Короткую остановку сделали на окраине города, где на слиянии двух улиц в загородное шоссе стоял старый Т-34 и заклепанным дулом целился в никуда.

Когда-то он, или его железный брат-близнец, первым вкатил в разрушенный фашистами город. Шоссе тогда не было — просто грунтовая дорога, щербатая от воронок и в волдырях битого кирпича. После войны — Генка слышал это от отца — дорогу замостили красной брусчаткой, поставили здесь танк и назвали улицу «Красноармейской».

У танка грузовик поджидали несколько рыбаков-артельщиков, спаниель Кеша со своим хозяином Барабашиным и незнакомый мужчина с загорелым мальчиком. На мальчике блистали красные заграничные сапоги с загнутыми рифлеными носами.

Артельщики — Дерябин, Подкользин и дядя Вавилкин — полезли в кузов, Кеша по-приятельски обнюхался с Варнаком, а Барабашки представил рыбакам новичков:

— Здорово, мужики! Это Виктор Павлович, мой однокашник по институту. Рыбак не рыбак, а захотелось на рыбалке побывать… Что скажете?

— Места в машине много. Чего говорить! А пацана как звать? Садитесь, садитесь! — отозвалось несколько голосов разом.

— Меня зовут Сережа, — мальчик был года на два старше Генки.

— Сережа, ты садись рядом с нашим Генкой. Он тебя быстро рыбачить изучит. А тебе, Генка, подарок, — дядя Вавилкин открыл свой кошель. — Помнишь, что заказывал?

— Да! Ножик! Уже готов? — просиял Генка.

— На, держи. Мое слово — закон. Что обещал — сделано.

— Уй, спасибо! Уй, спасибочко, дядя Вавилкин! — нож был настоящий, рыбацкий. Рукоятка из карельской березы, широкое лезвие не длинно и не коротко, в самый раз, кожаные ножны на заклепках и с лоскутом камуса, чтоб лезвие при случае вытирать.

— Хм-м, подумаешь! Он даже не складной, — скривив губы, хмыкнул Сережа. — Вот у меня гэдээровский ножик! С вилкой, ложкой и штопором. Шесть лезвий.

— Сергей, пожалуйста, веди себя скромнее, — осадил сына Виктор Павлович и потрепал Генку за плечо. — Хороший мальчик.

— Ладно, — шепнул Генка Сереже, — Чего там. Давай ножами меряться — чей сильнее? Полезли в лодку. Ехать далеко, а там удобней.

Мальчишки пробрались между лавками, бросили на дно лодки чьи-то фуфайки, улеглись.

— Разумеется, твой нож длиннее, — протянул Сережа.

— Нет, не длиной, а силой надо меряться. Вот смотри, — Генка открыл самое большое лезвие у Сережиного ножа и ударил своим. — Так-то! На твоем зазубрина, а на моем нет!

— Дай я попробую, — Сережа приметился и секанул по Генкиному ножу своим ножом. У Генкиного лезвие не затупилось, а на Сережином ноже появилась вторая зазубрина. Совсем глубокая. Сережа обиженно покрутил свой ножик. — Подумаешь, зато у меня с ложкой!

— Железная ложка — ерунда. Много ей не нахлебаешь, — парировал Генка.

— Почему это?

— Деревянной лучше. Рот не жжет. Уха, знаешь, какая горячая? Горячей кипятка.

— Это я по физике знаю: там соли разные, и потому уха кипит при ста пяти градусах.

Генка этого в школе еще не проходил, на практике знал.

— А я три педели в Пицунде отдыхал, — Похвастал Сережа. — Купался мощно. О-о, какой загарчик! Из воды не вылезал. А ты был на юге?

— Нет. Ни разу, — Генке до слез обидно. Ему хотелось придавить чем-нибудь этого задаваку, но ничего подходящее не вспоминалось. Генка лег на спину, зажмурился и снисходительно изрек. — Я по югам не ездю. Некогда. Все, понимаешь, по рыбалкам. С детства приучен. Столько рыбы переловил — тебе за десять лет не съесть!

— Подумаешь, — не сдавался Серега. — Зато у нас дача. И «Жигули». Пока в ремонте. И если хочешь знать, — тут Сережа сделал победительную паузу, — у меня папа не простой человек. Начальник в книготорге, вот. Дома книг дефицитных куча и еще полкучки! И все с ним дружатся. В магазине-то книжечек таких — шиш! — Он для наглядности сложил кукиш, Генка и без этого знал, что шиш.

— А у нас Варнак есть! — нашелся Генка. — Варнак, ко мне, Варнак! — позвал он. Варнак пробрался в лодку, встал над мальчишками, — Ложись! Сюда ложись! — Генка похлопал по фуфайке. Пес покрутился в тесноте, лег калачиком, а Генка оперся головой на его спину, как на подушку. — Видишь, какой умный. Понимает с полуслова. А друзей и у моего отца много — вся артель на одном заводе работает. Там бригада — здесь артель. Мужики — что надо! Столько наслушаешься — уши пухнут! Вот хотя бы дядя Вавилкин — столько историй знает, пи в одной книжке не прочитать!.. Тихо. Это он что-то рассказывает. Слышишь?

Мальчишки примолкли, прислушались к неспешному говору.

— …зимой, замой было. После войны. Тут как раз мы это место и проезжаем. Слева — Кончезеро, справа Укшезеро. И жил в Укшезере прохиндей. Хитрый! Крал, ну что говорят, — с колес ободья на ходу крал. Ловили-били, дело житейское. Оно вроде и попятно: побьют — отлежится. А в органы не стучали — у мужика семеро по лавкам. Решил, значит, прохиндей семейству коровку добыть. Увести. Не у соседей, в деревушке за тридцать верст по кондопожской дороге. А как? Зима, следы останутся. На себе не попрешь? В санях не повезешь? Но придумал. Забрался ополночь в хлев, умыкнул коровенку, за ночь почти всю дорогу прошел, а под утро — незадача. Милиционер-участковый его нагоняет. Едет санный и видит: идет наш прохиндей, корову ведет, а корова-то в валенках! О всех четырех копытах в обувке — ровно баба по воду! Смекнул милиционер, что дело не чистое. Остановил прохиндея, спрашивает:

— Куда это ты, гражданин, коровку ведешь?

— Известно куда — домой! — даже не мигнет.

— Почему это, гражданин, коровка у тебя в валенках?

— Морозно. А я страсть как животных люблю. Боюсь, как бы копыта не застудила. Радикулит для коровы — смерть!

— Тэк-тэк… Поворачивай-ка, друг животных, коровку назад. Чтоб сегодня же доставил! Сам проверю! — хороший милиционер попался. Не стал протокола писать. А по тому времени могли за коровку десятку всучить — и не ахнешь. Сами знаете. Вернул прохиндей корову, но так за ним кличка и прицепилась: «Вася — друг животных».

Генка фыркнул, хотел Сережу в бок ткнуть, моя, что я говорил. Здорово Вавилкин плетет! А Сережа спал… Спал, открыв рот, посапывая, и верхняя губа топорщилась над двумя крупными, как у кролика, зубами. Укачало. Видно, так рано он не привык вставать, не выспался.

— Не смеяться надо, а возмущаться! — спокойные слова Виктора Павловича разрезали смешливое настроение. В машине стало тихо. Виктор Павлович протер стекла очков о подкладку шляпы и убрал их в футляр. Лишь фырчал мотор и в днище кузова щелкала из-под колес галька. — Воровство должно быть наказано. Закон обязателен для всех. Невзирая на ранги и должности! Милиционер в данном случае нарушил свой…

— Сказано — семеро по лавкам! — перебил кто-то.

— Ведь не с жиру, с голых ребер, — добавил Вавилкин.

— Эти обстоятельства в компетенции судебных органов. Важен сам факт воровства. И поведение милиционера. Суд…

— Клось-ка! — из глубины фургона донеслось непонятное слово. — Виктор Палыч, ты ведь в торговле работаешь?

— Да. Я заместитель управляющего торгом. Но при чем…

— Усь-кузь-мись, — тот же торопливый голос забрызгал скользкими сливающимися словами, — А по диплому кто? Инженер! Как наш Барабашин. Инженерить тебе не вкусно? За сто с хвостиком в две смены? В торговле тебе теплее? Приварку больше?

Виктор Павлович привстал, оборачиваясь и вглядываясь в глубину фургона, ища сощуренными глазами обидчика:

— Меня выдвинули… Но позвольте, собственно, почему вы ко мне на «ты» обращаетесь? Я, кажется, повода не давал!

— Ах-мась-кась! Ваше Сиятельство! Простите великодушно! — рыбаки раздвинулись, и теперь Генка видел говорившего. Это был Крошелев-младший, такой же ехидный и шепелявый, как Крошелев-старший. — Усь-кузь-мись, Ваше Сиятельство! Усь-кузь-мись! У нас артель. Здесь все на «ты»! Начальников нет, как в бане. Вот и Барабашин не даст соврать — это на работе я к нему в кабинет на цыпочках вхожу и, тая дыхание, на «вы» обращаюсь… — Крошелев-младший кивнул на начальника цеха.

Барабашин недовольно буркнул:

— Как же! Ты и — на цыпочках!

— А здесь, мась-кась, я при надобности его пошлю кой-куда, и он ничего, переживет. У артели свои законы, так что и ты, Сиятельство Торговое, — еще больше распаляясь, выкрикивал Крошелев-младший, — катись…

— Но-но! Одержи назад. Дети тут, — перебил Крошелева Генкин отец.

Виктор Павлович сидел с открытым ртом, выпятив крупные кроличьи зубы. Кое-кто из мужиков ухмыльнулся на одинокий хохот Крошелева-младшего, очень довольного самим собой.

— Не дергайся, Крошелев, — вмешался дядя Вавилкин, — человек, может, первый раз на артельную рыбалку, а тебе лишь бы подначить. А вам, Виктор Палыч, я то скажу: «На чьей телеге едешь, того песни и пой». Пословица. То бишь мудрость народная.

Прочихался от дорожной пыли и притявкнул спаниель Кеша. Шуршали колеса по асфальту, щелкала в днище галька. Рыбаки молчали, Генка оглянулся на Сережу — тот еще спал. И хорошо, что спал, не слышал, как его отца тут осадили. «Вот о каком казенном короле говорила бабушка», — подумал Генка.

Молчание давило. Обычно рыбаки ехали весело, с шуточками и россказнями. Один выговорится — другой подхватит. А тут словно кто лягушку раздавил — так неприятно было.

— Дяденьки! Рыбаки-мужики! У кого лимонад есть? Пить хочется! — воскликнул Генка. (Пить ему не хотелось, просто так попросил.)

Рыбаки заоглядывались, кое-кто полез в шарабаны, но лимонада ни у кого не нашлось.

— Эх, вы! — с деланным огорчением упрек-пул Генка. — А признайтесь по совести: кто из вас бутылку для себя забыл? У каждого припасена? А?

— Гена, может, пива?

— Еще чего! Оно горькое!

— Генка, а кофейку? Из термоса?

— Нет, дядя Костя. Оно у тебя с коньяком. Сам вечно хвастаешь.

Засмеялись. Точно подметил. Этому Дерябину кто-то посоветовал коньяком от низкого давления лечиться. Вот он и лечится.

— Потерпи, Гена. Скоро родник должен быть. По левую сторону, сразу после Шанхая.

«Шанхаем» называли дачный поселок «Лучевой» за то, что выросли три тысячи дач за два года беспорядочно, как грибы после дождя.

У родника остановились, попили холоднющей водицы, от которой сводило скулы и болели зубы.

Потом ехали и обсуждали: хорошо или нет дачу иметь. С одной стороны, получалось, что хорошо: свои овощи-фрукты, домишко, и все ж не брюхом на диване у телевизора. С другой, — плохо: к одному озеру привязан, рыбачить скучно. И все согласились с мнением Семякина — семейство отправить на дачу, а самому махнуть артельно на рыбалку. «И овцы сыты и волки целы», — переделал пословицу Вавилкин.

Дорогой пришлось еще два раза останавливать машину, — Ивану Кузьмичу все не терпелось. Живот подводил. Мужики ерничали, советовали всякую чепуху. Один Виктор Павлович молчал угрюмо, смотрел внимательно на убегавшее шоссе…