На следующий день пришел ко мне Аркашка. Так как у мальчугана этого не было пристанища, не было родных, не было даже доброжелательных знакомых, которые приютили бы его, то я и предложил ему на время вакаций поселиться у меня в доме. Аркашка был очень рад пожить у меня. Я отвел ему особую комнатку, предоставил ему полную свободу, и Аркашка зажил припеваючи. С утра до ночи он был на охоте и только часам к одиннадцати вечера, усталый и утомленный, возвращался домой, ужинал, болтал мне во время ужина о своих охотничьих похождениях и затем ложился спать. Однако утомление это нисколько не мешало ему вставать до зари и, засунув в карман кусок хлеба и что-нибудь оставшееся от ужина, снова бежать на охоту. О заданных на время каникул письменных упражнениях с латинского на русский и арифметических загадках (действительно, многие из задач гг. Малинина и Буренина имеют характер загадок) он даже и не думал; дело это откладывая от одного дня до другого и так-таки тем и кончил, что ничего не сделал. К чему все это задается детям, я, откровенно сказать, не понимаю, но думаю, что не с целью досадить хоть чем-нибудь ребенку во время его слишком коротких каникул.

От Аркашки я узнал, между прочим, что Ананий Иваныч все еще продолжает владеть имуществом, оставшимся после смерти Агафьи Степановны, и что на селе ходят слухи, что имущество это переходит в руки какой-то племянницы, о чем уже где-то имеется какая-то бумага. Кто такая была эта племянница и где именно находится бумага — он рассказать мне не мог. Признаюсь, я этому не поверил и пошел справиться о деле этом в колычевское волостное правление. Писаря не было дома, а был только один безграмотный старшина. Его застал я в сенях правления совершенно нагим и обливавшимся из ведра (после сильного похмелья) холодной водой. Тем не менее, однако, его степенство, прифрантившись в суконную поддевку и даже как следует расчесав волосы, весьма обстоятельно рассказал мне, что по делу этому ему ничего не известно, так как Агафья Степановна принадлежала к мещанскому сословию; что действительно в народе ходят слухи о какой-то племяннице или дальней родственнице покойной, живущей где-то далеко; что вряд ли крапивники могут считаться наследниками, так как они не законные дети, а нечто вроде щенков, и в конце концов подтвердил, что Ананий Иваныч и сейчас все еще живет в доме, печати некоторые поломал и кое-что из мелочи продал. С старшиной я больше разговаривать не стал и пошел сообщить мировому о поломанных печатях, а главное — узнать о положении дела. Мировой с щенками крапивников не сравнял; напротив, он был возмущен случившимся и обещал за что-то «выдрать старшине всю бороду». Мировой судья был из числа людей красноречивых. Он вполне согласился, что имущество захвачено Ананием Иванычем вопреки закону, вопреки совести, вопреки гуманности, что обстоятельство это служит бьющим в глаза доказательством грубого самоуправства невежественной массы, но что, к несчастию, о случившемся он в первый раз слышит; что дело это по многочисленности занятий у него совершенно из ума вон вышло (причем даже ударил себя по лбу), но что он сейчас же все поправит!..

И действительно, мировой судья, схватив колокольчик, принялся мотать им во все стороны и приказал вошедшему слуге тотчас же, сию же минуту позвать письмоводителя. Последний явился без замедления и, войдя в комнату, принял почтительную позу. При виде письмоводителя судья первым делом раскричался, расшумелся, а затем принялся допрашивать его, почему он не напомнил ему о деле оставшихся после смерти Агафьи Степановны сирот, но вслед за тем был весьма удивлен, когда письмоводитель объявил ему, что дело это по камере у них значится в числе оконченных.

— Как?! — изумился судья и словно остолбенел, не веря своим ушам.

— Точно так-с, окончено-с. Наследнице выдано свидетельство о пропечатании в сенатских объявлениях публик, и, говорят, она подала уже прошение об утверждении ее в правах наследства-с…

— Кому, куда?

— В окружный суд-с…

— А как же дети-то?

— Чьи-с?

— Да дети Агафьи Степановны?

Письмоводитель улыбнулся и даже как будто застыдился.

— Ведь они не наследники-с… — проговорил он.

— Покажите закон.

Письмоводитель принес десятый том, помуслил пальцы, пошелестел страничками и подал судье книгу, указывая пальцем на 136 статью.

— А вы не знаете, как зовут наследницу? — спросил я, обращаясь к письмоводителю.

Письмоводитель прищурил глаза, закусил нижнюю губу, посмотрел на потолок и, вспомнив имя, проговорил скороговоркой:

— Марьей Самсоновной.

— Она, кажется, замуж выходит за Анания Иваныча?

— Говорят-с! — обрезал письмоводитель и замолчал.

— Хорошо, ступайте! — проговорил судья и, пробежав закон, отдал книгу письмоводителю.

Немного погодя, однако, судья вскочил с кресла, любезно подал мне согнутую кренделем руку и пригласил на балкон пить чай.

На балконе за чайным столом сидела жена судьи в сообществе двух изящно одетых детей и француженки-гувернантки. Представив меня своей супруге, судья рассказал ей суть того дела, которое, по словам его, доставило им удовольствие видеть меня в их доме, и когда рассказ был окончен, у супруги навернулись даже на глазах слезы.

— Боже мой, какое ужасное положение! — проговорила она и, взглянув на детей, прибавила шепотом: — как я счастлива, что мои не из таких!..

И потом, переменив тон, спросила:

— Так вы говорите, что этот несчастный мальчик диких уток стрелять хочет?

— Да, чтобы заработать себе хоть сколько-нибудь денег…

— Бедный, бедный мальчик! Пожалуйста, скажите ему, чтобы он и мне приносил; я много буду покупать у него и буду считать себя счастливою, что хоть косвенным путем помогу ему собрать ту маленькую сумму денег, которая так необходима для него. Нельзя ли сказать ему, чтобы он и рябчиков тоже приносил!.. Мы все так любим рябчиков!..

— Но, мой друг, — возразил судья: — где же возьмет он рябчиков, когда в местности нашей их нет вовсе?..

— Ах, мой ангел! Люди эти преодолевают все, потому что с младенчества они обречены на борьбу с людьми, с общественным мнением, с щекотливостью своего положения и потому nolens-volens привыкают к этой борьбе!.. Это не то что мы, которые при малейшей неудаче раскисаем… Ты этого, мой друг, не смешивай, потому что смешение такое будет просто non sens… Поверь, что мальчик этот разыщет рябчиков!..

Однажды утром вошел ко мне в кабинет Аркашка. Он был в парусинной блузе, подпоясанной ремнем, и с гимназической кепи в руках. На спине у Аркашки был ранец и висело ружье, а подмышкой небольшой узелок, из которого выглядывал, между прочим, обшитый галуном воротник мундирчика.

— Куда это? — спросил я его не без удивления.

— В поход! — ответил он. — Сегодня кончаются каникулы, и завтра приказано явиться в гимназию.

— Неужели же ты пешком пойдешь?

— А то разве подводу нанимать стану!.. Далеко ли здесь до машины-то!..

— И не близко — тридцать верст!..

— Разве это много! Я еще дорогой по стрепетам поохочусь; может, убью, по крайности крестному гостинчик привезу…

Я принялся Аркашку уговаривать пешком не идти, предлагал ему лошадей, но он остался при своем и, все тростя о «гостинце крестному», отверг все мои предложения и начал прощаться.

— Постой, постой, — проговорил я, вспомнив про доставленных мне Аркашкой уток: — я тебе за уток должен.

— Нет, — проговорил он. — Мне стыдно брать с вас… Я жил у вас… пил, ел…

— Говори: сколько?

— Мне стыдно, право…

— Не стыдись и говори тебе необходимы деньги.

Аркашка помялся, но, как будто сообразив что-то (по всей вероятности, действительную необходимость в деньгах), вынул из кармана бумажку и объявил, что уток он доставил мне на пять рублей с полтиной.

— А сколько всего заработал ты в лето?. - спросил я его.

— А вот сейчас смекну!

И, обернув бумажку, он сдвинул брови и, посматривая то на бумажку, то на потолок, принялся мысленно считать выручку. Никогда, кажется, не забуду я этого серьезного, собранного личика с надвинутыми бровями и чуть шевелившимися розовыми губками. Так простоял он минуты три, сосчитал, как видно, проверил счет и затем вдруг, изменив серьезный вид на веселый и довольный, сказал с улыбкой:

— Вот сколько: с вашими тридцать восемь рублей сорок пять копеек!

— Отлично,

— Еще бы! — почти вскрикнул Аркашка. — Теперь я богач; теперь, как только приеду в город, так куплю книг, а на остальные деньги ваточную шинель себе сошью, а то в холодной-то зимой не мода! Уж я прошлую зиму щелкал, щелкал зубами-то!..

И, переменив тон, прибавил:

— У меня больше бы денег-то было, да судейша обидела…

— Как так? — удивился я,

— Очень просто! За матерых уток учинила расчет по пятнадцати копеек, а за мелкую дичь по десяти копеек, а я всем продавал матерых по двадцати пяти копеек, а мелких по пятнадцати… Она у меня слишком шесть рублей утянула…

— Вот тебе раз!

— Да… Я было требовать стал, а она мне на это вот что сказала: «Ты, говорит, потише, любезный друг, ты ведь не к мужику в избу зашел. Ты мне еще за то спасибо скажи, что я не донесла на тебя мужу, что я всегда говорила ему за обедом, что он ест не диких уток, а русских, а то бы тебе досталось на орехи!.. Ведь ты, говорит, до Петрова дня еще стрелять-то начал, а ведь за это по уставу о наказаниях виновные штрафу подвергаются! Вот что, говорит, любезный друг, а ведь ты знаешь, что мой муж, а твой судья законами шутить не любит: он насчет законов очень строг!» Ну, я и повернул назад оглоблями.

И, помолчав немного, он спросил:

— А что, как насчет мамкинова дома и имущества?

— Плохо, брат.

— Плохо? — переспросил Аркашка.

— Нехорошо.

— Ничего не достанется?

— Ничего: законная наследница нашлась — теперешняя невеста Анания Иваныча.

— Ну, так и запишем! А жаль: для нас было строилось все это!..

И затем, как будто вдруг что-то вспомнив, он проговорил:

— Однако пора! А то, чего доброго, на поезд опоздаешь!

— А перевод и задачи сделал?

— Нет…

— Как же быть-то?

— Ну, чего там… спишу у кого-нибудь — и вся недолга! А то еще во время каникул да задачами заниматься!.. Была нужда!

Мы учинили расчет, а немного погодя. Аркашка шел уже весело по дороге, ведущей к вокзалу (или визгалу, как называют его мужики). Долго еще виднелась фигурка Аркашки, навьюченная ранцем, узелком и ружьем и увенчанная гимназическим кепи с загнутым кверху козырьком. Наконец фигурка эта завернула за небольшую рощицу и скрылась…

Но я ничего не сказал еще про Ванятку. Он умер вскоре после смерти матери, умер от горячки, безо всякого надзора, безо всякой помощи, на той самой печке у просвирни, на которую положили его после похорон его матери, Агафьи Степановны. Смерть его осталась бы, пожалуй, долго не замеченною, если бы просвирне не понадобились сушившиеся на той же печке теплые шерстяные чулки; доставая их, старуха кубарем от испуга выбежала на улицу и давай кричать: «Караул!»

Для Ванятки была разрыта могила матери, и гробик его поставлен к ее ногам. Как при жизни лежал он свернувшись у ног ее, так лежит и теперь, только тщательно вытянутый и выпрямленный обряжавшими его старухами и засыпанный одной и той же с матерью землей!

Итак, судейша не отгадала, говоря про крапивников, что «люди эти преодолевают все, потому что с младенчества обречены на борьбу с людьми, общественным мнением и щекотливостью положения, и что, подобно нам, они не раскисают при малейшей неудаче!»

Предлагаемый рассказ показывает, что есть и такие, которые даже весьма скоро раскисают и которым иногда впору, подобно перепугавшейся старой просвирне, выбежать на улицу и кричать: «Караул!..»

1879