Нечего и говорить, что и сама Анфиса Ивановна сияла счастием и радостью. Сморщенное личико ее словно оживилось и улыбалось… Потухшие, впалые глазки заискрились живым огоньком, и вся она, преобразившаяся и довольная, не знала как и отблагодарить отца Ивана за оказанную им услугу.
— Ну, кум, — говорила она, крепко пожимая ему руку, — посердилась я на тебя сегодня, поругала тебя, нечего греха таить! а теперь большущее тебе спасибо!.. Успокоил ты меня, старуху, так успокоил, что я совсем словно иная стала; на сердце весело, на душе легко. Спасибо тебе, спасибо! А теперь давай закусим… Богу послужили, надо послужить и маммону.
Но вдруг, переменив тон, она спросила:
— Или, может, ты чайку хочешь?..
— Нет, кумушка, благодарствуйте, увольте. Я лучше вот тут посмотрю, не будет ли чего подходящего…
И, проговорив это, отец Иван подошел к столу.
— Посмотри, посмотри, а я пойду прикажу пирог нести. Не знаю — как удастся, а пирог заказала я на славу! с визигой, грибками и сомовым плесом, да приказала туда лучку да налимовых молок припустить! Ну что же, — спросила она: — нашел себе подходящее-то?
— Да вот, думаю рюмочку зорной выпить для начала, — проговорил он, заворачивая рукава рясы и доставая графин с зорной настойкой. — День зарей и начинается и кончается, так вот и я хочу последовать течению времени.
— Последуй, последуй! А я насчет пирога распоряжусь.
И, проговорив это, Анфиса Ивановна куда-то юркнула (откуда и прыть взялась), а отец Иван налил себе большую рюмку настойки, перекрестил рюмку и, выпив ее залпом, отрезал от окорока ломоть сочной, жирной ветчины.
— Ну, — проговорила Анфиса Ивановна, снова влетев в залу и накладывая себе на тарелку груздочков, опеночек и маринованной рыбы: — пирог вышел расчудесный! Слава богу, так я рада!.. Кухарка при мне разрезать его начала, так не поверишь ли, как только проткнула его, так пар из него и повалил столбом, и сок запузырился!.. А уж аромат какой!.. объеденье!..
И затем, понизив голос и подмигнув, спросила:
— Ну что, тюкнул?
Отец Иван только прикашлянул да головой кивнул.
— Ты бы еще…
Отец Иван опять заворотил рукав, налил рюмку очищенной и выпил, а Анфиса Ивановна смотрела с улыбочкой ему прямо в рот и спрашивала:
— Ну что, хорошо?
— Важно.
— По жилкам разошлось?
— Разошлось.
— Ну вот, закуси теперь груздочком.
И, поймав вилкой груздочек, она положила его в рот отцу Ивану.
Принесли пирог и только-то успели поставить его на стол, как по всей комнате разлился раздражающий запах печеного лука, лаврового листа и налимьих молок.
— Ну что, каков зверь-то? — вскрикнула Анфиса Ивановна, радуясь на пирог; — вспыжился-то как, а!..
— На взгляд хорош!
— А ты перед пирогом еще бы рюмочку…
— Выпью-с, не откажусь…
— Разве и мне с тобой тюкнуть?
— Чудесно сделаете.
— Ну?
— Ей-ей!
— Так налей полрюмочки… Только мне тминной, от желудка она очень помогает! И тебе советую…
— Попробуем.
И оба они выпили.
— Нет, не стану рыбу есть, — проговорила Анфиса Ивановна, передавая Потапычу тарелку с недоеденной рыбой: — чего доброго, аппетит испортит! Ну-ка, накладывай себе пирога-то… да ты что это один кусок-то берешь! Вали два…
— Пожалуй, себя не оправдаю.
— Небось оправдаешь! Вали, вали знай!.. Поди, тоже проголодалси! Бери, бери… дело житейское!.. Смотри-ка, смотри-ка, — прибавила она, приподымая верхнюю корку пирога: — жир-то, словно янтарь!.. Это все от плеса от сомовьего. Уж такие-то вкусные они в пирогах, что лучше нет их…
И она принялась за пирог.
— Прелесть! — шептала Анфиса Ивановна.
— Чудно! — подхватил отец Иван и жадно глотал куски сочного и жирного пирога, поминутно отирая салфеткой и усы и бороду: — нечего сказать! пирог на славу… редко так пироги удаются, и нижняя корочка отменно прожарилась…
— А ты сливочного масла подложи… Возьми-ка да этак по начинке-то расстели и помажь и помажь…
— Поперчить, полагаю, лучше будет.
— И поперчить хорошо… перец идет… Поперчи, поперчи!.. Ну, слава тебе господи — прибавила Анфиса Ивановна, скушав кусок пирога: — теперь полегче стало, а то, не поверишь ли, даже живот подвело! Грешница! Ведь я евангелие-то вовсе не слушала. Ты там читаешь, а я мысленно в кухне пирог ела. А на реке ветчины захотелось! Поди ты вот! Захотелось ветчины, и конец делу; так бы вот и съела…
— Бывает, кумушка, бывает! — проговорил отец Иван, вздохнув. — Иной раз перед святым алтарем стоишь, и то в смущение приходишь… Все мы люди, все человеки!..
— Верно! — перебила его Анфиса Ивановна и прибавила: — Ну-ка, куманечек, отсади-ка мне кусочек ветчинки.
— Желудок обременить не боитесь?..
— Ну! чего там бояться! Я, слава богу, чувствую себя отлично… У меня даром что зубов нет, а я все жую!.. Чего там смотреть-то!.. Я, братец, вот как: я все ем!.. У меня этого нет, чтобы вред какой от кушанья происходил, никакого вреда нет… А знаешь, почему?
— Желудок крепкий! — заметил отец Иван.
— Нет, потому, что в наше время докторов не было… Будь эти живодеры, давно бы ты меня в усопших поминал! Ты посмотри-ка теперь, что делается… с самых пеленок человека разными лекарствами пичкать начали!.. А в наше-то время, сам знаешь, какое лечение было? Горчишник да трубка клистирная! Вот мы и уцелели с тобой, и желудки у нас в порядке, и едим мы всё, что хотим… Ну-ка, отрежь-ка, отрежь-ка… Ладно, спасибо… А ты что же не кушаешь?
— Я кушаю…
— Кушай, кушай…
Но потом вдруг, как будто что-то вспомнив, старушка засуетилась, сунула руку в карман, пошарила там, погремела ключами и, вынув какие-то бумаги, подала их отцу Ивану.
— Посмотри-ка, родной, — проговорила она: — да растолкуй, что тут писано. Письмоводитель станового привез мне их… Толковал, толковал, а я все-таки не поняла ничего…
Отец Иван взял бумаги.
— Тебе очки не дать ли?
— Не мешало бы…
— Постой, я тебе дам сейчас, — проговорила Анфиса Ивановна, снова засунув руку в карман: — очки чудесные, я их у этого самого письмоводителя отняла, что с бумагами-то приезжал. Не давал было, да я все-таки отняла…
И, подав отцу Ивану очки, она прибавила:
— Ну-ка, попробуй-ка!.. Ну что, по глазам?
— По глазам.
— И мне тоже. Очки чудесные!.. Мой псалтырик на что мелко напечатан, а с этими очками разбираю хорошо.
Отец Иван просмотрел бумаги.
— Вот эта, — проговорил он, возвращая одну из них Анфисе Ивановне: — от исправника повестка, чтобы государственные повинности поспешили уплатить…
— Так, — протянула Анфиса Ивановна.
— Другая от предводителя: просит дворянскую недоимку очистить.
— Так…
— А третья опять от исправника с окладным листом насчет земских окладов…
— Тоже платить? — спросила Анфиса Ивановна.
— Да, платить.
— Все денет, значит, требуют?
— Да-с, рубликов около трехсот…
— А ты не знаешь, куда эти деньги идут?
— Вообще на благоустройство…
Анфиса Ивановна подумала, подумала и вдруг загородила такую ерунду, что отец Иван даже изумился! Она начала уверять, что ей никакого благоустройства не нужно; что все свои нужды она справляет на собственный свой счет, из своего собственного кармана, что ей нет никакой надобности ни в министрах, ни в губернаторах, ни в генералах; что если опонадобится ей генерал, так она наймет его сама, и в конце концов кончила тем, что от платежа повинностей отказалась наотрез…
— Знаю я, — горячилась она: — зачем им повинности-то эти! Меня не проведешь!.. Это им жалованье спонадобилось, жрать нечего!.. Вот они и вздумали повинности собирать… А я ни в чем не повинна… Я к ним за деньгами не хожу, значит и ко мне не ходи!.. Повинностей с них не требую, и с меня не требуй!.. Вишь какие!..
И, проговорив это, старушка сунула бумаги в карман и принялась кушать ветчину, состряпав предварительно подливку из горчицы, уксуса и прованского масла.
— Вот еще у вас гуси копченые хорошо приготовляются, — заметил отец Иван, косясь на жирный гусиный полоток, красиво покоившийся на блюде.
— Чего же смотришь-то! Бери, коли нравится; кстати и мне положи. Полотки у меня отличные, пальчики оближешь!.. Главная причина, чтобы гусь был хорошо откормлен, а потом, и коптить надо умеючи, чтобы жир не стекал, а в нем оставался. Для этого необходимо, чтобы огонек тлелся только и коптить беспременно можжевельником…
— Ну? а я и не знал этого…
— Непременно. Намедни как-то предводитель заезжал ко мне… жрать он здоровый, сам знаешь! Так не поверишь ли! Один целого гуся оплел. От удовольствия говорить даже не мог, и только возьмет кусок, уткнет в него глаза и зарычит.