесь хорошее образование, но куда более важно, что она чувствует себя здесь в безопасности».

И Уэйт был прав. В школе «Френдз», как об этом вспоминала Ольга, никто никого не третировал. Если какую-то девочку заставали с сигаретой, бутылкой или целующейся с мальчиком, она получала взыскание. «Но любые формы расизма, сексизма, религиозной нетерпимости – немедленное исключение. Даже давать прозвища было неприемлемым». Школа защищала ее, и это было бесценным. Первая проверка состоялась в начале апреля ее первого года в школе.

«Дейли мейл» обнаружила, что одиннадцатилетняя внучка Сталина (двенадцать ей исполнялось в мае) живет в Саффрон Уолден, а ее мать обитает в Кембридже на Чосер-роад. Репортеры набросились на школу «Френдз» как раз перед началом пасхальных каникул, в первую неделю апреля. Ольга вспоминала этот инцидент с несколько раздраженным изумлением:

Все дети уезжали на каникулы, некоторые оставались в школе еще на одну ночь. Я должна была остаться. И вдруг один из учителей сказал, что отвезет меня домой. В Кембридж, до которого было полтора часа езды. Мне это показалось очень странным. Но у нас не было машины, и мне не хотелось заставлять маму полтора часа трястись в автобусе, чтобы забрать меня. Когда мы проезжали ворота, я должна была спрятаться. Учитель сказал мне лечь на заднее сиденье и укрыться одеялом.

А за воротами повсюду были папарацци. И я не могла понять, что происходит. Я решила, что так было со всеми детьми – они должны были тайком вывозить детей из школы по каким-то причинам. Я не знала, почему. Я приехала домой, и вокруг тоже были репортеры – и на тротуаре, и перед домом.

Светлана была очень зла. Она хотела сама рассказать Ольге о ее деде и сделать это только тогда, когда поймет, что ее дочь готова к такому разговору. Она посадила Ольгу рядом с собой, показала ей фотографию Черчилля, Трумэна и Сталина на Потсдамской конференции в Германии в июле 1945 года и сказала: «Это твой дедушка». «Мама сказала мне об этом всем, показала фотографии и попыталась объяснить. Я имею в виду, в тот момент я с трудом могла узнать американского президента на этой фотографии». Светлана утешала девочку: «Не бери все это в голову. Ты американская, как яблочный пирог. Твой отец – американец».

Светлана знала, что нужно сказать больше, но не могла заставить себя это сделать. Как можно рассказать своей дочери, что ее дедом был Иосиф Сталин? Она попросила Джейн Ренфрю рассказать Ольге о Сталине, но Ренфрю отказалась, предложив, чтобы вместо нее Светлана попросила директора школы «Френдз».

Когда Ольга вернулась в школу после каникул, ее снова пришлось привозить учителю. Пресса продолжала рыскать вокруг. Фотографии девочки были во всех газетах. Репортеры подшучивали над прозвищем, которое она получила в школе – «Веселая клюшка», в котором намекалось на ее длинные ноги и американское происхождение. Никто из сверстников Ольги толком не представлял себе, кем был Сталин, но девочка вспоминала, как одна из ее соседок по общежитию воскликнула: «Боже мой, все это время я спала в одной комнате с русской! Меня же могли убить во сне!»

Последовавшие далее газетные статьи рассказали обо всем, что Светлана так тщательно скрывала: название школы, где учится ее дочь, годовая оплата за нее (3 000 долларов), описание квартиры и имя домовладельца. Когда репортеры пытались связаться с ней, Светлана быстро отвечала: «Я никому не даю интервью… Мне абсолютно нечего добавить к тому, что мы действительно живем в Англии из-за того, что моя дочь получает здесь образование». К концу мая даже «Нью-Йорк Таймс» подхватила новость о том, что «дочь Сталина живет в британском университетском городе». Источником информации, вероятно, стал Малькольм Маггеридж. По крайней мере, в статье цитировались его слова о том, что Светлана – женщина, убитая страхом перед своим отцом, и его смерть стала для нее большим облегчением. Это было больно и отвратительно. Правда была намного сложнее этого высказывания. Придя к выводу, что Малькольм Маггеридж разболтал все, Светлана пришла в ярость. Он нарушил право ее дочери на конфиденциальность информации. Он подставил ее. Не контролируя свои чувства, она написала ему: «Я проклинаю тот день, когда обратилась к вам… Вы один из тех завладевающих чужим умом демонов, которых следует избегать любой ценой».

Пока пресса преследовала ее, Светлана изливала свои горести Исайе Берлину и его жене. После ее приезда они только два раза обедали вместе в кафе. Но что такое дружба? Берлин дал ей повод ожидать большего. Он разыскал ее в Америке. Он дал ей совет, который привел ее в Англию. Она следовала его рекомендациям, а он все еще не представил ее ни одному из своих друзей.

Летом того года она возобновила работу над рукописью и вскоре послала двести страниц черновика Хьюго Бруннеру в «Chatto & Windus». Бруннеру они не понравились, поскольку он ожидал от Светланы семейных кремлевских мемуаров. Он написал ей в ответ, что на него произвело впечатление, как быстро она может работать, но он считает, что эту рукопись лучше опубликовать в американском издательстве. Он пожелал ей и удачи и добавил, что будет рад услышать, как продвигаются дела. Бодрая повседневность его отказа очень задела Светлану.

Светлана оказалась перед ужасным парадоксом. Всех интересовала только ее жизнь в Кремле и то, что она может сказать про Сталина. Она знала, что может заработать целое состояние, если будет писать об отце, но в ее планы не входило становиться его биографом. Ей хотелось рассказать свою собственную историю. В ее рукописи под названием «Далекая музыка» говорилось о ее приезде в США, замужестве с Уэсли Питерсом, бессовестном отношении Ольгиванны Райт к ней. Также она описала манипуляции юристов, связанных с ее книгами, и вдобавок рассказала историю о корпорации «Копекс». Отказываясь от своего отца, она посвятила книгу Наде. «Я дочь Нади Аллилуевой, а не Сталина», – демонстративно заявляла она.

Светлана послала книгу Питеру Йовановичу, директору лондонского отделения американского филиала фирмы «Харкорт Брейс Йованович». Йованович нашел книгу трогательной «одиссеей и историей поиска», но увидел в ней структурные проблемы. Он был прав. Несмотря на живые лирические моменты, книга, в основном, состояла из необоснованных оскорблений. Если Светлана намеревалась ее издать, то это была бы очень вызывающая книга. Но Йованович предложил так много изменений, что Светлана решила, что он переделывает ее книгу. Поэтому он отказался от своего предложения.

Тогда Светлана обратилась к Исайе Берлину, попросив его прочитать ее рукопись. Когда он не ответил, она была в шоке. Она решила, что его секретарь Пат Утечин, должно быть, настроила его против нее.

Утечин даже до приезда Светланы в Англию всегда была очень дружелюбна и помогала ей устроиться в Кембридже. Когда Светлана упомянула, что ее сын Иосиф начал звонить ей после шестнадцати лет молчания, Пат сказала, что знает многих оксфордских преподавателей, которые ездят в Москву. Они могли бы встретиться с ее сыном и передать ей новости о нем. Вначале Светлана обрадовалась, но потом ее посетили другие мысли. Возможно, она вспомнила дело Крымского/Карпеля, произошедшее семь лет назад. Неожиданно она стала забрасывать Утечин длинными письмами: понимают ли те люди, о которых она говорила, с чем имеют дело? Иначе это может быть опасно для ее сына. Будет ли оксфордский преподаватель молчать? Если он или она проговорится, то Светлана станет объектом слухов в Оксфорде. Хотя Утечин и была англичанкой, она вышла замуж за русского и имела много знакомых в русской эмигрантской общине. Светлана была уверена, что о ней уже сплетничают.

Утечин стала врагом. Мог ли Берлин ручаться за нее? Возможно, эта женщина не передает ему письма от Светланы или наговорила что-нибудь о ее положении. В ярости она писала Берлину: «Я отказываюсь понимать, что пошло не так». Она ожидала большего от такого гуманиста, как он. «Так пусть Господь Бог воздаст вам в соответствии с вашими фальшивыми обещаниями и лицемерными уверениями. Ваша секретарша просто лицемерная сука, агент разведки (будьте осторожны!) и лгунья. Я ненавижу тот день в январе 1982 года, когда говорила с вами по телефону в Нью-Йорке: вы повергли в хаос всю мою жизнь!»

Светлана явно не контролировала себя, но, на ее взгляд, никто не имел права не соответствовать ее ожиданиям и оставаться при этом безнаказанным. Берлин предлагал дружбу, у нее было типично русское понимание дружбы – всепоглощающей и не знающей границ. Она ожидала, что Берлин преподнесет ей целый мир. Ей даже в голову не приходило, что вся его поддержка была основана просто на обычной вежливой доброте. У него была своя собственная очень насыщенная профессиональная жизнь, свои собственные приоритеты. Когда ее чувства были задеты, Светлана теряла всякое самообладание. Ранее она даже признавалась Берлину, что, начиная «строить свои собственные предположения, пытаясь мысленно представить что-то… я просто схожу с ума, и все окончательно запутывается».

Берлин был в шоке от того, что он назвал «злым, жестоким и очень задевающим письмом». Он сделал то, что обещал: порекомендовал ее издателю и написал письмо в Министерство внутренних дел. Она ответила более сдержанно, что никогда не собиралась делать его «козлом отпущения», виновным во всех ее несчастьях, но от такого человека, как Берлин, ожидала больше понимания. Он должен был быть более великодушным и щедрым. Она была горько разочарована.

К лету она, казалось, восстановила свое душевное равновесие. Светлана прочитала книгу Карла Густава Юнга «Воспоминания, сны, размышления» и заинтересовалась его идеей о необходимости интеграции психологических составляющих личности и «я» в эволюцию духа. Она написала Берлину письмо с извинениями за свои «очень плохие манеры и дурной нрав». Было уже слишком поздно пытаться как-то изменить свой грузинский характер, как она его называла, но ей было стыдно. Светлана начала «сходить с ума совсем другим способом. Я начинала злиться, если вокруг было слишком много людей. Это случалось и в США, и в Великобритании… Это состояние явно было нездоровым, я не могла быстро успокоиться». Но теперь она видела, каким «смешным» было ее поведение. Если бы Светлана знала, что в это время происходило за сценой, ее хватил бы апоплексический удар, или, по крайней мере, она бы очень испугалась. Вера Савчинская-Трэил, известная русская эмигрантка, дед которой был министром войны во временном правительстве до Октябрьской революции, жила в Кембридже и имела собственный интерес к Светлане и ее дочери.

В марте Трэил написала сэру Исайе Берлину и спросила, как долго он знает Светлану. Она познакомилась с ней в сентябре, «но даже этих нескольких месяцев было достаточно, чтобы почувствовать, что ей делается хуже – у нее началась настоящая паранойя, явно унаследованная от… (три предположения)». Трэил беспокоилась за дочь Светланы, «находящуюся на попечении матери в таком состоянии». По мнению Трэил, Ольгу надо было спасать. Она объяснила Берлину:

Мы все чувствуем себя бессильными, особенно сейчас, когда С. потеряла почти всех друзей, которые у нее были здесь. Она живет под властью иллюзий (совершенно искренних – иллюзии всегда искренни), что весь мир плетет против нее заговоры… Если вам нужны какие-то доказательства ее паранойи, то я могу выслать вам выдержки из ее писем. Она писала о «международных заговорах», «агентах КГБ», «двойных» и «тройных агентах». Во времена ее отца расстреливали куда за меньшее.

Трэил убеждала себя в том, что ее мотивы в высшей степени благородны, но, на самом деле, она никогда бы не заинтересовалась судьбой Ольги, если бы Светлана не была дочерью Сталина. За ее заботой скрывалась никем не замеченная мстительность. Берлин ответил, что о безопасности Ольги действительно стоит побеспокоиться, но он ничем не может помочь. Он порвал всякие отношения со Светланой. Берлин посоветовал Трэил написать отцу Ольги, мистеру Питерсу, который живет в какой-то коммуне архитекторов в Тусоне, в штате Аризона.

Ничего не зная об этих слухах, Светлана, казалось, выходила из того, что она называла «нездоровым состоянием духа». Она купила себе новое жилье, посчитав, что это будет дешевле, чем платить за аренду. К июню она сообщила друзьям свой новым адрес – Бэйтмен-стрит 55, квартира 3. Окна квартиры выходили на кембриджский ботанический сад, и она была немного ближе к центру города. В ней была одна большая комната, которая служила гостиной, столовой и кабинетом, и смежные с ней спальни. Светлана поставила там свой сосновый письменный стол с пишущей машинкой и книжные полки с фотографиями молодых Иосифа и Кати. Из Америки ей прислали некоторые ее вещи, которые хранились у друзей, в том числе и ковры, сотканные индейцами племени Навахо. Они с Ольгой отправились на две недели на острова Силли, где проводили время на пляже и посетили аббатство Треско. К тому времени Светлана почти истратила все свои сбережения. Вся ее жизнь словно находилась в каком-то подвешенном состоянии.

Летом того года издательство «Лансер Интернэшнл Пресс» в Индии, в конце концов, опубликовало ее книгу «Далекая музыка». Заплатили за нее очень мало, но Светлана все равно была довольна. Она писала Розе Шанд: «Я ДЕРЖУ в руках авторские экземпляры. Ты знаешь, меня переполняет чувство, знакомое любому писателю – моя книга, наконец, НАПЕЧАТАНА».

У Светланы был еще один повод для радости. Она недавно получила письмо от Иосифа, где он писал, что Советское правительство дает ему разрешение на поездку в Финляндию. Он был уверен, что ему разрешат выехать за границу. Светлана должна будет тоже приехать в Финляндию, и они смогут обнять друг друга. Светлана сказала Ольге, что скоро она встретится со своим братом.

Светлана поспешила поделиться приятной новостью со своей подругой Джейн Ренфрю: «Если мой сын приедет из Москвы, вам бы хотелось с ним познакомиться?» Она была счастлива, когда Ренфрю ответила: «Конечно». Но вскоре радостная эйфория сменилась глубокой тьмой, которую Светлана так хорошо знала. Она рассказала Ренфрю, что Иосиф звонил и сказал: «Мама, я не видел тебя семнадцать лет. Я серьезно болен. Я очень хочу тебя увидеть».

Светлана решила, что она должна поехать в Москву и встретиться с ним. Она обсудила эту идею только с одной своей подругой, Филиппой Хилл. Она рассказала Филиппе, что Иосиф в больнице. Она ему нужна. У Филиппы были дети и внуки. Она понимала, что чувствовала Светлана. Все, что Филиппа сказала ей, это: «Ну, я думаю, ты должна ехать, разве нет?», – хотя она и беспокоилась за Ольгу, которая ни слова не знала по-русски.

В этом как раз и скрывался намек на причины одиночества Светланы и ее многочисленных заблуждений. В сентябре она писала своему другу Ежи Ко-синскому: «Если я когда-нибудь сбегу назад в Москву, никто не удивится… Того, что я пережила от столкновения с так называемым свободным миром, вполне достаточно, чтобы убить… энтузиазм любого сильного человека. А я НЕ сильный человек, и нервы у меня вовсе не из стали (аллюзия на Сталина)… Мой сын – мой единственный друг… Быть с Иосифом – мое единственное желание, которого я не могу достигнуть. Он погибнет в этом свободном мире, как погибла я, поэтому для меня есть только один путь – вернуться…»

Ранее, в марте 1984 года, она сказала журналисту: «Иногда нужны просто нечеловеческие усилия, чтобы не бросить все, побежать, купить билет, уехать и увидеть их. Иногда меня не заботит, какой там режим. Я просто хочу увидеть своих внуков». Но была еще и Ольга. Светлана считала иронией судьбы то, что у нее есть кровные связи в двух странах, но нет дома. Но она подытожила отважно, хотя и неубедительно: «Мой дом внутри меня. Я, как улитка, беру его с собой, куда бы я не направлялась».

Но правда была в том, что она больше не могла терпеть. У Светланы оставалось очень мало денег, их хватало только на то, чтобы протянуть несколько месяцев. Она находилась в чужой стране, но возвращение в США никак не изменило бы ее положение. Она не нашла издателя, который мог бы ей платить, и, казалось, не состоялась как писатель. Она больше не могла платить за образование Ольги, а от матери она унаследовала идею о том, что дети должны получить самое лучшее образование. Больше всего Светлану огорчало, что ее сын был в больнице и что он просил ее приехать. Она знала, что ее побег обратно вызовет шок, но ее больше не заботило, не станет ли она виновата в каком-нибудь международном скандале. Ее личные интересы перевешивали государственные. Возможно, какая-то часть ее хотела обвести вокруг пальца тех, кто, как она чувствовала, загнал ее в такое положение.

11 сентября Светлана поехала поездом из Кембриджа в Лондон, чтобы пойти в советское посольство, адреса которого не было в справочниках из соображений безопасности. В сумочке у нее было письмо к советскому послу с просьбой о разрешении возвратиться в СССР. После того, как она назвала себя и прошла проверку службы безопасности, мужчина в знакомом коричневом костюме советского покроя не очень дружелюбно поздоровался с ней и забрал письмо, сказав, что оно будет отослано в Москву: «Мы ничего не решаем, как вы сами понимаете». Светлана должна была вернуться за ответом через неделю.

Через неделю поверенный в делах поприветствовал ее с большим энтузиазмом и пригласил на чашечку чаю. Он сказал, что она может вернуться в любой момент. Все планы уже подготовлены. Ей лучше не лететь через аэропорт Хитроу, там ее могут узнать, аэропорт Гатвик намного лучше. Они с дочерью полетят в Грецию, где проведут несколько дней в советском посольстве, а оттуда их доставят в Москву. В Советском Союзе никогда ничего не делалось так быстро. Светлана отказалась. Она не могла уехать так скоро. Ее дочь была в школе, и она еще ничего ей не говорила. Они должны подождать до каникул. Поверенный в делах с готовностью согласился, что она может уехать в конце октября.

По пути в Кембридж Светлана сидела, как в тумане, глядя на деревья и деревенские дома Эссекса, проплывающие за окном. Она думала о том, как отреагирует Ольга. Она знала, что затеяла нечто, что невозможно будет повернуть вспять. Ей только показалось, что снова слышны отголоски ее поспешного бегства семнадцать лет назад?

Вначале Светлана сказала Ольге, что они поедут в Грецию, но, когда Ольга увидела, как мать разбирает вещи и уничтожает бумаги и письма, она начала что-то подозревать. Вечером перед отлетом Светлана, наконец, сказала дочери, что они поедут в СССР, к ее брату и сестре.

Ольга была в ярости. Почему мать не сказала ей раньше? Как долго они там пробудут? Ей даже не позволили попрощаться с друзьями! Они сильно поссорились, и Светлана даже отступила. «Хорошо, – сказала она, – мы не поедем». А потом разбудила Ольгу в три часа ночи, как раз перед тем, как должно было приехать такси, чтобы отвезти их в аэропорт.

Запирая за собой дверь своей новой квартиры, где в холодильнике еще оставались продукты, и садясь вместе с Ольгой в такси только с теми вещами, которые они могли унести, Светлана старалась избавиться от мысли, что поступила плохо. Она должна была получше подготовить дочь, но как она могла это сделать? Нельзя было допустить, чтобы она рассказала обо всем друзьям. Если новость о том, что дочь Сталина возвращается в СССР, просочилась бы к журналистам, на следующий день все газеты в мире вышли бы с огромными заголовками. Ее могли попытаться остановить.

А Ольга могла подумать только одно: «Ну вот, теперь мама будет любить Иосифа».

На следующий день Светлана пригласила на ланч Розамунду Ричардсон. Она пришла на Бэйтмен-стрит со своими двумя младшими сыновьями и постучала в дверь. Ответа не последовало. Она сверилась со своей записной книжкой, чтобы убедиться, что не перепутала день или время. Это было очень странно. Светлана просто исчезла.

Светлана оставила инструкции агенту по недвижимости, чтобы он продал квартиру на Бэйтмен-стрит. Филиппа Хилл вывозила из нее вещи. Разложив все по коробкам, Филиппа решила отослать Светлане в Советский Союз ее любимые индейские ковры, но они, как и почти все остальные вещи, просто исчезли.

 

Глава 31

Назад в СССР

В конце октября 1984 года Светлана и Ольга покинули холодную осеннюю Англию и практически незамеченными проскользнули в жаркие пыльные Афины. Они взяли такси и поехали в советское посольство. Там их приветствовали молодой дипломат Юрий Андропов, сын недавно умершего советского лидера, и его очаровательная жена. Вначале Светлана почувствовала себя очень уютно с представителями молодого поколения советских дипломатов, но за чаем появились обычные унылые серые бюрократы. Ей стало нехорошо от пришедшего на ум вот такого же приема у посла Бенедиктова семнадцать лет назад в Дели. Только воодушевленная Ольга оживляла эту искусственную ситуацию. А у Ольги в Афинах было много дел:

Мама занималась тем, чем занималась всегда. Я бродила по окрестностям, мне показали Акрополь. И я покупала подарки. Мама рассказывала обо всех этих родственниках – брате, сестре, племяннике и племяннице. То есть, была целая куча людей, которым я должна была купить подарки. Я читала, что все русские гоняются за кроссовками «Адидас» и не могут их достать. Поэтому я купила всем «Адидас».

Для тринадцатилетней девочки не имело никакого значения, что она не знает размеров обуви всех этих людей. Когда Светлана пошла с ней по магазинам, она купила вышитое платье для дочери Кати Ани и несколько забавных безделушек для Иосифа и его жены. За короткие три дня, которые они провели в Афинах, ожидая следующего рейса «Аэрофлота» в Москву, Ольга влюбилась в греческий город. Она смеялась, когда позднее читала в газетах, что пыталась выброситься с балкона в отеле, чтобы покончить с собой.

25 октября Светлана и Ольга покинули жаркие Афины и отправились в холодную Москву. Когда самолет делал развороты над заснеженными лесами и полями, заходя на посадку, Светлана потрясенно обнаружила, что ничего не чувствует. Ведь она возвращалась домой из изгнания, она должна была плакать.

Она попросила, чтобы Иосиф не приезжал в аэропорт – не хватало только эмоциональных сцен перед публикой. Советские чиновники, ждавшие их у выхода для особо важных персон, выглядели напряженными. К Светлане подошла молодая женщина с букетиком цветов: «Добро пожаловать домой!»

Когда они ехали в Москву, Светлана с трудом узнавала родной город: их везли через кварталы одинаковых огромных многоквартирных домов.

Светлану и Ольгу доставили в гостиницу «Советская», одну из самых дорогих гостиниц Москвы, находящуюся на Ленинградском проспекте. Они поднялись по красивым ступенькам и вошли в громадное бело-мраморное фойе через вращающиеся двери. Там стоял Иосиф.

Какая-то часть Светланы все еще ожидала увидеть молодого человека двадцати двух лет, которого она оставила в аэропорту «Шереметьево» в 1967 году, стройного, красивого, с веселым юмором в глазах. Тридцатидевятилетний мужчина, который сейчас смотрел на нее, казался усталым и, скорее, смущенным, а не радующимся встрече. Иосиф смотрел на пятидесятидевятилетнюю женщину, которая была его матерью и которую он не видел восемнадцать лет.

Светлана всегда придумывала, как все должно произойти. Они с Ольгой возвращались в любящую семью, где их готовы прижать к сердцу. Дяди, тети, двоюродные братья и сестры окружат Ольгу вниманием и нежностью. Не будет никаких взаимных упреков и сожалений. В первый момент все застыли, потом отец Иосифа Григорий Морозов, который всегда был близок к сыну, вышел вперед вместе с женой Иосифа и его пятнадцатилетним сыном Ильей. Иосиф обнял мать и, держа жену за руку, произнес: «Мама, это Люда».

Встреча вышла странной: Иосиф не обращал никакого внимания на Ольгу. Возможно, он был слишком озабочен тем, как его новая жена понравится матери. Светлане она не понравилась. Она сразу почувствовала антипатию к Люде, которая выглядела гораздо старше ее сына, но сказала себе не придираться. Мальчик Илья молча стоял в стороне. Только присутствие Григория сделало встречу не такой натянутой. Он оживленно болтал с Ольгой на ломаном английском и проводил их всех к лифту. Иначе все так и застыли бы посередине фойе на бело-мраморном полу.

Правительство выделило Светлане роскошный двухкомнатный номер. Но даже здесь встреча не стала более теплой: они продолжали натыкаться друг на друга, бессвязно бормоча какие-то слова на русском и английском. Люда пошла в ванную налить воды в вазу для цветов, подаренных Светлане Комитетом советских женщин. Светлана подумала: по крайней мере, она практичная. Ольга во все глаза смотрела на незнакомцев. Григорий сказал, что они спустятся вниз, в ресторан, где он заказал столик. Он напомнил Светлане, что это место когда-то славилось благодаря знаменитому цыганскому хору и часто упоминалось в литературе. Неужели она не помнит? Она не помнила. В ванной Ольга повернулась к матери со злыми глазами. Неужели это и был ее брат, который якобы любит ее?! «Он только посмотрел на меня сверху вниз, потом – снизу вверх, и не сказал ни одного слова…» Он даже не обнял ее.

В ресторане Иосиф и Светлана держались за руки, но разговаривать было почти невозможно. Музыка играла слишком громко. Григорий опекал Ольгу и пытался ее развлечь. Илья по-прежнему молчал и держался в стороне. Люда холодно смотрела на всех. Был накрыт роскошный стол – водка, икра, селедка и соленые огурцы.

Ольга вспоминала, что вечер был очень нервозным:

Весь этот огромный длинный стол с сидящими за ним людьми, бесконечно поглощающими водку и закуску и говорящими по-русски. Среди них только один мужчина (Григорий) сидит рядом и говорит со мной. Но он обращается ко мне так, как будто мне шесть лет. А мне тринадцать!

Но он один из немногих, кто здесь говорит на английском. На совершенно ужасном английском! Первый вечер был ужасным, и я подумала: «О, Боже мой, мама собирается воссоединиться с Иосифом! Ну вот и все, со мной покончено».

Светлана ожидала от своего сына потока любви и, казалось, совершенно не была готова к тому, что его реакция может быть более сложной. Она знала, что все эти годы искренне любила своих детей. Но откуда ему было узнать об этом? Иосиф знал только то, что сообщала кремлевская пропаганда. Она была антисоветски настроенной, ненадежной, богатой американкой, которая привезла им греческие безделушки в качестве подарка в честь своего возвращения домой. Нужно было время, чтобы развеять этот миф. Погруженная в свои собственные переживания, Светлана потеряла из виду Ольгу, сидящую среди всех этих незнакомцев. Позже она вспоминала: «Поразительно, как ум подтасовывает факты, предлагает доказательства, когда сердце уже приняло решение».

На следующий день пришел друг Иосифа из Института международных отношений, принес шампанское и цветы и сообщил Светлане, что в полдень придут два чиновника из МИДа, которые помогут ей «начать приспособление к советской жизни». Когда она попыталась расспрашивать о школах для Ольги, он дал понять, что все подобные вопросы следует адресовать именно тем двум официальным лицам. Светлане напомнили, что подобные решения принимаются «наверху», как говорят в Москве. Первым делом следовало восстановить советское гражданство Светланы и отобрать у них с Ольгой американские паспорта.

Вокруг гостиницы уже шныряли папарацци из разных стран. Когда Светлана и Ольга попытались выйти, один из репортеров подскочил к девочке и спросил: «Это вы Ольга Питерс?» Светлана схватила дочь за руку и затащила ее обратно в гостиницу. Только сейчас Ольга начала понимать, кем на самом деле была ее мать.

Первого ноября Верховный совет специальным постановлением восстановил гражданство Светланы Аллилуевой. Второго ноября об этом появилась короткая заметка в «Известиях», а также было объявлено в вечерних новостях:

Советские власти рассмотрели и приняли просьбу возвратившейся в Москву С.И. Аллилуевой о восстановлении советского гражданства и о предоставлении гражданства СССР ее дочери Ольге.

Коммунистической партии не терпелось начать пропагандистскую шумиху по поводу возвращения Светланы. По иронии судьбы в то же самое время еще один советский эмигрант вернулся на Родину посмертно. Останки великого певца Федора Шаляпина, который умер в Париже в 1938 году, были перевезены в Москву и торжественно похоронены на Новодевичьем кладбище, где в укромном уголке все еще стояла статуя матери Светланы Нади, поставленная Сталиным.

«Здесь вход всегда бесплатный; расплачиваешься при выходе», – так когда-то говорил второй муж Светланы, Юрий Жданов. Она знала, что за разрешение вернуться ей придется заплатить и 16 ноября дала семидесятиминутную пресс-конференцию, прошедшую в помещении Комитета советских женщин. На нее были приглашены только строго отобранные советские и иностранные журналисты, а также присутствовали представители Министерства иностранных дел и переводчик. Светлана зачитывала заранее подготовленные сообщения по-русски и иногда поправляла переводчика, который переводил их на английский. Она выглядела скованной и говорила без эмоций, начав с короткого рассказа о своей жизни на Западе. Светлана заявила, что после ее бегства в США в 1967 году она оказалась в руках «юристов, бизнесменов, политиков и издателей, которые превратили имя моего отца, мое имя и мою жизнь в сенсационный товар… Я превратилась в тренированную собачку ЦРУ, и все говорили мне, о чем надо писать, а о чем – нет». Позже Светлана заявляла, что советский переводчик неправильно перевел ее слова. Она сказала: «Они относились ко мне хорошо, поскольку я была для всех любимицей» и даже не упоминала ЦРУ. Возможно, это было попыткой извернуться, ведь то же самое она много раз говорила своим друзьям. Но, возможно, это было и правдой: у нее практически не было выбора, она просто подчинялась требованиям министерства: «Я хотела говорить и отвечать на вопросы. Они хотели, чтобы я говорила об определенных вещах. Они заставили меня написать по-русски текст, который одобрили. Я чувствовала себя очень нелепо. Я просто хотела сказать: «Я вернулась, чтобы быть со своими детьми».

На пресс-конференции Светлана также сказала, что ее книга «Только один год» написана «коллективом авторов», которых она «с иронией поблагодарила» в послесловии. Когда об этом высказывании узнали на Западе, историк Роберт Такер начал настаивать, что книга была полностью написана Аллилуевой и объяснил ее слова так: «Кажется, она хотела бы отделить себя от этой книги», которая была «более антисоветской», чем «Двадцать писем к другу».

Светлана сказала репортерам, что их с дочерью в СССР встретили как библейского блудного сына и что она благодарна за это. Ей задавали много вопросов о причинах ее возвращения, и она объяснила, что, в основном, это были ее личные дела: желание увидеть детей, религиозные убеждения и соображения об образовании Ольги. По правде говоря, она истратила все деньги на содержание Ольги в пансионе и представляла себе, что в СССР, где образование бесплатное, ей удастся найти что-то вроде образцовой школы № 25, где училась она сама. Таким образом, Ольга сможет получить прекрасное образование и в эти жестокие времена обретет новый дом. Светлана закончила свою речь заявлением о том, что это ее последняя пресс-конференция. Тем же вечером отрывки пресс-конференции показали в вечернем выпуске новостей.

Комментарии Светланы по поводу личных мотивов ее возвращения и религиозных убеждений вырезали.

Для Советов возвращение Светланы стало огромной пропагандистской удачей. В стране шли приготовления к помпезному празднованию сороковой годовщины победы СССР над фашистской Германией. Политбюро много времени уделяло реабилитации Сталина как военного гения и великолепного дипломата. По телевизору показывали документальные кадры, запечатлевшие Сталина, обращающегося к войскам на Красной площади в 1941 году, когда войска Гитлера стояли в тридцати километрах от Москвы; одетого в маршальскую форму с Рузвельтом и Черчиллем в Тегеране и Ялте; очаровывающего Трумэна и Клемента Эттли на Потсдамской конференции, где Сталин торговался с союзниками. Вышел художественный фильм по роману Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир», возрождающий образ большевиков, руководящих революцией, как страстных и принципиальных людей. Но за всей этой пропагандой скрывалось слабое правительство. Светлана вернулась в СССР в очень сложный момент. Константин Черненко, генеральный секретарь ЦК КПСС, который сменил Андропова в качестве руководителя страны, был стар и слаб здоровьем. Он редко бывал на публике и умер, пробыв на своем посту меньше года. Партию захватила борьба между «старой гвардией» и сторонниками перемен.

Население СССР расходилось во мнении насчет Сталина. Его портреты все еще можно было увидеть на ветровых стеклах такси в Москве и в кабинах грузовиков на Транссибирской магистрали, но были и те, кто помнил репрессии и ту цену, которую народ заплатил за процветание страны. Молодое поколение, казалось, забыло эти истории и было готово признать Сталина как великого военачальника, который привел Красную армию к победе и спас союзников. О предвоенных чистках и отношении к солдатам, вернувшимся из плена после войны, старались умалчивать. Возвращение блудной дочери Сталина и ее публичное покаяние в таких условиях были бесценны для партии. Конечно, были и те, кто понятия не имел, кто такая эта Аллилуева. Корреспондент «Вашингтон Пост» в Москве Даско Додер рассказывал, как молодой таксист спросил его об Аллилуевой. Когда журналист ответил, что это дочь Сталина, парень удивился: «Разве фамилия Сталина была Аллилуев?»

Реакция американкой прессы на возвращение Светланы в СССР была вполне предсказуема – злость. Кем она вообще себя считает? Сбежала из свободного мира обратно к коммунистам! Заголовки кричали: «Через семнадцать лет дочь Сталина вернулась в Советский Союз» и «Полет Светланы назад, туда, где начались ее проблемы». Но в двух статьях ее буквально проклинали. Обе были написаны советологами, которые знали Светлану лично.

Профессор Роберт Такер озаглавил свою статью «Светлана получила в наследство свои трагические пороки». Заявив, что он знал ее, Такер описывал Светлану как человека, обуреваемого своими внутренними демонами и высказывающего «злобные обвинения» в адрес всех окружающих, в том числе ее бывшего американского мужа Уэсли Питерса. Она не хотела говорить о Сталине, потому что не могла признать, что «сама – в каком-то смысле – как ее отец»: ее «тихий голос», глаза с характерным «желтым блеском», «внутренняя властность», отказ принимать критику. Светлана отказывалась принимать редакторскую правку своей книги, самым принципиальным изменением в которой был заголовок – он предлагал назвать ее «Отъезд». В отличие от Сталина, который «уничтожал тех, кто решался с ним конфликтовать», она могла только бежать. «Она доказала, что является дочерью своего отца, добровольно вернувшись к несвободе… последнему несчастью, которое досталось ей от ужасного человека, бывшего ее отцом».

Другая длинная статья вышла в журнале «Тайм». Автором ее была журналистка и переводчица Патрисия Блейк, член внутреннего принстонского круга и близкий друг Макса Хейворда, в которого Светлана влюбилась когда-то давно в Принстоне. Назвав свою статью «Сага о сталинской «маленькой воробушке», Патрисия не скрывала, что знала Светлану лично.

У Блейк была сложная репутация. Многие считали ее, по крайней мере, одобряющей деятельность американской разведывательной службы. Всеволод Кочетов, редактор советского журнала «Октябрь», написал на нее злобный памфлет, в котором Патрисия «изображалась как красивая шпионка из ЦРУ, которая переспала со всеми советскими литературными деятелями». Это были только слухи, но она, по крайней мере, имела имидж очаровательной журналистки, интересующейся советскими интригами.

Для статьи в «Тайм» Блейк взяла интервью у Уэсли Питерса и супругов Хаякава, а также у соседки Светланы с Чосер-роад – Джейн Ренфрю вспоминала, что Патрисия вела себя почти враждебно. «История жизни Светланы – это хроника проигранных битв с образом ее отца… которого она обречена копировать». Блейк составила полное жизнеописание Светланы в хронологической последовательности, начиная с двадцати шести лет, проведенных в Кремле, где дочь Сталина обучилась «хозяйским» манерам, затем описала десятилетие после хрущевского разоблачения преступлений ее отца, когда Светлана лишилась статуса и привилегий, и, наконец, – бедственную жизнь в США.

Блейк ошибочно заявила, что «никто в СССР не ждал Светлану с распростертыми объятиями». «Разочарованная холодным официальным приемом, она показала свой нрав советским властям». Чтобы изолировать ее от дипломатов и других иностранцев, Светлану якобы вывезли из Москвы и не предоставили ей «машину, дачу или какие-либо другие привилегии, которые имеют семьи советской элиты». Эти измышления являлись чистейшей выдумкой автора.

Особое внимание Блейк уделила тому, что Светлана не состоялась как мать. Патрисия считала, что она препятствовала встречам Уэсли Питерса с дочерью и предполагала, что Ольга жила в Вашингтоне в семье сенатора Хаякава с 1977 по 1981 год. Казалось, многие английские знакомые поспешили оболгать Светлану. Так, ее соседи, семья Мэнсфилд, заявили, что она все время «лупила» свою дочь. «Мы могли слышать ее крики, даже когда выкручивали звук в телевизоре до отказа и закрывали все окна». Школьная преподавательница на полставки Фэй Блэк отмечала, что Светлана запрещала своей дочери «носить узкие джинсы и яркие кофточки, как это делали остальные девочки», а также «слоняться по городу после уроков». «Мать относилась к ней как надсмотрщик к заключенному. Единственная надежда для этого ребенка – это вернуться обратно в школу».

Когда Патрисии удалось связаться с Уэсли Питерсом, он, увы, ничем не смог помочь: «Когда я узнал о ее возвращении, я, конечно, удивился и стал беспокоиться из-за того, что наша дочь уехала в Россию… но я не мог ничего с эти поделать». Местоимение «наша», должно быть, звучало для него странно. Он встречался со своей дочерью всего четыре раза в жизни.

Статья Блейк, очевидно, стала для Светланы тяжелым ударом. Единственное, в чем она чувствовала, что добилась успеха, – это воспитание дочери. А теперь у нее отнимали и это. Ольга сразу встала на защиту матери. «Да, – признавала она, – мы ссорились, но при этом не переставали любить друг друга»:

Для моей матери самым важным было образование. Школа «Френдз» явно не позволяла мне поступить в Оксфорд или Кембридж. Моя мать никогда не была из тех родителей, которые во всем идут детям навстречу. Если я проказничала или начинала дуться, то получала за это. Она терпеть не могла какого-либо нытья или рева. Да, она могла ударить меня – это чисто русская традиция – но она научила меня бороться, как это всегда делала сама. Это был просто ее способ передать мне силу, правда. Я никогда не чувствовала себя оскорбленной или что-то еще в этом роде. Я чувствую к ней полную, абсолютную любовь. Она много раз удерживала меня на краю пропасти.

Бывшая няня Ольги из Висконсина Памела Стефанссон второго декабря позвонила Джорджу Кеннану и сказала, что очень расстроена из-за Ольги. Она хотела узнать, есть ли у Светланы законное право увезти дочь с собой. Кеннан не знал об этом. Его секретарь посоветовала, чтобы Памела связалась с юридическим ведомством Госдепартамента или с советским отделом.

У Кеннана был длинный разговор с Фрицем Эрмартом, офицером национальной разведки США в СССР и Восточной Европе. Госдепартамент и ЦРУ были очень озабочены возвращением Светланы, убежденные, что ее будут использовать для пропагандистских целей, и неуверенные в том, что она может сказать. До чего они в итоге договорились так и осталось неизвестным, но вскоре из Москвы стали поступать донесения агентов ЦРУ. Пока что Светлана не представляла угрозы. После пресс-конференции она больше не делала публичных заявлений.

Тем временем в Москве к Светлане относились как к очень важной персоне. Через несколько дней в гостиницу стала приходить по утрам одобренная правительством учительница, чтобы заниматься с Ольгой русским языком. В это время Светлана искала для дочери хорошую школу. Вскоре стало ясно, что продолжить «свободное» образование Ольги будет не так-то просто, как она себе представляла. Директор первой школы прямо заявил Светлане, что Ольге будет очень трудно. Произнес он это с таким выражением, что ей стало понятно, что именно он имел в виду – Олиного дедушку, чьей тени он не желал в своей школе. В другой школе из отношения директора и его стиля общения Светлана поняла, что Ольгу тут будут показывать как достопримечательность. Естественно, она должна была этого ожидать, но Светлана и не подозревала, что «через тридцать лет после смерти Сталина политические страсти вокруг его имени все еще так накалены». Поэтому учительница так и продолжала приходить в их гостиничный номер.

Через две недели Светлане показали огромную роскошную квартиру в шестнадцатиэтажном жилом доме на Спиридоньевке (теперь она называлась улицей Алексея Толстого). Из окон открывался великолепный вид на Москву и башни Кремля в отдалении. У входа стоял вооруженный охранник. Квартира принадлежала члену Политбюро, который недавно умер. Светлана и Ольга получили возможность делать покупки в роскошных правительственных магазинах, им предложили машину с водителем. Ольга должна была пойти в показательную школу неподалеку, а Светлане восстановили государственную пенсию, которую она получала после смерти отца. Совсем рядом от дома находился Дом приемов МИДа, который посещали в различных обстоятельствах все иностранные корреспонденты. Светлане полностью прощали ее предательский побег, но она должна была вести себя соответствующим образом. Светлана сказала, что они с Ольгой предпочли бы более скромное жилье.

Ольга вспоминала: «Они предлагали нам все самое лучшее – роскошных белых лошадей – но моя мать как бы показала на осла и заявила: «Мы берем этого, все становится странным слишком быстро». После достаточно скромной жизни в Англии Ольга не понимала, почему к ним так относятся. То, что мать отказалась от всей этой роскоши, «сделало посадку более мягкой, но я все равно была в шоке».

Одним из первых друзей, которых навестила Светлана, был Федор Федорович Волькенштейн, которому были адресованы ее «Двадцать писем к другу». Прошедшие восемнадцать лет не пощадили его. Он был старым и больным, а его жена недавно умерла. Он злился на Светлану: «Зачем ты приехала? Зачем? Мы все привыкли к тому, что ты живешь за границей. Твои дети в порядке – ты же знала это. Что ты будешь теперь здесь делать? Ты видишь, как твой приезд использовали для пропаганды. Ведь тебе-то этого не нужно!»

Ольга и Светлана побывали в квартире Иосифа и его жены в Москве и ездили к ним на дачу в Жуковку, расположенную совсем рядом со старым домом Светланы. Ольге показалось, что Иосиф ведет очень удобную жизнь – все, что ему нужно, было под рукой, в том числе и водитель с машиной. Тем не менее, они все смотрели на нее так, как будто она носит дизайнерскую одежду. Даже тринадцатилетняя девочка была шокирована тем, как много пьет ее брат. Оглядываясь назад, она будет вспоминать: «У Иосифа были проблемы с алкоголем и больная печень. Когда мы приехали, то поняли, почему: обильная жирная пища, бесконечная водка, просто батареи водочных бутылок. У него были желтые белки глаз, и он выглядел гораздо старше своего возраста».

Светлана никак не могла успокоиться. Она сделала Иосифу замечание по поводу выпивки, и он ответил зло. Предложила Люде называть ее мамой – та отреагировала холодно. Светлана просила Иосифа зайти к ней в гостиницу – посидеть, поговорить, – он всегда находил причины, чтобы не приходить. Он попросил денег, она дала ему, но спросила, зачем они ему нужны, и он начал кричать на нее. «Ну, я не для того сюда ехала, чтобы слушать твой крик», – сказала она. Она никак не могла представить себе, что ее сын до сих пор чувствует глубокую обиду за то, что она бросила их с сестрой. Светлана только пришла к выводу, что за прошедшие годы он «советизировался» на сто процентов.

Светлана позвонила первой жене Иосифа, Елене, которая теперь снова вышла замуж, и спросила, не может ли внук Илья прийти навестить их в гостинице. Елена ответила, что ее сын готовится поступать в Архитектурный институт и должен много заниматься. Возможно, она думала, что для него будет слишком рискованно ходить к Светлане. Да и чего хотела ее бывшая свекровь, бросив своих собственных детей?

Светлана надеялась, что Катя приедет с Камчатки. Это было очень далеко, но они ведь не виделись семнадцать лет. Светлана знала, что Катя стала вдовой. Ее муж застрелился из винтовки, как говорили, случайно. Но когда Катя, наконец, ответила на ее письма, она писала холодно и в оскорбительном тоне. Она назвала Светлану предателем Родины и отказалась с ней встречаться или позволить увидеть внучку.

Все семейные связи были разорваны. Наступил ноябрь, и Светлана почувствовала себя обреченной на неудачу и медленно идущей ко дну.

Светлана ходила в гости к Степану Микояну и его жене Элле, которые всегда хорошо относились к ней. Ольга проводила время со своими четырьмя дядями Аллилуевыми. Светлана по-прежнему называла их «мальчики Аллилуевы». Это были сыновья тети Ани и дяди Павла, с которыми она играла в юртах на даче в Зубалово и тайком от отца гоняла на машине по улицам ночной Москвы. Это были очень приятные встречи, но Ольга находила, что «Москва – это самое сумасшедшее, темное и холодное место, в котором я когда-либо была. Она по-настоящему меня ужасает». Магазины шокировали американского подростка: «В некоторых магазинах люди готовы буквально поубивать друг друга за какие-то яйца. А в правительственных магазинах точно так же дерутся за флакон дизайнерских духов. Я вижу и расизм, и сексизм». Дядюшки Ольги пытались развлечь ее, приглашая в кино, поскольку кинотеатр находился прямо в их доме: «Я посмотрела множество русских фильмов, дублированных на английский, и множество английских фильмов с субтитрами. Больше всего мне нравились «Ганди» и «Далекие шатры» – сериал об англичанине, живущем в Индии. Я только начинала представлять себе, какой прекрасной должна быть Индия, как все портил дурацкий русский дубляж, выставляющий индийцев «дикарями».

Однажды в семь часов утра Светлана и Ольга без предупреждения нагрянули в квартиру Лили Голден. Елена, дочь Лили, разбудила мать, сказав, что ее спрашивает какая-то незнакомая женщина по имени Светлана. В полусне Лили спросила: «Какая Светлана? Я знаю многих Светлан». Когда Елена вернулась сказать, что пришла Светлана Аллилуева, мать велела ей немедленно одеваться, идти на работу и никому даже не упоминать о том, что к ним приходила Светлана. Она явно чувствовала, что со Светланой по-прежнему небезопасно общаться. Когда Елена вернулась поздно вечером, мать отказалась обсуждать с ней подробности этой встречи.

По всей видимости, Лили не дала волю своему гневу по поводу того, что Светлана написала о ней в своей книге «Только один год», а, напротив, встретила ее хорошо – ради Ольги. Также похоже на то, что Лили предупредила Светлану, что Ольга никогда не приспособится к советской действительности. К ней всегда будут относиться как к достопримечательности или как к парии и никогда не позволят быть собой. Ольга рассказывала: «От знакомства с Лили у меня осталось одно воспоминание – мне хотелось впитывать каждое ее слово. Мне хотелось быть рядом с ней все время».

Светлана начала понимать, что, вернувшись в Москву, она совершила ужасную ошибку. Человеком, которому она доверяла личные секреты, стал сын ее брата Василия Александр Бурдонский. Когда Светлана уехала в Америку, он был подростком, а теперь стал известным в Москве режиссером-постановщиком. Ольга тоже всегда вспоминала его с теплом и с восторгом рассказывала «великолепную историю» их знакомства:

Дядя Саша был окружен цыганами. Он был постановщиком мюзикла в цыганском театре, и мы отправились на представление. Там было много детей, и после спектакля мы вернулись в квартиру дяди Саши, где была грандиозная вечеринка с морем выпивки. Я имею в виду, бедная мама. Все были в отключке и лечь спать было просто негде, поэтому я уехала с цыганами. Мы с ними два часа ехали через всю Москву. А маму утром разбудили и сказали, что ее дочь забрали цыгане! Я провела ночь в очень-очень маленькой квартирке, где на одной кровати спала целая цыганская семья!

Детство Бурдонского раскололось на две половины, когда родители развелись, и Василий стал официальным опекуном детей. Александра и его сестру часто попросту запирали в комнате и оставляли голодными. Дети жили в грязи и запустении, а их мачеха, Катя Тимошенко, частенько их поколачивала, пока Василий вел роскошную жизнь, проводя время в пьяных вечеринках с олимпийскими чемпионами, гонщиками и пилотами-асами. Когда Александра отдали в суворовское училище, отличающееся суровой дисциплиной, он вздохнул с облегчением. За его спиной все время шептались: «Вон идет внук Сталина!», поэтому, став взрослым, он взял фамилию матери.

Бурдонский восхищался Светланой: «Мне всегда нравилось бывать у нее дома – и на даче, и в Москве. От нее я перенял хороший вкус – никаких крайностей. Я помню ее великолепную библиотеку, где висели фотографии Улановой, Шаляпина и Ахматовой. Странно, какие воспоминания остаются с нами из детства». Еще Александр всегда с восхищением и тоской смотрел на нежные отношения Светланы с няней.

Я восхищался ею как женщиной и как человеком. Далеко не обо всех своих родственниках я могу это сказать. Я очень ее любил. Конечно, она была не простым человеком. Она была личностью, обладающей харизмой… Я всегда сочувствовал ей и, кажется, временами понимал ее очень хорошо. Все ее действия, временами выглядевшие неожиданными и спонтанными, мне были совершенно ясны. Она занимала огромное место в моем сердце. Я всегда был на ее стороне.

Бурдонский и Светлана подолгу разговаривали, сидя с сигаретами у него в квартире или, под вечер, выходя на прогулку с его собакой Лялькой. Возможно, только он, русский, мог понять то, что было невдомек никому из американцев: уехав из России в 1967 году, она разрушила связь со своими корнями. Она оставила не только своих детей, не только знакомые улицы и дома, но и людей, с которыми была связана духовно.

Светлана могла говорить с Бурдонским о своих детях. Она жаловалась, что чувствовала огромную вину за то, что бросила их, но не могла понять, почему Иосиф так категорически отвергал ее. Для Бурдонского тут не было никакой загадки: «Они не видели друг друга почти двадцать лет. Мальчик, которого она оставила, превратился в мужчину, совершенно не похожего на себя прежнего, а ей совсем не нравился тот человек, каким он стал». Иосиф вел устроенную жизнь хорошего хирурга и пользовался всеми преимуществами, которые она предоставляла. Он был внутри удобной системы, которой наслаждалась советская элита. Бурдонский чувствовал, что Иосиф «очень зависит от жены – совершенно неприятной женщины. Он попал под ее прагматичное, меркантильное влияние». Александр понимал, что Люда чувствовала себя оскорбленной: Светлана, богатая женщина, не привезла сыну никаких значительных подарков.

Бурдонский считал, что Светлана никогда не относилась к тому типу нежных матерей, «квохчущих над своими детьми, как наседка над цыплятами». На самом деле, она во многом напоминала свою собственную мать. «У нас в семье часто говорили, что Надя, моя бабушка, никогда не была мягкой и ласковой. Она также была очень холодной и сухой: скорее можно было неформально говорить со Сталиным, чем с ней». Светлана тоже была строгой, но любила своих детей. «Я был на ее стороне, а не на стороне ее детей. Я бы никогда так не повел себя со своей матерью, что бы она ни сделала, потому что я любил ее безумно».

Он вспоминал, как дети Светланы отреагировали, когда стало ясно, что она не вернется:

Они были еще совсем молодыми и не привыкли к вниманию общественности. А на них буквально накинулись со всех сторон. Они были смущены и ощущали сильное замешательство. Светлана хорошо понимала – она была очень умной женщиной, – что пока она находится в центре внимания всего мира, с ее детьми ничего не случится. К тому же рядом с ними были их отцы, которые могли за них постоять. Рядом с Иосифом был Григорий Морозов, рядом с Катей – Юрий Жданов. Отцы по-разному относились к Светлане, по-разному отреагировали на ее отъезд, по-разному обращались со своими детьми. Несмотря на то, что Катя была совсем юной девушкой, она уже была личностью со своими представлениями о взаимоотношениях людей, о событиях в мире.

И она не простила Светлану. Она восприняла сделанное ею как предательство – не Родины или флага, а своей дочери. У нее были более близкие отношения с матерью, чем у Оси. А у Оси был такой характер, что он простил бы Светлане все, если бы она взяла его с собой. А Катя, если бы была вместе с матерью за границей, никогда не позволила бы ей остаться. Они были совершенно разными детьми.

Бурдонский и Светлана разговаривали о Сталине, а именно – о его смерти. Светлана все вспоминала последний жест отца, который до сих пор пугал ее, – кулак, поднятый вверх: «Это была ярость, яростное отрицание смерти. Его дух, наконец, сломался». Она вспоминала, как до самого конца отец просил ее приехать: «Ты знаешь, я приезжала туда и на второй день начинала сходить с ума. С ним было очень трудно общаться, потому что он все время словно говорил сам с собой, и в этот разговор невозможно было вклиниться». Еще она сказала: «Для меня это была пытка. Он увидел это и сказал: «Уезжай. Я вижу, что ты страдаешь. Уезжай».

Через шестьдесят лет после смерти Сталина Бурдонский приехал на дачу вождя вместе с кинорежиссером. Он испугался того одиночества, которое царило в комнатах вождя: «Власть опустошает человека эмоционально, выпивает из него все соки. Это никогда не кончается. Человек, облеченный властью, остается один на холодном горном пике. Светлана об этом знала».

Бурдонский понимал, что отношение Светланы к отцу постоянно менялось: «Иногда она чувствовала к нему что-то вроде любви, да, но потом впадала в другую крайность – полностью отказывалась от него». Любой, кто пытался вникнуть в ее отношение к Сталину, должен был понимать его сложность и неоднородность:

Сталин стал чем-то вроде бездонного колодца, какой-то сточной канавы, куда стекало все. Его собственная личность, сложная и противоречивая, была почти незаметна за всем этим. Она превратилась в тень. Светлана знала о нем так много правды, даже по сравнению с нами всеми, а уж тем более по сравнению со всеми, кто писал о нем. Легенды окружали его имя. Это вызывало у нее ярость. Я думаю, что некоторого рода взрывное возбуждение, вспышки ярости, было свойственно ей как черта характера. Полагаю, это проистекало из внутреннего чувства беспомощности. Беспомощности что-то сделать или как-то повлиять на события.

Бурдонский много и напряженно думал о своей тете Светлане:

В ней было смешение черт, которые обычно не смешиваются. Она обладала какой-то особой, всегда присутствующей женственностью. Временами у нее появлялась непреклонная воля и даже какая-то сухость. У Светланы было обостренное чувство одиночества, какое-то стремление к уединению (она была очень закрытым человеком,), которое, конечно же, проистекало из ее детства. Ей также были присущи грубость и сухость, которые были формой защитного поведения.

Бурдонский считал своего отца Василия слабым. Он был «подвержен влиянию тех людей, охотников выпить и закусить за чужой счет и тунеядцев, которые окружали его». Но Светлана была дочерью своего отца. У нее был его «хорошо организованный ум», его «несгибаемая воля». Но в ней не было его злости.

Очень легко обвинять любого человека. Гораздо труднее поставить себя на место Светланы. Никто из нас не побывал в ее шкуре и никто не знает, на что это похоже. Я могу сказать только одно… Принцессы или дочери вождей… все они стремились быть более человечными, быть просто женщинами, просто матерями, просто гражданами – и у всех них ничего не получилось. У ВСЕХ не получилось. На свете не осталось пустынных островов. Их ищут и находят повсюду. Ее судьба очень интересна… сама по себе очень интересна – ее путь, ее поиск духовной опоры, которую она так и не смогла найти… Я понимаю, что она ее и не найдет, даже если и считает это возможным. Она одна из самых трагических фигур, которых я знаю – именно трагических. И судьба обошлась с ней очень жестоко. И несправедливо.

 

Глава 32

Тбилисская интерлюдия

Первого декабря Светлана и Ольга уехали в Грузию. Они провели в Москве всего чуть больше месяца. Горные хребты и долины Кавказских гор, прикрытые белыми шапками снега, которые было видно с самолета, напомнили Светлане о тропических пейзажах. Была зима, в Тбилиси было холодно, но не так, как в Москве. В аэропорту их снова встречали официальные лица, но не так официально, как в Москве. Мать и дочь отвезли в современную государственную резиденцию и выделили в ней двухкомнатную квартиру. Резиденция находилась на окраине города, в конце проспекта Чавчавадзе.

Ольге казалось, что они попали во «дворец», где останавливаются важные люди. Она вспоминала, что почувствовала себя словно в огромном поместье. На территории резиденции были даже олени, посмотреть на которых Ольга ходила каждый день. Их поселили в главном здании со стеклянными дверями и мраморными полами. В комплексе был свой собственный кинотеатр. Они обедали в грандиозной столовой, в квартирах убирались горничные, и у них был свой собственный шофер, которого можно было вызвать в случае необходимости. У всех членов партии и их гостей были водители с машиной. Шофера, приписанного к Светлане и Ольге, звали Жора, и он любил показывать достопримечательности и рассказывать о разных местах в Грузии.

По настоянию Светланы они переехали в маленькую квартиру, не обставленную мебелью, в том же жилом комплексе. Они с Ольгой бегали по местным магазинам и рынкам, приобретая для своего нового жилья разные предметы в грузинском стиле, которые подходили им лучше, но вскоре услышали разговоры в столовой. Позже Светлана жаловалась, что руководитель коммунистической партии Грузии Эдуард Шеварнадзе специально подстроил все это, поселив их на краю города. Из-за этого им постоянно был нужен водитель, который сообщал обо всех их передвижениях. Это было то же самое отношение как к особо важным персонам, что и в Москве, но тут, по крайней мере, оно было не так ярко выражено.

Ольгу все происходящее просто ошарашило:

Я сталкивалась в жизни с разными вещами, но это было просто нереально. Я заводила товарищей для игр, но только среди тех детей, родители которых были надежными членами партии. Все были готовы делать все, что угодно, – только бы я была счастлива. Если я заболевала, нас отвозили к врачу. Там словно был целый строй людей, и я стояла во главе его. И все всегда смотрели на меня. Где бы я не появлялась, рядом всегда был водитель, который, как выяснилось, был и шпионом. Я хочу покататься на лошади – я обожала верховую езду – и тут же узнаю, что у меня есть мой личный тренер, который будет готовить меня к скачкам. Я хочу поплавать. Нет, я не могу просто плавать – я буду тренироваться с олимпийским чемпионом. Я хочу поиграть на пианино – мне тут же присылают концертирующего пианиста. Я люблю рисовать. И неожиданно я начинаю посещать самую лучшую школу искусств в городе. Но мне только тринадцать лет! Такое впечатление, эти люди никогда не делают ничего просто для удовольствия, они только тренируются, чтобы сделать это своим жизненным путем.

У Ольги были частные учителя русского и грузинского, а также уроки математики и географии. Она посещала школу верховой езды, где занималась со своим инструктором Зурабом, и ходила на уроки рисования. Жизнь начала приобретать какой-то порядок. Ольга подружилась с семьей своей учительницы грузинского Лонды Гедеванишвили. Они с матерью часто ходили к ним в гости, чувствуя, что в этом доме их принимают за то, какие они есть на самом деле, а не из-за происхождения. Ольга назвала их теплые отношения особой грузинской любовью: Лонда часто посылала им розы и фрукты, которые они находили около двери в квартиру.

Однажды утром Светлана решила позвонить дальней родственнице семьи Аллилуевых Лейле Сикмашвили, чтобы спросить, не могла бы она давать Ольге уроки музыки и пения. Лейла была талантливым музыкантом и актрисой. Вместе с театральными труппами она объехала весь мир и играла на сценах от Лондона до Австралии. Когда Лейла подошла к телефону и услышала голос женщины, назвавшейся Светланой Аллилуевой, она решила, что ее разыгрывают и бросила трубку. Светлана перезвонила еще раз и стала настаивать, что она действительно Светлана Аллилуева. Вскоре Лейла стала приходить два раза в неделю и учить Ольгу петь известные грузинские песни. Друзья называли девочку Олико и убеждали, что она здесь своя. Презирая пропаганду, потоком идущую из Москвы, подростки, затаив дыхание, слушали рассказы Ольги об американской жизни.

Тем временем, выходя на улицы Тбилиси, Светлана чувствовала себя призраком. Люди смотрели на нее с боязливым удивлением, причем, и те, кто поклонялся Сталину как любимому сыну Грузии, так и жертвы его преступлений. На самом деле, Светлана была достаточно одинока. Многие люди, привыкшие к постоянному страху и убежденные, что она работает на КГБ, избегали ее. Когда молодой пианистке Тамаре Довгань предложили давать Ольге уроки игры на фортепиано, она отказалась. Ведь ей было сказано: «Думаю, что каждый, кто работает на Светлану, должен сообщать о ней, куда следует». Тамаре было жаль Светлану, но друзья советовали держаться от нее подальше.

Светлана и Ольга проводили свободное время, гуляя по улицам и переулкам Тбилиси, древнего города, основанного еще в пятом веке. Построенные на перекрестке дорог между Европой и Азией, некоторые его улицы еще сохранили дворцы, принадлежащие дворянам, которых отправляли в ссылку русские цари. Там были восточные базары, где торговали экзотическими фруктами и предметами грузинского народного искусства. Светлана и Ольга часто проходили мимо семинарии, где учился Сталин, пока в двадцать лет не бросил ее, чтобы стать революционером. Теперь семинария была закрыта.

По воскресеньям Светлана и Ольга часто посещали службы в соборе Сиони, который стоял на берегу реки Мтквари. Обеим очень нравилась изысканность грузинского церковного хора, поющего литургии. Светлане казалось, что только здесь люди могут избежать бедности и репрессий, которые все еще опустошали Грузию. Только здесь она чувствовала, что ее никто не знает и она может быть в мире с самой собой. Конечно, это было иллюзией. Даже в Сиони люди знали, кто она такая. Когда Светлана попросила частную аудиенцию у настоятеля, он с радостью принял ее. Он сказал ей: «Вы должны писать только для своих собственных детей и только слова любви. Ничего больше. Они забыли, что такое любовь и прощение. Никогда не вините их в этом, никогда не спорьте с ними. Просто скажите им, как сильно вы их любите».

Светлана продолжала писать Кате, которая недвусмысленно сказала ей: «Никаких контактов между нами не будет». Письма возвращались назад. Отец Катерины, Юрий Андреевич Жданов, прислал Светлане о ней хорошее письмо из Ростова, где он преподавал биохимию в университете. Прислал и фотографии Кати с маленькой дочкой. Юрий писал: «Будь терпелива с ней. Она ужасно самостоятельная. Ничьих советов не слушает». Ни сын, ни внук ни разу не написали Светлане. Она решила, что власти промыли им мозги.

Шофер Жора возил Ольгу и Светлану по деревням. Светлана пыталась воскресить свои грузинские корни. Они побывали в Гори, городке, где родился ее отец. Крошечная лачуга с двумя комнатушками и одной кроватью, на которой спала вся семья Джугашвили, была прикрыта огромным мавзолеем с коринфскими колоннами. В домишке не было даже очага, готовили в маленьком горшочке на керосинке. Вся эта бедность произвела неизгладимое впечатление на маленькую американку.

Рядом стоял уродливый двухэтажный музей с мраморным входом и широкой лестницей, где теперь хранились свидетельства жизни Сталина. Светлана ненавидела показуху, поэтому стала искать в музее вещи, принадлежащие ее бабушке, матери Иосифа. Единственной такой вещью, напоминающей о матери Сталина, оказались ее очки. Хотя Светлана видела бабушку только раз в жизни, она сохранила к ней теплые чувства за те слова, которые умирающая Кеке сказала своему сыну и которые так развлекали его всю жизнь: «Жаль, что ты так и не стал священником». Ольга и Светлана также побывали в местной школе, где Сталин начал изучать русский язык. Мать рассказала Ольге, что ее дед хорошо говорил по-русски, но так и не смог избавиться от грузинского акцента. Светлана отказалась от предложения главного куратора музея Нины Америджибе принять участие в праздновании сто пятой годовщины со дня рождения Сталина 18 декабря, сразу же после их приезда. Америджибе рассказала им, что в 1984 году музей посетил миллион человек. Это число перекрыло все предыдущие рекорды.

Но, куда бы они не шли, в музей или даже в церковь, люди смотрели на них. Ольга была молода и могла не обращать на это внимания, но Светлану постоянные взгляды очень раздражали:

Моим самым большим грузом было то, что все неизменно заводили разговор о том, «какой великий человек был ваш отец». Некоторые при этом плакали, другие лезли обниматься и целоваться. Совсем немногие удовлетворялись просто констатацией факта. Я не могла избежать этих разговоров ни на пляже, ни в столовой, ни на улице… Они были одержимы его именем, его образом и, будучи одержимыми, не могли оставить меня в покое. Это была для меня пытка. Я не могла рассказать им, как неоднозначно я думаю об отце и какие сложные у нас были отношения. И не могла просто согласиться с их словами, поэтому они уходили от меня злые. Я же была постоянно на грани нервного срыва.

Ольга злилась на мать за ее переживания из-за Иосифа. Однажды она сказала: «У тебя была я. Разве этого мало? Нет, ты захотела их всех. Видишь, что ты получила! Нам надо было жить в Англии, как мы жили. Ты сама хотела этого!»

Ольга многое полюбила в Грузии, нравились ей и ее новые друзья, но было в новой жизни и «много трудностей». Например, ее матери и ей самой тоже приходилось очень много пить. Их приглашали на грузинские застолья, где, по традиции, присутствовал тамада, произносящий бесконечные тосты. «Мне было четырнадцать! В Грузии обеды с множеством бутылок вина следуют один за другим. Вино подносят в бараньем роге, и все должны пить, в том числе и дети! Ты не можешь не выпить, если поднимают тост».

Куда более серьезной проблемой было внимание со стороны мужчин. Ольга узнала, что девушки-иностранки имеют среди грузин дурную репутацию. На высокую и яркую девочку смотрели как на лакомый кусочек: «На меня все время заглядывались мужчины постарше. Это было ужасно. Если бы я когда-нибудь куда-нибудь пошла одна… Я просто не могла себе позволить ходить одной… Не думаю, что в то время я вообще думала о мальчиках». И была еще одна проблема – в четырнадцать лет Ольга уже могла выходить замуж.

У них в Тбилиси была одна традиция – молоденьких девушек иногда похищали. А если ты провела ночь под одной крышей с мужчиной в чужом доме, ты должна выйти за него замуж. Иначе от тебя отвернется все общество. Это случилось с одной четырнадцатилетней девочкой, которую я знала. Это было ужасно. А я была очень лакомой добычей. Похитить внучку Сталина – какой риск и какая победа!

А еще во всем этом была и темная сторона, скрытая за занавесом коммунистической партии. Я жила этой странной, изолированной, строго расписанной жизнью, встречаясь с четырьмя разными гувернантками, каждый день. Моя мать не разрешала мне выходить, чтобы меня не похитили. А что она сама собиралась делать? Писать она не могла. Нам приходилось со многим бороться. Я была по-настоящему зла.

Я просто отчаялась и не могла планировать свое будущее. Мы должны были жить так всю оставшуюся жизнь! Конечно, здорово было ходить на балет и встречаться с друзьями. Было много хороших дней. Но мне приходилось изображать порхающую бабочку, которая может быть счастлива в любой ситуации.

Из Москвы приезжали друзья. Степан Микоян, который представлял советские военно-воздушные силы и объезжал столицы южных республик СССР, чтобы пропагандировать авиацию, провел два дня в Тбилиси и пообедал со Светланой и Ольгой. Ему Светлана показалась совершенно одинокой. «Возможно, она сознательно стремилась к некоторому отчуждению и изоляции; очень многие люди были враждебно настроены по отношению к ней. Сталинисты ненавидели ее за то, что она «предала» имя своего отца, а антисталинисты не любили ее за то, что она его дочь».

На лето Светлана пригласила в Тбилиси свою двоюродную сестру Киру Аллилуеву, актрису, вышедшую на пенсию. Как и все остальные родственники, Кира никогда не винила Светлану в своем аресте и пятилетнем тюремном заключении. В детстве они со Светланой были очень близки. Теперь они вспоминали праздники в Кремле: «Мы весело проводили время… Дедушка (Сергей) не очень умел веселиться, но бабушка (Ольга) брала гитару и пела. Светлана и Кира вместе смотрели американские фильмы с Диной Дурбин. Когда Кира оставалась ночевать, она спала в комнате Светланы. После того, как няня Александра Андреевна уходила, Светлана «просила меня потанцевать. Она садилась в кровати, а я танцевала под пластинку Штрауса, играющую на граммофоне. Светлана была очень милой девочкой».

Светлана думала, что яркая артистическая жизнь Киры вдохновит Ольгу. Так и было поначалу, но вскоре их отношения стали враждебными. Кира жаловалась, что Светлана все время всем недовольна, а Ольга оказалась «эгоистичной и капризной»: «С ними обеими было трудно». Брат Киры Александр считал, что обе – Светлана и Кира – имели сильные характеры, обе были изменчивыми и часто ссорились. Поэтому не было ничего удивительного в том, что Кира скоро вернулась в Москву.

В Англии и Америке Светлану и Ольгу не забыли. В Кембридже Вера Трэил взяла на себя заботу по спасению Ольги от матери. Она писала сэру Исайе Берлину: «Я предпринимаю множество усилий по поводу Ольги». Через старого друга она нашла адрес Светланы в Тбилиси и искала кого-нибудь, кто мог бы отправиться в Грузию и разыскать их там. «Это должен был быть кто-нибудь, в совершенстве владеющий русским (эмигрант), умный и ни от кого не зависящий», – говорила она. Трэил нашла супружескую пару, собирающуюся в Тбилиси, но они были безнадежно наивны. «Они либо вернулись бы ни с чем, либо были бы арестованы как шпионы».

Очевидно, Трэил поддерживала контакты с Уэсли Питерсом. Она рассказывала Берлину:

Уильям Уэсли Питерс (он всегда подписывается полным именем) спрашивал адрес Ольги, запрашивал визу, но получил отказ и теперь сидит дома в отчаянии. Он, конечно, мог бы сделать больше – по крайней мере, мог настаивать на регулярных контактах по телефону или по почте, – и я продолжаю подталкивать его к этому, но его останавливает то, что он не уверен, хотят ли его там видеть. Он чувствует, что не сделал для Ольги того, что должен был, и чувствует вину. Также он, очевидно, видел письма Ольги из Кембриджа, в которых содержатся «враждебные выпады» против него.

Трэил сообщала, что потом она написала в школу «Френдз». «Объяснив, что я хотела бы добиться от Уэса Питерса больших усилий, я попросила порасспрашивать друзей Ольги, говорила ли она когда-нибудь что-нибудь хорошее о своем отце». Их ответ показался ей «ужасным» и она переслала его Берлину: «Вы должны сами взглянуть на это… Фальшивый, помпезный, практически бесполезный. Я себя чувствую одновременно озадаченной и измученной. Я думала, что квакеры – добрые дядюшки, которые знают, как помогать голодным и страждущим. Откуда этот странный страх, что они окажутся «во что-то замешанными»? Берлин тоже разочаровал Трэил. Она разозлилась, когда он отказался ей помогать.

Но люди, которые действительно заботились о Светлане, были обеспокоены. Джоан Кеннан как-то (возможно, через своего отца) узнала ее адрес в Тбилиси. Конечно, ЦРУ он был известен. Светлана была очень рада получить от нее письмо, выслала фотографии Ольги и пожаловалась: «Моя Катя даже не захотела меня (нас) видеть! А я все эти годы думала, что дети ужасно обо мне скучают. Какая слепота!»

Роза Шанд тоже сумела раздобыть адрес Светланы, возможно, через Учу Джапаридзе, их грузинскую подругу в Нью-Йорке, и написала ей. Светлана ответила, сообщив, что у них с Ольгой все хорошо. Ольга очень быстро научилась говорить по-грузински и по-русски: «Все вокруг так радуются, когда она говорит на их языке». Роза написала в ответ:

Твое паломничество было очень рискованным поступком, и ты продолжаешь ходить по краю. Я верю, что ты найдешь во всем этом какой-то смысл, как твой любимый Достоевский… Я люблю тебя. Я все время надеваю то коралловое ожерелье, которое напоминает мне о твоей необычайной щедрости. Передай Ольге, что я ее тоже люблю.

На самом деле Светлане было нелегко найти смысл в своем паломничестве, и Роза под всеми ее заверениями о том, что все хорошо, разглядела беспокойство. Уча Джапаридзе написала Розе, объяснив, что на деле Светлана находится в изоляции. От друзей брата в Тбилиси Уча слышала, что он часто видел Светлану и Ольгу. Уча опасалась, что это «знакомство будет опасным для него».

Он провел пятнадцать лет в лагерях, и его семья все еще была в черном списке.

Под своей бравадой Светлана, на самом деле, скрывало страстное желание выбраться из СССР. Теперь она понимала, что Ольга никогда не сможет жить ни в Грузии, ни где-либо в России. Она привезла дочь сюда, и вина за этот поступок целиком лежала на ней. К счастью для Светланы, положение дел в Москве изменилось. После того, как Черненко умер, в марте 1985 года к власти пришел Михаил Горбачев. Ходили слухи, что он настроен либерально, но Светлана видела, что он действует осторожно и окружен придерживающимися жесткой линии коммунистами, которые достались ему от предшественников. Первой его реформой стал строгий запрет на употребление водки. В декабре 1985 года Светлана собрала всю свою смелость и написала Горбачеву, попросив разрешения покинуть страну. Они уже пробыли в СССР год. Ответа Светлана не получила.

В феврале Светлана уехала в Москву поездом, оставив Ольгу одну в Тбилиси. В детстве она каждое лето ездила по этому пути с севера на юг. С тех пор железнодорожные вагоны, стук колес которых навевал сон, нисколько не изменились. Но это путешествие превратилось для нее в пытку, потому что она все время думала, в какой переплет снова попала. Выпустят ли когда-нибудь их с Ольгой из золотой клетки? Два дня в поезде Светлана потратила на придумывание аргументов, которые ей предстояло использовать в споре с партийными функционерами. В этот раз она не могла себе позволить ложных шагов и случайно сорвавшихся с языка слов.

Она остановилась в квартире своего двоюродного брата Владимира на улице Горького. Жена Иосифа была в ярости: как он мог пустить к себе эту женщину?! 25 февраля, в день открытия XXVII съезда партии (первого съезда, на котором Михаил Горбачев выступал в качестве генерального секретаря) Светлана отправилась в американское посольство. Теперь она была гражданкой Советского Союза, а ни один советский гражданин не имел права войти в иностранное посольство. Ее остановила и задержала милиция. Позднее днем два представителя Министерства иностранных дел встретились с ней, чтобы обсудить создавшуюся ситуацию. Очевидно, письмо Светланы к Горбачеву дошло до самого верха. Ее проинформировали о решении: «Ваша дочь может возвратиться в свою школу в Англии, это не проблема. Конечно, она теперь поедет туда как советская гражданка и сможет приезжать к вам сюда на каникулы». Также Светлане посоветовали переехать обратно в Москву.

Через два дня, приехав в Тбилиси, Светлана позвонила директору школы «Френдз», чтобы сказать, что Ольга возвращается в школу. Он сказал, что они будут очень этому рады и что приехать ей надо к 16 апреля, к началу весеннего семестра. Удивившись, что ей удалось дозвониться в Англию со своего телефона – Светлана полагала, что он прослушивается, – она набрала номер Сэма Хаякавы в Сан-Франциско, чтобы сказать, что Ольге разрешили выехать из СССР. Она попросила его передать эту информацию журналистам, чтобы Советы не могли все переиграть обратно, и умоляла дать знать американскому посольству в Москве, что она тоже хочет вернуться, но ее американский паспорт был конфискован. «Вы и представить себе не можете, во что я впуталась!» – жаловалась она. Хаякава был недавно избран в Сенат Соединенных Штатов. Он заверил ее, что все будет хорошо.

Теперь Ольга получила разрешение на выезд, но Светлана, должно быть, была в ужасе от мысли, что она окажется в Москве в ловушке, разлученная с дочерью. Могла ли она потерять еще и третьего ребенка? Она снова написала Горбачеву, на этот раз приложив к письму формальное прошение в Верховный совет с требованием отменить ее советское гражданство.

Светлана вернулась в Тбилиси как раз вовремя, чтобы отметить свой шестидесятилетний юбилей. Несколько друзей приготовили для нее настоящий грузинский пир и пели для нее под гитары. Она ничего не сказала им о своих планах. Зачем делать их «соучастниками»? Светлана с нежностью вспоминала этот вечер: «начали петь под гитару, под рояль, дуэтом, трио – полились рекой нескончаемые мелодии меланхолических песен о любви, о расставании, о смерти, о тоске, о прекрасных глазах… Вечные темы, вечная красота. Грузинские напевы печальны, меланхолия разлита в старинных мелодиях, журчащих одна за другой, как ручей». Она слушала, как Ольга поет, аккомпанируя себе на рояле. Это было красиво и грустно. Светлана плакала, чувствуя благодарность к этим грузинам, которые приняли их с дочерью с такой теплой дружбой. И в какой-то момент она даже почувствовала, что весь вес ее тревог улетучился.

Пока Светлана была в Москве, Ольге удалось раздобыть маленького щенка пекинеса, которого девочка назвала Макой. Светлана также обнаружила, что ее дочь, которой в мае должно было исполниться пятнадцать, переживает влюбленность во взрослого мужчину. Она беспокоилась. Не станет ли это обстоятельством, затрудняющим все дело? Они должны уехать немедленно. Но она знала достаточно, чтобы обращаться с Ольгой осторожно. Она сказала, что они скоро поедут в Москву, но волноваться не надо, они будут часто приезжать в гости.

20 марта, вечером перед отлетом из Тбилиси, из-за непереносимого стресса от беспокойства, не останется ли она одна в Москве, у Светланы началось недомогание, которое показалось ей сердечным приступом. Вечером в четверг она легла спать, чувствуя боли в груди и левой руке, а также одышку. В конце концов, она разбудила Ольгу и попросила вызвать врача. Как это могло случиться, когда она приготовилась к побегу! Ольга в ужасе смотрела, как у матери синеет кожа. Она решила, что Светлана умирает.

В больнице врачи нашли, что у Светланы был не сердечный приступ, а сердечно-сосудистый спазм, вызванный стрессом. Ей начали настойчиво предлагать остаться в больнице на пару недель, чтобы пройти обследование. Светлана немедленно почувствовала подозрение. Почему надо оставаться на две недели и почему именно сейчас? Один ее друг связался со своим знакомым, работающим в больнице, и выяснил, что ее состояние не требует длительной госпитализации. Тогда Светлана пришла к выводу, что это указание пришло из Москвы. Они хотели не дать ей уехать из Грузии.

Конечно, Светлана была права: в Москве знали о каждом ее шаге. В тот самый вечер, когда ее увезли в больницу, Политбюро решало их с дочерью судьбу. В совершенно секретном документе от 20 марта 1986 года был по минутам записан протокол собрания, которое вел Михаил Горбачев и на котором присутствовали как минимум пятнадцать партийных функционеров, в том числе товарищи Громыко и Лигачев.

На повестке дня стояла война в Афганистане (обсуждалось психологическое состояние лидеров страны) и телеграмма от Адена – СССР в то время был главным сторонником Йемена. Аден спрашивал разрешения «казнить пятьдесят человек». Эта мера не получила одобрения, поскольку «такие действия могут привести к конфликту внутри страны». Затем обсуждали, не назвать ли новый ледокол в честь Брежнева. Тут все согласились, но решили, что этот ледокол должен быть спущен на воду без особой шумихи. В эти смутные времена имя Брежнева было не очень-то популярно.

Затем товарищ Горбачев сказал: «Есть еще один вопрос» и прочитал письмо Светланы Аллилуевой. Товарищ Виктор Чебриков, председатель КГБ СССР, заметил: «Первые письма были хороши, но это – просто великолепно. Кажется, о половине своих проблем она даже не упомянула. Сегодня вечером ее увезли в больницу с сердечным приступом».

Горбачев ответил: «Нам нужно что-то решить насчет ее дочери и личной встречи». Сам он не хотел встречаться со Светланой: «Если я пойду на эту встречу, то придется говорить о Сталине, Сталинграде и так далее». Для Горбачева это была больная тема. После обсуждения было решено, что со Светланой встретится товарищ Е.К. Лигачев.

Светлана была права, предполагая, что КГБ следит за ней, но ее одержимость мыслью о том, что государство пытается контролировать ее, была паранойей. На самом деле, они не знали, что с ней делать. Очень грустно, что именно такой приступ подозрительности произошел со Светланой, когда позвонил ее сын Иосиф. Она не дала ему шанса попытаться принести извинения. Светлана сразу разозлилась. Почему он позвонил именно сейчас? Он не удосуживался позвонить ей восемнадцать месяцев – ведь мог он звонить хотя бы Ольге! Неужели у него такие крепкие связи с властями, что ему уже сообщили, что она в больнице? Светлана грубо ответила Иосифу: «Ты что, хоронить меня собрался? Еще не время». После этого они оба повесили трубки.

Светлана была уверена, что власти собираются использовать ее сына, чтобы не дать ей уехать. Возможно, она слишком долго прожила в Советском Союзе. Привычка подозревать всех и вся так глубоко въелась в ее душу, как и в души многих ее сограждан, что Светлана уже не могла видеть реальность такой, какая она есть. Она везде искала скрытый подтекст.

На самом деле, власти как раз размышляли над тем, чтобы выпустить ее из страны. Как отмечал двоюродный брат Светланы Леонид Аллилуев, «Светлана была бомбой: Сталин, ее побег. У правительства было так много проблем из-за этого, что они мечтали избавиться от нее». Светланой же владела единственная мысль – как бы побыстрее выбраться из больницы, пока ее здесь «не отравили». В итоге, в воскресенье, когда вокруг не было врачей, она просто вышла из больницы и на троллейбусе уехала домой.

Отъезд Ольги и Светланы прошел без всяких прощаний. Ни одна живая душа в Тбилиси не знала о нем. Посвящена была только тень бабушки Светланы. Перед отъездом Светлана пришла на могилу Кеке на маленьком кладбище на Давидовской горе и сидела около нее, задавая себе вопрос: «Бабка моя, простая неграмотная труженица, сумела прожить свою бедную жизнь достойно до самого конца. Почему же я не могу найти свой путь?» Она вспоминала слова, которые когда-то написал ее бывший любовник Давид Самойлов:

Но Светлана боялась будущего.

Когда Ольгина учительница фортепиано Лейла Сикмашвили поняла, что они больше не вернутся, она так и не смогла простить Светлану. Оглядываясь назад, Лейла говорила, что одна из главных ошибок ее жизни состоит в том, что она не удержала Ольгу. Девочка могла бы выйти замуж за своего возлюбленного, тот мужчина по-прежнему любил ее, и прожила бы счастливую жизнь в Грузии, став матерью шестерых детей. Здесь особенно видна разница между грузинским и американским пониманием счастья. Когда Ольга узнала, что она возвратится в школу «Френдз», то была на седьмом небе от счастья.

Светлана и Ольга вместе с Макой улетели в Москву 27 марта. Они оставили большую часть своих вещей: книги, бумаги, личные принадлежности. Светлану никогда не волновали брошенные вещи. Как вспоминала Ольга, «Она всегда разбрасывала свое добро по всему миру». Создавалось ощущение, что этим Светлана отвергала свою прошлую жизнь. Но Ольге удалось настоять на своем: они не оставят Маку.

Ольга и Светлана снова поселились в гостинице «Советская». Теперь они взяли совсем маленький номер, поскольку Светлана за все платила сама. Ольга получила советский заграничный паспорт с проставленными въездной и выездной визами, документы на который они сдали в Грузии. Ей разрешили ехать в Англию как советской школьнице. У Светланы загранпаспорта так и не было. С ее отъездом из СССР ничего не было ясно. Они с Ольгой провели в Москве двадцать нервных дней – ждали решения.

По вечерам Светлана часто выходила прогуляться по московским улицам со своим племянником Александром Бурдонским. Однажды она повернулась к нему и спросила:

– Хочешь знать, почему я хочу уехать?

– Да, – ответил он.

– Ты можешь представить себе это чувство? Я хожу по московским улицам… И никого нет. Только кресты. Кресты везде… кресты, кресты, кресты».

* * *

Он понял, что она говорит о том, что «многих людей, которые были близки и интересны ей, больше нет рядом. Никого из людей, о которых она вспоминала с ностальгией, не было на свете». Бурдонский намного позже понял, что Светлана имела в виду:

Ей нужно было приехать сюда, чтобы навеки попрощаться со всеми. Ей нужно было вернуться, чтобы понять, как мало здесь изменилось, в основном, в психологии властей – ничего не изменилось. И когда ей снова предложили жить здесь, дать ей квартиру, дать то, дать это, дать дачу – и снова, как волк, оказаться за красными флажками, тогда она во второй раз категорично и яростно отвергла все это.

Бурдонский также понимал, что Светлана должна уехать из СССР, чтобы защитить Ольгу. Он считал девочку «восхитительной дикой натурой с характером, который она унаследовала от Светланы». Под тихим обликом Светланы скрывался борец с миром, где восстание просто немыслимо. «Неважно, сильно или слабо на нее давили, она все равно была непокорным существом. И Оля была непокорным существом. Как ее мать». Бурдонский знал, что Ольга никогда не сможет выжить в репрессивной советской системе: «Конечно, между ними были конфликты, ведь они были так похожи; но было ясно, что они очень друг друга любят».

По иронии судьбы злейший враг Светланы Виктор Луи, который в 1967 году пытался продавать пиратское издание «Двадцати писем к другу», рассказал международной прессе, что Светлана в Москве ждет разрешения на выезд. Он сообщил «Таймс», что советские власти вряд ли дадут ей выездные бумаги, хотя Ольга, по всей вероятности, их получит. «Нельзя же постоянно менять свое гражданство, – сказал он. – Она не может просто приехать в аэропорт и улететь. Она должна пройти через бюрократические процедуры». И добавил: «Им, возможно, неудобно отпускать ее».

Однажды в дверь их номера постучали и без всякого предупреждения появилась элегантная молодая американка – представитель консульства США. Она рассказала, что никому не сказала внизу, куда идет, но что в гостинице остановились в это время несколько американцев, и она сделала вид, что идет к ним. (Посещение советских граждан работниками американского посольства было строго запрещено). Ольга так давно не видела американцев, что тут же расплакалась. Светлана всегда учила дочь самой отвечать за свои слова и решения. Когда мать спрашивали, что дочка думает по тому или иному поводу, Светлана говорила: «Спросите у ней самой». Теперь представительница американского консульства спросила Ольгу, хочет ли она вернуться в Англию. Мысли о ее друге, ждущем в Тбилиси, витали по комнате, как дым. «Да», – ответила девочка, стараясь говорить так убедительно и красноречиво, как только могла. Через неделю служащая консульства вернулась с маленьким чемоданчиком, открыла его и достала два американских паспорта. Светлана решила, что сенатор Хаякава воспользовался своим влиянием на Джорджа Шульца, Госсекретаря при президенте Рональде Рейгане, чтобы они могли получить документы.

Третьего апреля Светлане позвонили из Министерства иностранных дел и сказали: «Вы можете уехать по своему американскому паспорту, если не хотите ждать отмены советского гражданства. Это займет некоторое время». Пятого апреля товарищ Лигачев пригласил ее на встречу. Водитель отвез Светлану на Старую площадь, где находился Центральный комитет коммунистической партии. Коридоры, устланные красными ковровыми дорожками «кремлевского стиля», выглядели и пахли точно так же, как двадцать лет назад, когда она встречалась с товарищем Сусловым, чтобы попросить у него разрешение на брак с Раджешем Сингхом. Светлане казалось, что она попала в плохое кино, где одни и те же сцены повторяются в начале и в конце.

Их встреча прошла в присутствии секретаря, который стенографировал беседу. Лигачев отчитывал Светлану: «Родина без вас проживет. А вот как вы проживете без Родины?» И добавил: «Ведите себя хорошо!», – что означало: никаких книг и никаких интервью. И, конечно, Светлана не подчинится этому распоряжению. Советские власти считали книги бомбами, и она была с ними согласна. К сожалению, на Западе, куда она возвращалась, немногие верили, что книги имеют такую силу.

Билет был заказан для Светланы через американское посольство. Она должна была улететь через день после Ольги рейсом швейцарской авиакомпании с пересадкой в Цюрихе. Три последних дня в Москве Светлана и Ольга провели в компании «мальчиков Аллилуевых». Иностранные журналисты уже названивали в гостиницу «Советская». Позвонил даже отец Ольги, Уэс. Светлана подумала: «Лучше поздно, чем никогда», хотя она задавала себе вопрос, звонил ли он потому, что беспокоился о благополучии Ольги или о своем имидже в прессе. Уэс сообщил «Вашингтон пост», что целый год пытался добиться возвращения Ольги. Он советовал Светлане и Ольге быть «осмотрительными», когда они что-то говорят. Ситуация была деликатной. Светлана ответила, что Ольга пока еще ничего не говорит. Ее отец сказал журналистам, что очень рад, что с дочерью «ничего не случилось».

Дяди Ольги и ее мать проводили девочку в «Шереметьево». Она почувствовала себя странно, поцеловав мать на прощание. Ольга все еще не могла поверить, что уезжает. Она видела сны об этом почти каждую ночь и боялась, что проснется и окажется в реальности. «Я представляла себя человеком, который мечтает выйти из тюрьмы, хотя я и не назвала бы этот опыт тюрьмой. Но так я думала каждую ночь». Был даже момент, когда Ольга вернулась в Англию, и вдруг подумала: «Это был очень длинный сон». В аэропорту девочка видела, что мать напугана, хотя и пытается скрыть свой страх. «Она все еще не была уверена, что ей позволят уехать. До того момента, пока не села в самолет».

Когда на следующее утро самолет приземлился в аэропорту Хитроу, Ольга прошла таможню и вышла через дипломатическую зону. Она увидела толпу папарацци и почувствовала неожиданную панику: она не спросила мать, что можно говорить! «Это была моя первая стремительная встреча с папарацци… они лезли с камерами мне прямо в лицо. Их было очень много. И обо мне говорили в новостях весь вечер и весь следующий день. В каждом выпуске».

Для девочки, которой оставался месяц до пятнадцатилетия, Ольга была удивительно уравновешенной и уверенной в себе. Ей было ясно, что журналисты будут писать всякие ужасы о ее пребывании в СССР. В газетах действительно появились сенсационные репортажи – Советы пришли в ярость, когда Ольга отказалась снять крестик, который носила в СССР в знак протеста против «государственной атеистической доктрины». Все это было неправдой. Когда репортеры спрашивали девочку, как она чувствует себя, вернувшись, она отвечала, что соскучилась по своим друзьям. Когда ее спросили, считает ли она себя по-прежнему американкой, Ольга сказала: «Конечно». Жалеет ли она о времени, проведенном в Советском Союзе? «Нет, – говорила она, – это потрясающий опыт для любого человека». И добавляла: «Единственное, что мне хочется сделать прямо сейчас, – это вернуться в школу и приступить к учебе».

Школьные друзья Ольги узнали о ее возвращении, но журналисты в аэропорту налетели такой толпой, что это просто пугало. К тому же представители советского посольства так быстро увели девочку, что друзья пропустили ее появление. Русские по-прежнему считали Ольгу советской гражданкой, выехавшей на учебу за границу. Она провела ночь в советском посольстве, а на следующий день девочку отвезли в Саффрон Уолден: «Мы убегали от папарацци, как в фильме с погонями. Это просто чудо, что мы не убились». В этот же день директор пришел к Ольге в общежитие и сказал: «Перед тем, как приступить к учебе, ты должна дать пресс-конференцию». В школьный актовый зал уже набились репортеры и просто любопытные. Ольга вспоминала, что, увидев их всех, она подумала: «Это совершенно сумасшедший момент в моей жизни. Она никогда не была такой сумасшедшей до него и никогда не будет после».

Светлана должна была вылететь из Москвы 16 апреля. Она не стала звонить Иосифу, чтобы попрощаться с ним, и попросила двоюродных братьев не провожать ее в аэропорт. Светлана была уверена, что больше никогда не увидит «мальчиков», которым было уже за пятьдесят и даже за шестьдесят. Они были очень добры к ней, но прощание могло стать слишком эмоциональным. Александр Аллилуев сказал, что они согласились неохотно: «Ситуация была очень напряженная, а я не из робкого десятка». Если бы что-нибудь пошло не так и Светлану отказались бы пустить в самолет, он знал, что она бы вышла из себя. «Я чувствовал, что она может сделать что-нибудь сумасшедшее».

Утром в день отъезда Светлана сдала советский паспорт и пенсионное удостоверение представителю советского Министерства иностранных дел, с которым встретилась в холле гостиницы. Он сообщил, что Ольгу вчера встретили посольские в Лондоне. «Такая приятная, умная девочка!» – сказал он. В аэропорт Светлану отвез молодой человек из грузинского представительства. Там ее ждала милая дама из американского посольства, которая проводила Светлану до самолета, стоящего на летном поле, поскольку в ее американском паспорте не была проставлена выездная виза. Она помогла нести Маку. Когда Ольга настояла на том, что они должны взять собачку с собой, Светлана воскликнула: «О, Боже мой! Я та самая дама, которая путешествует с корзинкой, картинкой, картонкой и маленькой собачонкой!» Но выяснилось, что щенок успокаивает ее. Ольга забавлялась, представляя себе, как ее мать летит в самолете с маленькой собачкой на коленях, лающей на всех вокруг: «Мама была маленькой боевой леди с маленькой боевой собачкой!»

Самолет прибыл в Швейцарию по расписанию. Теперь Светлана следовала тем же самым маршрутом, что и девятнадцать лет назад, хотя это и было совсем другое путешествие. Американское посольство организовало ее возвращение в США как гражданки Соединенных Штатов, и Светлана решила снова отправиться в Висконсин. В аэропорту О’Хара в Чикаго ее не поджидали папарацци. Старые друзья Светланы Роберт и Дерри Грейвс отвезли ее в Сприн Грин. Роберт был хозяином ресторана, лыжного курорта и гольф-клуба неподалеку от Талиесина. Он нашел для Светланы маленький фермерский домик, который она могла арендовать. Репортерам, которые сумели с ней связаться, Светлана сказала, что не желает говорить о своей личной жизни: «Я позвоню вам, если захочу опровергнуть то, что обо мне сочиняют. Во всех остальных случаях публике совершенно необязательно знать, где я нахожусь». Она снова начала вести скрытный образ жизни.

Светлана была женщиной, не склонной к напрасным сожалениям о том, что уже сделано, но она начала задумываться о восемнадцати месяцах, проведенных в СССР. Почему она туда поехала? Почему в Рождество 1982 года ее сыну разрешили с ней общаться после шестнадцати лет молчания? В его письмах и звонках было столько любви. Он хотел встретиться с ней в Финляндии, потом оказался в больнице и просил ее приехать. Было ли это все срежиссировано? После их первой встречи Иосиф вел себя холодно, и они больше почти не встречались. Было ли это заговором КГБ, направленным на то, чтобы заставить ее вернуться?

Во всех семьях есть свои собственные интерпретации событий, которые трудно понять извне. В зависимости от своего отношения к Иосифу родственники Светланы по-разному думали о причинах ее возвращения.

Ее двоюродный брат Александр Аллилуев не верил в заговор КГБ. Иосиф был добрым, очень интеллигентным человеком, которого Александр очень любил. По его мнению, осенью 1984 года Светлана сама приняла импульсивное решение отправиться в советское посольство в Лондоне и, начав эту процедуру, уже не могла пойти на попятный.

Напротив, Леонид Аллилуев и его жена Галина не очень любили Иосифа. В особенности его недолюбливала Га лина, считавшая сына Светланы холодным циничным человеком, в чем-то снобом: она вспоминала, что он часто относился у ней с пренебрежением. Но они тоже не верили, что он принимал участие в каком-то заговоре. С их точки зрения, советские власти не меньше других были удивлены появлением Светланы в посольстве, но, конечно, раз уж она собралась возвращаться в Москву, правительство решило использовать это в целях пропаганды.

Но племянник Светланы Александр Бурдонский считал по-другому. Он считал возвращение Светланы действительно срежиссированным. Сети были раскинуты давно, еще когда был жив Косыгин. Это была его идея. «Они хотели заставить ее вернуться, и это было связано с Афганистаном. Возможно, чтобы отвлечь народ от этой страшной войны. Я знал человека, приближенного к одному из родственников Андропова. Он говорил мне, что такой план существовал. Такой маленький политических трюк – это было как бы возвращение самого Сталина». Светлана должна была послужить делу воскрешения Сталина в то время, когда политические основы Советского Союза пошатнулись. Нужно было реабилитировать образ Сталина, чтобы укрепить порядок в стране и восстановить доверие к коммунистам.

Светлана продолжала недоумевать, как же она попалась на эту удочку. Да, когда она пошла в советское посольство в Лондоне, она приняла импульсивное и поистине катастрофическое решение. Но она сделала это, потому что верила, что нужна своему сыну. Все эти письма и звонки… Но он совсем не любил ее. Она, как по нотам, разыгрывала чужой сценарий, вошла в роль, и ее провели.

В 2005 году, давая интервью, сам Иосиф отрицал, что он пытался манипулировать матерью. Когда они говорили по телефону, он сказал: «Я оказался в трудном положении. Я не мог просто сказать ей не приезжать, сидеть там и ничего не делать. Если бы я так сказал, я бы даже не узнал, что происходит. Но, тем не менее, я и не уговаривал ее приехать. Просто пару раз я говорил о том, что люди живут со своими семьями, а не где-то за океаном. Возможно, именно этим я ее и выманивал».

Но самые возмутительные причины возвращения Светланы на Родину придумали ее старый друг Андрей Синявский и его жена Мария Розанова, которые тогда жили в изгнании в Париже. Синявский рассказал журналисту из «Дейли Мейл» Николасу Пауэллу, что возвращение Светланы было подготовлено агентом КГБ Олегом Битовым. Розанова настаивала: «Очень надежные источники в Германии сообщают, что между ними был роман задолго до того, как оба стали невозвращенцами». В сентябре 1983 года Битов сбежал в Италию, попросил политического убежища в Англии, а потом, в середине августа 1984 года, исчез. Ходили слухи, что после этого Битова видели в Москве.

ЦРУ считало, что КГБ насильно вернул его в СССР. Русские же считали, что, вероятнее всего, он был частью заговора, придуманного комитетчиками. Синявские заявляли, что целью этого заговора было заманить Светлану Аллилуеву обратно в СССР. Синявский указывал на то, что после прихода Андропова к власти Иосиф получил возможность звонить матери. А потом Битов сделал Светлану «любовницей» и привлек ее своими мнимыми чувствами. На вопрос журналиста, была ли она удивлена, когда Светлана вернулась на Запад, жена Синявского ответила: «Принцессы во всех сказках всегда бывают капризными».

Связь между Битовым и Светланой была целиком вымышленной. Годы спустя выяснилось, что Битов действительно стал невозвращенцем, но, скучая по своей семье, добровольно вернулся в Советский Союз. Они со Светланой даже никогда не встречались.

На заре перестройки, когда у власти был еще едва живой Громыко, было легко поверить в тайный сговор. По всей видимости, Джордж Кеннан тоже поддерживал мысль о существовании заговора с целью выманить Светлану обратно в Советский Союз. В сентябре 1987 года Кеннан писал в письме Фрэнку Карлуччи, советнику президента США по национальной безопасности, о текущем положении Светланы и мимоходом упомянул: «Если вы помните, несколько лет назад она вернулась в СССР. Ее сын, врач из Москвы, выманил ее туда, а потом, после ее приезда, умыл руки». Возможно, Кеннан узнал об этом от самой Светланы или от своей подруги журналистки Патрисии Блейк, которая упрямо продолжала настаивать, что «существовал заговор КГБ, длительный тайный сговор с целью вернуть Светлану в Россию». Может быть, это были только слухи, но Кеннан сослался на эти слухи в письме к очень высокопоставленному лицу из Белого дома. Узнал ли он что-то из разговоров с Фрицем Эрмартом в 1984 году, когда Светлана отправилась в СССР? Эрмарт был начальником отдела ЦРУ, занимающегося разведкой в СССР и Восточной Европе, и, конечно, имел выходы на КГБ. Невозможно ничего сказать точно, поскольку все документы ЦРУ, касающиеся Светланы, все еще остаются засекреченными.

Что полностью ясно – так это то, что в советских кругах ничего и никогда не бывает простым и ясным. Было это в действительности или нет, но сама Светлана на самом деле считала, что ее сын был способен на такую гнусность. И это стало для нее новым мучительным предательством.

Старая подруга Светланы Уча Джапаридзе представляла себе ее состояние души. Джапаридзе очень боялась за Светлану. Публика никогда не воспринимала Светлану такой, какая она была: «смелой, чрезвычайно благородной и честной женщиной». Вместо этого «журналисты слепили ее образ как довольно ничтожной и непроходимо глупой особы». Во время «холодной войны» она оказалась игрушкой в руках обеих сторон, из-за своего имени вынужденной играть политическую роль. Люди постоянно ждали от нее «огульного осуждения – и на Западе, и на Востоке. Ужасная ситуация». Особенно ужасная, потому что она разрушила то, что любой изгнанник и отверженный называет домом, – мир семьи и личные воспоминания.

 

Глава 33

Учиться жить в американском действительности

Светлана поселилась в уединенном уголке неподалеку от Сприн Грин в фермерском доме, который для нее подобрали Роберт и Дерри Грейвс. Несмотря на то, что все вокруг напоминало ей о присутствии поблизости Уэсли Питерса, который ныне стал главой Талиесина после кончины Ольгиванны Райт в прошлом году, одиночество было ей приятно. После хаоса всех предыдущих месяцев ей становилось спокойно, когда она сидела в одиночестве на ступеньке крыльца и смотрела на пробуждающуюся весеннюю природу и дикие вишневые деревья, покрывающие холмы. Светлана с нетерпением ждала, когда в школе у дочери кончится семестр и та сможет приехать домой на летние каникулы. Само собой, она с опаской думала о том, как американцы будут смотреть на нее теперь, после возвращения. Ожидая, что на ее голову обрушатся упреки с их стороны, но надеясь на понимание, она написала по вежливому письму таким своим друзьям, как Аннелиза и Джоан Кеннан, а также Бобу и Рамоне Рейлам.

В мае Рэймонд Андерсон, преподаватель журналистики в университете Висконсина, расположенного неподалеку в Мэдисоне, взял у Светланы интервью для «Нью-Йорк Таймс». Он задавал ей вполне ожидаемые вопросы о внезапном бегстве обратно в СССР, в ответ на которые она без обиняков заявила, что причиной стал ее сын, получивший приказ вызвать мать. «Я стала жертвой грязной игры, которую, вполне вероятно, вел против меня КГБ». Светлане понравилось, что Андерсон спросил у нее о жизни в Союзе, потому что мало кого интересовало ее мнение о текущей политической обстановке. Она ответила, что жить в СССР тяжело. Страна находилась в экономической яме и население испытывало проблемы даже с приобретением одежды и продуктов. Несмотря на то, что Михаил Горбачев, по всей видимости, искренне хотел изменений к лучшему, его реформы были далеко не так глубоки, как было необходимо. Прежние догмы были все еще живы. Светлана сомневалась, что горбачевские маршалы и генералы были во всем согласны со своим генсеком. «Время покажет, смогут ли он и ему подобные превозмочь чудовищ бюрократии, армейской машины и устаревшей идеологии». Конечно, она в конечном итоге оказалась права. В августе 1991 года, пытаясь сорвать горбачевскую перестройку, коммунистическая партия затеяла переворот, нацеленный против Михаила Горбачева. Хотя он продолжался всего два дня, Горбачев был вынужден подать в отставку.

Светлана настаивала, что интервью, которое она дала, должно было стать последним. Когда Ольга вернулась домой на каникулы, ей удалось найти подработку в магазинчике азиатских ремесленных изделий. Как-то раз утром какой-то репортер явился в этот магазин в поисках Ланы Питерс. Ольга и хозяин магазина долго хмыкали и мычали в ответ на его расспросы, и в итоге признались, что да, они знают Лану, но нет, ее здесь сейчас нет. Вдруг по лестнице спустилась вниз фигура с обмотанным платком лицом, шваброй и ведром. Уборщица, суетливо протискиваясь между покупателей, начала добросовестно мыть пол, но журналист не обращал на нее никакого внимания. Ольга и хозяин магазина едва смогли удержаться от хохота: ведь это была сама Светлана. Так она преподала дочери забавный урок, как спасаться от внимания репортеров.

Во второй половине лета 1986 года Светлана купила охотничий домик на пяти акрах земли в глубине леса. Он находился примерно за двенадцать миль от Сприн Грин в местечке, известном как Плизант-Ридж в районе Доджвилля. Архитектор спроектировал охотничий домик как уединенное жилище со стеклянными раздвижными дверями, открывающимися прямо в лесную чащу. Там было так безлюдно, что, бывало, на рассвете к порогу забредали олени. Это был прекрасный маленький дом, к тому же, налоги на владение им были минимальными. Светлане нравилось, что здесь ее никто не сумеет отыскать. Ее финансовое положение было очень шатким. Светлана оставила кое-какие средства в английском банке для Ольги, и помощь со стороны супругов Хаякава обеспечивала Ольге возможность возвращаться в США во время каникул, но было необходимо и зарабатывать деньги, поэтому Светлана активно восстанавливала контакты с книжными агентами и издательствами, пытаясь развернуть продажи своей книги «Далекая музыка» в США. Также она развернула кампанию по восстановлению своего доброго имени.

В феврале 1987 года, десять месяцев спустя после возвращения из СССР, Светлана отправила два письма. Первое было адресовано «давним друзьям и бывшим покровителям». Она жаловалась в нем, что американская пресса представляет ее как «ненавистницу Америки» (имелась в виду, прежде всего, статья Патрисии Блейк в «Тайм Мэгэзин»). «Я никогда не говорила подобного… – защищалась Светлана. – Можете ли вы сказать от своего имени несколько слов в подтверждение того, что… в двадцатую годовщину моего удочерения этой страной… я люблю ее, ПОТОМУ ЧТО я ЛЮБЛЮ мою американскую дочь».

Во втором размноженном в нескольких копиях письме, обращенном просто «к друзьям» и отосланном примерно трем десяткам адресатов, Светлана сокрушалась, что пыталась выстроить свою жизнь как писателя, но ее книги «попали в какой-то порочный круг». Ей не удавалось переиздать две первые книги, и никто не хотел печатать третью. Денег оставалось всего лишь на месяц, и Светлана просила помощи, чтобы содержать свой домик в лесу. «Мне трудно просить у вас милостыню, но я должна продолжать писать. Сейчас наступило самое трудное время во всей моей жизни».

Большинство друзей разозлились и даже были оскорблены, получив от нее письмо с просьбой о материальной помощи. В Америке не принято клянчить деньги. Каждый нуждающийся должен подтереть свои сопли и заработать деньги сам. Но Светлана, отправляя эти письма, действовала в русской культурной традиции. По советскому обычаю было вполне нормально занять денег у друзей и людей своего круга в тяжелой жизненной ситуации. В СССР даже говорили «помочь деньгами» вместо «дать взаймы», подчеркивая таким образом необязательность возврата долга. Светлана не видела ничего дурного в том, чтобы просить о помощи.

Светлана пыталась выяснить, не может ли она получить средства из своего «Благотворительного фонда Аллилуевой», в распоряжении которого до сих пор было 275 тысяч долларов. 200 тысяч она потратила на создание больницы имени Браджеша Сингха и ее содержание в течение двадцати лет. Доклады о финансовом состоянии фонда приходили редко. Может быть, теперь, когда она была разорена, можно было бы передать этот проект кому-нибудь другому? Однако Высший суд графства Мерсер постановил, что несмотря на то, что закон позволял Светлане изменять получателей дохода общества, она не имела права брать деньги для своих нужд, поскольку фонд был создан как безотзывный до конца ее жизни. Поэтому Светлана переназначила пожертвования в адрес медицинского центра в Принстоне и католической школы Стюарт.

Светлана продолжала искать альтернативные источники дохода. В мае того же года она приняла приглашение прочесть лекцию о Горбачеве студентам колледжа Манделана в Чикаго, изучающим курс истории. Кратко свою позицию по Горбачеву она изложила в письме к Филиппе Хилл:

Он хочет «гласности», то есть, открытости, но где же независимые открытые газеты, в которых люди могли бы свободно изъявлять свою позицию? Таких все еще нет. До тех пор, пока они не изменят и не подорвут саму основу своего однопартийного режима и не позволят законно существовать другим партиям, у них не будет никакой «открытости».

А пока это все слова-слова-слова. Но время придет, и, все равно, если не Горбачев, то следующий, кто придет ему на смену, даст ход реальным реформам.

Но вышло так, что, невзирая на высказанное ею проницательное предвидение судьбы Горбачева, единственной темой, которая интересовала задававших Светлане вопросы студентов, был, опять же, ее отец. Она почувствовала себя совершенно беспомощной, и ее чуть было не постиг нервный срыв. Так окончилась ее карьера лектора. Розе Шанд она рассказывала: «Я постоянно пребываю в плену каких-то иллюзий – то положительных, то отрицательных. Я НИКОГДА не научусь жить в американской действительности. Мне это не под силу».

Светлана не знала, что за кулисами разворачивалось действо, направленное на то, чтобы отыскать для нее хоть какие-то деньги. Джорджу и Аннелизе Кеннан она умышленно не стала отправлять свое отчаянное письмо с просьбой о помощи. Она не могла себе позволить просить их о помощи, но друзья показали Кеннану ее письмо, и он решил вмешаться. Он написал Фрэнку Карлуччи, Советнику президента по национальной безопасности, приложив копию «циркулярного письма» от Светланы Питерс (в девичестве Джугашвили) ко всем своим друзьям. Кратко введя советника в курс дела в отношении личной истории Светланы, Кеннан отметил:

Очевидно, что она сама является причиной и источником своих бед, и в этом отношении вряд ли заслуживает сочувствия… Однако многие из ее бывших друзей, понимая меру ее ответственности за свое положение, тем не менее, не могут оставаться в стороне и смотреть, как она превращается в побирушку; и вопрос заключается в следующем: целесообразно ли с точки зрения интересов правительства позволить этому случиться?.. Рассматривая тот факт, что Питерс была радушно и благоприятно принята советскими властями [после бегства обратно в Союз], я полагаю, что если бы она и ее дочь (кстати, замечательная девочка, абсолютно непричастная к поступкам своей матери) попали теперь под суд в нашей стране, это могло бы произвести неблагоприятное впечатление и заставило бы общественность сделать сопоставления, играющие против интересов нашего государства. Как минимум, такой поворот дела может послужить богатой пищей для невыгодной нам пропаганды.

Кеннан предложил организовать ежегодное финансирование в размере 300 тыс. долларов, из каковой незначительной суммы на счет Светланы могли бы проводиться регулярные выплаты – «обязательно без огласки». Спустя пару недель глава отдела ЦРУ по делам СССР Фриц Эрмарт позвонил Кеннану, чтобы сказать, что дело может быть разрешено, однако на это потребуется время.

Зная, что Ольгиванна Райт умерла, Светлана решила, что может больше не опасаться талиесинцев. Все, чего она теперь хотела, – это мира с Уэсли Питерсом. Светлана искренне желала, чтобы Ольга восстановила отношения с отцом и ради этого пыталась уговорить его приехать к ним в гости. Ольге она говорила: «Пойми, он хороший человек. Ты не должна его ненавидеть и говорить о нем плохо». В ответ Ольга была непреклонна: «Знаешь, мама, я вообще не хочу об этом говорить. Я все видела своими глазами, и тут ничего не изменишь».

Однако во время пасхальных каникул весной 1987 года Ольгино упорство рухнуло под напором матери, и она, наконец, поехала в Талиесин. Его жители сохранили воспоминания о ставшей прекрасной девушкой с рассыпанными по плечам длинными волосами шестнадцатилетней Ольге, которая играла для всех на пианино и пела неземным голосом грузинские песни. Однако сама Ольга восприняла общественную жизнь Талиесина в штыки и совершенно не ощущала какой-то связи между собой и отцом. Матери она сказала, что благодарна ей: «Ты подарила мне счастливую жизнь, забрав меня из этого места». Возвращение в школу «Френдз» стало для нее большим облегчением.

Всю следующую зиму Светлана работала в своем охотничьем домике над новой рукописью под названием «Книга для внучек». Она посвящала ее своему и Ольгиному возвращению в СССР. Светлана писала дочери бесконечные письма и много переводила. Зная, что она испытывает трудности с деньгами, старый друг Светланы Боб Рейл хотел ей помочь: «Я пытался ей предложить поддержку со стороны ЦРУ, но она неизменно отказывалась». В конце концов, ему удалось свести Светлану с Ильей Левковым, русским эмигрантом, который занимался в Нью-Йорке издательским бизнесом и держал небольшую компанию под названием «Либерти паблишинг». Зимой того же года Левков издал «Далекую музыку» Светланы на русском языке. Гонорар был минимальным, но в дополнение к нему Илья стал предлагать Светлане различные книги для перевода на русский, что стало ей приносить некоторый доход. В январе 1988 года она слетала в Англию, где навестила в Кембридже Филиппу Хилл и провела какое-то время с Ольгой. Она задумалась о возвращении туда, но эта мысль была не более, чем самообманом. После того, как она вернулась в Чикаго, автобус, на котором она ехала в Висконсин, застрял посреди дороги в плену снежного бурана. Удаленность от цивилизации ее лесного жилища стала Светлану пугать, и она задумалась о новом переезде, вот только, куда?

В июне 1988 года Светлана написала Розе Шанд, сообщив ей удивительную новость. Ей надо было кое в чем признаться. Она влюбилась. Мужчину звали Том Тернер: «После долгих лет сердечной стужи я снова люблю мужчину и не знаю, какими словами описать, какая это для меня радость, ощущение обновления и света! И все у нас еще только лишь впереди!»

Уроженец Техаса Том Тернер был пятидесятидвухлетним холостяком на десять лет моложе Светланы. Жил он в Сент-Луисе. Повстречались они двумя годами ранее в Иллинойсе в доме общих друзей и с тех пор поддерживали дружбу и отношения по переписке. Лишь недавно они начали вновь видеться друг с другом. Светлана сообщила Розе, что лишь очень немногие друзья знали об их тайне:

До такой степени У НАС ДВОИХ все движется прекрасно!.. Я думаю, что мы МОЖЕМ сделать наши отношения самыми счастливыми и прекрасными на свете для нас обоих… Нет, НЕ СТОИТ мне задумываться об этом раньше времени – НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ!.. Пожалуйста, никому не говори. Иногда я счастлива так, что хочу кричать: «Том – самый лучший человек на свете!» Но я должна молчать»

Казалось, она так боялась сглазить будущее, как если бы простые слова, сказанные о его предчувствии вслух, могли бы спугнуть хрупкое счастье. Светлана часами висела на телефоне, и ей нипочем были четырехсотмильные автобусные поездки в Сент-Луис каждую неделю, чтобы встретиться с Томом. Иногда он приезжал к ней в Висконсин.

Тернер был интересным человеком. Он учился архитектуре, помогая знаменитому Баку Минстеру Фаллеру, но потом ушел в бизнес. Также он был послушником (терциарием) ордена Доминиканцев. В их сообществе часто работали такие добровольные помощники, как женатые, так и одинокие. Тому нравилось все русское, в том числе, музыка. Относясь абсолютно безразлично к тому, кем были родители Светланы, он с удовольствием брал ее на встречи со своими друзьями. Ольга училась в английской школе и ни разу не видела Тернера, но Светлана писала ей длинные письма, в которых рассказывала об их милых совместных вечерах, когда они вместе готовили ужин: как видно, Том польстил ей, сказав, что Светлана замечательно готовит и может стать прекрасной женой. В какой-то момент Ольга решила, что они вот-вот поженятся, и она втайне на это очень надеялась. Но внезапно все планы рухнули. Спустя несколько месяцев после начала их со Светланой дружбы, врачи поставили Тому диагноз: рак в терминальной стадии.

Жизнь Светланы, казалось, делала один трагический круг за другим. В прошлом ей уже приходилось провожать Браджеша Сингха в последний путь, и теперь ей предстояло скрашивать последние дни Тому Тернеру – и у нее не было иной дороги. Том не был прикован к постели до самых последних дней своей болезни. Их любовь на фоне мрачной тени надвигающейся смерти, продолжалась до самых последних минут.

В то время, как Том Тернер умирал у нее на руках, мечты Светланы потерпели очередное крушение. В последних числах января 1989 года, спустя три месяца после своего восемнадцатилетия, Ольга повергла свою мать в ступор, сбежав из школы вместе с Хайденом, своим «милым бойфрендом-хиппи». Как-то раз во время уик-энда, когда Ольга приехала из школы в поместье семьи Хайденов (его отец был богатым лондонским банкиром), двое юных любовников взяли и уехали в Брайтон. Там они поселились в гостинке: комната на двоих с коммунальной кухней и санузлом. Как только до Светланы дошла новость о том, что ее дочь бросила школу, она привлекла британских друзей, чтобы те приехали в Брайтон и поговорили с молодыми в их жилище – по бедности, телефона у них тоже не было. Однако никто не сумел убедить Ольгу возвратиться к учебе в школе «Френдз». Ошеломленная Светлана связалась с отцом Хайдена и пятого февраля полетела в Лондон. Вместе им предстояло поездка в Брайтон, чтобы забрать своих детей по домам.

Как-то утром Хайден, выглянув в окошко их гостинки, воскликнул: «О, Боже! Это мой папа!» Ольга посмотрела в то же окно и взвизгнула: «О, Боже! Это моя мама!»

Своих родителей они пригласили на чай, все четверо уселись по-турецки на полу, поскольку, кроме матраса, затянутого в индийское полотно, у молодых не было никакой мебели. Вспоминая то утро, Ольга наполняется нежностью к матери.

Она проделала весь этот дальний путь, лишь чтобы внушить мне толику здравого смысла и уговорить вернуться к учебе. Но когда она увидела, как мы любим друг друга, моя мамочка – сама такой большой романтик – не нашла в себе сил разлучить нас. Мы были абсолютно счастливой и прекрасной парой. Она увидела в нас отражение своего прошлого.

Ее отец разлучил ее в юности с любимым, когда ей было шестнадцать лет и она полюбила Каплера. Она не хотела поступить со мной так же.

Я полагаю, она надеялась, что я смогу сама со всем разобраться. Так я и сделала. В конце концов и я, и Хайден вернулись в Лондон и расстались.

Но в тот день мама уехала от нас в компании злющего отца Хайдена, который так и пылал гневом: «Да вы что, издеваетесь??! Не собираетесь же вы… нет… так дела не делаются!..» Но они оба покинули нас с миром.

Разбитая, Светлана улетела обратно в Висконсин. Конечно, она тоже была зла. Теперь Ольга потеряла шанс закончить школу с отличием и поступить в университет. Мечты Светланы о хорошем образовании для дочери разбились в прах. А у Хайдена был богатый отец, который мог легко решить проблемы своего сына. В апреле она продала свой охотничий домик и переехала в апартаменты в Мэдисоне.

Том Тернер скончался 3 июня 1989 года. Когда Светлана провожала его на похоронах в Сент-Луисе, она была тронута тем, как тепло к ней отнеслись члены семьи Тома. Она написала Филиппе Хилл в Кембридж о том, что «мой самый дорогой и близкий друг» умер, причем «несмотря на то, что и он, и я знали, что это случится, его смерть стала для меня ударом. ТАК грустно, что ЕГО БОЛЬШЕ НЕТ со мной во плоти». Ее слова наполнены горьким стоицизмом. Светлана привыкла к утратам.

В августе, спустя два месяца после смерти Тома Тернера Светлану увезли по скорой помощи в госпиталь Мэдисона из-за поразившего ее инфаркта.

Филиппе Хилл она написала тогда, что чувствует, как тонет все глубже и глубже, удаляясь от своего «идеала». «Злость заставляет сердце болеть… Я раскалываюсь по каждому шву». Сказав это, она дает волю гневу. Его объектами были «тупые издатели, тупые газетчики, тупые политики, которые лезут ко мне каждый вечер из телевизора. И еще тупой Горбачев, который ПРОФУКАЛ такой ХОРОШИЙ ШАНС на начало НАСТОЯЩИХ РЕФОРМ в СССР… Его звездный час прошел без толку». Свое письмо Филиппе Светлана заканчивала так: «Бедный покойный Том, он так любил обсуждать со мной и политические дела, и все остальное. А теперь мне даже не с кем поговорить. Проклятье. Как это грустно». В довершение всего, она получила счет за услуги больницы, куда она попала, почти начисто съевший остатки ее сбережений.

То, как Светлана рано или поздно выходила из своих финансовых ям, всегда было окутано тайной, но похоже, что в этом случае, наконец, сработал призыв Джорджа Кеннана к Фрицу Эрмарту помочь Светлане «обязательно без огласки». Какое-то время она регулярно получала платежи за работу переводчиком от какого-то вашингтонского агентства. Сама Светлана заявляла, что не знала, какая организация была ее «благодетелем». Джорджу и Аннелизе Кеннан она сообщала: «Я не знаю, КТО решил мою судьбу. Думаю, что кто-то из Вашингтона». «Некие тени без имен. Все полностью секретно. Меня НИКОГДА ни о чем не спрашивали».

Но ей постепенно становилось не по себе от происходящего. Чеки приходили регулярно, и зачастую в ответ у нее просто не требовали ничего переводить.

На одном из чеков имелось наименование и адрес издательского дома Крокер, находящегося в Массачусетсе. Она написала туда с просьбой дать ей информацию о предстоящей работе по переводу, но не получила никакого ответа.

После Рождества она написала Розе Шанд о своем неожиданном открытии: «Оказывается, люди из ЦРУ (из Вашингтона, округ Колумбия) с чего-то решили выплачивать мне «пенсию» под видом платы за переводы. Вы представляете себе этот идиотизм?» «[Они] думают, что если они мне платят деньги, то НЕ унижают меня этим!» Светлана не объяснила Розе, каким образом ей стало это известно, но, вероятно, она вышла на связь с работодателем и этот человек (она не могла знать кто это, но предположила, что это был офицер ЦРУ) сказал ей, что такая фирма не существует. «Мы думали, вы понимаете».

Рассерженная Светлана жаловалась Розе: «Я чувствую себя так, будто меня надули. Это все был сплошной обман!» «Я никогда не занималась никаким шпионажем, и не могу позволить себе жить на пенсию или еще какую-то помощь со стороны ЦРУ». Она была уверена, что во время своей службы в Компании ни Боб Рейл, ни Дональд Джеймсон не одобрили бы это мошенничество.

Был ли ее гнев вполне искренним? Действительно ли она не подозревала, что у нее есть покровители в ЦРУ? Вероятно, в восприятии Светланы, пока она занималась переводами текстов, не так важно было, кто ей их присылает, откуда и почему. Многих советских диссидентов так или иначе поддерживали. Годом ранее в Сенате прошли публичные слушания под председательством сенатора Сэма Нанна, на которых затрагивались проблемы беглецов из Советского Союза в США. Светлана была разочарована тем, что ее не пригласили на эти слушания в качестве свидетеля. Но вот регулярно получать деньги напрямую от ЦРУ означало для нее оказаться на одной доске с работавшим на КГБ Виктором Луи. И, веря своему русскому опыту, Светлана предчувствовала, что рано или поздно ЦРУ потребует у нее ответных услуг в ответ на свою щедрость.

И внезапно для всех Светлана решилась бежать. Это произошло одинокой, пустой осенью в ее апартаментах в Мэдисоне – рядом не было уже ни Тома, ни Ольги. Жизнь Светланы зашла в очередной тупик. Теперь, когда Советский Союз распадался на части и Америку охватила «горбимания», ей стало ясно, что только что завершенная ею рукопись «Книги для внучек» никогда не увидит свет в США. У нее все еще действовало приглашение на посещение мадам Элен Замойска во французском Мюре, да к тому же супруги Синявские, с которыми Светлана возобновила переписку, уверяли ее, что во Франции она легко отыщет себе издателя. Но превыше всего, конечно, было ее стремление оказаться поближе к Ольге.

Приехавшая в декабре Ольга узнала от Светланы, что та собирается переехать во Францию. Переезд, как обычно, готовился в спешке. Ольга утаскивала различные предметы мебели в лавки мебельных старьевщиков, торговалась там, стремясь получить цену повыше, и занималась упаковкой прочих вещей матери, которые надлежало отправить в Англию. Светлана поужинала напоследок с Уэсли Питерсом в традиционном для их встреч ресторане «Дон-Кью-Инн» в окрестностях Доджвилля. Он был нежен с ней, они мило говорили о всякой всячине и о перспективах Ольги в образовании. А потом Светлана уехала.

Сперва она отправилась на юг Франции, где провела несколько недель в тихом и укромном женском католическом монастыре в Тулузе. Она часто с тоской вспоминала потом этот монастырь. В Париже она посетила Синявских, но на деле вышло, что они не смогли помочь ей найти себе французского издателя. Очевидно, до Светланы не дошел слух, который они еще в 1984 году распустили через лондонскую «Таймс» о том, что якобы она уехала в СССР, соблазненная агентом КГБ Олегом Битовым. Если бы она знала, что это их рук дело, то могла бы не тратить время на бесполезную поездку.

Но куда ей было податься? С жизнью в Висконсине было покончено навсегда. Единственное место, где что-то ее ждало, была Англия. Ольга работала в банке и снимала дешевое жилье в Масвелл-Хилл вместе с тремя друзьями. Она пригласила мать пожить вместе с ними. Светлана провела у них четыре месяца, но, конечно, долго так продолжаться не могло.

Вышло так, как если бы Светлана безрассудно шагнула с обрыва в пустоту, а оттуда вдруг поднялся камень, ставший ей новой опорой. Ее бывший хозяин квартиры в Кембридже профессор Роберт Денман свел Светлану с сэром Ричардом Карр-Гоммом, филантропом, который основал общество «Морпет», некоммерческую организацию, содержавшую несколько жилых комплексов в Лондоне, предназначенных для бедствующих дворян и малоимущих людей. Светлана поселилась в Северном Кенсингтоне в доме по адресу Делгарно-Гарденс 24. Там у нее была своя комната, а кухню, туалет и ванную она делила с пятью другими жильцами – странное ощущение возврата к былой жизни в московской коммуналке.

Обращаясь к своим американским друзьям, Светлана превозносила британское великодушие. «Английские благотворительные работники – замечательные люди». В городе было очень много мест и услуг, которыми пожилые люди могли пользоваться бесплатно: ездить на городском транспорте, ходить на симфонические концерты, посещать библиотеки, где Светлана могла вдоволь изучать темы, давно ее интересовавшие. Она часто ходила в Риджент-парк, где сидела и писала письма. Светлана уверяла друзей: «Ничего страшного, что теперь мне приходится жить на благотворительные средства. Ничего, что вся моя мебель и обстановка – это чьи-то пожертвования. Все это ерунда. Я совсем не чувствую себя этим уязвленной. Я не пожелала жить на хорошие средства, которые мне взялось платить ЦРУ, поскольку посчитала это неправильным. У меня есть четыре готовых к публикации книги, и я еще смогу заработать себе литературным трудом».

От общества Карр-Гомм Светлана получала каждую неделю примерно 60 фунтов. Из этой суммы часть она выплачивала за комнату, питание и тратила остальное на жизнь. Своих соседей Светлана ласково описывала такими словами: «Американец, повар из Китая, бывший алкоголик, разорившийся домовладелец и гей двадцати четырех лет». Неприятным было лишь то, что приходилось делить на всех один туалет и ванную, которые никто не рвался мыть. Британской подруге она говорила: «Судьба постоянно посылает мне необычных людей, которые помогают мне выкарабкаться из пропасти».

В Лондоне Светлана стала принимать участие в массовых шествиях против ядерной войны. Для нее это не было новым устремлением. Несколько лет назад она писала Джорджу Кеннану: «О, КАК БЫ Я ХОТЕЛА жить в стране, у которой нет никаких ядерных бомб и которая никому не угрожает… Джордж, вы такой великий миротворец. ПОЖАЛУЙСТА, СДЕЛАЙТЕ ЧТО-НИБУДЬ! ПРЯМО СЕЙЧАС! ЧТО-НИБУДЬ ПО-НАСТОЯЩЕМУ ЗНАЧИТЕЛЬНОЕ!» Если бы Светлана дала понять публике, что это она, дочь Сталина, шествует по Лондону вместе с другими борцами за мир, то это могло бы привлечь серьезное внимание к антиядерному движению. Тем не менее, Светлана предпочитала не афишировать себя, как обычно, опасаясь, что враги извратят мотивы ее поступков. Когда ее подруга Филиппа Хилл как-то раз оговорилась, сказав, что она «злейший враг самой себя», она ответила ей на это, на удивление спокойно:

Я не думаю, что я злейший враг самой себя. По простой причине: у меня такая пропасть и злых, и добрых врагов, о какой вам, моя дорогая, не приходится и мечтать… Мои враги – на самом деле, не мои, а моего отца, но они готовы использовать меня как предмет-заменитель для своей ненависти. Вам это легко объяснит любой психиатр. Мне постоянно приходится сталкиваться с настоящей враждой, настоящими угрозами, и реальными препятствиями.

Журналист издания «Индепендент» Анджела Ламберт сумела взять у Светланы интервью в марте 1990 года вскоре после ее прибытия в Лондон. Должно быть, Ламберт удалось задеть что-то хорошее в душе Светланы, поскольку та говорила с ней с редкой искренностью. Светлана сказала, что рассталась с «розовой мечтой» избавиться когда-нибудь от своего клейма дочери Сталина, добавив при этом, что то была «отчасти моя вина».

Я прожила свою жизнь, как смогла – хотя могла бы жить и лучше – в рамках неких ограничений, которые принято называть Судьбой. В моей жизни постоянно присутствует что-то роковое. Нет смысла сожалеть о своей судьбе, хотя лично я сожалею, что моя мать не вышла замуж за плотника. Я родилась и разделила судьбу своих родителей. Я была рождена, чтобы нести это имя, этот крест, и с креста этого мне ни разу не удавалось соскочить. Я лишь пассивно влекусь дальше по дороге своего бесконечного странствия.

Вряд ли о Светлане справедливо говорить, что она что-то делала «пассивно», но так она выразилась о себе сама.

Те, кто знали Светлану еще «кремлевской принцессой», думали, что она выросла сказочно избалованной. Но на самом деле, в нее, как и во всех советских граждан, был вложен строгий этикет послушания. Советы распоряжались, где жить, где работать, куда нельзя было поехать. Светлана постоянно ожидала от кого-то, от своих защитников, учителей, советчиков, каких-нибудь наставлений, как ей быть дальше. Именно это она имела в виду, говоря о своей «пассивности». Но одновременно она сердилась на них за попытки вмешиваться в ее жизнь и на себя – за то, что позволяла проделывать это с собой. «Я никак не могу стать самостоятельной», – жаловалась Светлана. Притом она не замечала, что раз за разом давала отпор всем подряд.

Светлана поделилась с Ламберт своей мечтой:

Я знаю, зачем я хочу опубликовать свои книги. Я мечтаю, чтобы история моей жизни дошла бы до читателей. По крайней мере, я надеюсь, что мне удастся убедить тех, кто прочтет мои книги, что у меня нет ничего общего с философией и деяниями моего отца. Тогда я буду знать, что добилась чего-то. И моя жизнь не пройдет для меня совершенно впустую.

Она разгладила своими нежными руками скатерть на столе, за которым они сидели с Ламберт, и улыбнулась корреспондентке: «Это такая вот тяжелая жизнь, моя дорогая: и слушать о ней тяжело, и жить ее тоже».

В ноябре того же года Светлана послала Розе Шанд поздравительную открытку на Рождество, на которой написала: «Моя любимая Роза! Мне кажется, я, наконец, жива после этого кошмарного года. Теперь все будет хорошо». Однако ее оптимизм приобретал фальшивые нотки, слышимые даже ею самой.

 

Глава 34

Никогда не надевай узкую юбку, если захочешь покончить с собой

Третьего мая 1991 года друг Светланы Ежи Косинский покончил с собой. Он надел себе на голову пластиковый пакет и задохнулся в нем насмерть, оставив предсмертную записку: «Я готовлюсь поспать подольше, чем обычно. Пусть это будет вечность». Она была по-настоящему потрясена, прочитав в лондонских газетах о его смерти. В голове проносились счастливые моменты, когда Светлана с Ольгой гостили у него в Нью-Йорке, а Ежи взял их покататься на конной повозке по Централ-парку – пока они ехали, его жена Кики фотографировала. Он подарил Светлане экземпляр своего романа «Раскрашенная птица», подписав его: «Светлане, которая понимает». Что же она понимала? Ей должно было быть известно, что с 1982 года Косинский жил под гнетом обвинений в плагиате, в использовании труда «литературных негров», а также преднамеренного искажения фактов своих воспоминаний о Холокосте. Защитники Косинского, например, политик Збигнев Бжезинский, говорили, что он был оклеветан коммунистическим правительством своей родной Польши. Это ли то самое, что понимала Светлана, так же опороченная советскими коммунистами? Однако она была уверена, что у Ежи была прекрасная жизнь: красавица жена, хорошее жилье, его книги публиковались. И вот он свел счеты с этой жизнью.

От известия о самоубийстве Косинского Светлана утратила связь с реальностью. Она жила без денег в сером дождливом Лондоне и не имела ни малейшего понятия, какие карты сдаст ей судьба в будущем. В один из майских дней она поднялась на Лондонский мост и уставилась на грязную воду Темзы внизу. Борясь со своей задирающейся узкой юбкой, Светлана попыталась взобраться на перила. Но тут сильная рука стащила ее обратно на тротуар. Она едва успела заметить коренастую фигуру похожего на ирландца седоволосого человека с красным лицом в темном плаще, который, предотвратив ее падение с моста, уходил прочь. Два молодых констебля подхватили ее и усадили в полицейскую машину. По дороге к ней домой, они болтали, обсуждая футбольный репортаж, идущий по радио. Полицейские доставили ее до самой двери и, прощаясь, строго сказали: «Никогда так больше не делайте!» В ту ночь, лежа в постели, она пыталась надеть себе на голову пластиковый пакет, но лишиться таким образом жизни у нее не получилось. Она уснула. На следующее утро все произошедшее уже казалось ей бредом и кошмаром.

Когда позже на той же неделе Ольга встретилась с матерью во время их обычного обеда в пабе, та ей сказала, что пыталась покончить с собой. Она сказала это между прочим, как будто о прогулке в парке. Но что-то неуловимо изменилось. Теперь Светлана понимала суть самоубийства. Это было тем, что случается в моменты сумасшествия по безумным причинам. Например, был мрачный день, шел дождь, твой зонтик ветер вывернул наизнанку, кто-то не пришел на назначенную встречу – и такие вещи запускают лавину отчаяния. «Надо быть вне себя, злой как черт, на кого-то или на что-то, или на все на свете». Отец Светланы прикрикнул на ее мать во время ужина: «Эй, ты!» Если бы Наде не удалось убить себя в тот же вечер, на следующее утро все могло быть как обычно. Светлана вспоминала, как няня рассказывала, что тело ее матери нашли в такой позе, что, казалось, она, умирая, ползла к двери, как будто раскаиваясь в совершенном. Может быть, Надю можно было еще спасти.

А тогда, в пабе, Светлана даже пошутила при Ольге: «Никогда не надевай узкую юбку, если захочешь покончить с собой». Ольга считала, что теперь Светлане стал понятен гибельный порыв ее собственной матери. Самоубийство могло стать для нее просто импульсивным действием, и никого, кто смог бы ее остановить, не оказалось рядом. Ольга почувствовала, что Светлана, наконец, простила свою мать за то, что та покинула ее.

В июле того же года Ольга решила слетать в Висконсин, взяв отпуск в банке, где она работала. Она хотела вновь попытать счастья со своим отцом и удивить его своим появлением. Но за неделю до поездки Ольга узнала, что у Уэса случился инсульт. Когда она прибыла в Талиесин вечером 16 июля, отец уже был без сознания и скончался следующей ночью. Ольга немедленно позвонила матери, чтобы сообщить об этом. Светлана не плакала, но все время повторяла: «О, Боже, о, Боже, он был такой хороший…» Потом ее голос затих, как будто она оставила телефонную трубку на стойке бюро и ушла куда-то».

В своем убогом лондонском жилье, предоставленном благотворительной организацией, Светлана плакала по бывшему мужу: «Я не знала, что он все еще был так глубоко во мне. Он был хорошим человеком во многих отношениях. Это все те нехорошие чувства, что поглощали нас в Талиесине и других местах – зависть и ненависть – уничтожили возможность нашей счастливой семейной жизни». Она думала, что Ольга чувствовала то же самое. Дочь поняла, что любила отца, после того, как он умер.

Постепенно Ольга превращалась из ребенка Светланы в ее лучшую подругу. О периоде, когда Светлана переехала в Лондон, Ольга вспоминала: «К тому времени расстояния перестали для нас что-то значить. Было уже неважно, где каждая из нас живет. Мы всегда виделись и мы всегда были вместе». Со своей дочерью Светлана никогда не таилась: «Мы говорили о многих вещах, причиняющих боль». Ольга могла взглянуть на брак своих родителей со стороны. Когда Светлана встретилась с Уэсом, ей не хватило благоразумия, чтобы принять верное решение. «Она не замечала многих тревожных знаков в Талиесине, у нее просто сорвало крышу». Ольге казалось, что отец никогда не смог бы дать матери той любви, в которой она нуждалась. «К тому же, если не брать в расчет его одностороннюю гениальность, он не смог бы сравняться с ней по интеллектуальному уровню».

Ольга видела, как больно было ее матери. Иногда Светлана срывалась в состояние, которое Ольга описывала словами «ночные страхи всеми забытого и покинутого малыша». «Как будто туча бросала на нее тень в такие моменты. Так получалось, что ее мозг сперва порождал какую-то мысль, а затем терял контроль над тем, какие мысли рождались из первой по цепочке». Иногда это случалось, когда Светлана писала, но порой не было никаких серьезных причин: «просто сбежало молоко». «Она бывала безутешна». «Что-то заставляло взорваться вулкан ее мыслей, воспоминаний, боли, страдания, тревожных предчувствий – и это становилось сильнее нее». Ольга видела, что мать оставалась непонятой, что ей требовалась ничем не сдерживаемая, безусловная любовь: «Те люди, которые были со Светланой дольше всех, которые оставались ей друзьями, видели это. Они наблюдали этот вулкан».

Складывается впечатление, что Светлане всегда было легко находить новых друзей. В июле того же года она познакомилась с Ниной Лобановой-Ростовской, муж которой происходил из аристократической династии Лобановых-Ростовских. Несколькими днями ранее, когда Нина собиралась за покупками в супермаркет, к ней обратился портье их многоквартирного дома в Северном Кенсингтоне:

– Мадам, вы знаете, кого я видел этим утром? Дочь Сталина, Светлану Сталину!

Нина удивилась:

– Как это может быть, Дэвид? Что она может делать в нашем районе?

– Я думаю, что она шла в Общество Морпет, расположенное в следующем доме, – ответил Дэвид. – Может быть, мне сказать, что вы хотели бы встретиться с ней, если я увижу ее вновь?

Не сомневаясь, что Дэвид обознался, Нина, тем не менее, согласилась:

– Да, Дэвид, пожалуйста.

Семнадцатого числа – Нина точно запомнила дату – когда она готовила на кухне ужин для гостей, раздался звонок в дверь. Полагая, что кто-то из приглашенных был настолько учтив, что выслал вперед цветы, она открыла и увидела в дверях Светлану, которая выглядела точно так же, как на фотографиях. Вспоминая эту встречу, Нина рассказывает о ней в стиле пьесы:

Светлана: «Простите за мое вторжение, но ваш консьерж сказал, что здесь живут русские, которые были бы рады видеть меня».

Я: «Не зайдете ли к нам на чашку чая?»

Светлана, переступая порог: «А вы когда-нибудь видели русского, который отказался бы от чашечки чая?»

Мы представились друг другу. Я рассказала, что родилась во Франции и что готовлю рагу для званого ужина, и Светлана прошла за мной на нашу кухню. Я заварила большой чайник чаю, и Светлана налила себе из него несколько чашек подряд, кладя в каждую по пять чайных ложек сахара. Еще я ей предложила немного малины, которая была у нас на десерт. Она благодарно понюхала ягоды и заметила: «Английская малина и другие ягоды и фрукты почти такие же ароматные, как те, что растут в России. Мне не хватало этих ароматов в Америке. Там фрукты не пахнут…» Она много говорила, а я слушала».

Вечером Нина спросила своего мужа, не против ли он того, что к ним приходила дочь Сталина. Сталин бросил в тюрьму всю их семью и расстрелял в 1948 году его отца, Дмитрия Ивановича Лобанова-Ростовского. Он сказал, что не возражает, если Светлана не будет появляться тогда, когда он дома. Так Светлана начала бывать в гостях у Нины регулярно.

Вскоре Нина поняла, что дружить со Светланой было не таким простым делом. «Она была очень умной, образованной, начитанной, могла быть теплой, очаровательной и приятной в общении. Светлана писала мастерски, поэтическим языком». Но в то же время она была эмоционально неустойчивой. Стоило ей что-нибудь болезненно воспринять, как она приходила в ярость, слала рассерженное письмо, а впоследствии извинялась за свою вспышку. «Бедная Светлана. Она жила, словно человек с содранной живьем кожей. Она была чрезмерно чувствительна, и все причиняло ей боль».

Летом 1991 года Светлана неожиданно получила приятное известие. До нее дошла новость, что ее «Книгу для внучек» в июне опубликовали в московском журнале «Октябрь». Она посылала рукопись старой подруге Ольге Ривкиной, которая отправила ее в редакцию журнала, ничего ей не сказав. Поскольку СССР не подписывал международных соглашений в области охраны авторских прав, не было ничего необычного в том, что зарубежный автор вдруг обнаруживал, что его работа публикуется без его разрешения. Светлана получила письмо от своей дочери Кати, где говорилось, что той понравилась ее книга. «Книга для внучек» заканчивалась личным обращением к Екатерине:

Где-то там, далеко, если взглянуть на карту, но не так уж далеко от американской Аляски, находится советская Камчатка, где работает мой милый геофизик-вулканолог, старшая дочь Катя. Где живет моя внучка Анюта. Я люблю географические карты. Люблю большие расстояния и просторы. Как легко смотрят две страны друг на друга – всего лишь через небольшое озеро – Камчатка и Орегон, Вашингтон, Аляска – когда-то вообще русская земля… Вот там-то и будут проходить будущие линии всевозможных коммуникаций – от науки до торговли, от рыболовства до вулкановедения… Почему бы моей Кате не переехать через Тихий океан и не взглянуть на Маунт-Хелен, американский вулкан, он ведь такой же, такой же.

Так хочется, чтобы две сестры, столь похожие друг на друга и внешностью, и внутренне, увиделись бы когда-нибудь – без вражды, без пропагандистских усилий со стороны обоих правительств, или КГБ и ФБР, стоящих за их спинами, без ненависти. Тогда работа каждой из них зазвучит своим голосом и вольется в общий поток человеческих усилий за лучшее будущее.

Вскоре Катя позвонила Светлане. Ей было необычно слушать голос дочери после двадцати четырех лет молчания. Он совсем не изменился – это был голос той же юной семнадцатилетней девушки, которую Светлана покинула в 1967 году. Младшая дочь Кати по имени Аня даже написала своей бабушке письмо, где спросила: «Ты любишь животных?» Светлана была на седьмом небе от счастья. Зная, как она бедна, Нина давала ей деньги, чтобы она могла звонить своей дочери с общественных телефонов, так как в жилище Светланы телефона не имелось.

В сентябре того же года через своих русских знакомых Светлана отыскала американского вулканолога Томаса Миллера, который каждый год летал со своей исследовательской базы на Аляске на встречи с российскими вулканологами на Камчатке. В первый раз Миллер появился там в августе 1991 года во время неудавшегося свержения Михаила Горбачева высшими функционерами Коммунистической партии, которое в итоге закончилось восхождением во власть Бориса Ельцина. Получилось так, что Миллер стал неофициальным почтальоном, доставившим 50–60 писем с Камчатки для адресатов по всему миру. Светлана попросила его передать письмо своей дочери, Екатерине Ждановой, в поселок Ключи.

Вскоре в голове Светланы родилась идея, как было бы хорошо, если бы Катя и Аня смогли ненадолго приехать к ней в Лондон. Она даже обсуждала с Томасом Миллером, какой маршрут перелета подошел бы дочери. Светлана попросила Нину заплатить 1500 фунтов стерлингов за авиабилеты. Но у Нины не оказалась таких денег, и, к тому же, она знала, что ее муж пришел бы в ярость, узнав о корыстном плане Светланы. Вместо того, чтобы дать Светлане деньги, Нина посоветовала ей обратиться к своему соседу с верхнего этажа, известному журналисту из Ливана, который был большим поклонником книг Светланы и без сомнений уплатил бы такую сумму, если бы она согласилась на интервью. Светлана побагровела и взорвалась: «Да за кого вы меня принимаете, если думаете, что я взяла бы деньги за рассказ о себе?..» По словам Нины, Светлана удалилась и после выслала в ее адрес несколько полных возмущения писем. Понадобилось шесть месяцев, чтобы их дружба вернулась в прежнее русло.

Когда Том Миллер написал, что встречался с Катей по профессиональной необходимости, Светлана с энтузиазмом поинтересовалась: «Говорит ли она хоть немного по-английски?» Она знала так мало о жизни своей дочери, что идея того, что ее маленькая умненькая Катя занимается наблюдениями за извержением вулканов, смешила ее: «Я уверена, что они извергаются по команде, когда она нажимает какую-нибудь кнопку на своем столе!» Светлана попросила Миллера отвезти ее внучке несколько безделушек. Под давлением Светланы Ольга тоже написала письмо из Америки, которое было вручено Миллеру, чтобы он отвез его сестре.

Но Миллер знал, что на деле Катя страдала от алкоголизма или лечилась от этой напасти и, по примеру своего деда, была довольно деспотичной персоной. Но он не говорил всего этого Светлане. К сожалению, он не знал, что мог бы рассказать ей о дочери еще. У Кати была репутация затворницы, которая выходила из кабинета лишь для того, чтобы забрать свежую газету или заняться наблюдениями в лаборатории. Русские коллеги отказывались ее обсуждать. «Оставьте ее в покое, – говорили они. – У нее умер муж. Она многое пережила». Катя время от времени писала Светлане, но почти ничего не сообщала о своей жизни. Ольга запомнила, как ее мать радостно вскрывала письмо от Кати, где была фотография, и обнаружила, что это была фотография вулкана. В письме этот вулкан описывался во всех подробностях.

Невзирая на то, что она сама отказывалась это признавать, нищенское существование в Лондоне Светлану унижало. Она не могла позволить себе позвонить дочери, не могла купить для нее билеты на самолет и даже не смогла бы устроить Катю у себя дома, если бы та вдруг прилетела. Однако перед лицом друзей Светлана делала вид, что не видит проблемы в своем материальном положении и никогда не жаловалась. Она писала Розе Шанд:

Я предпочитаю жить так, как живу. Всегда существует баланс – Гармония – Равновесие – в генеральном плане наших жизней, начертанном, без всякого сомнения, Создателем. И если первые 40 лет моей жизни (в СССР) я жила на вершине общества, то значит, оставшуюся часть жизни я обязана провести в бедности и смирении, скромно ведя тот умеренный образ жизни, который я веду теперь. Все правильно, так и должно быть: равновесие восстановлено.

В этом заявлении определенно слышится своенравная гордыня, но не так-то просто Светлане поверить.

Те социальные работники, которые заботились о Светлане, были очень добры. Когда она пожаловалась, что громкая музыка, которую включают ее молодые соседи, мешает ей спать, ее социальный работник, студент из Нигерии по имени Сампсон, немедленно собрал ей чемодан и вместе с доктором Светланы помог переехать в новую комнату в резиденции на улице Лэдброук-Гроув, принадлежавшую благотворительному обществу «Карр-Гомм». Когда Светлана впервые вошла в свою комнату на Лэдброук-Гроув 280, она остановилась, пораженная аурой этого места. «Светило солнце. Было мирно. Было идеально».

У Светланы не было ничего, ни единого предмета мебели, но на складе благотворительной организации ей вскоре удалось выписать для себя подержанный стол, кровать, стул и даже морозильник, который ей разрешили поставить у себя в комнате. Так она справила новоселье. Потом она говорила: «Я тогда была совершенной старой нищенкой. Хотя, вообще-то, я была очень рада». Светлана настаивала, что в желании владеть какой-нибудь вещью не было ничего плохого. Ей нравилось покупать и продавать собственность, когда она жила в Соединенных Штатах, но, как она говорила, «когда вещи уходят от меня, я никогда не плачу. Это вообще меня не волнует». Они с Сампсоном очень понравились друг другу и всегда нежно обнимались при встрече. Вскоре он выяснил, кем она была, но ей казалось, что Сампсон был слишком молод, чтобы фраза «дочь Сталина» что-то значила для него.

Теперь Светлана жила в одиночестве. Ольга ненадолго вышла замуж за своего лучшего друга, молодого валлийца – отчасти по причине того, что этот брак давал ей возможность работать в Лондоне. Придя на свадьбу, Светлана надела бумажную шляпу лодочника в знак протеста против того, что дочь не сочетается браком по любви. Ольга, вполне унаследовавшая саркастическую натуру матери, нашла эту выходку невероятно смешной. Но чуть позже она решила уехать обратно в Висконсин, чтобы работать в летние каникулы в магазинчике тибетских сувениров в Сприн Грин. Следующие несколько лет Ольга встречалась с матерью в Лондоне, останавливаясь там во время своих экспедиций в Дармсалу, в Непал и другие уголки Азии, чтобы купить там предметы тибетского искусства и ткани.

Нина Лобанова-Ростовская видела, как одиноко Светлане без дочери, и время от времени приглашала ее в свой дом на званый ужин, когда муж уезжал в деловые поездки. На одном из таких ужинов Светлана повстречала Хью и Ванессу Томасов. Хью написал ломающую прежние воззрения книгу о Гражданской войне в Испании, которая очень понравилась Светлане, и вскоре она стала регулярно бывать у них в гостях. Ванесса посчитала ее очень привлекательной:

Я помню, мы с Хью воспринимали ее как маленькую принцессу, жившую в этой клетушке на нашей улице. Она держалась очень просто, но с огромным достоинством, благодаря своему образованию. Она говорила по-французски, по-немецки и очень хорошо – по-английски. Светлана отличалась хорошими манерами, но была скромна, несмотря на то, что приходилась дочерью властелину половины мира! Я не хочу сказать, что она совсем не важничала. Она была аристократична настолько, насколько могла быть аристократична принцесса, живущая в клетушке.

Она никогда не вела себя как нищенка, не заводила речь о деньгах. Она была на много ступеней выше этого. Свою жизненную роль она играла с честью. Конечно же, мы говорили о детях. Нас обеих положительно сводили с ума наши дочери.

Сын Ванессы по имени Индиго Томас работал в «Лондонском книжном обозрении» и попросил Светлану написать что-нибудь для его издания. Однако он совершил ошибку, обозначив в своем письме адресата как Светлану Аллилуеву. Светлана в бешенстве оборвала Ванессе телефон, крича, что живет инкогнито, а сын Ванессы выдал ее. Ванесса высказала в ответ тысячу извинений, но она уже научилась воспринимать вспышки ярости Светланы как должное. «Светлана ждала и искала повода для того, чтобы сорваться и вовлечь нас всех в очередной скандал. Но я истинная англичанка. Я не могу серьезно воспринимать все эти русские страсти».

И в самом деле, когда Томас-младший позвонил Светлане, чтобы принести извинения, та в ответ пригласила его на чай. Он запомнил, как был обескуражен, найдя дочь Сталина в бесплатном благотворительном приюте: «она была разоренной, бездомной, лишенной государства, покоя и пенсии». Она заварила ему чай на отделанной дешевым пластиком кухне с потертым полом и бьющим в глаза светом флуоресцентных ламп, игнорируя присутствие соседки, готовившей себе омлет на общественной плите. Пить чай они вдвоем ушли в Светланину крошечную спальню, в которой помещалась только складная диван-кровать, книжная полка, стул и туалетный столик. На стенах не было ни одной фотографии или картинки, зато на столике помещался бюст Ольги авторства скульптора Шенды Амери.

И, конечно, пресса выследила ее и здесь. В американском журнале «Пипл» появилась статья, в первых строках которой говорилось: «Лана Питерс, мрачная, некрасиво одетая женщина, молчит о многих вещах, когда бродит по бурлящим лондонским улицам, держа путь в лавки древностей и библиотеку. Кто мог бы заподозрить в ней ту, которая раньше звалась Светланой и была единственной дочерью печально известного советского диктатора Иосифа Сталина?» На соседней полосе красовалась фотография насупленной Светланы. Дом на Лэдброук-Гроув упоминался как «коммунальное жилище для одиноких людей, многие из которых страдают от серьезных эмоциональных расстройств». В статье шло обычное перечисление зверств ее отца, упоминалось самоубийство матери, ее собственные многочисленные разводы и покинутые дети. Ничего нового сказано не было, поскольку соседи Светланы отказывались разговаривать с репортерами. Светлане пришлось вновь собраться и переехать в новое жилье за углом прежней улицы, на Нарсери Лейн.

Тем не менее, круг друзей Светланы ширился. Через Нину она познакомилась с мексиканским дипломатом Раулем Ортисом. Ему было слегка за шестьдесят, он был элегантен, мастерски писал и обожал произведения Пруста. Вместе они стали ходить в кино, на приемы в посольства, на концерты, и иногда в ресторан. Ортису казалось, что Светлана – не один человек, а несколько разных. «Каждому она платила его собственной монетой в ответ на то, что именно собеседники ожидали от нее. Я был очень экзотичен. Светлане нравились фотографии весенних деревьев в цвету. Встреча и дружба со мной стали для нее наступлением новой весны». Рауль и Светлана никогда не разговаривали о политике в Советском Союзе. И вообще, его уникальной чертой было то, что ему не было никакого дела до происходящего в СССР.

Но вскоре Ортиса перевели служить в Париж. Когда он готовился уезжать, Светлана намекнула, как было бы хорошо, если бы она тоже поехала жить в Париж и они продолжили бы дружить там. «Не то, чтобы она намекала на возможность сожительства. Но она была очень одинока, а я вел свободный образ жизни и боялся глубоких сердечных связей». Он понял, что представляется Светлане тем, кто мог бы открыть для нее дверь в новую жизнь. «Неверно считать, что Светлана бежала от чего-то. Наоборот, она всегда бежала по направлению к чему-нибудь, к иной жизни, такой, которая совпала бы с ее представлениями о том, что такое счастье и покой». Рауль не позвал ее с собой в Париж.

Лоуренса и Линду Келли Светлана повстречала на коктейльной вечеринке в доме Томасов. Когда отец Лоуренса служил послом Британии в СССР в конце сороковых годов, сам Лоуренс шесть месяцев учился русскому языку в посольстве. Он лично наблюдал вспышку повальной мании преследования в советском обществе, которую породил отец Светланы во время своей кампании по «борьбе с космополитизмом» и «дела врачей». Когда Келли представили Светлане как автора биографии знаменитого русского поэта XIX века Михаила Лермонтова, она замерла, потрясенная, после чего объяснила, что Лермонтов – один из ее самых любимых поэтов. Вместе они наслаждались стихотворением Лермонтова, которое тот написал, когда царь сослал его на Кавказ: «Прощай, немытая Россия!» В то время Келли работал над исследованием по истории Грузии для своей книги «Дипломатия и убийства в Тегеране» и делился со Светланой всеми интересными фактами, которые находил.

Иногда Светлана рассказывала Келли неожиданные и занятные истории из жизни своего отца. Например, о том, как Сталина вывел из себя попугай:

Английская табачная компания «Данхилл», производитель курительных трубок, как-то раз подарила Сталину особенно качественную трубку. В его кремлевской резиденции жил дрессированный попугай, приученный изображать звуки кашля и плевков, которые издает курильщик, раскуривающий трубку. Однажды Сталин явился домой в ужасном настроении после нудной бумажной работы с Молотовым. Когда попугай начал издавать свои звуки, Сталин достал трубку «Данхилл» и убил попугая на месте.

Келли было необычайно интересно общаться со Светланой. «Бедная Лана была как отбившаяся от стаи рыбка в дебрях общества, где никто не понимал ее».

Супруги Келли решили пригласить Светлану погостить в их домике в Лейк-Дистрикте в графстве Камбрия. Мирный деревенский ландшафт – волнистые холмы, отары пасущихся овец, фермерские телеги, разметающие соломку по ветру, громыхая по узким проселкам – был неотразим. Казалось, здесь ничего не изменилось с самого XIX века. Однажды вечером Келли предложили ей совместно нанести визит вдовствующей леди Памеле Эгремонт, хозяйке близлежащего замка Кокермаут. Вдовствующая леди оказалась женщиной средних лет, отличавшейся изысканной красотой. Она много путешествовала по юговосточной Азии и Китаю. Вскоре Светлана стала бывать в ее роскошной лондонской резиденции. Леди Эгремонт с теплом вспоминала, как Светлана сидела на диване в гостиной и рассказывала о Сталине. Она объясняла Памеле, что отец запретил ей изучать литературу в Московском университете, чтобы только она не связалась с ужасными людьми – какими-нибудь там поэтами. «Он выглядел очень, очень недовольным!» – вспоминала она.

Когда Светлана произнесла эту фразу, она встала, тяжело прошагала в один конец гостиной, потом обратно, и внезапно ее лицо стало почти точь-в-точь как у ее отца (я видела его фотографии). Так она на какой-то момент превратила себя в его подобие, а потом бухнулась обратно на диван и заявила: «Больше никогда не говорите со мной о нем!»

Больше всего, по словам Светланы, ей были противны все кремлевские лакеи, окружавшие отца, докучавшие ей своими мелочными подарками и пытавшиеся использовать ее, чтобы подобраться к Сталину и задобрить его. «Она их видела насквозь. Я полагаю, она была достойной восхищения женщиной, учитывая все, через что ей пришлось пройти и какие роли ей приходилось играть». Лишь раз Светлана разозлилась на Памелу. Это случилось, когда Памела прочитала новую биографическую книгу о Берии и спросила Светлану, что та об этом думает. Светлана в ответ рявкнула: «Ничего не хочу слышать об этом человеке! Он убил восьмерых моих родственников». В то время как многие американские друзья Светланы указывали на ее взрывной характер, с точки зрения Памелы Эгремонт, она была «потрясающе нормальной, твердой, как скала».

После своего возвращения из СССР Светлана возобновила былую дружбу с Розамонд Ричардсон. Та уже была довольно известна благодаря своим книгам о садоводстве и кулинарии. У нее был особый дар писать о кухнях различных стран и народностей в их культурном контексте. Как-то раз, когда они со Светланой встретились в Сафрон-Уолдене за чаем, Светлана вдруг повернулась к Розамонд и заявила: «Мы должны вместе написать книгу». По воспоминаниям Ричардсон, это было так, будто эта идея внезапно влетела к ним в окно. Светлана предложила создать новую книгу на основе тех интервью, которые Ричардсон ранее брала у нее. В ее представлении, она могла бы рассказать в ней о семействе Аллилуевых и о наследственной цепочке сильных женщин в их роду. Ей хотелось объяснить читателям, как революция уничтожила их семью. Только лишь здоровая злость и черный юмор помогли ее бабушке сохранять рассудок. Все свои последние годы Ольга, мать Нади, прожила в Кремле в одиночестве. Как-то она объяснила Светлане, как ей удалось выжить. Она говорила: «Ты знаешь, я делаю так: завариваю для себя чай. Ставлю его на стол перед собой и говорю: «Битте шон!» (нем.: «Не отведаете ли?»), – и сама себе отвечу: «Данке шон!» (нем.: «Большое спасибо!»), а потом сажусь и пью его». Ее бабушка не могла противопоставить ничего злодействам Сталина, но стоическая самодисциплина и жесткий юмор помогали ей справляться с невзгодами.

Слушая рассказы Светланы, Ричардсон горячо сопереживала ей: «Как много вы страдали!» На это Светлана отвечала, что она сама вовсе не страдала, в отличие от людей, которые прошли через лагеря. Она часто вспоминала об Ирине Гогуа, которая была очень близка с Надей. Гогуа арестовали в середине тридцатых годов, и она провела семнадцать лет в заключении и ссылках. Ирина никогда не рассказывала в подробностях о том, что с ней происходило, но она объяснила, как ей удалось выжить. Светлана повторяла слова Нины, которые были словно каленым железом выжжены в ее памяти: «Я доказала для себя одну вещь. Я приняла то, что произошло со мной, как факт. Свершилась несправедливость. Я ничего плохого не сделала, но должна была вынести все. Иначе было нельзя: я видела, как другие люди не могли понять и принять произошедшее, они протестовали и разбивали себе лбы о тюремные стены, и очень скоро они умирали». Светлана добавила к этому: «О, да, люди там становились мудрее. Когда случается самое плохое, мудрость приходит сама».

Их совместный с Ричардсон проект вскоре стал книгой, посвященной истории семейства Аллилуевых. Переполненная радостными предчувствиями Светлана несколько раз звонила в Москву тем родственникам, которые обычно не выступали на публике. Она убеждала их: «Пригласите к себе Роза-монд. Она правильный человек». С благословения Светланы Ричардсон полетела в Москву вместе с переводчиком и целую неделю брала интервью у двоюродных братьев и сестер Светланы и других членов их большой семьи. Наследники Аллилуевых были с ней откровенны и передали трагические истории пребывания их близких в тюрьме, рассказали о потерях и исчезновениях, пережитых при Сталине.

Проблемы начались, когда Ричардсон вернулась в Лондон. Светлана хотела послушать записи интервью и перенести их на бумагу, но Ричардсон не дала ей кассеты. Она знала, что Светлана временами была «непростым», по ее словам, человеком, а кое-кто из родственников отзывался о ней в интервью не так уж благосклонно. К тому же их рассказы были «о том, как всем жилось в тени фигуры Сталина, и неприятные для всех воспоминания так и лезли изо всех щелей. Я знала, как эмоционально хрупка была Лана, и я просто не хотела корежить ей душу теми вещами, которые ей знать было не обязательно». Позднее Ричардсон признала, что совершила ошибку. Светлана вполне могла принять все услышанное.

Вместо кассет с интервью Розамонд поделилась со Светланой несколькими главами будущей книги. Светлана написала своей двоюродной сестре Кире в Москву, что прочитанное ей не понравилось. Кира вспоминала: «Она говорила, что Розамонд слишком уперлась в политику. Но я думаю, что все, связанное с нами, Аллилуевыми, так или иначе, было политикой. Если это не политика, то что же?» Но Светлана злилась – у Розамонд получалась история о ее отце, а вовсе не жизнеописание семьи Аллилуевых, как она надеялась. Когда книга вышла из печати в 1993 году, портреты Сталина красовались и на лицевой, и на обратной стороне обложки. И, к сожалению, переделать ничего уже было нельзя. Основой книги стал рассказ о Сталине, о жестокостях, которые, как настаивали Аллилуевы, он творил совместно с Берией против их семьи. Ричардсон пришло от Светланы письмо, полное ненависти. «У меня было ощущение, что мне написал сам Сталин, – вспоминает она. – Казалось, мне подписан смертный приговор. В каждой строчке того письма я ощущала сталинскую силу и злобу. Ворота крепости для меня захлопнулись». Больше Светлана не общалась с Ричардсон никогда.

Умыв руки после выхода книги, Светлана не забыла написать в «Лондонское книжное обозрение», настоятельно подчеркивая, что они с Ричардсон договаривались работать над книгой совместно и поставить в центр линию ее матери в семье Сталина, но потом Ричардсон отстранила ее от дела. Светлана с издевкой добавила: «Мисс Ричардсон гораздо лучше удаются поваренные книги, ее знаний недостаточно, чтобы писать об истории России». Впрочем, она была права: сильной стороной книги была не полнота исторического исследования, а степень откровенности вошедших в нее интервью.

На лондонскую презентацию книги «Длинная тень» Ричардсон пригласила двоюродную сестру Светланы Киру и дочь Леонида Ольгу. Светлана не только отказалась присутствовать на банкете, но и увидеться со своими родственниками. Все посчитали, что она очень дурно поступила и позволила себе проявить мстительность в духе своего отца. Но самое смешное, что причиной был вовсе не гнев на Ричардсон за ее книгу.

Когда Кира вернулась в Москву, она выяснила, по какой причине Светлана перестала с ней общаться. Родственники сообщили ей, что Светлана несколько раз в бешенстве звонила, пока Кира была в отъезде. Гремел новый скандал. Незадолго до отъезда Киры в Лондон некий британский журналист взял у нее интервью и написал в газете, что Кира «ищет свидетельства того, что Сталин совершил убийство своей жены Надежды Сергеевны Аллилуевой». Несмотря на то, что сама Кира в гневе опровергала эти слова: «Я не говорила тех вещей, которые мне приписывают», – и на то, что родные обрывали ее телефон с просьбами опубликовать опровержение, она не стала предпринимать ничего. «Пирожок уже испекся». Светлана, прочитав интервью в британских газетах, не нашла в себе сил простить Киру за распространение подобных слухов. «Я могу представить себе ее реакцию на то, что кто-то допускает, будто бы Сталин убил ее мать!» – вспоминала Кира, хотя ей на деле была известна реакция Светланы. Ночью перед тем, как Кира с племянницей должны были улететь из Лондона, они нашли конверт, подсунутый под дверь их гостиничного номера. В конверте не было ни строчки, лишь фото Киры с газетной страницы, из которого было полностью вырезано ее лицо».

В 1995 году, когда супруги Келли снова отправилась в Лейк-Дистрикт и взяли с собой Светлану, они осведомились у своей подруги Мэри Баркетт, не против ли та присутствия Светланы у себя в гостях. Баркетт жила в необычайном старинном доме под названием Айзел-Холл недалеко от Пенрита. Светлана с первого взгляда влюбилась в Айзел-Холл и, когда они пили чай, спросила Мэри, которая была лишь на два года старше, не желает ли та, чтобы Светлана присматривала за ней? Она предложила свою помощь по кухне. Баркетт, такая же прямолинейная и колючая, как сама Светлана, сперва колебалась. Но этот момент стал началом одного из самых важных для Светланы дружеских союзов.

Мэри Баркетт была необычной женщиной. В 1962 году, в возрасте 38 лет, увлекшись археологией, она решилась вместе со своей подругой Женет Мале де Картер совершить путешествие на лендровере из их родного Лейк-Дистрикта в Персию, чтобы отыскать легендарную потерянную крепость Гирдкух. Их приключение было полно опасностей. Около Догубаязита в Турции местная полиция обстреляла их машину, приняв женщин за грабителей. В общей сложности путешествие на автомобиле и пароме заняло семь с половиной месяцев. Когда Баркетт возвратилась в Лондон, она стала специалистом мирового уровня в области древнего искусства изготовления войлока.

Когда они позднее переписывались со Светланой, Баркетт обращалась к ней «Моя дорогая кочевница». Хотя Светлана не путешествовала очень уж далеко, она каждый раз, уезжая, отбрасывала свое прошлое как что-то ненужное. «Самая первая мудрость учения буддизма гласит, что привязанности – корень печали», – говорила она Мэри. Саму Мэри Светлана называла в ответ «Моя дорогая воительница». Она питала к ней уважение как к человеку, который сформировал свою жизнь через борьбу.

Когда Мэри отправлялась в поездки на различные конференции по валянию войлока или в поисках новых образцов для коллекции в Швейцарию, Польшу, Сирию, Йемен или Грузию, Светлана лишь с грустью провожала ее в путь. Она говорила Мэри, что хотела бы еще побывать в Марокко, Иордании, Саудовской Аравии, Египте и Индии. Светлана делилась с Мэри адресами и именами специалистов по различным языкам, могла со знанием дела обсуждать узоры на тибетской кошме, рассказывала о том, какие у нее были в детстве в Зубалово юрты. А также она говорила о том, как сменялись в Кремле ковры, отмечая вехи ее юности: сперва, когда мать была жива, везде лежали ковры с Кавказа, потом, во время войны, они сменились персидскими, а после 1949 года им на смену пришли китайские изделия.

Иногда они с Мэри обсуждали политические вопросы. «Кругом сплошной макиавеллизм», – писала ей Светлана в одном и писем. Из того, что она читала в газетах и слышала по радио, она делала вывод, что дела в России шли все хуже. Ее дочь-вулканолог, как и все российские ученые, сидела без денег и не отвечала на письма матери. Светлана опасалась, что смесь национального унижения, злобы, комплекса неполноценности и неумеренное самомнение россиян о своем месте в мире в итоге так или иначе выльются во вспышку агрессивного национализма. Запад должен помнить, что Россия – великая страна с древней культурой. Гордость русских – их неотъемлемая, но опасная черта. «Быть русским – значит никогда ни в чем не раскаиваться, – говорила она Мэри. – Даже теперь русские неспособны на раскаяние и искупление за преступления Сталина… Эта невозможность взглянуть правде в лицо еще тревожно аукнется в будущем. Я вижу все с мрачной стороны – пожалуйста, простите меня за это».

Светлана была охвачена новой идеей – объединить все написанные ею книги в одну, озаглавленную «Очарованное странствие». Она должна была стать итогом истории ее жизни. Когда корреспондент поинтересовался у нее в 1996 году, счастлива ли она, Светлана ответила:

Что такое счастье? Я довольна жизнью, и когда вам 70 лет, это совсем неплохо. У меня были очень хорошие и очень плохие времена. На что мне жаловаться? Нет ничего хуже, чем жаловаться – это не меняет вашу жизнь к лучшему. Может быть, я несу свой крест, но я не страдаю от этого.

 

Глава 35

Моя дорогая, они совсем не изменились!

В середине сентября 1995 года Светлана решила переехать в Корнуолл, где они вместе с дочерью Ольгой несколько раз отдыхали в начале восьмидесятых. Светлана стала понимать, что средств, которые она получала от общества «Карр-Гомм», перестало хватать на достойную жизнь в Лондоне, в то время как подчиненная благотворительная организация под названием «Эббифилд» владела несколькими резиденциями в Корнуолле. Светлана представляла себе, как будет наслаждаться тишиной и прекрасными пейзажами (и никаких толп народа!) в маленькой деревне Маллион на восточном берегу залива Маунт. Резиденция называлась Мелвин Хаус, и, кроме домовладельца, там обитали восемь пожилых женщин. Это стоящее на скалистом обрыве здание больше напоминало пансионат в семейном стиле, чем дом престарелых, и в нем даже была гостиная для прибывающих с визитами друзей его обитателей. Вместе со своими десятью горшками герани Светлана поселилась в маленькой комнате в этом доме и написала Мэри Баркетт, что почувствовала себя «старой, очень старой внутри. Иногда все, что я ношу внутри меня, давит так сильно». Она удивлялась, как Мэри могла жить вместе со всеми призраками, населявшими Айсл Холл. Ее собственные призраки вечно преследовали ее по пятам.

Но тогда, в начале 1996 года, ей представился неожиданный шанс изгнать хотя бы некоторых из них. В 1995 году Владимир Аллилуев написал книгу мемуаров под названием «Хроники Семьи» и прислал рукопись Светлане с просьбой перевести ее на английский. Владимир был сыном Надиной сестры Анны и Станислава Реденса. Когда Светлана прочитала этот текст, ее охватил ужас. Владимир прославлял былую мощь сталинизма и ностальгировал по возвращению советской власти под видом «семейного альбомчика родственников Сталина! Какой это был кошмар!» Светлана достала свою русскую пишущую машинку и напечатала на ней пространный отзыв на эти мемуары, который затем отправила Ольге Ривкиной, сделавшей так, чтобы он прозвучал по радио в России.

То, что ее двоюродный брат пытался обелить прошлое, было для нее непостижимым. Свой отзыв она ярко и эмоционально написала по-русски, а потом быстро перевела на английский и послала своим британским и американским друзьям в надежде, что он будет опубликован также и на Западе (чего не случилось). В каждом слове ее статьи сквозило потрясение. Да мог ли Володя написать такое?

Володя, чей отец был арестован и замучен в тюрьме, удостоившись лишь посмертной реабилитации? Володя, чья совершенно далекая от политики мать оказалась обречена на шесть лет заключения в одиночке, несмотря на свое слабое здоровье (туберкулез)? Тот ли это самый Володя, за которым не переставало по пятам следовать НКВД, ГПУ, МГБ – организация, которая, как ни меняла свое имя, не переставала висеть оковами на нашей семье? Разве не он был так остроумен, когда был моложе… и не боялся высмеивать весь тот мир угнетения, лжи и смертельной опасности?..

Она с нарочитым отвращением подводит итог Володиным заявлениям: «Ну давайте еще простим Сталина за его презрение к нормам демократии и законности», поскольку, дескать, он был «строгим, но справедливым, как в свое время Иван Грозный», да еще и «великим патриотом нашей Родины и гениальным главнокомандующим». Сама мысль о том, что культ личности ее отца может возродиться, вгоняла ее в дрожь.

Неприемлемым для Светланы стали попытки Володи отмыть добела память ее брата Василия – того самого Василия, который сгноил в тюрьме генерала ВВС Новикова лишь за то, что тот посмел ставить под сомнения его действия; которому было плевать на закон, когда он грубо обращался со своей первой женой и детьми; который только и делал, что пил и кутил. Теперь его надо было за все простить, потому что, мол, «он наш».

Но самый тяжелый удар Светлана пережила, прочитав в Володиной рукописи, что самоубийство ее матери было результатом «болезни». «Довольно, Володя. Мне чудится, будто я нахожусь в мрачном и темном кремлевском закоулке, и ко мне подступают все, кто хотят бросить обвинение моей МАТЕРИ. И ведь это ОНА БЫЛА на самом деле ЖЕРТВОЙ системы». Володя взял и выкинул ее напрочь из истории, обозначив всего лишь как «одну больную женщину».

Светлана полагала, что Володя был не единственным лицом, приложившим руку к созданию этой хвалебной оды советской власти, и позднее некоторые члены семьи Аллилуевых признавали, что заметили в ней некоторые странные вставные фрагменты, появление которых, возможно, было ценой, заплаченной за публикацию книги. В ней присутствовало «Благодарственное письмо от крестьян к Реденсу», отцу Владимира. За что, интересовалась Светлана, они могли быть ему благодарны, если учесть, что чекисты вроде Реденса с большой жестокостью проводили насильственное раскулачивание на селе? В книге говорилось, что чистки тридцатых годов и во время войны, а также массовая насильственная депортация целых этнических групп были лишь «законными мерами по обороне тыла» воюющей страны. И тут же во всех этих «эксцессах» обвинялись Ежов и Ягода, и утверждалось, что они «получили справедливое воздаяние из рук Лаврентия Берии». «Как же мог Володя написать такие вещи?» – поражалась Светлана. Его собственные родители пали жертвами «нашего самого опасного родственника – дяди Иосифа».

Забивая последний гвоздь в крышку гроба этой книги, Светлана отмечала, что, судя этому тексту, Володя «бесповоротно скатился в антисемитизм».

Юлия Мельцер (жена Якова), Алексей Каплер и Морозов-старший (отец первого мужа Светланы)

…все были брошены в застенки волей одного и того же нашего всемогущего родственника [Сталина]. У Володи не нашлось ни одного слова для того, чтобы выразить им сочувствие. Неужели он совсем забыл про те события? А как насчет гадких антисемитских слов брата Василия, когда он называл моего сына жиденком? Ничего подобного наши дедушка и бабушка Аллилуевы не могли бы себе позволить. Все это явилось позднее, как следствие поощрения мещанских, фашистских инстинктов, в результате насилия, чинимого все тем же ОГПУ, ВЧК, МВД, КГБ…

Стремление убежать в прошлое – самый тяжкий недуг, который только может поразить нас. Вот оно, чудесное прошлое, от которого явственно вдруг повеяло могильным смрадом. Зачем оно потребовалось Володе?

Она написала Филиппе Хилл, что, прикрываясь именем ее двоюродного брата, коммунистические аппаратчики снова пытаются восстановить «отживший свое режим». Миллионы россиян ныне стенают по «славному прошлому, жизни под мудрым руководством несравненного вождя (моего отца)». «Какими мы были тогда могущественными!.. Трудно их винить. Их дурачили всю жизнь напролет».

Уже в следующем месяце ее разгромная статья появилась в «Лондон Таймс». Некий итальянский священник отозвался на нее в иллюстрированном еженедельнике «Ки», его слова приводит журналист Ричард Бистон, работающий в тот момент в Москве: «Теперь, в возрасте 70 лет, Светлана Аллилуева, очевидно, решила провести остаток жизни как Христова невеста, чтобы, по ее словам, искупить грехи своего отца». По всей видимости, одна католическая монахиня в Чикаго выдала прессе ее адрес в Корнуолле. Светлана писала Филиппе Хилл, что они выставили ее старой дурой. Как это могло случиться? Да еще одновременно с выходом ее статьи в «Лондон Таймс»? «Я уверена, что это контратака КГБ, в ответ на тот удар, который я им нанесла!» Хотя это можно посчитать за проявление паранойи, Светлану можно простить, и, несмотря на то, что Виктор Луис скончался, КГБ нашел еще кого-то, способного публиковать уничижительные пасквили о ней в международной прессе.

Не прошло и недели, как ее место проживания в Корнуолле перестало быть тайной. Ее выследил Дэвид Джонс, журналист из «Дэйли Мэйл»:

Тихо прозвонил колокольчик на дверях чайной, и кряжистая, грузная женщина со слезящимися глазами и красной сеткой лопнувших венок на щеках подозрительно заглядывает вовнутрь. В это морозное утро в уединенной деревеньке, затерянной на берегу моря в юго-западных графствах, нет практически никого. Но, несмотря на это, она натягивает поглубже берет, поднимает воротник пальто из верблюжьей шерсти и требует столик в самом неприметном углу. Светлана Питерс (урожденная Сталина), чья речь была странной смесью салонного английского и восточноевропейских идиом, спрашивает меня: «Скажите, пожалуйста, как вы нашли меня здесь?»

Это было описание некрасивой старухи. Светлана утратила свою собственность, свою внешность, свою индивидуальность. Все, что у нее оставалось – это ее чувство собственного достоинства и сила воли. Когда Джонс уточнил у нее, не собирается ли она уйти в какой-нибудь итальянский монастырь, она отвергла такую возможность: «Мне не нужны священники. Я самодостаточна». Интервью она оборвала фразой: «Достаточно… Теперь так – когда мы выйдем отсюда, вы пойдете налево, а я пойду направо».

Она снова написала Филиппе Хилл: «Мы не должны забывать о том, что полицейское государство в России никогда не прекращало существовать и что все их нынешние лидеры легко прибегают к былым методам насилия, когда это последнее оставшееся у них средство. Я влезла в гущу кипящих ныне страстей и теперь нет никакой возможности, что сторонники старого доброго порядка в России будут рады мне, моя сторона – либеральное движение». Когда два года спустя, в 1998-м, защитница прав человека Галина Старовойтова была застрелена в своем подъезде в Санкт-Петербурге, это лишь подтвердило правоту слов Светланы. ФСБ (так теперь именовался КГБ) была параллельной структурой власти в ельцинской России и действовала с ощущением полной безнаказанности. Светлана писала тогда Филиппе об убийстве Старовойтовой: «Моя дорогая, они совсем не изменились! Как это ужасно!»

Очень скоро после того, как «Дэйли Мэйл» взяла у нее интервью, Светлана снова переехала. У «Эббифилд» нашлось свободное место в старом викторианском доме в окрестностях Редрута как раз тогда, когда это было ей нужно. Она сказала Мэри Баркетт, что сворачивает свою юрту и кочует на новое пастбище, – это был порыв кочевника, одно из качеств, которые Светлана унаследовала от своего дедушки Сергея. Ее новый дом был расположен в Редруте на Клинтон роуд, 52, и ей понравился этот маленький городок с узкими викторианскими улочками. До моря было всего лишь полчаса на автобусе.

Почти весь следующий год Светлана провела, переписываясь со своими корреспондентами, но иногда ее одиночество прерывалось визитами друзей. Наконец ей удалось выбраться на месяц в США, чтобы встретиться с Ольгой в Висконсине и рассказать Филиппе Хилл и Мэри Баркетт о том, какой любящей и даже чрезмерно заботливой стала ее дочь. Теперь Ольга часто звонила, присылала подарки и интересовалась в письмах, что нужно ее матери? Когда Светлане было не с кем поговорить, она прогуливалась по окрестным холмам и берегу моря, делая пейзажные снимки. В юности она вместе с братом Василием научилась проявлять пленки и печатать фотографии в затемненной комнате в Кремле. Филиппа прислала ей в подарок абонемент на бесплатное посещение галереи Тэйта в Сент-Айвсе. И еще она прислала деньги, чтобы Светлана смогла купить себе удобные туфли для прогулок, за что та была ей безмерно благодарна.

В январе 1997 года общество «Эббифилд» пало жертвой неожиданных финансовых трудностей, и перед Светланой замаячила перспектива переезда в другое пристанище, классом ниже. Но она отказалась это делать. Ольга удивлялась, почему теперь, перед лицом проблем, она не хочет вернуться домой? Ведь Светлана вполне могла жить с ней. Временным жилищем Светланы стал дом в Сент-Айвсе на улице Каррак стрит, принадлежащий «Карр-Гомму». Там она в нетерпении ждала, пока Ольга не приобретет дом в Сприн Грин. Они с Ольгой запланировали возвращение Светланы в Америку на ноябрь. Светлана писала Мэри Баркетт: «Ох, всего лишь восемь месяцев, и я стану жить вместе с Ольгой и готовить на своей собственной кухне! Во что превратилась моя жизнь, Мэри?.. Я чувствую, что на той стороне Атлантики все переменится. Мне даже неважно как, но пусть переменится».

Вскоре в доме Светланы раздался звонок, ей сообщили ужасное известие: сестра Нины Лобановой-Ростовской в Париже покончила с собой. Светлана, в которой это известие всколыхнуло болезненную память о гибели ее матери, понимала, что человек чувствует, когда с его родственником случается такое, и постаралась утешить Нину:

Линда Келли сообщила мне о трагической смерти вашей сестры в Париже – я знаю, какая пустота теперь образовалась в вашей жизни…

Всегда так печально и страшно, когда кто-нибудь выбирает для себя насильственный конец. Несомненно, причина – лишь временное помутнение рассудка, о котором кто угодно (я уверена!) пожалел бы в иной момент. Близкие люди этого человека остаются одни, остаются в ужасе и неверии. Но уже поздно что-то менять. Но, на самом деле, что бы они ни предпринимали до того, это не оказывает влияния на неотвратимую внутреннюю решимость того, кто идет на такой акт насилия над собой. Прошло уже шестьдесят пять лет с тех пор, как моя мать пошла по этому пути – и я все еще не могу понять, принять и простить ее выбор.

До сих пор меня мучит то, что она была одним из самых дорогих для меня и любимых мною людей, и все равно, несмотря на это, даже сейчас я неспособна ее понять. И если бы только она знала, какой разрушительный эффект окажет ее уход на тех, кому она была дорога, она, вероятно, остановилась бы в последний момент. Это событие заставило меня долгие годы изучать работы Карла Юнга, я пыталась найти в них объяснение произошедшему, но нашла лишь тезис о том, что сознательное и бессознательное живут в разных мирах, между которыми пропасть. И как объяснить бессознательное в понятиях сознательного, он почти не объясняет. Но довольно! У вас и так много боли, а тут еще я.

Она сообщила Нине, что возвращается в США. В то время как многие «подвергали [ее] остракизму, унижениям, издевкам», Нина всегда была по отношению к Светлане добра: «Со мной вы всегда держали себя просто, относились ко мне без предубеждения, всегда были щедры ко мне и готовы меня понять. Чего еще может требовать человек? Пожалуйста, не надо вспоминать меня как кошмарную тварь и как неблагодарную женщину – ведь я была не такой». Можно себе представить, как Светлана подчеркивала все эти слова в своих письмах, чтобы они наверняка донесли полноту ее благодарности.

Мэри Баркетт последний раз приехала к ней в Корнуолл. «Мы сидели на острове, когда выглянуло солнце, и вокруг нас парили чайки. Это был момент подведения итогов. Она собиралась уезжать в Америку, снова в неизвестность, и ей не терпелось устремиться ей навстречу».

Третьего ноября Светлана уехала. Последние годы прошли для нее непросто. Это была жизнь, по ее словам, «на правах английской рухляди». Кажется, единственное, о чем она жалела в тот момент, что в их жилой общине так и не нашлось никого, кто захотел бы позаботиться о десяти ее геранях в горшках, которые расцветали.

 

Глава 36

Последнее возвращение

Светлана была счастлива вернуться в Сприн Грин. Теперь ей был семьдесят один год, и ей казалось, что круг, наконец, завершился – она настаивала, что больше никогда и никуда не поедет. Характерно то, что годы, проведенные в Англии, она считала «впустую потраченным временем», но только лишь до тех пор, пока позже ею не овладело чувство ностальгии по ним. Похоже, что ей каждый раз надо было полностью расстаться с прошлым, чтобы затем в куче его обломков суметь найти какие-то добрые воспоминания.

Ольга выкупила дом, который она снимала, и квартиру на верхнем этаже отдала в аренду, чтобы вырученными средствами облегчить себе выплату ипотеки. Интерьер дома она украсила своими любимыми индийскими и тибетскими вышивками и статуями. Мать, дочь и двое кошек уютно устроились в новом доме накануне Дня Благодарения и Рождества. Светлана написала Мэри Баркетт, что Ольга теперь стала для нее «хранительницей, подругой и всем остальным». Ее жизнь текла теперь в заботливых «молодых руках» дочери, но для Светланы это было странное чувство: «Ведь мне нравится быть независимой». Это было привычное для нее раздвоение чувств – отдаться полностью кому-то и в то же время чувствовать необходимость отвечать за себя самой. Она очень старалась ни в чем не попрекать Ольгу. Друзьям Светлана посылала снимки реки Висконсин с покрытыми цветами островами на ней и своего любимого уголка – лодочной пристани «Орион». Она уверяла их, что ей нравится в Сприн Грин.

Так продолжалось около четырнадцати месяцев до тех пор, пока Ольга и Светлана не признали, что, как бы им ни хотелось обратного, между двумя женщинам двадцати семи и семидесяти двух лет пролегает слишком большая пропасть. Светлана жаловалась своему старому другу Бобу Рейлу, что Ольга очень общительная, как и ее отец, любит шумные компании и громкую музыку (такого сорта, что Светлану от нее просто перекашивает). Их дом напоминал ей железнодорожный вокзал, чьи двери были широко открыты для всех.

И для Ольги эти месяцы были трудными. «Она была моей «старушкой»-матерью… она могла становиться старше, но как могла я? Она копила в себе возраст и мудрость, а я оставалась молодой». Как бы она ни любила мать, становилось ясно, что им не ужиться вместе, но, несмотря на это, жалость по отношению к матери разрывала ей сердце: «Я думаю, сложнее всего для нее было просто жить. У моей мамы никогда это не получалось… она вечно не жила, а выживала».

К тому времени как гражданин США преклонного возраста, который регулярно платил налоги и отвечал всем требованиям, Светлана попадала под действие программы Социального обеспечения. По взаимному согласию с дочерью в 1999 году она переехала жить в дом престарелых. Как отметила Светлана, «мне надо уметь быть счастливой там, где я есть». У нее оставались ее книги, радио, визиты дочери, а также ее хорошие друзья.

Элизабет Койн, которая помогала ей нянчить маленькую Ольгу много лет тому назад в Талиесине и которой Светлана отдала свое талиесинское пианино, трагически погибла в автокатастрофе, но ее дети Майкл Койн и Кэти Россинг с теплом вспоминали Светлану и связывали ее имя с экзотическими подарками, которые она делала их матери. В 1970-м году свадебные подарки для Светланы и Уэса текли рекой со всего мира, и кое-что из них Светлана оставила детям Элизабет. Кэти до сих пор помнила коробочку с авторскими духами, много маленьких стеклянных флакончиков. «Для ребенка это было настоящее чудо!» Для них Светлана была просто Ланой. «Нам было неважно, кто был ее отец».

Кэти Россинг теперь уделяла много времени Светлане, потому что она была тронута тем, как просто она сошлась с Дженнифер, ее взрослой дочерью-инвалидом. «У нашей дочери словно есть особый радар. Думаю, она родилась с ним. Она может сказать, кто лицемерит, а кто говорит искренне, и у Ланы был такой же радар». Лана любила бродить по магазинам секонд-хенда вместе с Кэти и покупать для ее дочери всякие безделушки, приговаривая: «На, возьми это для Джинни».

В начале 2001 года Ольга уехала на Западное побережье, чтобы работать там и получить степень в области бухгалтерии. Светлана была опустошена и не понимала, как теперь она будет жить без возможности видеть Ольгу три-четыре раза в неделю. Конечно, она это говорила с большой долей сарказма: ведь ей пришлось остаться еще и затем, чтобы заботиться о двух старых кошках Ольги. Тем не менее, Светлана гордилась Ольгой и всегда хвалилась перед друзьями, какая та инициативная. В ответ благодарная Ольга посылала ей деньги при любой возможности и звонила каждую неделю.

И все же денег Светлане, как обычно, не хватало. Все потому, что, как она сама же признавала, она питала страсть к покупкам различных подарков через почтовые каталоги. Как вспоминала Кэти Россинг, «Она обожала эти каталоги, постоянно подчеркивала и обводила в них то одно, то другое, спрашивая меня: «А об этом что ты думаешь?» «Очень дорого» – обычно отвечала я. А поскольку на почте часто не могли разобрать ее почерк, мне приходилось звонить и следить, чтобы ничего из заказанного не потерялось».

Когда Ольга приезжала на Рождество, они дарили друг другу подарки. Светлана очень любила их получать. «В этом отношении она была как ребенок. У нее просто начиналось головокружение от вида сумки с подарками, от предвкушения праздника. Не так много людей было готово дарить ей подарки, поэтому те моменты, когда она их получала, были настоящей радостью – как для нее, так и для нас».

Но не меньше, чем получать, любила она и передаривать подарки. «Могло быть так: ты ей купишь что-нибудь, что, как тебе кажется, должно ей понравиться, а она развернет упаковку, возьмет и скажет: «А, ну это чудесно подойдет тому-то и тому-то». Она была в этом отношении беспардонна. Нет, она вовсе не пыталась кого-то обидеть, просто так у нее само получалось». Часто Светлана едва могла растянуть свои средства до конца месяца, и, тем не менее, она всегда без сомнений расставалась с вещами. Раз Майкл Койн подарил ей сто долларов, чтобы она купила что-нибудь для себя, и потом выяснил, что она отдала эти деньги каким-то женщинам, которые купили амбар и устроили там приют для бродячих кошек.

В свои последние годы Светлана продолжала вести бродячий образ жизни, но география ее скитаний значительно сократилась. В основном она перемещалась между двумя домами престарелых в Риджвью Коммонсе и в Ричланд Хилле, а также то появлялась, то вновь уезжала из дома в Сприн Грин. Чаще всего она так поступала потому, что ей просто надоедало сидеть на одном месте, но бывало, что причиной ее переезда становилось опасение, что журналисты или кое-кто похуже могли выследить ее.

Конечно, куда бы она ни подалась, она все равно жила в какой-нибудь маленькой комнатушке. По воспоминаниям Кэти, заметной деталью ее комнаты была узкая четырехъярусная полка, на которой Светлана держала все самые дорогие для нее фотографии: Ольги, няни Александры Андреевны, своей мамы Нади и бабушки Ольги. Еще у нее были фотографии любимого ею Черного моря и ее с Уэсом свадебный портрет.

Майкл Койн помнил эти комнаты. Хотя многие думали, что Светлана до сих пор живет роскошной жизнью, на самом деле она «носила вытертую одежду, дырявые свитера и заворачивалась в одеяло». У нее был старый кассетный видеоплеер, который Ольга подарила ей после того, как они с Койном в поисках ее любимых старых фильмов обшаривали различные лавки старья, в которых перепродавали отданные даром вещи. Светлане нравились фильмы, где играла Элизабет Тейлор, сколько она себя помнила, еще с тех пор, как она ребенком в Кремле видела фильм с лошадьми и Тейлор в главной роли. На своем маленьком радиоприемнике она пыталась ловить Би-Би-Си. Те, кто приходил к ней в гости, часто заставали ее за чтением, это могла быть биография Джорджии О’Кифф или мемуары Анны Достоевской о ее муже. Еще Светлана часто писала. Если получалось, она убеждала друзей свозить ее в любимый ресторан на берегу реки Висконсин, где она сидела на открытой веранде с видом на реку, с гамбургером и бокалом зинфанделя, глядя, как птицы взмывают над волнами – так же, как когда-то давным-давно в детстве в Зубалово.

Койн вырос в эпоху Холодной войны и слышал о Сталине в школе, но, лишь повзрослев, он начал понимать, кем на самом деле была старая «Лана». «Я открывал для себя ее роль в мировой истории, ее родословную, что она совершила сама и как это повлияло на дипломатические отношения между странами, но для меня она все-таки оставалась еще одним членом нашей семьи». Конечно, ему было очень интересно узнать побольше о Сталине, но он ни о чем не спрашивал ее, потому что не хотел разрушить их дружбу. Он видел, как такие вещи случаются. Так, с того момента, как хозяин одного книжного магазина в городке Ричлэнд-Центр проявил излишнее любопытство по отношению к прошлому, ее ноги в том магазине больше не было. «Моя мать, моя сестра Кэти и я никогда не донимали ее расспросами. Мы считали это ее частным делом. Я никогда не говорил о ней с друзьями. Почти никто не знал, что я в курсе, кто она такая. Она была для нас просто Лана».

К этому времени Светлана начала тяжело страдать от сколиоза, и из-за ужасного кифоза ее спина так согнулась, что ей пришлось использовать для ходьбы опору-ходунки, которую она называла «моя полноприводная трансмиссия». Она убеждала Койна, что нет поводов для беспокойства, когда она выходила с тростью, «как королева Виктория». В детстве брат научил ее терпеть последствия падения достойно.

За одеждой она отправлялась в магазин товаров секонд-хенда. Там она покупала мужскую рубашку очень большого размера, распарывала ее по швам и перешивала так, чтобы она нормально сидела на ней, почти скрывая к тому же ущербность ее нынешней фигуры. Она заявляла, что научилась этому у своих московских портных. В шкафчиках у Светланы было полно подаренных Ольгой индийских тканей, из которых она шила подушки и предметы одежды для друзей. Еще она умела изготовлять травяные сборы и настои по старинным народным русским рецептам, которые в детстве узнала от няни. Койн работал в авиакомпании и много путешествовал по миру. Отовсюду он привозил сувениры для Ланы: шоколадки из Швейцарии, чай из Англии. Она слушала его рассказы о путешествиях так живо, будто сама его глазами видела все эти чудесные места. «Ее нельзя было назвать счастливой. Иногда она смеялась, но почти всегда оставалась очень серьезной». И еще Светлана никогда не стеснялась выражать свое отношение к чему-либо прямо: «Если ей что-нибудь не нравилось, она обязательно давала вам это понять». Ее оптимизм был основан на опыте и разуме. Она любила повторять слова Алексея Каплера: «Мой старый, давно покойный московский друг [Каплер умер в 1979 году] любил говорить, что жизнь – как зебра. В ней есть черные полосы, но за ними обязательно появляются белые».

Светлана всегда внимательно следила за политическими процессами в России. В 1997 году она призналась Бобу Рейлу, что она не могла даже предположить, что СССР «бесповоротно рухнет» так скоро. Она думала, что, вероятно, произойдут изменения внутри компартии наподобие того, как это было в Китае, но «события понеслись быстрее мысли». Однако она предупредила Боба со своим обычным сарказмом что, глядишь, не так уж на самом деле все и поменялось. «Старый пьяница Ельцин и весь его «аппарат» – все те же старые знакомые «большики», они лишь прикидываются кем-то другим».

Когда ее друг-вулканолог Томас Миллер сказал ей, что планирует приехать в Россию в январе 2000 года, она предупредила его, чтобы он был очень осторожен, особенно с учетом того, что он собирается привезти деньги для ученых – это могло быть расценено как вмешательство иностранцев во внутрироссийские дела. Миллер полагал, что у Светланы было «безупречное понимание того, как функционирует власть». 31 декабря 1999 года, когда Владимир Путин стал президентом после внезапной отставки Бориса Ельцина, она писала ему:

Россия (по моему мнению) быстро скатывается в прошлое – ведь теперь президентом стал этот чудовищный КГБшник! Я верю и надеюсь, что народ не проголосует за него, но, разумеется, результаты выборов всегда могут быть подделаны… В Чеченской (именно так!) войне – «славной войне» – повинны те, кто с присущим русским коварством спровоцировал ее. Чеченцы, хоть они и энергичный народ, никогда бы не спустились со своих гор, чтобы устраивать взрывы в городах «большой» России!

Так партизанская война просто не ведется – а значит, это все подстроено самим КГБ. И когда Артем Боровик (который вел репортерское расследование) захотел копнуть глубже истоки Чеченской войны, узнать, как именно она началась, его без лишнего шума убрали все те же силы.

Я прекрасно знаю это все со времен классического коммунизма и Холодной войны. Лидеры демократических стран должны объявить бойкот Путину – но вместо этого они с ним обнимаются и хлещут водку.

Ах, Томас, пожалуйста, будьте осторожны. Времена как-бы-демократии в России подошли к концу».

В основном, она занималась обличением России лишь в частной переписке с Бобом Рейлом. Она хорошо понимала, о чем говорила, когда обвиняла то ли в наивности, то ли в преднамеренном циничном игнорировании правды тогдашнюю администрацию США. Они как будто отказывались понимать то, что происходило в новой России. Светлана писала, что ее вывела из себя победа Владимира Путина на выборах 2000 года.

Россия сменила флаг и различные вывески, но будьте уверены – это все тот же самый СССР, и мне это очевидно. А теперь серенький полковник из КГБ вскарабкался на самый верх, и лишь благодаря тому, что он проявил достаточно мудрости, чтобы гарантировать Борису Ельцину свободу от общественного расследования его коррупции и воровства на посту президента, которое, вполне вероятно, могло бы вылиться в наказание для него. Теперь, когда наше местное радио твердит мне, что новый человек в Кремле – «подлинный национальный лидер русских» и «настоящий избранник» народа, я могу только грязно ругаться по-русски, и, слава Богу, что меня никто не понимает!

Когда я думаю о России (и о том, как мало понимают ее здесь, в Штатах), я теряю способность спать…

Она сказала Майклу Койну, что Путин возрождает культ личности ее отца. Койн вспоминал: «Она не соглашалась с тем, как Путин по капле восстанавливает память о Сталине – были ли это выставки его скульптур или еще какие-то символы». Понемногу Светлана с ужасом начала понимать, что сама является одним из таких символов. Она сообщила Бобу Рейлу, что боится, что ее могут депортировать в Россию. Или того, что после ее смерти подделают ее завещание и там будет сказано, что, якобы, она хочет, чтобы ее останки захоронили на Родине».

Для Рейла это все звучало как бред параноика. Может быть, так оно и было. Маловероятно, чтобы президенту Путину было дело до репатриации дочери Сталина, живой или мертвой. Но Светлана думала как русский человек, а для русских символы значат очень много. В ее паранойе была своя логика: это не она, Лана Питерс, была им нужна. Им нужен был завершающий штрих к картине возвеличивания Сталина, и возвращение блудной дочери, похищенной Западом, которая, якобы, никогда не забывала, кто был ее отец, могло бы стать таким необходимым штрихом. Для нее не казалось невозможным, что ее обращенные в пепел останки кто-нибудь может использовать в мистериях вокруг возвращения культа великого Сталина.

Она отвечала в письме Рейлу, который, очевидно, пытался развеять ее опасения:

Мне приятно думать, что вы считаете мою идею о том, что меня «отправят домой» по требованиям коммунистов или КГБ, безумной. Я тоже думаю, что это чистое безумие. Но разве не безумие – Чеченская война? Не безумие ли то, что бывший красный шпион становится президентом России? Люди знают, кто я такая – знают здесь и там – и этого ДОСТАТОЧНО. Как Лана Питерс я никому там не нужна. Я нужна им как Светлана Сталина.

Она говорила Рейлу, что, конечно же, как и все в России ее детства, она выросла в плену навязчивых страхов. Что же он хотел от нее? Но если, не дай Бог, ее вдруг однажды депортируют в Россию, то туда доедет лишь ее мертвое тело, потому что она наложит на себя руки по дороге.

Раньше остальных Светлана начала понимать, что под права человека в России ведется скрытый подкоп. Она видела возрастающее влияние ФСБ (так теперь назывался КГБ), растущие ограничения свободы слова, аресты бизнесменов-олигархов как предупреждение остальным, что они должны оставаться вне политики; а позднее и принятие закона, согласно которому крайне усиливалась официальная подотчетность российских и иностранных НКО (некоммерческих организаций), под которыми, в основном, имеются в виду благотворительные и правозащитные организации. Она оплакивала слепоту русского народа: в то время, как благосостояние простых людей значительно выросло за счет роста экспортной выручки от продажи нефти и газа, казнокрадство и коррупция продолжала цвести буйным цветом. Но народ впитывал националистическую пропаганду и рассказы об историческом величии России «словно материнское молоко».

Быть может, для любого человека преклонного возраста мир становится уже и теснее, и страх разрастается, заполняя собой весь круг существования. Кэти Россинг знала, что Светлану часто охватывал страх. Теперь она уверилась, что агенты российской разведки могут похитить ее прямо посреди улицы в Ричлэнд-Центре. Когда Кэти сказала ей, что это чепуха, Светлана ответила: «Ты не знаешь, на что они способны. Я видела, как люди просто исчезают. Ты не понимаешь. Люди пропадают, чтобы никогда не появиться вновь». Кэти думала: «Ты права. Ведь я всегда жила в совсем другом мире… Лана своими глазами наблюдала многие вещи из того времени, когда правил ее отец. Она считала, что Путин поклоняется Сталину и сам хочет быть, как он. Светлана боялась, что за ее телом обяжут приехать ее сына Иосифа».

Светлана наняла в Сприн Грин адвоката, который составил завещание, по которому Иосифу воспрещалось видеть и трогать ее тело или его остатки. Кэти с братом помогли ей заплатить адвокату за этот документ, который должен был придать ей спокойствие. Светлана дала Кэти список имен в Госдепартаменте и других людей и мест. «Если бы она вдруг исчезла, там ее следовало искать, и нам нужно было подключать правительство к ее возвращению».

Светлана писала Бобу Рейлу, что она постоянно испытывает физическую боль. Она чувствовала себя старой, использованной, и ей хотелось, чтобы ее услышали в последний раз. «Я хочу, чтобы вернулась моя репутация и слава приличной женщины. Я хочу, чтобы меня запомнили как писательницу, которая писала свои книги, не прибегая к помощи «литературных негров». Хочу, чтобы мое имя Светлана не звучало бы как угроза». Больше всего ее беспокоило, что люди до сих пор воспринимают ее как богатую женщину. Некоторые даже говорили, что она прикидывается бедной, чтобы получать социальное пособие и жилье. Один из парней Ольги как-то поинтересовался у нее: «А вы все еще пользуетесь деньгами со своего швейцарского счета?» Некий эмигрант из Венгрии докучал ей вопросом: «Скажите мне по секрету, куда вложены все ваши средства?» То, что она сама решила остановиться в Швейцарии, было ложью «кремлевского уровня». «Этот эпизод никак не хочет меня отпустить и ДО СИХ ПОР портит мне жизнь», – жаловалась она Рейлу.

В 2005 году, когда ей было семьдесят девять лет, Светлана написала Бобу и Рамоне Рейлам несколько пронумерованных писем. Создавалось ощущение, что она была намерена повторить структуру своей первой книги «Двадцать писем к другу». Целью этих писем было опровержение клеветы и наветов прошлого. Бередя свои старые раны, она вновь рассказывала историю своего бегства из Союза и прибытия в Америку, попутно срывая злость на юристах, банкирах, дипломатах и журналистах, которые обманывали и порочили ее.

Ярость Светланы была несдержанной и почти трогательной. Если она начинала ругаться, то быстро теряла контроль над выражениями и полностью выпускала пар, из-за чего многие сравнивали ее приступы гнева со сталинскими. Но можно сказать, что ее гнев имел очень русскую природу – он служил средством очищения для души. Она никогда не понимала американского обычая дипломатической утонченности. «О, как я ненавижу эту американскую привычку!» – жаловалась она. – «Как у вас дела? Замечательно! Прекрасно! Даже если у меня только что умер муж, я все равно ОБЯЗАНА сказать, что дела идут ПРЕКРАСНО!» Светлана хранила в себе затаенную боль: она чувствовала, что ее использовали, и для нее не играли роли мотивы дипломатической целесообразности. Но ее серия «Писем к Бобу и Рамоне Рейлам» иссякла вместе с ее злостью, и намерение составить из них книгу осталось нереализованным.

С Марией Андерсон Светлана повстречалась осенью 2005 года. Друг спросил Марию, не могла бы она помочь Светлане переехать в новое жилище – перевезти лишь несколько коробок на своей машине. Светлана не растеряла ни капли своего дара убеждения. Мария скоро стала возить ее везде, куда ей было нужно поехать. Она хорошо помнит случай, когда они вернулись в апартаменты Светланы в Ричлэнд-Центре и обнаружили сидящего в фойе незнакомца. Говоря с сильным акцентом, он осведомился, знают ли они Лану Питерс. Он сказал, что стучался к ней в дверь, но никто не открыл. Мария ответила: «Нет, не знаем», а Светлана добавила: «Может быть, она уехала на весь уик-энд?» Когда они оказались у Светланы в комнате, Мария осталась с ней, потому что она была явно испугана. Спустя короткое время, послышался стук в дверь. На этот раз пришел местный полицейский, который знал о Светлане. Выяснилось, что тот мужчина приехал в компании какой-то женщины на прокатной машине с нью-йоркскими номерами. Женщина звонила владельцу дома престарелых и этим возбудила его подозрения, поэтому он вызвал полицию, чтобы она проверила, все ли в порядке с Ланой. Незнакомец заявил, что все, что он хотел – подписать у Светланы экземпляр ее книги. Полиция выдворила их обоих из города.

* * *

Как-то раз в 2006 году, путешествуя по стране, Боб и Рамона Рейлы остановились на вечер у Светланы в Спринг-Грин. Она сводила их к могиле Уэсли Питерса, а потом они вместе пошли в ресторан, где Боб вспоминал о событиях в Индии в 1967 году. Он удивлялся, как у ней хватило тогда сил принять столь судьбоносное решение? Позже Светлана отправила ему письмо, где писала: «Сейчас, слабая и испуганная, я сама поражаюсь тому, что совершила тогда. Я ничего не боялась – тогда. Люблю вспоминать те дни… так это было здорово!» Ее побег оставил несмываемый след в мире. Она «влепила пощечину советскому правительству». Она одурачила их всех.

В 2010 году журналист Дэвид Джонс, который брал у нее интервью в Корнуолле четырнадцатью годами ранее, вновь выследил ее в Ричлэнд-Центре, где, как он писал в своей статье, «Лана Питерс или Светлана Сталина, как ее звали до того, как замужество смыло грязь ее фамилии… скрывалась от всех». Джонс был потрясен тем, как она изменилась за прошедшее время. Согбенная от сколиоза, в сером тренировочном костюме и розовой кофте, она выглядела «до последнего дюйма как американская пенсионерка». Когда он сказал ей это, она заметила: «Почему бы нет?» Она пробыла в Америке так долго, что уже полностью ощущала себя американкой. Она любила гамбургеры, голливудские фильмы и постоянно говорила по-английски. Но когда он попробовал выяснить, «простила ли она своего отца», то вызвал этим взрыв «ее легендарного бешенства»: «Я ничего и никого не прощаю! Он убил множество людей, и среди них были мои дяди и тетушка! Я никогда не прощу его, ни при каких обстоятельствах!.. Он сломал мне жизнь, поймите это, сломал напрочь!» Вышло так, что это стало последним ее интервью.

И все же Ольга считала, что так или иначе, в последние два года жизнь ее матери нежданно наполнилась внутренним покоем. «Как ни удивительно, теперь она многие вещи стала воспринимать спокойно… Когда происходило что-то, что раньше решительно вывело бы ее из себя, она лишь смеялась вместо того, чтобы сердиться». Ольга спрашивала себя: «Кто ты такая и куда ты дела мою мать?» «Кажется, к нам вернулись наши славные дни счастья. Как это было хорошо».

Возможно, тем, кто умиротворил Светлану, оказался ее новый друг, писатель Николас Томпсон, который был так великодушен, что организовал закрепление за ней авторских прав на книгу «Двадцать писем к другу» через Вашингтонское бюро по регистрации авторских прав. При известной настойчивости, это оказалось не так уж трудно. Теперь она могла завещать свою книгудочери.

Кажется, Светлана решительно вышла на некий новый уровень осознания жизни, судя по тому, что она писала своей подруге Линде Келли: «Я пришла к выводу, что самое важное в жизни – не некие «достижения», а неброский, но труднодостижимый талант – всегда оставаться собой».

В 2011 году у Светланы диагностировали рак в терминальной стадии. В мае она написала Мэри Баркетт: «Я разваливаюсь на части!» Филиппе Хилл она сообщила: «Я потихоньку готовлюсь покинуть этот мир». С Кэти Россинг она часто разговаривала о смерти. Чтобы как-то успокоить ее, Кэти рассказывала о кончине своего брата. Из больницы его выписали умирать домой. Как потом оказалось, ровно за сутки до его смерти, Кэти зашла к нему в комнату, и он прошептал ей: «Тс-с-с! Наша мама пришла, чтобы забрать меня к себе». Она сказала Светлане: «Я думаю, ты скоро увидишь всех, кто умер до тебя: няню, маму, бабушку…» В ответ Светлана посмотрела на нее и поинтересовалась: «А если я не желаю кое-кого видеть?» По выражению ее лица Кэти легко поняла, кого та имела в виду. «Я не знала, что ей ответить на это». «Я думаю, что она долгое время боялась предстоящей смерти, но в какой-то момент, не знаю когда точно, она внутренне решилась на что-то и теперь была согласна с тем, что ей придется уйти».

Светлана желала, чтобы ее тело кремировали и сперва хотела, чтобы Кэти сделала так, чтобы ее пепел рассеяли с лодочной пристани «Орион» на реке Висконсин. Но потом сказала: «Не стоит этого делать – люди узнают, что мой пепел рассыпан в этом месте, и будут думать, что я загадила собой их реку». Напрасно Кэти пыталась ее уверить, что сделает все по секрету: «Мы поплывем на каноэ, и никто не узнает!» – Светлана была тверда, как камень. Кто-нибудь обязательно узнает. Она приготовила официальное распоряжение. Согласно ему, Мистер Стаффорд из погребальной конторы должен был забрать ее тело из больницы и немедленно доставить в крематорий, где кремировать и отдать пепел одной лишь Ольге – «завершить кремацию и доставку по назначению до того, как кто-либо еще получит возможность что-то сделать с останками».

Она дала Кэти одну фотографию, которую попросила выставить на церемонии прощания с ней. Кэти решила, что это было очень смешно. На фото была запечатлена морская гладь, блистающая в свете полной луны, и единственной деталью был торчащий из воды хвост кита, который только что выпрыгнул из воды и вновь нырял. На оборотной стороне Светлана написала: «Всем пока! Ваша Рыбка (дата:….)»

В ноябре она внезапно стала чувствовать себя хуже и ее перевели в госпиталь Пайн Вэлли. Она настаивала, чтобы больничный персонал не сообщал ничего Ольге. Светлана не хотела, чтобы дочь видела мертвое тело – в ее памяти воскрес момент, как она давным-давно, маленькая, увидела в то утро выставленный для прощания в ГУМе труп ее матери и шарахнулась в ужасе от этого зрелища. Этот образ матери оставался с ней даже спустя много лет. Кэти считала, что от подобного переживания Светлана хотела уберечь свою дочь. «Не думаю, что она понимала, что скорее причинит ей боль тем, что не даст возможности быть рядом тогда, когда сама Ольга этого желает». Но все-таки врачам удалось убедить Светлану позвонить Ольге. Они сказали ей: «Ваша дочь имеет право знать, что с вами».

Ее болезнь развивалась так быстро, что Ольга даже не подозревала, что мать умирает. Она приезжала в гости лишь месяц назад и обсуждала со Светланой, как она снова приедет на Рождество. Получив известие, Ольга тут же взяла билет на самолет. Когда она прибыла, было уже поздно, но врачи сообщили ей, что это, так или иначе, не имело значения. У них было предписание не пускать ее в палату к умирающей. Ольга злилась и чувствовала себя уязвленной – мама, очевидно, до сих пор продолжала чрезмерно опекать ее. Ей не довелось быть у смертного ложа отца, и она хотела быть рядом с матерью в ее последние мгновения.

Но рядом со Светланой была Кэти. Светлана не могла говорить, но знала, что Кэти тут. Она стиснула руку Кэти и странно посмотрела на нее. Кэти вложила в ладонь Светлане священный медальон, который всегда носила на шее, хотя ей и казалось, что «ей еще рано было уходить». Она попросила медсестру позвать местного священника. Когда тот пришел, он помолился за Светлану и сказал ей слова утешения, и «спустя несколько минут она скончалась. Думаю, что это было больше, чем совпадение. Он сказал ей нужные слова – и она отошла с миром». В отличие от своего отца, она не пыталась цепляться за жизнь. «Она просто дышала все слабее и слабее». Как трудно сыграть сцену своей собственной кончины. Она это сделала с изяществом».

Светлана умерла 22 ноября 2011 года после месяца предсмертных страданий в возрасте восьмидесяти пяти лет, согласно своему собственному предвидению. Это случилось спустя чуть больше чем две недели после семьдесят девятой годовщины гибели ее матери.

Для дочери она оставила письмо, напечатанное на бумаге. Она писала его словами, звучащими так, будто бы письмо написано не перед ее смертью, а после:

Я всегда остаюсь с тобой в моей любви. Пожалуйста, помни об этом. Мы, чистые души, которые теперь лишены бренных тел, любим вас тут, на Земле. Так что, не плачьте по нам. Никогда, никогда. Потому что ваши слезы лишь расстраивают нас здесь. Так уж получается, ничего не поделаешь. Но мы, в своей духовной форме, всегда продолжаем вас любить. Иногда мы можем вас касаться… И вы можете это почувствовать… как теплый ветерок или дыхание на своей коже. Это – мы. Это мы. Я знаю это, потому что теперь я сама всего лишь дух, всего лишь душа… всего лишь? О нет, мы ведь можем многое. Можем защищать вас от бед, можем обнимать вас тут… заключать, как в кокон, в свои теплые объятия. Мы исцеляем вас от всех ран, которые вы сами себе наносите, потому что отсюда, с большой высоты над Землей, нам хорошо все видно. Мы всегда готовы помочь. Но только не плачьте, никогда по нам не плачьте, а лучше думайте о нас с улыбкой. Мы любим вас и будем вечно любить. Я говорю «МЫ»… потому что нас, любящих душ, здесь много. Даже моя сама себя запутавшая мать – наконец, она сбросила с себя все земное горе и противоречия, и теперь она чистая, прекрасная душа, какой она всегда и была. Мы все вас любим. Не плачьте по нам. Мы любим вас. Твоя мамочка. Прости, что плохо печатаю, у меня даже тут не выходит лучше, чем обычно!

Ольга забрала пепел своей матери и развеяла его над Тихим океаном. Она потеряла ту, которая любила ее больше всех на свете, и ее утрата невосполнима.