Генрих завел Владу в VIP-зал. С досадой посмотрел на табло:

— Вылет задерживают. До отлета еще полтора часа. Взять тебе что-нибудь в баре?

— Нет, Геник, не беспокойся… Ты иди. Я как раз хотела почитать, вот и возможность появилась. Иди.

Для виду пококетничав, Генрих дал себя уговорить:

— Ладно, раз ты настаиваешь… Только Лексу скажешь, что я был с тобой до самой посадки.

— Конечно, Геник! — Влада добродушно рассмеялась. Сегодня ее радовало все. И никто не смог бы омрачить предчувствия скорой встречи.

В этом настроении и застал ее Фауст, сидящий за колонной в этом же зале. Он уже час ожидал Владу. А увидев рядом с ней Генриха, стал бормотать молитвы. Неловкие, путаные мольбы атеиста достигли ушей Бога.

Дождавшись, пока Генрих покинул здание, Фауст возник перед Владой. Неслышно, неприметно: словно выткался из воздуха.

Влада вздрогнула и подняла глаза. Нет, даже этот навязчивый Паустовский не в состоянии разрушить ее счастливого благодушия. Она улыбнулась той самой улыбкой Джоконды, которая ровным счетом ничего не говорила. Ее можно было истолковать как приветствие, как приглашение, как насмешку… Влада смотрела на Павла, а ему казалось, что смотрит она сквозь него. Как не видим мы стекол очков, сквозь которые смотрим.

Но он не смутился, не стушевался. Фауст давно уже перестал придавать значение символам. Его самоуверенность была не апломбом, а спокойной уверенностью в себе.

Влада видела его в третий раз, но разглядеть смогла впервые: те две встречи не располагали ее к разглядыванию. А теперь на ясный, ничем не замутненный, глаз она смогла оценить своего визави. Ростом и комплекцией он не уступал Лексу. В движениях чувствовалось умение повелевать. Но глаза… Глаза его лучились неистовым обожанием, восторгом. Они «прогибались» под Владой, они кричали: я в полном твоем подчинении! Несоответствие было столь выразительным, что Влада чуть не хихикнула. С трудом усмирив смешинку, подняла глаза на лицо. Хорошее, умное… Виски чуть прихвачены инеем седины. Брюнет… Владе брюнеты не нравились. Впрочем, блондины с шатенами — тоже. Кого же она любила? Рыжих? Лысых? Нет. Она любила Лекса. Только Лекса!

— Опять вы? — Голос Влады был снисходительным.

— Я не бываю «опять». Я есть постоянно.

Фауст впервые видел ее лучезарную, без холодка, улыбку, но не обрадовался. Знал, что не ему она улыбалась, а в предвкушении встречи. И созидателем их с мужем отношений невольно оказался он, Павел! Теперь следовало эту роль доигрывать. Иначе он выпадает. Вновь холодный взгляд, вновь отчужденность.

— Вот тут телефон. Если вдруг… что-нибудь. По этому номеру вы всегда меня найдете. Днем, ночью… Всегда.

— Забавный номер, — рассеянно усмехнулась Влада. — Заканчивается тремя шестерками. Вы не боитесь? Ведь 666 — знак беды.

— Для меня это простая комбинация цифр, — равнодушно пожал плечами Фауст. — Номер мог бы заканчиваться на 777, 321 или, например, на 427.

Влада встревоженно посмотрела на Паустовского: случайно ли назвал он три последние цифры ее телефона. Но никакой интриги его лицо не выражало.

В полете смятение быстро сменилось радостным волнением. Теперь она продумывала разговор с Алексеем. «Я слишком редко говорила ему о своей любви. Слишком редко. Все время требовала его признаний. Надо сказать, что ничто на свете не стоит наших отношений. Я была, конечно, дурой. Вычеркнуть эту неделю — целую неделю!!! — ссоры из нашей жизни! Врозь целую неделю! Конечно, мы были врозь, бывало, и месяц. Но это физически. Духовно мы были вместе. Если бы не его работа, мы не расставались бы ни на минуту! Все, теперь буду с ним рядом все время. Всегда!»

Войдя в дом, она осмотрелась. «Как всегда чисто, но неуютно. Завтра надо сменить эти жалюзи. Как в офисе. Теперь надо этот казенный дом оживить, вдохнуть тепло, уют. Надо купить цветы. Много. Пусть будет много цветов. — Она тихо рассмеялась. — Да он сам привезет цветы. Как всегда. Много цветов. А потом еще и еще».

Поднявшись наверх, она плюхнулась на кровать и потянулась. Устала. А ведь сегодня наверняка спать не придется. И это здорово!

Покачиваясь на волнах грез, она задремала. Лай собаки потревожил ее зыбкий сон. Влада встрепенулась. Сердце возбужденно затрепетало. Хотела посмотреться в зеркало, но решила не включать свет. Так можно все испортить. Ринулась вниз, но остановилась. Пусть поднимется и обомлеет!

Вслушалась. Не очень отчетливо донесся его голос — требовательный, властный. По телефону говорит… Но… почему и женский голос? Влада застыла. Что это? Кто это? Отчетливо слышался его голос, потом женский, потом снова… Нет, это не телефон!

Ее вдруг затошнило. Незряче вглядываясь в полумрак, она пробиралась в гостевой блок, откуда доносились голоса. Шум воды из ванной приглушал слова, но голоса стали звучнее. Остановившись, она тупо уставилась на дверь. Боялась открыть: знала, что за этой дверью — ужасное, грязное предательство. Она ринулась прочь, но остановилась. Бедное сердце ранено трепетало, металось в сомнениях: а вдруг это домработница? Ну, может же быть, что он дает ей указания? Так бывало… Но не ночью же! А может, все-таки…? Наивная мысль. Но она так обнадеживала душу.

Влада вернулась. Почему пропали голоса?! Она вслушивалась в пугающую тишину. Лишь шум воды. Даже в этом будничном шелесте слышалась враждебность и отчужденность. Выдохнув задержанный воздух, она открыла дверь. И остолбенела! Увидела то, что предполагала увидеть: под струями душа ее муж упоительно ласкал женское тело.

— Боже мой! Боже мой! — простонала Влада.

Испуганно отпрянув от женщины, Алексей согнулся, прикрывая наготу. Прикрыл от нее! Словно прятал улики.

Она выбежала в ночь так стремительно, будто за ней гнался злодей. Бежала и оборачивалась. Лишь в такси почувствовала, как колет в боку и саднит в горле. Тактичный водитель терпеливо смотрел в зеркало, ожидая указаний. Не дождавшись, что-то спросил. Кажется, по-немецки.

Влада недовольно посмотрела на него: кто это такой? Что ему нужно? Но опомнилась, поняла: спрашивает, куда ехать.

— Не знаю, — сказала по-детски жалобно, словно сочувствия ждала. — Не знаю, куда-нибудь подальше отсюда.

Таксист по-русски не понимал. Но, видимо, был отзывчивым человеком. Кивнув, повел машину медленно, осторожно, чтобы не усугубить душевной травмы этой красивой, кем-то обиженной мадам.

«Что делать?! К какому плечу прильнуть? Кому поплакаться? — Не было у Влады подруг — Алексей оберегал от завистниц и ехидн… — Ага! Генрих! Добрый друг Генрих! «Непослушная рука набирала номер. Несколько раз получился сбой, но вот сигнал пошел! Однако: «Абонент недоступен».

Все! И этот единственный адрес для нее недоступен.

— Отель! Какой-нибудь отель! — потеребила она плечо водителя. Ох, как захотелось ей прильнуть хотя бы к этому, чужому, но такому теплому плечу пожилого мудрого таксиста!

Теперь надо посмотреть, что с деньгами. Отели в Швейцарии, должно быть, очень дорогие.

До сих пор Влада не имела при себе больших денег. Алексей не раз предлагал ей открыть счет в банке. Но она отказывалась. Беззаботно смеялась: «Зачем мне деньги? Я же на полном гос-обеспечении. Все мои запросы и капризы немедленно выполняются». Боже! Неужели было время, когда она могла смеяться?! А вот теперь…

Она рылась в сумочке, доставая из разных отделов доллары: триста… еще пятьдесят… еще двадцать. А это что? Недоуменно разглядывала пластиковый квадратик. Господи! Это же визитка Паустовского! Вот кому надо звонить! Сейчас же!

Паустовский отозвался на второй сигнал.

— Павел, простите, что побеспокоила так поздно…

— Влада?!! — Его взволнованный голос еле умещался в трубке. И это был именно тот голос, которого ждала осиротевшая душа Влады. Это был голос-забота, голос-опека. То самое плечо.

— Павел, мне необходима ваша помощь! Мне срочно нужно вылететь отсюда! Помогите мне, Павел, помогите!!!

— Влада, где вы сейчас находитесь?

— Не знаю, — заплакала она. — Я в Женеве. Это в Швейцарии… Помогите мне, помоги, Па-а-а-вел.

— Слушай меня внимательно, Влада. Во-первых, успокойся. Не плачь. Все будет хорошо! Слышишь, Влада?

Она закивала, словно он мог ее видеть. А он — увидел!

— Вот и хорошо, молодчина. Сейчас поезжай в аэропорт. Поняла? Тебя там найдут. И все устроят. Все будет хорошо.

Ах, как не хотелось ей отключать телефон, как не хотелось отрываться от этого плеча!

Растерянная, одинокая, беззащитная вошла она в здание аэропорта. И сразу окунулась в обычную для вокзалов суету: голоса пассажиров, предупреждающие окрики тележечников, гул, скрипы, шорохи… А над всеми этими звуками мелодичный перезвон информационной службы и каркающий голос, призывающий к вниманию. Только на пятом или шестом повторе до Влады дошло, что информатор говорит по-русски. «Неужели в Швейцарии теперь пять государственных языков?» — мелькнула неуместная в ее положении мысль… Неуместная? Нет, как раз к месту: это была эксклюзивная, адресованная персонально Бравиной информация: — Коспоша Праффина Вляда, летащий Москва, пройтите, пожайлувста, к VIP-зал… Внимание… Коспоша Праффина Вляда…

Каким прелестным показался ей чудовищный акцент информатора!

Выглянув в иллюминатор, она поежилась. Неприютной стала Москва. Она не представляла, как будет дальше жить. Как сможет привыкнуть к мысли, что Алексей чужой? А как смириться с унизительным амплуа преданой жены? Теперь все придется решать и добиваться самой. А как? После беззаботной роскоши…

Павел встретил ее у трапа. Бережно усадил в машину, сам сел за руль.

Он ни о чем не спрашивал, не оборачивался. Сосредоточенно вел машину, лишь изредка поднимая глаза на зеркало. Как же она была благодарна ему за то, что он ни о чем не спрашивал!

— Сейчас направо, — попросила Влада, притронувшись к спине Павла. — В Чертаново живет… подруга. Первое время, пока определюсь с квартирой, поживу у нее… Ты не думай, — поспешно добавила она. — Мне есть, конечно, где остановиться. Но это — общие друзья. Там я не хочу…

Павел еле заметно улыбнулся и сбавил скорость.

— Давай сделаем так, Влада: время сейчас позднее… вернее, очень раннее. Судя по неуверенному тону, подруга из Чертанова — не самый близкий друг. Так что положись сегодня на меня. А завтра — как решишь, так и сделаем.

Влада, сдаваясь, опустила голову и стала похожа на раненую птицу.

Машина остановилась у освещенного подъезда. Следом подкатила другая. Трое схожих между собой парней поспешно распределились: двое застыли у их машины, а третий открыл двери подъезда и отрешенно замер.

За годы жизни с Алексеем Влада привыкла к подобным ритуалам и уже не обращала на них внимания. Однако сейчас — заметила. Безмолвная торжественность была так созвучна с ее настроением! А кроме того, все это было сигналами, указаниями на то, что она вернулась в привычную среду обитания. Все, как прежде. Как прежде… Только без Лекса!

В молчании они поднялись на пятый, кажется, этаж. Войдя в квартиру, Влада огляделась. Присела на край дивана и съежилась. Только теперь испытала глубокое смущение: остро почувствовала, что сейчас и здесь совершает предательство. Изменяет Алекс… И тут же всплыла картинка: Лекс стыдливо прикрывается от нее. От своей жены! Почему-то именно это больше всего оскорбило Владу. Она даже не увидела лица той девицы.

Подняв затуманенные воспоминаниями глаза, наткнулась на встречный взгляд: чуткий, понимающий, считывающий ее переживания. Под этим взглядом Влада почувствовала себя раздетой и инстинктивно ощупала на себе платье.

— Я, пожалуй, пойду! — Павел отвел понимающий взор. — Не привык быть незваным гостем.;

— С каких это пор хозяин дома становится незваным гостем? Абсурд.

— Может, с точки зрения обычной логики это абсурд, но я… Понимаешь ли, Влада, когда касается тебя, логика отступает в сторону… Нет, не то… С каких-то пор в меня вселился кто-то второй! Этот второй начинает спорить со мной. Руководит моими действиями… Какая-то шизофрения! Главное, я не в силах противостоять ему. Этим и объясняются мои странности. Но и предвидения этим же объясняются. Я, например, научился угадывать, предвосхищать события… Не все, только те, которые с тобой связаны.

— Так ты заранее знал, что я позвоню? Знал, что я застану Алексея с…

— Нет! Этого знать я не мог. И ни в коем случае на это не рассчитывал. Ни в коем случае! Я просто это понял. А рассчитывать на это, спланировать — было бы низостью!.. И вообще, Влада, измена мужа — не трагедия. Поверь мне. Для любящего мужчины побочная связь — это так, флирт, легкая прогулка для эмоций. Проверка своих чувств к жене.

— Ох! Как удобно! — саркастически усмехнулась Влада. — А чем тогда отличается измена жены? Разве не из одного теста мужчина и женщина?

— Тесто одно, а вот начинка разная. Женщины — цельные натуры. Они и чувствуют глубже, любят беззаветно — сердцем, мозгом, глазами, ушами… всем существом. Любят только одного. И если женщина изменила, это означает, что она уже не любит мужа. А у мужчин…

— Странно… — Влада с подозрением смотрела на Павла. Ей очень хотелось тоже считывать его мысли. — У меня снова возникает подозрение, что тебя нанял Алексей… Ах, прости! Я вспомнила, что тебя «нанять» невозможно! Не это я имела в виду. Но ты сейчас почти дословно высказал точку зрения Алексея на измены жены и мужа.

— Вот видишь, — всколыхнулся Павел. — Раз двое мужчин, независимо друг от друга, пришли к одному выводу, значит, это объективная истина! Видишь?

— Не истина это, а удобная и, кстати, очень грязная уловка. А вы ею пользуетесь. — Она вдруг испуганно вскинулась: ей показалось, что этой фразой поставила Алексея и Павла на одну ступень, объединила их. И в самом деле: жизнь Алексея и Фауста на время зарифмовалась. А рифмой была Влада.

Чуткий Фауст уловил ее подсознательную оговорку, но виду не подал.

— Речь о другом, Влада. Мне нужно знать, у вас разлад или разрыв. Для меня это очень важно.

— Это может показаться странным, но теперь я не знаю. Вначале, в первые минуты, считала, что это конец! Разрыв — окончательный и бесповоротный. А потом вдруг почувствовала, что ищу какие-то оправдания… Алексею.

Влада действительно ощущала эту раздвоенность. Всего лишь девять часов прошло после той картинки, а она уже испытывала тоску по Лексу. В их прежней жизни случались разлуки — даже по неделям, но тогда они были вдвоем. Они созванивались по два-три раза на день, считали часы от расставания, а потом часы, оставшиеся до встречи. Словом, тела их были порознь, а души — слитно. А сейчас, когда он отстранился, когда он этим стыдливым жестом разъединил их тела, — и души тоже разлетелись. Она глубоко вздохнула и с досадой посмотрела на Павла: что этот человек здесь делает? Ах, нет! Наоборот: что она делает в доме этого человека?

— Вот что, Павел, я очень благодарна за ваше гостеприимство, за вашу помощь, но теперь я уже в Москве и…

— Стоп, Влада, стоп! Не знаю, что я такое сморозил, почему ты вдруг решила уходить… Не надо! Прошу! Не горячись! Ты не представляешь, какие опасности ожидают одинокую красивую женщину. Я должен быть уверен, что с тобой все в порядке. Если завтра ты остынешь и вернешься к… мужу, даю слово — без проблем исчезну. Но пока все обстоит так, как обстоит, я прошу тебя принять мою помощь. Я вижу, что сейчас ты не хочешь никого видеть. В том числе и меня. Давай я пойду, а завтра… А завтра будет утро, и будет день… Днем проблемы видятся совсем иначе. Ведь так, Влада? А?

— Наверное, — пожала она плечами. — Видишь ли, мне еще не приходилось сталкиваться с изменой. И потому я растерялась. Не знаю, как себя вести… Ты спросил — это разлад или разрыв. Честно скажу: не знаю!

— Зато я знаю.

— Скажи тогда!

— Удобно сядь тогда! Когда ты сидишь, как в транзитном зале, я себя очень скверно чувствую. Сядь удобно. Расположись.

— Хорошо, — Влада поерзала, села чуть глубже. Но не расположилась: спина оставалась напряженной. — Ну вот, села. Говори!

Вздрогнул невозмутимый Фауст, всколыхнулся, когда услышал это «говори». И тон, и эта капризная требовательность — все, как там, на пленке! И чуть было не выдохнул он: «Люблю! Обожаю! Боготворю!» Но вовремя опомнился. С трудом восстановил нить разговора:

— Я знаю. Вы помиритесь. Поверь мне, через какое-то время ты уже не так болезненно отнесешься к этой… к флирту мужа… — Он замолк, увидев, с каким сочным интересом вслушивается Влада в его увещевания, как в ее глазах загорается надежда: так и случится! Так и будет!

«Что я делаю?! — ужасался Павел, мягко улыбаясь Владе. Он чувствовал, как борются в нем два Павла: отталкивают, оттаскивают один другого. — Я же сам, своими руками возвращаю ее Бравину. Сам свожу их! Что я делаю?!»

— В принципе я за то, чтобы у вас все наладилось. Раньше, когда были безоблачные отношения, твой муж имел фору. Ты находилась на его территории. А сейчас — на моей. Но сюда тебя привели обстоятельства, случай. А я, конечно, не могу воспользоваться подарком судьбы. Я вообще не приучен к подаркам. — Фауст смутился и нервно закурил сигарету, хотя в пепельнице дымила недокуренная. — Пусть все останется по-прежнему. Пока ты сама не разберешься… в ситуации. Я не буду досаждать своим присутствием. Это территория не моя… Но и не Алексея! Это твоя территория. — Он посмотрел обиженно, и было видно, что лицо его не приучено к этому выражению. — А теперь я пойду. Тебе нужно отдохнуть. Вот ключи от дома, а эти — от машины. Она у подъезда. Спальня — на втором ярусе, вторая дверь. Да, если… возникнут… если… понадобятся деньги, — они в верхнем ящике правой тумбочки.

Влада вскинула голову: что это? Опять совпадение? Но увидела только спину Паустовского.

Оставшись одна, Влада растерялась. Неприкаянно потопталась и, вздохнув, поднялась во второй ярус. Три двери, по-видимому, ведущие в спальни. Ей вдруг вспомнилась сказка про «Машеньку и медведей».

Насупившись, толкнула вторую дверь. И изумленно замерла: спальня была предугадана им. Ей показалось, что она в своей спальне: те же тона, очень похожая мебель и даже гиацинт на правой тумбочке… Гиацинт?!! Уж этого предугадать было нельзя! Это нужно было знать. А вернее, — подслушать!

Теперь стали понятны многие таинственные странности: и три цифры номера ее телефона, и строго адресованное «меценатство», и упоминание о деньгах в ящике правой тумбочки… И еще, вспомнилось, как дернулся он, подался телом на ее «говори»! Ох, как все сложилось в логическую цепочку! Он подслушивал ее с Алексеем телефонные разговоры. Ей казалось, что все это время она была для него оголена: и мысли, и душа, и даже тело не были для него прикрыты!

В панике она кинулась к выходу.

Павел, оказывается, не уехал. Он стоял, облокотившись о капот автомобиля. Выглядел смущенным и подавленным. Увидев ее, встревоженно нахмурился.

— Давай поднимемся и поговорим.

— Нет. — Влада вызывающе усмехнулась. — Там я чувствую себя голой.

— Хорошо. Давай где-нибудь посидим. Постараюсь оправдаться.

Решительно отказавшись куда-либо ехать, она села на заднее кресло машины и устало закрыла глаза. Он долго молчал, потом заговорил:

— Глупо что-либо отрицать. Ты все поняла. Я перегнул палку, пытаясь тебе угодить. Но не ищи подвоха. Не ищи в моих действиях криминала. — Он вытащил сигареты, но подумав, вернул пачку в карман. — Я знаю твоего мужа давно. Пока не знал тебя, интересовался только им, как конкурентом. И в дебри не лез. Когда увидел тебя, стал интересоваться только тобою. Я хорошо осознаю, что ел… подслушивать чужие разговоры, тем более — интим, отвратительно. Подло. Но когда любит человек… а я люблю… — Получилось вяло, без страсти. Он почувствовал, как краснеет его лицо. С отвычки: давно уста Павла не произносили этого слова. С юности. Но тогда оно легко слетало с губ. Как мячик в пляжном волейболе: не важно, кому адресованное. Теперь же это круглое, нежное слово вывалилось глыбой. Фауст кашлянул и уже внятно повторил: — Я очень тебя люблю!

— А я люблю Алексея, Понимаю, что это глупо звучит. Я же застала его с другой женщиной! Но все равно люблю. Успокаиваю себя тем, что это случайный эпизод его жизни. «Легкая прогулка для эмоций». — Она скорбно усмехнулась. — Так, кажется, ты назвал мужскую измену?

— Так, — рассеянно ответил Павел.

— Он долго находился вдали от семьи, напряженная работа… ну и сорвался. Ведь так? Это ведь случайно?

— Да, конечно, — запоздало ответил Фауст. Он растерялся и сник. Еще полчаса назад он уверенно доказывал Владе, что измена Алексея — легкий флирт, потому что был уверен: не примет Влада этой мотивировки. А он, Фауст, в той роли выглядел великодушным мужчиной. В тот момент он был твердо убежден, что Влада уже покорена им. А сейчас…

— Наверное, ты прав: не стоит так драматизировать. — Она подняла глаза на Павла и вдруг часто заморгала, губы задрожали, задергались щеки. Влада разрыдалась: — Боже мой! Почему он это сделал?! Он же изменил! А сам говорил, что любит! Павел, почему он так сделал? Почему?

Она плакала, по-детски утирая слезы тылом ладошки. На лице оставались мазки туши. Павел увидел в этом особое очарование. Почувствовал, что она сейчас нуждается в опеке, в сочувствии, и сделал порыв в ее сторону. Уловив это движение, Влада посуровела. Спина ее вытянулась струной. Деликатно, опасаясь двусмысленного толкования, Павел прикоснулся к плечу Влады:

— Позволь мне быть твоей стеной. Стеной, которая оградит тебя от опасности.

— Стеной?.. Стеной плача! Стеной, куда приходят со своими обидами…

— Пусть… Для тебя — стена плача, а для всех остальных — преграда. Никто не посмеет тебя обидеть! Знаешь, как дорога ты мне!

— Настолько дорога, что ты позволял заглядывать в самые сокровенные уголки нашей семьи.

— Все не так… Ты все не так поняла.

— Я поняла, как поняла. Для меня важно, почему я и моя семья оказались так оголены перед тобой!

— Пойми, я слушал только те разговоры…

— Все это — блеф, — ожесточилась она. — Сказки, которые можешь рассказать неопытным девочкам. Я далее не знаю теперь, кто из вас страшнее: Алексей, от которого ты меня ограждаешь, или ты, который все уже решил за меня. Расписал мою судьбу по своему сценарию… Да! Ты в самом деле — стеной встал. Я далее отсюда уйти не могу, потому что эти люди меня стерегут.

— Кто? Какие люди? — возмутился Фауст. Но вспомнил. — А, эти. Они не стерегут, они только оберегают тебя.

— Так значит, я могу уехать? И ты не будешь преследовать меня?

— Нет. Можешь уехать прямо сейчас. Машина и охрана — в твоем полном распоряжении. Можешь… Только лучше останься. Я не буду досаждать тебе. Пока не понадоблюсь — даже не появлюсь. Договорились?

* * *

На следующее утро, взволнованный, Алексей звонил Генриху.

— Прямо сейчас поезжай к нам домой, узнай, что с Владой. Она ночным рейсом вылетела в Москву. Я уточнил. Но не могу до нее дозвониться… Телефон, что ли, не работает. В общем, постарайся убедить, что я… Как нибудь успокой ее. Скажи, что я все объясню, как приеду. Сейчас прямо езжай и все ей… О, Господи! Что-нибудь сделай, Геник! И сразу мне позвони. Я буду ждать.

* * *

Сразу после того, как следователь поставил последнюю точку в многостраничном деле, его фабульная часть была конфиденциально передана Эльдару. А Элик, даже не открывая, переправил Дикому.

И теперь Рудик знакомился с дотошным трудом бригады Хамзина, пытаясь найти обоснования для дальнейшей задержки Лекса в Женеве. Ситуация, при которой Алексей не мог лично участвовать в делах, а руководил операциями через посредство Генриха и Дикого, вполне устраивала Рудика. Теперь от прибылей он имел не слепую «дольку», а солидный куш. Прежде хитроумные комбинации Лекса проводились мимо глаз Дикого. Теперь же стали прозрачными для него. Понятно, что возвращение Бравина на «кухню» было очень нежелательным. Досадуя на негибкость своего мышления, Дикий вчитывался в холодные строки протоколов, актов, свидетельских показаний.

* * *

Со стороны Хамзин Рашит Валитович казался утомленным жизнью стариком. Бесцветные, старчески слезящиеся глаза, пастозное лицо, свесившаяся на плечо голова, шаркающая, обреченная походка. Но так выглядел гражданин Хамзин. Дядя Рашит. А когда он получал задание — вмиг преображался. В глазах появлялся азарт, огонь, они почему-то уже не слезились. Оживлялись краски лица, твердой становилась походка. Как на компьютерной графике, безжизненная маска вдруг одушевлялась. Только голова оставалась свесившейся на правое плечо — результат давнего ранения. И Хамзин с наклоненной головой очень напоминал птицу. Потому и прозвали его коллеги «Скворцом».

Аккуратно, в присутствии понятых и следователя Попова — одного из участников предшествующего следствия, Хамзин снял бумажную опечатку с замка и уложил в пластиковый пакет. Вошли внутрь, держась стены, чтобы не прибавлять работу экспертам.

— Зачем все это? — угрюмо спросил Попов. — Все прежние следы уже стерты. Мы же здесь столько ходили, топтали…

Вроде бы соглашаясь, Хамзин покивал головой и легонько подтянул следователя к стене: в ажиотаже тот вышел за условную линию.

После того как криминалисты проделали требуемую работу со следами, отпечатками ног и рук, Скворец, заглянув в блокнотик, приказал:

— Ищите пыж от патрона. Он должен быть здесь. Что-то в материалах дела пыж не фигурировал.

— Так преступник забрал! Чего ради он будет оставлять улики? — отстаивал свою правоту Попов.

— Да, конечно, — кивнул Хамзин. И ассистентам: — Ищите пыж.

Минут через десять один из ассистентов, держа пинцетом, поднес к сидящему в углу Хамзину картонный пыж: хорошо сохранившийся, с индивидуальными признаками.

— Теперь найдите патроны гражданина Бравина.

Патроны были найдены и тоже опущены в бездонную сумку Скворца…

Миллиметр за миллиметром, квадрат за квадратом обследовали методичные помощники Хамзина. Это были его птенцы, его скворчата. Как и шеф, они не упускали ни одной мелочи, ни одной детальки.

Изъятые предметы были переданы в центральную лабораторию. Не всем экспертам доверял сварливый Скворец. У него были постоянно работавшие с ним спецы. Через двенадцать часов он получил заключение по контрольке.

«Лента была приклеена двумя видами клея ПВА. Причем левая сторона клеилась дважды. Возможные причины: 1) некачественное склеивание — хотя, при равном количестве, правая сторона не отклеилась, 2) вторично использовался клей иной консистенции: кончился в тюбике или пошла гуща, 3) кто-то отклеивал и заново наклеил левую сторону, хотя обязательных в таких случаях нарушений структуры бумаги не обнаружено».

Хамзин вздохнул, сделал пометку в блокнотике и взял второй лист.

«Картонный кружочек при обследовании оказался ружейным пыжом для патрона калибра 16 мм. Самодельного изготовления, сделан специальным пробойником. Характерные особенности: по фактуре картона, структуре, компонентности можно утверждать, что это финский картон. По фрагментам сохранившегося на пыже текста можно утверждать, что пыж изготовлен из картонной коробки с гуманитарной помощью. Такие коробки в декабре прошлого года были розданы всем участковым Татарстана. В них финские коллеги дарили поясные сумки с предметами служебного обихода».

Снова вздохнул Хамзин, отпил чай из крошечной пиалы и снова сделал пометки. С неспешным усердием черепахи он одолевал барьер за барьером в этом затоптанном разухабистыми предшественниками деле.

Вызвал следователя Попова. Тот сел и уставился на Хамзина:

— Ну что еще вам понадобилось? — посмотрел на часы.

Хамзин мягко улыбнулся: извинился вроде за то, что по пустякам вынужден отвлекать занятого человека. Свесившаяся на плечо голова делала его похожим на зачарованного слушателя. Но это впечатление немедленно разрушал взгляд: пронзительный, без тени сентиментов.

— Вот экспертиза патрона: на гильзе совершенно отсутствуют пальцевые отпечатки. Стерты. Не странно?

— Не странно! — запальчиво ответил Попов. — Что удивительного, если преступник стирает следы?

Голова Скворца оторвалась от належенного плеча, чтобы сделать несколько согласных кивков:

— Действительно. Чаще всего преступник стирает уличающие его следы. Вот и теперь стер. Он, преступник этот, о-о-очень предусмотрительный. На патроне роковом следы стер, а на втором — забыл. И на ружье оставил массу пальчиков! Странная избирательность…

Попов нервно пошевелил плечами. Всем своим видом давал понять, что за хитрости и изощренные козни преступника отвечать не намерен.

Скептически улыбнулся Хамзин. Прекрасно понимал, что беспечность следствия была умышленной. Вздохнув, отпустил Попова. До поры.

Следующим по плану был участковый Сакин. Накануне Хамзин послал запрос в МВД республики на лиц, получивших гуманитарные наборы от финнов. Его интересовал только Сакин, но, верный своим принципам, он не указал конкретной фамилии, чтобы случайно не бросить тени на возможно безвинного. Презумпция невиновности! Сакин оказался в списке двести восемнадцатым по счету. Хамзин вызвал его на допрос, а в это время «скворчата» проводили в доме участкового обыск: с понятыми, с работником прокуратуры, — корректно и обстоятельно.

— Скажите, гражданин Сакин, — Хамзин невыразительно смотрел на участкового, — получали вы в канун Нового года пакет: так называемую «сумку участкового»?

Сакин недоуменно раскрыл глаза. «Какой пакет?.. Почему этот кривошеий начал с посторонних деталей? Приемчики хитрые?!»

С трудом вспомнил, что да, действительно получал. Ну и что? Разве это незаконно? Эту сумку, между прочим, получили все участковые. Все, до единого! И денег за сумку, между прочим, никто не требовал. А если надо заплатить, то он, Сакин, лучше вернет сумку.

Участковый взбодрился, поняв, что следователь безнадежно туп:

— Мне эта «Сумка участкового» — без надобности. Если за нее скажут платить, я ее лучше отдам. Она, между прочим, лежит нетронутая.

Следователь согласно кивнул своей кривой башкой.

— Она совсем «нетронутая»?

— Ну да! — окрылился Сакин, еще раз подивившись, как далеко от нужной тропки «роет» важняк. — Ничего я из нее не брал. Посмотрел только и оставил. Мне — без надобности.

— Из коробки, значит, вытаскивали?

— Да какое это имеет значение?! Содержимое-то в сохранности. В комплекте. Можете проверить.

— Из коробки, значит, вытаскивали, если содержимое знаете, — без раздражения повторил Хамзин.

— Между прочим, никто не предупреждал, что этот подарок открывать нельзя! — Сакин с нескрываемым ехидством смотрел на следователя.

— Ответьте на вопрос: открывали вы упаковочную коробку? Была ли эта коробка? Или сумка была без тары?

Сакин раздраженно дернул плечом. Он и в самом деле не помнил, была ли какая-то упаковка. Сумку вспомнил, а вот во что была завернута…

— Не помню, — искренне признался он.

В этот момент «скворчата» вошли в кабинет, выделенный группе Хамзина: вернулись с обыска в квартире Сакина. Молча положили перед шефом завязанную тесемочками папку и вышли. Хамзин задал Сакину еще пару тупых вопросов и распрощался. Иронично усмехнувшись, участковый вышел. Обрадованный и окрыленный.

«Хрен найдет он концы! И как такая тупизна в важняки выбилась?!»

На улице он увидел курящих ассистентов кривошеего. И их окинул смешливым взглядом. А те его — равнодушным.

Зная стиль Хамзина, генеральный прокурор не стал ему говорить о той кассете с записью. Но, привыкший к завершенности, Эльдар прислал ее «важняку». Снабдил пояснительной запиской. Скворец прослушал кассету и равнодушно отвернулся: улик, не имеющих законодательного обоснования, он не принимал. Но свою роль она все-таки сыграла.

На следующий день Хамзин снова завертел шарманку про сумку:

— При обыске в вашем доме была обнаружена коробка — тара «Сумки участкового». Это подтвердили понятые и ваша жена, вот их подписи.

— Что вы прицепились к этой сумке? Думаете, что запутаете меня? А я, между прочим, работник ми-ли-ции! Уяснили, гражданин следователь?

— Я знаю, — бесстрастно кивнул Хамзин. — Вот акт экспертизы… можете ознакомиться. Согласно акту, из этой коробки вы или кто-то с вашего ведома изготовлял пыжи для патронов 16-го калибра.

Сакин похолодел и вмиг покрылся испариной. Недолго скептическая улыбка и наглый взгляд царили на его лице. Совсем, между прочим, не тупыми оказались вопросы. Пыж! Это уже улика… Хотя… хотя можно и пободаться! Мало ли кому такие коробки попадали. Картон — он и в Африке картон.

— Я действительно люблю поохотиться. И дома у меня есть винтовка. Между прочим, зарегистрированная! И патроны я сам готовлю. На разные назначения — разные. Бывает, мелкой дробью, бывает — крупной.

— Да, наверное, — согласился Скворец, — я не охотник. Значит, патроны вы сами заполняете порохом, пыжами, зарядами? Так?.. А «жакан» для какой охоты?

— Это… если на кабана, — побледнел Сакин. — Но… это… редко. Я в основном на дичь. То есть дробью…

— Среди изъятых у вас патронов в количестве двадцати трех было два — с жаканом. Вы эти двадцать три патрона одновременно снаряжали?

— Нет. Я с дробью только… А эти с жаканом — давно лежали. Я уже не помню, когда их затарил… Это на кабана, а я на зверя уже больше двух лет не хожу, — он утер вспотевший лоб. — Давно… с жаканом. Я на дичь…

— Вот результат экспертизы, — терпеливо пояснил Хамзин. — Из двадцати трех обнаруженных у вас патронов восемнадцать изготовлены позднее 29 декабря минувшего года, — то есть в течение этих четырех месяцев. И в их числе — эти два. С жаканом. Вот акт экспертов.

— Да откуда это известно?! — возмутился загоняемый в угол Сакин. — Я, между прочим, на патронах дату не проставляю! Ваши эксперты что, — углеродистый анализ проводили?! Как это они сроки определяют?

— Вот, написано: пыжи изготовлены из одного листа картона. Все восемнадцать! И именно из того, упаковочного. У вас обнаружены три, оставшиеся от коробки, стенки. А четвертая — с пробитыми отверстиями. Экспертиза доказала полное соответствие этих отверстий пыжам.

— Между прочим, это надо доказать! Может быть, кто-то у меня брал пыжи. Я сейчас точно не помню, но кто-то у меня брал. Мы, охотники… А, вспомнил! — Лицо Сакина озарилось. Коридор с горячими стенами, в который вогнал его дотошный Хамзин, обострил реакцию, разбудил защитные рефлексы. — Вспомнил! Как раз Бравину я дал этот патрон! Бравину Анатолию… Между прочим, он сам попросил. Ага! Сам попросил. Сразу, после того как с Байтуриным поругался! Они, между прочим, с этим Байтуриным крепко поругались. Чуть не до драки! А потом он у меня попросил патрон с жаканом… Вот почему он только с этого патрона отпечатки стер! Ага! Только с моего! Чтоб подставить меня! Вот же сволочь! Я же ему без всякой задней мысли дал. Как охотник — охотнику! Между прочим…

«Между прочим»… Почему эти, повторяемые Сакиным слова, каждый раз вызывали у Хамзина волнение ищейки, нащупывающей след?.. А вот почему!

Хамзин поднял палец, призывая участкового к вниманию. Включил запись: «Я, между прочим, могу его по другим каналам прижучить». «Не надо по другим. Раз начальник сказал, надо сделать именно так». «Начальник, между прочим, в теплом кабинете сидит, а мы с вами здесь хреновиной занимаемся».

Запись неожиданно привела к катастрофическому для Сакина эффекту. Словно шлюзы открылись. Хамзин уже не задавал вопросов, а только записывал признания Сакина.

Дурную шутку сыграло с участковым его пренебрежение законами. Привыкший за много лет к всяческому игнорированию процессуальных норм, он и сам попался на юридически невесомой улике. Забыл, что магнитофонная запись не может быть использована в суде.

Из показаний Сакина явствовало, что майор Мишин поручил ему стравить меж собой акционера Байтурина и председателя ОАО «Созидатель» Бравина. Накануне собрания акционеров Сакин напоил Байтурина и окольными путями настроил его против Бравина. В интригах Сакин был большой мастак. Собрание уже подходило к концу, когда слово взял Байтурин. Нетвердой походкой приблизился к трибуне:

— Я вот что хотел… Вот что скажу. Почему это у нас председатель — Бравин? Мы же не в Москве живем, а в Татарстане? И вот на нашей земле… русский — раис, а я, татарин, — никто?! Почему? Где есть такой закон, чтобы русский..? Может, и президентом, вместо Шаймиева, русский будет? А? Не дело это.

Анатолий Иванович растерянно засуетился, заелозил на стуле:

— Это что ты такое говоришь, товарищ Байтурин?! Какие глупости! Я никогда на место Шаймиева не лез! И не хочу!.. Глупости какие! А в «Созидателе» я главный, потому что у меня главная пачка этих… акций. Это такой закон! Тебе-то бесплатно дали… Подарили. А ты дареному коню в зубы смотришь! Нехорошо, товарищ Байтурин… И что это ты про нацию заговорил? Мы с тобой… с вами… сколько лет на этой земле боками терлись! И никогда не думали — кто русский, кто татарин! А теперь… Нехорошо, товарищ Байтурин!

— Ага! — не унимался акционер. — Боками терлись! А твой батя, — я это хорошо помню! — у моего отца в тридцать седьмом году пол-участка и семь коров забрал! Думаешь, я не знаю? Я знаю! Мне отец рассказывал. Тебя, Анатолий, судить, как врага народа, надо, а ты вдруг моим начальником стал!

Словом, пустая перебранка чуть в драку не переросла. Но Сакин — тот самый интриган, который и затеял эту свару, — развел спорящих. Требовательно и сурово, как и подобает стражу порядка. А через два дня зашел к Байтурину домой и потребовал, чтобы тот извинился перед Бравиным.

— Не знаю, с чего это я завелся? — виноватился трезвый Байтурин. — Шайтан, видно, попутал… Прав ты, начальник: надо извиниться перед Анатолием. Столько лет дружились, а тут… Шайтан попутал. Вот прямо сейчас и пойду.

— Сейчас не надо. Его сейчас дома нет. Он только в четыре часа приедет. В районе он. В четыре часа приходи. Договорились? — Наклонившись, Сакин заглянул в виноватые глаза Байтурина. На четыре назначил участковый расстрел.

* * *

— Павел Георгич, объект пригласил какую-то Инну на семь часов вечера в «Колизей». Запись я передал Донскому.

— Хорошо… — Фауст отключился и тут же набрал Дона:

— Что там за вечеринка в «Колизее»? И кто такая Инна?

— Выясняю, Павел. Вырисовывается очень интригующая коллизия. Мне надо еще минут тридцать. Ребята дожимают вопрос. Через полчаса проясню.

Однако уже через пятнадцать минут Дон раскладывал ситуацию по полочкам:

— В «Колизее» сегодня встреча наших и американских бизнесменов. Приглашение и тебе прислали, здесь, на твоем столе. На эту встречу надо обязательно пойти. Прикинь, какие перспективы… Мне позвонил Стасик Рискин: это он инициировал встречу. Сказал, что на встречу надо прийти с женами. Американцы будут с женами… Это какое-то поветрие, кажется исходит идея от ВВП или от Буша… В общем, не это важно. Это второе. А главное…

— Это второе! А главное — Бравин, что, тоже приглашен?

— Ну! Я же говорю. Ему тоже прислали. Только это я не от Рискина узнал, а с прослушки. Лекс приглашал спутницу. На семь часов и именно в «Колизей». Значит, и его пригласили. Но это — ладно…

— Не «ладно», Дон! Кто эта девица?

— Да так… Из конторы Давида Гурешидзе.

— Что-что?! Эскорт бизнесмена? — Павел был удивлен. Фирма Гурешидзе предоставляла «женщин в прокат», как шутил сам Давид. Хорошо выдрессированные, весьма привлекательные девицы сопровождали деловых людей в поездках, на светских тусовках… Фауста немного покоробило, что Бравин пользуется услугами наемных девиц. Но чувство досады стало отодвигаться: практичный Фауст уже ухватил за хвостик идею, которая могла обернуться прямой выгодой. На лице его зазмеилась улыбка. Такая улыбка бывает у человека, набредшего на коварную идею.

— …Имей в виду: народ там соберется солидный — элита бизнеса. Стас предупреждал, что форма одежды — джентльменская… — донеслись до его уха рекомендации Дона, но Фауст уже сузил глаза, уже сморщил лоб. Разрабатывал выгодную комбинацию.

Набрав номер, Павел угрюмо уставился в точку на стене. Сигнал, второй, третий… Нетерпеливо перебирал плечами… Вот зараза! Откуда это манера венеровская появилась?! Досадливо цыкнул и… снова повел плечами: словно лямки рюкзака поправил. Или крылышками пошевелил. Да, совсем разучился контролировать себя Фауст! Части его «я», как роты отступающей армии — одна за другой, переставали подчиняться…

— Слушаю, — послышался негромкий голос Влады.

— Это я… — кашлянул и уточнил: — Павел это.

— Хм… Мог и не говорить. Кто еще может мне позвонить… сюда?

— Влада… только не спеши отказываться! — Фауст нервничал, суетился. — «Нет» очень короткое слово. Всегда успеешь сказать… Давай пойдем… Я хочу предложить тебе… В общем, в клубе «Колизей» вечеринка… тусовка, это, кажется, так называется? — Он нетерпеливо подергал плечами: лямки рюкзака поправил. — Светская тусовка…

— Прости, Павел, но я сразу скажу «нет». Спасибо за приглашение…

— Но, Влада, нельзя же так… в печали углубляться. Ну что ты сидишь в четырех стенах, как отшельник?! Что, жизнь закончилась?! Да она только начинается! Только начинается для тебя.

— Не надо, Павел. Спасибо и за приглашение, и за попытки отвлечь меня от… Но я в самом деле неважно себя чувствую.

— Тем более! Как раз там развеешься, улучшишь настроение. В «Колизее» всегда…

— Прости, Павел. Нет. Извини. — Она нервно отключила аппарат и, упав на диван, разрыдалась. Своей заботой Павел только усугубил ее душевные терзания. Вот ведь как бывает: посторонний человек так заботится, старается, а Лекс… Эх, Алексей, что же ты наделал?!

Рыдания перешли в обиженные всхлипывания. Как давно, однако, не плакала Влада. Как давно не чувствовала себя такой незащищенной. С детства, кажется. И, как тогда, в детстве, обиженно плача, она накручивала на палец локон. Одинокой, всеми брошенной чувствовала себя Влада. А монотонный рокот телевизора еще больше подчеркивал пустоту вокруг нее: только это техническое приспособление составляло ей компанию. Она села, утерла слезы и печально уставилась на экран. И вдруг замерла:

— … в элитном клубе «Колизей». Встреча организована известным российским менеджером Стасом Рискиным, бизнесменом из США Гайком Даллакяном и швейцарцем российского происхождения Дэвидом Леви.

— Боже, это же Давик! — вскинулась Влада.

Давид Левинсон был близким приятелем Лекса и его швейцарским компаньоном. А раз он организатор этой встречи в «Колизее», значит…

Спеша и сбиваясь, она набрала номер Паустовского.

— Как ты назвал это… эту…?

— Тусовка. Я просто не знал, как…

— Нет, я не об этом. Как называется клуб?

— «Колизей». Приличное место. Никаких… пошлостей, — суетился Павел, как коммивояжер, предлагающий товар. — Это очень солидный клуб.

— Ну раз солидный… Пожалуй, ты прав: мне не мешало бы… отвлечься.

— Вот это правильно! Отличное решение! — в радостном предчувствии Павел пошевелил крылышками.

* * *

Они вошли в почтительно-раскрытую дверь. Зал был наполнен звуками: монотонный, разнотембровый рокот голосов, звон бокалов, негромкая камерная музыка, шелест платьев, треньканье вилок и ножей… Внезапно все эти звуки замерли. Только оркестр продолжал скрипичное адажио. Но после предшествующего многозвучия негромкая музыка воспринималась, как звон тишины, как шум волны на опустевшем пляже.

Причиной внезапной немоты стал, конечно, всесильный и надменный Паустовский. Фауст — с женщиной! Это изумило. Потому что здесь его платочек. Она смотрела на пробегающие мимо огни ночной Москвы, а они неясными бликами пролетали мимо.

А Павел, стараясь не нарушить ее уединение, гадал: верно ли поступил? Достиг ли цели? А может — наоборот? Может, сам, своими руками разрушил то хрупкое сближение, которое намечалось (или ему казалось, что намечалось) в их отношениях. Он ведь специально повел Владу на эту — совсем не интересную ему — околосветскую мышиную возню. Как узнал, что Алексей там будет с этой Инной, так сразу и задумался, рискнуть или нет! Не разгадав Влады, томясь от вынужденной разлуки с ней, он форсировал события. Девиз «Была — не была!» совсем не гармонировал с осмотрительным бизнесменом Паустовским… Но — «Пан или пропал!» — тот же самый лозунг, только в профиль — вдруг выплыл откуда-то из подсознания влюбленного Фауста. Видимо, чувство к Владе возродили в Павле азартного юношу, всегда готового на непросчитанный риск.

Он тоже смотрел сейчас в окно, на пробегающие мимо огни фонарей, реклам, витрин. Они не виделись ему, как Владе, расплывчатыми пятнами света. Но все это разноцветье, эти веселые, приглашающие краски усиливали в нем предчувствие ошибки.

Не такую реакцию ожидал Павел от встречи двух людей, вызывающих у него мощные яростные чувства: любовь и ненависть. Скверно чувствовал себя Фауст. И прежде случалось, поступал он… не очень благородно, но никогда раньше не испытывал укоров совести. А сейчас каялся.

— Ты знал, что Алексей будет там?.. Что не один будет, знал? — Влада так точно врезалась в течение его мыслей, как будто он вслух размышлял. От неожиданности Фауст резко повернул голову. Машину слегка занесло.

— Не буду врать: знал. И то, что не один он будет, тоже знал… Но я хотел перетянуть тебя на свою территорию. Я не знал как… и вот. Но поверь, Влада, это не я. Я на такую подлость никогда бы… Это тот, новый жилец, который во мне недавно поселился…

Врал Павел. Может, и себе самому тоже. Никакой новый жилец не селился в его душе. Давно жила в Павле эта вторая «личность». Но спала во мраке. В темном углу пристроилась. А наполнил душу свет любви — проснулось чудище, зашевелилось.

* * *

Оставшись одна, Влада упала на диван и горько зарыдала. Так плачут осиротевшие в одночасье. Она и чувствовала себя полной сиротой. До этого вечера, до этого проклятого вечера она еще надеялась, пыталась найти оправдания… Хотя, какие могут быть оправдания?! Неожиданно для себя поняла, что тот, безапелляционный гнев на Алексея за Женеву постепенно вытеснялся, растворялся в других чувствах. Терял свою категоричность. И к сегодняшнему вечеру превратился в обиду. Влада уже готова была простить. Но эта новая измена — она перечеркнула…! Это конец! Вместо того чтобы… О, Боже! Неужели все эти десять лет он только притворялся влюбленным?!!

Диванная подушка, в которую уткнулась Влада, совсем не предназначалась для слезной исповеди, для «лакримозы». Не впитывала она обильных слез, и они, стекая с щек, снова растирались по лицу.

* * *

Алексей лежал на их кровати. Один на широченном ложе. Но не разбросался, а даже съежился на своей стороне, время от времени поворачивая голову на подушку Влады.

Он тоже чувствовал себя сиротой. И он испытывал беспредельный гнев на Владу. После того проклятого вечера в Женеве Алексей не находил себе места. Ту девицу он конечно же немедленно выпроводил. И стал звонить, звонить… В посольство, в жандармерию, к общим друзьям в Женеве… Влады нигде не было. Не могла же она улететь! У нее же нет денег. Куда же она могла пойти?! Куда? На всякий случай позвонил в аэропорт. И узнал: вылетела в Москву!

Потом были звонки Генриху, но и они ничего не прояснили.

Отчаявшись, Алексей сообщил Дикому, что вылетает. Плевать на все розыски! Он должен быть в Москве! Должен!

— Срочно сделай мне паспорт. «Белое — черное», понял, Рудик? Только срочно! Не уложишься в три дня, — я вылечу по своему паспорту.

Дикий старался его успокоить, отговаривал от «авантюры». Так успокаивает наездник взъярившегося мустанга. Прицокивая языком, поглаживая гриву, бормоча ничего не значащие слова.

— Я ее найду, Лекс. Вот в эти три дня — конкретно найду. Ты же знаешь, у меня и муха не пролетит! Ты постарайся взять себя в руки. Ведь дела на полдороги оставлять нельзя. Коней на переправе не меняют, — ни к селу, ни к городу выдал Дикий. Но, кажется, убедил Лекса.

А через три дня, как и обещал, позвонил:

— В общем, Лекс, здесь она, в Москве. С ней — все в порядке. На тебя, правда, ядом дышит. Но это — времянка. Как говорится, время — лучший врач… Как там у нас дела с очередной партией водки?

Но на десятый день, поняв, что никакими ухищрениями дальше удержать Лекса в Женеве не удастся, Дикий «радостно» сообщил:

— Все, Лексус, можешь возвращаться. Я все устроил: выдернули тебя из этой заморочки с Лозовым. И с розыска тебя снял! Можно возвращаться.

Здесь, в Москве, Алексей искал подходы к Владе. То, что она жива и здорова, — ему доказал Рудик: прокрутил «снятый» телефонный разговор. Звонила она Генриху. Голос был, конечно, невеселый, но и не угасший, не безжизненный. Про детей спрашивала, когда вернутся. А о Лексе — ни слова. Как будто и не было его на этом свете. Где она обитает, на какие деньги живет — всего этого Лекс не знал. И узнать не получалось.

А вот сегодня все выяснилось: где и на какие деньги живет. Сука! Блядь!!!

Глубоко вздохнув, Алексей закурил новую сигарету. В спальне висело облачко дыма. На тумбочке, в которой обычно он оставлял свои «извинения», лежало две пачки сигарет. Одна уже пустая. И это — за какие-то два часа!

«Влада — с Фаустом! Большего предательства представить себе было невозможно. С Фаустом! Не означает ли это, что все эти месяцы они были в сговоре? Конечно! Конечно же!!! Вот почему таким странным было похищение! И теперь все становится на свои места: это «похищение» было запланированно ими обоими. Вот же сука! Тварь! Оказывается, она виртуозная артисточка! Виртуозная! А я-то, дурень, считал ее бездарью. Нет, она артистка. Как сыграла: ничего не помню, ничего не знаю. Да еще и Даню приплела. Сука! Сука!! Сука!!!»

Он вился, как змея, схваченная за голову, скрежетал зубами, до хруста сжимал кулаки.

Но — странное дело! — гнев на Владу моментами перекрывался тоской по ней. Он пытался найти какие-то оправдания, какие-то смягчающие вину обстоятельства. Но не мог! И снова девятым валом вздымалась ярость.

Ненависть — одна из фаз любви. Если любят поверхностно, ненависть проглатывает любовь, топит ее безвозвратно. А любящее сердце для ненависти — только транзитный пункт. Уходит она. Через неделю, через месяц, через год, но уходит. И снова в сердце просторно располагается любовь.

Все эти восемь дней Павел не появлялся. Он только звонил, напряженно вслушивался в ее голос и понимал, что и сегодня — не его день. То, что он совершил подлость, — это было ему понятно. Очень хотелось выяснить, как Влада относится к нему после этого. Но его чуткое, понимающее ухо не улавливало ни гнева, ни злости. Но и иных чувств не проявляла Влада. Она словно забыла о нем, о Павле. Словно не существовало его на этом свете. Говорила с ним вежливо, отвечала на его вопросы, но не более. Так, как отвечают ошибшемуся номером. И потому не знал Фауст: правильный ли ход совершил он. Не знал и терзался в неведении.

* * *

Восемь тягостных дней Влада металась в поисках выхода. Отчаяние, ярость, безнадежность — эти незнакомые прежде чувства колыхались в ее смятенной душе. Конечно, и раньше приходилось ей и гневаться, и сердиться, и отчаиваться. Но это были миниатюры чувств, изящные статуэтки гнева, отчаяния… Как и причины их рождавшие.

А теперь статуэтки выросли в колоссов. В громадные и неодолимые горы гнева и отчаяния. И оттуда, с этих вершин мелкой, незначительной виделась та измена в Женеве. «Действительно, легкая прогулка для эмоций. А теперь — нет! Теперь предательство очевидное, не скрываемое, бесстыдное. Он был с женщиной прилюдно.

Официально! Значит, у них все серьезно… Так публично афишировать наш разрыв!.. Но это же не в его духе! Боже! Да откуда я знаю теперь, что в его духе?!

Но это конец! Он поставил точку! Он нашел мне замену! А как же я? Как я буду жить? — Она стиснула виски и завыла. Перед глазами вдруг стали проплывать отчетливые отрывки их жизни. Те отрывки, которые составляли их жизнь. Она видела себя — счастливую, обожаемую, в его объятиях. А вот он загадочно улыбается ее очередному капризу. А вот он — улыбается, но уже не нежно, не тепло, а мандражно, маскируя клокочущую ревность. Это значит, что на нее смотрят. А вот он теребит Даню за челку и говорит, что обожает его глаза. А ведь глаза у него мамины, ее, Влады! Стоп! А как же дети? Она тяжело задышала и покрылась испариной. Дети-то как? Он… он заберет их, и они станут жить вместе: он, дети и… и эта? Нет, он не посмеет! Он не сделает этого! Боже! А вдруг я ему не нужна! Неужели не нужна? Неужели эта… женщина сможет заменить ему меня? А дети? Разве они позволят?.. А вдруг позволят? Ведь они обожают его? «Они любят все и всех, что и кого люблю я!» — вдруг вспомнилось Владе… Надо забрать детей! Тогда все уладится! Тогда и он вернется! А та женщина? Смогу ли я простить ему? Наверное, смогу. Да конечно же смогу! Ведь ради детей…» Обманывала себя Влада. Пути к примирению искала.

Волнуясь, набрала его номер. Хотела миролюбиво, но, услышав его спокойное «алло», заговорила нервно:

— Это я, Влада… Извини за беспокойство.

— С трудом.

— Что?

— Извиняю с трудом. За беспокойство.

— В таком случае я буду краткой. Я хочу видеть своих детей!

— Нет.

— Что значит «нет»?

— Нет — это значит только одно: «нет»!

— Ты не посмеешь! — выкрикнула Влада, но услышала короткие гудки.

* * *

Влада вошла в кабинет решительно и враждебно. Подняв недовольный взгляд, Алексей на мгновение растерялся. Лицо его стало по-детски удивленным. А в глазах блеснула искорка радости. Но промельком. Через мгновенье Алексей опомнился. Отложив в сторону бумаги, он откинулся в кресле с выражением презрительного отчуждения.

— Удивлен? — спросила Влада, борясь с неровностью дыхания.

Он деланно усмехнулся. Хотел усмешкой задеть ее. Но не получилось. Сердце защемило: такой влекущей была Влада, такой желанной! Глаза ее рассыпали синие искры, словно рассерженный бенгальский огонь. Она напоминала тигрицу — попавшую в западню, но не сломленную.

— Ты думаешь, что растоптал меня?

— Ты сама себя растоптала, — презрительно усмехнулся Лекс.

— Я не боюсь тебя, Алексей. Я тебя презираю!

— Взаимно!

— Как ты жалок! — сдерживая слезы, прошептала Влада.

— А! Ты пришла меня пожалеть?

— О, нет! Я пришла, чтобы… чтобы забрать детей.

— Куда? К новоиспеченному «папаше»? К этому ублюдку Фаусту?

— Павел сюда не…

— О! «Павел»?! Какие успехи! Какая доброжеланно… тельность! Какие чувственные отношения!

— По крайней мере, с руки он меня не подкармливает, как ты некоторых! Вот у тебя с той рыжей шлюхой действительно чувственные отношения.

— Ты права! Очень чувственные! Уж она никогда не предала бы меня с первым встречным… проходимцем! — Алексей гневно сдвинул брови и бессмысленно переставил предметы на столе.

— Я тебя не предавала. Я — не ты! Это ты, там, в Женеве… предал меня! А теперь это уже стало системой! Ты же на каждом шагу предаешь! Разве не так?

— Комментариев не будет!

— Конечно, какие могут быть комментарии к грязной измене?! Все и без ком… все и так ясно. Как Божий день, ясно.

— Высказалась? А теперь иди. Я не желаю видеть тебя и слышать! Иди к Фаусту! С ним комментируй. А у меня нет времени на мелочные разборки.

— «Мелочные разборки»? Что ты имеешь… Что называешь «мелочными разборками»?

— Ладно, хватит! Я не собираюсь ничего объяснять! Хватит! Иди, пусть Фауст тебе объясняет… «Мелочные разборки»! — последнее он произнес желчно, пародийно, забыв, что это не Влады, а его слова.

— Почему ты так со мной разговариваешь?! Я, между прочим, пришла в… в… в этот солидный клуб только для того, чтобы убедиться в твоей подлости. Я знала, что ты будешь с какой-нибудь шлюхой. Поэтому я пришла.

— А! Значит, Фауст поставил тебя в известность, что раут для семейных пар?! Молодец! Умница! Подонок!!! Ух! — Он свирепо сжал кулаки. — Воспользовался, мразь, ситуацией.

— Что ты имеешь в виду? — подалась вперед Влада, в надежде услышать что-то, оправдывающее Алексея.

— Что в виду, то и имею! — желчно усмехнулся Лекс.

— Ты не уклоняйся! Скажи, что ты имел в виду?

— А то, — иезуитски отчеканил Лекс, — что эту женщину я пригласил ради протокола. В приглашении ставилось условие — явиться с женами… С женой.

— Ах, как мило! Ставилось условие, и ты взял первую попавшуюся шлюху — и на раут! — Влада зло захлопала в ладоши. — Браво, Бравин! Раньше это называлось проституцией, а теперь — протоколом!

— Оставь свою иронию для Фауста. Меня своими штучками не проймешь. Слава Богу, я прозрел! Понял, каким лохом был все эти десять лет… Иди отсюда!

— Нет, подожди! Почему ты все время ускользаешь от ответа? Признайся, что с этой девицей…

— Слушай, «артисточка», я уже тебе сказал, что к Инне не имею никакого отношения… Кстати, мне следует удвоить ей гонорар, ведь благодаря ей, наконец выяснилось, где и с кем проводит ночи моя бывшая жена.

— Ну вот и прояснилось, — Влада нервно рассмеялась, — вот ты и признался, что дал ей деньги. И после этого будешь врать, что она не шлюха?!

— Смешнее всего, — печально усмехнулся Лекс, — что это так и есть. Она — дама по сопровождению бизнесмена. Не больше того. Протокольное сопровождение. С почасовой оплатой.

— Вот как?! Значит, и Пав… Паустовский пригласил… Значит, и я была там ради протокола. Значит, инцидент исчерпан! Ха-ха! Все легко разрешилось! — Влада язвила, но Алексей не уловил сарказма. Ему казалось, что Влада пытается оправдать свою измену.

— Сейчас ты, сама не подозревая, загнала себя в ловушку. Я и не знал, что десять лет жил с дамой по вызову.

Влада хотела желчно прищуриться, но глаза сами вопросительно округлились:

— Что ты имеешь в виду? Кто эта «дама по вызову»?

— Не притворяйся. Ты все прекрасно понимаешь. Эту Инну я пригласил из службы «Эскорт бизнесмена». Она — болонка для прогулок. Значит, и Фауст взял тебя как… как пуделя. — Алексей сам распалялся от своих предположений. Лицо побелело, глаза горели ненавистью. Он и в самом деле готов был убить Владу. — Хороша роль: болонка по вызову!

— Ты говоришь, — запальчиво возражала Влада, — приглашали с женой. Вот и пошел бы с женой. Не арендованной, а настоящей.

— Видишь ли, «милая», меня опередили! Моя «настоящая» жена в этот момент была в аренде у другого.

— Ах, Алексей! Как ты; можешь все запутать! Спутал местами причину и следствие. Я никогда не оказалась бы в доме Паустовского, если бы… не Женева. Или там, в ванной, тоже была девица… по протоколу?

Алексей вскинул брови и с вызовом посмотрел на Владу. Но возразить не смог. Нечем было крыть. Отвел дерзкий взор.

— В общем, Алексей, думаю, ты избрал не лучший способ вернуть меня! Ты ведь мечтаешь, чтоб я вернулась.

— Нет! — Алексей зло усмехнулся. — Это ты мечтаешь! Но я не подбираю утиль. Ты — бывшая в употреблении. А я — человек брезгливый.

— Ха-ха! — наигранно расхохоталась Влада, гневно сжав спинку кресла, сесть на которое ее так и не пригласили. — Не пытайся меня оскорбить. У тебя ничего не получится. Если бы ты действительно был брезгливым, не ложился бы в чужие постели… «Брезгливый»! Ха-ха! Я знаю, почему ты так ведешь… себя. Тебе больно! Больно! Тебя это гложет! Да-да! И не делай такое лицо. Тебя гложет! Своими оскорбле… попытками оскорбить меня ты прячешь свою вину. Не ухмыляйся, уж я-то тебя знаю! Я…

— Все, хватит пустой болтовни. По-моему, ты все уже сказала. Ну и все. Можешь быть свободна. Уходи.

— Не уйду! Я за детьми пришла. Если ты не отдашь детей, я…

— Даже не продолжай! Любая твоя угроза рассмешит меня… Хм… Как я упал в твоих глазах, если ты позволяешь грозить мне? Ты?! Мне?! Все. Убирайся!

— Боже, как я ненавижу тебя! Слышишь, ненавижу!!! — шептала Влада. Глаза ее повлажнели, лицо пылало.

Никогда еще так откровенно она не кричала о своей любви.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга, взволнованно дыша. Алексей вдруг почувствовал, что не хочет, чтобы она уходила. Он желал, чтобы она оставалась. Чтоб продлилась их ссора… Но Фауст, ненавистный Фауст незримо стоял между ними.

— Иди. Уходи. — Голос его стал угасать.

— Я не уйду, пока ты не отдашь мне детей!

— Дети будут со мной. Вопрос решен.

— Это мои дети! Мои! Я их мать!

— Они будут со мной!

— Боже, от тебе исходит адский холод!

— Адский холод? Это что-то новое, — презрительно скривился Алексей. — До сих пор я наивно полагал, что в аду пекло.

— Алексей, — вдруг взмолилась Влада, — отдай детей. Ведь между нами уже ничего не будет! Даже если мы захотим. Между нами пропасть! На что ты надеешься? Если я не нужна тебе, зачем ты удерживаешь меня? У тебя же все есть… У тебя уже другая жизнь… И у меня тоже! Зачем ты так мучаешь меня? Тебе же сейчас… не так плохо.

Он так растерянно посмотрел на нее, что она умолкла.

— Это у меня другая жизнь?! Это мне «не так плохо»? Что у меня есть? Дура! Тварь! Ты всю жизнь мне сломала! Разорвала на куски!.. Другая жизнь у тебя? Ну так иди в свою другую жизнь. Иди и хлебни. Плохо тебе было со мной? Иди и сравни… А дети останутся со мной. Не отдам их тебе. Чтоб ты мучилась… чтоб страдала!.. Приползешь ко мне на коленях… но лучше не приползай. Я вытру о тебя ноги! Уходи, Влада.

— Никуда я не пойду без детей!

— Детям не нужна такая мать.

— Какая это «такая»? Чем я провинилась перед детьми?

— Если ты так легко сменила мужа, то… изменишь и детям.

— Так ты не отдашь детей? — стиснув зубы, прошипела Влада.

Не этого ждал Алексей… Совсем не этого.

— Детей…? Не то… Не то. — Лицо его разочарованно вытянулось, в глазах словно свеча угасала. Но обезумевшая Влада не расшифровала мимики. Не услышала отчаяния, тоски. Подчиняясь охранительным рефлексам, рука окунулась в сумочку.

Режущая, колющая сотнями пик, обжигающая боль остолбенила Алексея. Зажмурившись, судорожно выгнув тело, он схватился за лицо.

Короткий, яростно сдерживаемый стон прорвался сквозь стиснутые зубы. А она отозвалась громким отчаянным криком. Его страдания отдались невыносимой болью в ней самой. Она почувствовала и ожог, и нестерпимую резь. Не выработался во Владе иммунитет к его боли. Они все еще оставались сообщающимися сосудами.

Флакон выпал из руки. Влада в отчаянии застыла.

В кабинет влетел Генрих. Он переводил озадаченный взгляд с Влады на Алексея, пытаясь угадать — кто жертва.

Влада порывалась что-то сказать, но тщетно. Бледная, растерянная, она онемело указывала пальцем на Алексея.

Куда делась недавняя удаль? Куда пропала ее ненависть?

— Что случилось, Влада?! Кто это сделал?! — Генрих суетился около стонущего, притоптывающего от боли Лекса. — Быстро машину! Быстро!

Алексея увезли. Влада осталась одна. В его кабинете. И в целой жизни.

Выйдя из операционной, врач озабоченно сообщил Генриху:

— Все, что возможно, мы сделали. В целом вашему другу повезло: температура воздуха в помещении слегка загасила активность «агента». И еще: концентрация кислоты была сравнительно невысокой. Мы провели противошоковые мероприятия — обезболивание, антигистамины… Но это консервативные мероприятия. Необходима срочная операция на глаза. В нашей клинике стопроцентных гарантий дать не могу. Нужно ехать в Германию. Там оборудование для таких именно случаев. Но выезжать надо прямо завтра.

* * *

Забившись в угол, она опустошенно вглядывалась в фотографию на рабочем столе Алексея. Фото, где они еще счастливы. Он не убрал ее. Он продолжал любить. И надеяться. Теперь она поняла, что Алексей ждал ее прихода. Хотел убедиться, что Влада еще любит его. А она все перечеркнула. Она сама поставила точку в их отношениях. Жирную точку. Точку, которую нельзя стереть. Нет! Она прикусила губу и почувствовала солоноватый привкус. Прав был Лекс: не справилась она с этой ролью. Но только теперь поняла, что не сможет женщина сделать больно любимому. Не сможет!

Уже темнело, а она все не уходила. Сидела в уголке, как вор, ожидающий потемок, и думала, думала…

Открылась дверь. Свет залил комнату неприятной реальностью. Она часто заморгала отекшими, заплаканными глазами.

— А, вот ты где? — удивленно застыл в дверях Генрих. Он вполголоса что-то поручил секретарше и вернулся к Владе. Но это был уже не прежний Генрих. Это был его двойник, так и не усвоивший манеры прототипа. Куда делись теплый взгляд, смущенно-лукавый наклон головы? Сейчас перед Владой стоял надменно-дерзкий незнакомец.

— Генрих! — простонала Влада, пытаясь встать. От длительной неподвижности тело затекло, онемело. Влада хотела встать, но не удержали затекшие ноги. Она изогнулась, скособочилась и стала похожей на вздыбившегося богомола. Влада выглядела жалкой. — Как он?

— Нормально… Ты лучше позаботься о себе… Вот тебя ждут перемены… Бо-ольшие перемены! Пока он будет в больнице, твоя судьба решится. Я позабочусь об этом.

Влада не понимала. Смотрела на еще недавно близкого друга, стоящего теперь над ней в позе карателя. В его гневном взгляде читался приговор.

Взяв сумку, она поплелась к двери, но Генрих жестко вернул ее:

— Куда ты собралась?

— Домой.

— У тебя есть дом? Теперь у тебя дорога лишь в один дом — казенный.

— Не смей так со мной говорить, — бесчувственно отозвалась Влада.

— Да? А кто ты такая? — Генрих больно сдавил ей руку. — Кто ты без него? Пустое место! Ты хоть понимаешь, кому причинила боль? Даже сейчас, когда ты поступила, как последняя сука, он беспокоится о тебе! «Не трогай ее!», «Она в агонии!». Он так и не понял, что ты — мразь. Тебя надо было задушить, как только ты перебежала к этому ублюдку!

— Ни к кому я не перебегала, — устало возразила Влада.

— Ты думаешь, я поверю? Это только наивный Лекс мог верить в твои сказки!.. Что, денег у твоего фаустенка больше? Ты даже не смогла оценить, что денег у Фауста больше ровно настолько, насколько больше вони от двух кусков говна, чем от одного. Все одно. Разница лишь в цифрах, а возможности иметь все, что захочешь, — одинаковые!

— Раньше ты сравнивал с лучами солнца… — Влада инертно выдергивала руку. — А теперь…

— Раньше ты была королевой. А теперь…

— Генрих… Дело не в том, у кого сколько денег… Если бы Алексей потерял все деньги, я не разлюбила бы… Но он мне изменил!

— Ха-ха! — зло рассмеялся Генрих. — Он не изменил, а изменял! У Алексея всегда были женщины! Их было — миллион! Но ты была одна!

— Так не бывает… Отпусти меня!

Он грубо усадил Владу на диван:

— Сиди, не рыпайся. Сейчас за тобой придут.

Влада растерянно озиралась в поисках своего постоянного оплота и только потом поняла, что нет его здесь. Она беззащитно заплакала.

— Ты не сделаешь это! Лекс тебе не простит. И дети…

— Дети тебя знать не хотят. У них есть отец, а место матери — вакантно.

* * *

— Все, Фауст, укатал я Берковича на наши условия! Как младенца укатал! — возбужденный Дон влетел в кабинет Паустовского. В ажиотаже он даже не заметил, что Павел никак не отреагировал на давно ожидаемую благую весть. Он сидел в кресле непривычно вытянувшись, губы его были твердо сжаты. Отрешенно повернувшись к Дону, посмотрел на него, словно не узнавая.

Для этой прострации была причина. И очень, очень веская! Час назад он узнал, что Владу посадили. Известие потрясло, повергло в шок всегда уравновешенного Фауста. Он — циничный, прожженный, никак не мог допустить, представить Владу в камере. Однако не дал эмоциям сковать себя. Подавив бурные всплески страстей, достал из сейфа блокнотик. Решил подключить к делу тех персон, к услугам которых не прибегал даже в самые критические моменты. Держал их на экстраординарный случай. А этот — как раз такой. Самый-самый!

Неожиданно натолкнулся на вежливый, сочувствующий отказ. Причем От содействия уклонились особы из самых разных инстанций. А ведь эти особы были его, Павла, должниками. Серьезными должниками. Но все они, юля и извиваясь, объяснили, что МВД, получив добро от самого, развернуло масштабную кампанию. И непонятно, тактика это или долгосрочная стратегия. А вопрос, которым озаботился Павел Георгиевич, как раз из компетенции МВД. Никак не обойти стороной. Нужно подождать, может, недельку, может, месяц…

Каждый раз Павел, не дослушав виноватые оправдания, зло отключал телефон. И снова звонил. Чтобы через пару минут прервать и этот разговор. Единственное, что ему удалось, — выведать имя следователя. С ним и встретился в кабинете начальника следственного управления.

…Следователь Кулиш, постучав, сунул голову в дверь. Получив добро, степенно вошел, подтянув брюки, аккуратно уселся и взглянул на начальника. Тот величественно кивнул.

— Согласно материалам предварительного дознания, гражданка Бравина Влада Владимировна подозревается в нанесении телесных повреждений средней тяжести своему мужу — Бравину Алексею Юрьевичу.

Павел подался вперед и оцепенело замер:

— Мужу?!! Он что, поднял на нее руку?

— Не он. Она. Вот показания Дудина Генриха Александровича: деяние Бравиной было неспровоцированным, необусловленным ситуацией. По свидетельству Дудина, пострадавший…

— Да что вы верите Дудину! Этот скунс за своего хозяина любые фальшивые показания даст!

Кулиш с угрюмым терпением переждал филиппику Павла и, кашлянув, продолжил:

— Имеются еще показания Пузина Д.Е. — сослуживца Бравина, — из которых следует, что подозреваемая Бравина пронесла в кабинет мужа аэрозольный флакон с серной кислотой, что и явилось орудием преступления. Из этого следует, что преступление это заранее спланированно, предумышленное.

— Она что… плеснула ему в лицо кислоту? — изумился Фауст.

— Совершенно верно: плеснула в лицо серной кислотой, чем нанесла тяжкие телесные повреждения. Сейчас пострадавший находится в ожоговом реабилитационном центре.

Мысли и чувства роились в Павле, как пчелы в улье: одно опережало другое, перебивало, отталкивало, снова возвращалось. Разные это были эмоции. Поначалу Павел испытал торжество: это ведь разрыв! Окончательный и бесповоротный!! Алексей ни за что не простит Владе попорченной физиономии. И конечно же для него, для Павла, это отличный шанс. Но тут же возникла другая мысль: «Если Влада плеснула кислотой в лицо, значит, сделала это из ревности… Скорей всего из ревности. А это значит, — уныло резюмировал мозг, — что любит она».

На минуту Павла захлестнула мазохистская зависть: ему захотелось, очень захотелось, чтобы на месте Алексея был он! И снова мрачный поворот мысли: «Алексей не простит, будет яростно требовать наказания. И на компромиссы не согласится. И деньгами не проймешь. Вот почему так уперлась прежде ручная и послушная милиция. «Истец», мать его, уперся! Ну ничего, это может быть и к лучшему. Это усугубит разрыв. Пока важно это. А Владу я у них выцарапаю. Не мытьем, так катанием. Вытащу я ее! И будет она только моей. Только на моей территории будет Влада».

Беда усугублялась еще и тем, что Павел, тот самый Павел Георгиевич Паустовский, который мог в бизнесе повернуть любую неблагоприятную ситуацию в нужном ему направлении, сейчас вдруг почувствовал, что мозг непослушен ему. Не срабатывали импульсы, что-то заклинило в сознании. И эти эмоции!.. Да, вот именно они не позволяли мыслям парить свободно и раскованно. Если бы не этот ступор, никогда не стал бы поверять своей беды никому. А теперь вот открылся Дону.

— Знаешь, — горько усмехнулся Павел, — сейчас ты сказал, что подписал Беркович контракт, а мне это как-то по фигу. А ведь к этому шли почти полгода! А все потому, Дима, что деньги перестали меня волновать. Вот так, — снова печально улыбнулся Фауст. — Всю свою сознательную жизнь посвятил бабкам — стругал их, рубил, ковырял, снимал, дербанил, а сейчас — не задумываясь, отдал бы их все. Только бы Влада была на свободе. И рядом. Около меня.

Дон с изумлением и с какой-то опаской смотрел на своего патрона. Такого Фауста он не знал. К такому Павлу не был готов. Он терял могучего и непотопляемого партнера, предприимчивости и уму которого был обязан нынешним своим роскошным благополучием. И все нутро его восстало против этой стервы — Бравиной, — но по сложившейся привычке, чисто автоматически, предложил вариант:

— Если не выходит в лоб, давай совершим маневр!

В глазах Фауста, рядом с тоской, засветился интерес.

— Все эти тюрьмы, СИЗО, КПЗ — они же на мизерах существуют. А ты узнай, где ее держат, и войди благотворительным взносом: официально, через банк перебрось им тысяч двадцать-тридцать. Они за это что хочешь сделают. Если и не освободят, хоть условия благоприятные обеспечат. Кормить ее из ресторана будут. И свидания дадут.

Интерес в глазах Фауста перерос в радостную надежду. Он энергично потряс кулаками и, хлопнув Дона по плечу, выскочил из кабинета.

* * *

— Ладно, Викентий, я принимаю твои доводы. — Фауст сидел в глубоком кресле свободно и непринужденно, словно он, а не его визави был хозяином кабинета. — А сейчас я сделаю тебе предложение, от которого ты никак не увернешься.

Викентий напряженно вытянулся, его холеные ладони обхватили подлокотники кресла.

— Мне известно, Вик, что тюрьмы, СИЗО очень жидко финансируются. Могу помочь деньгами. Благотворительной инъекцией. Официально, чин чинарем. Солидными деньгами. — Павел говорил в несвойственной ему манере: суетился, мельтешил. Впервые в своей практике он заключал сделку без предварительного анализа. Он спешил. Ему казались кощунственными каждый час, каждая минута, которые Влада проводит в заключении. Они должны казаться ей вечностью. И ему, Павлу. — Так что звякни начальнику над всеми этими мышеловками, скажи, что есть лох, готовый оказать им финансовую поддержку.

Ухоженные пальцы Викентия расслабили хватку, улыбка смягчила настороженное лицо.

— Благотворительность — это хороший вариант. Только есть «но».

— А ты для чего в этом кресле сидишь? — холодно улыбнулся Фауст. — Вот и сними это «но».

— Дело в том, Павел, что любая финансовая инъекция в структуре МВД, если это не бюджет, воспринимается как завуалированная взятка и…

— Брось, Викентий! Мне сейчас не до этих юридических тонкостей. Ты меня сведи с этим главным псарем, а там мы сами решим, как все это оформить. Звони, Вик, звони.

Викентий пожал плечами и поднял трубку.

Тотчас лицо его и осанка приобрели привычную солидность.

— Никита Андреевич?.. Здравствуй, генерал… Это Ресников… Спасибо… К тебе, генерал, подъедет Паустовский Павел Георгиевич. Прими его и окажи содействие… Когда?.. Завтра?

Павел перегнулся через стол и забрал трубку у Ресникова:

— Это Паустовский. Я через сорок минут буду у вас. Это значит… в 13.20… Нет, Никита Андреевич, завтра не получится… Перенесите ваши дела… Я вас очень прошу. Сделайте это для меня, Никита Андреевич, — содержание было просительным, а тон жестким, приказным.

Генерал явно оторопел от напора, он растерянно сопел в трубку, гадая, кто этот Паустовский. Ведь звонит сам Ресников! А этот Паустовский, судя по поведению, — фигура еще более важная. Хотя кто может быть важнее Ресникова?! Никита Андреевич хотел, было, ответить, что он, так и быть, перенесет дела, ко тут заметил, что трубка попискивает сигналами отбоя.

* * *

И в кабинете генерала Фауст устроился с возможным комфортом. Закинув ногу на ногу, закурил и недовольно сморщил лоб: искал пепельницу. Некурящий генерал пепельницы не держал, потому суетливо подвинул в сторону Паустовского блюдечко. Чтобы скрыть свою растерянность, нервничающий от неведения генерал достал из высокого металлического стакана цепочку канцелярских скрепок, стал перебирать их на манер четок.

Павел изложил суть дела. А генерал благоволительно кивал чуть не каждому слову. Кивал столь активно и усердно, что Фауст заподозрил какой-то недуг: контузия, что ли? Он замолчал — кивки прекратились. Значит, не контузия.

— А что вы хотите взамен? — спросил генерал, бросив исподлобья подозрительный взгляд. — Мы же только охраняем. А на судьбы…

— Мне это известно, — перебил Фауст. — Устройте мне протекцию к начальнику вот этого СИЗО… — он положил перед генералом бумажку.

— Это не проблема, — генерал энергично перебирал четки. — А вы… серьезно насчет… сто тысяч?… Насчет сто тысяч долларов?

— Абсолютно. В любой форме: наличными, перечислением… Как вам будет угодно и удобно.

— А когда? — вкрадчиво поинтересовался Никита Андреевич, прекратив перебор скрепок.

— Как только я почувствую благожелательное ко мне отношение вот в этом СИЗО.

— Это понятно, — закивал генерал, облегченно выдохнув воздух, и ловко закинул четки в стаканчик: цепочка, словно гремучая змея, треща вползла внутрь. А генерал уже звонил.

— Майор Бабенко?.. К тебе сейчас подъедет полковник Баранов, так что будь на месте. Не отлучайся. Все!

* * *

Полковник Баранов — черноусый толстяк — подвел Павла к двери с табличкой: Майор Бабенко А.Н.

Небрежно толкнув дверь, Баранов вежливо отодвинулся, пропуская Паустовского. Из-за стола поднимался майор Бабенко. О том, что это женщина, Павел догадался только по яркому макияжу и распиравшему мундир бюсту. «Вот это баба! Как мужик!» — подумал Павел.

«Вот это мужик! Какой красавец!» — восхитилась дама-майор.

Адресовав Баранову уставное приветствие, она повернула к Павлу возбужденное лицо и с неожиданным от нее кокетством хихикнула:

— Вы, пожалуйста, присаживайтесь… Что будете: чай, кофе? Или… товарищ полковник? Как? — и снова кокетливый взмах бровями.

— Ничего не надо, — отмахнулся Баранов. — Вот, товарищ Паустовский дело имеет. Надо помочь.

— Я все-таки распоряжусь. Сейчас я… — Мужлан-кокетка вышла из кабинета. Вернулась она минут через десять и — как ей казалось — совершенно преображенной: щеки усилили румянец, а губы стали столь пунцовыми, что казались раскровавленными. Бабенко внесла поднос с тремя чашечками кофе. Она приблизилась к Павлу и положила перед ним чашку. Аромат кофе перебивался исходящим от майора запахом страсти. Такой запах источает лошадь в моменты случки.

— Я вас слушаю, товарищ… Павловский.

— Здесь, в вашем СИЗО… временно и, я уверен, по недоразумению, содержится Бравина Влада Владимировна…

Бабенко недовольно поджала губы и подобрала вытянутые под столом в сторону красавца ноги. Эту курву, Бравину, она вчера видела. И уже тогда почувствовала к ней четкую неприязнь. А теперь еще и гадливость: «И чем эти шлюхи завлекают таких мужиков? Ни рожи ни кожи — а смотри, какого приморозила!

Однако милиционерша старалась не выдать чувств: она и на переживания наложила густой макияж. Лицом, глазами, кивками демонстрировала посетителю полное сочувствие и понимание.

«Боже, и эта кивает в такт каждому слову! — удивился Павел. — Это что, фирменный знак милицейских?» Переборов закипавшее раздражение на крашеную куклу, которая здесь кивает, тогда как Влада…

— Мои попытки вытащить ее до суда под залог не увенчались. Я хочу, чтобы она не сидела со всякой уголовной швалью.

— А с кем ее поместить? С ангелочками? Так у нас таких нет. У нас все сплошь уголовная шваль!.. Вы не возражаете? — Дама вложила в рот сигарету и, жестко прикусив фильтр, вытянула губы: прикурила. Выпустив дым из ноздрей, раздраженно усмехнулась: — У нас, господин Павловский, не институт благородных девиц.

— Это понятно. Но есть же случайные, те, кто по ошибке попал. Такие, как Вла… Бравина.

— Разумеется, — согласилась дама и подвигала плечом — бретельку лифчика поправляла. — Есть, разумеется, небольшой процентик случайных. Но мы, извините, не суд. И не можем сортировать на чистых и нечистых. Мы не знаем, кто из них подлинный, а кто, извините, — потенциальный преступник. Вы, конечно, понимаете, что я имею в виду.

Павел кивнул. И поймал себя на досадливой мысли, что это был не первый его кивок… Да, совершенно утратил он способность контролировать спонтанные действия.

— Ладно, что вы можете предложить, чтобы с Бравиной до освобождения не случилось… непредвиденностей?

Губы Бабенко задвигались в вульгарном танце: краснорожая майор смеялась.

— Вы, господин Павловский, видно, нар не нюхали. В камере наша власть заканчивается. Там хозяйничает не закон, а понятия… Вы же понимаете, что я имею в виду. И мы, извините, ничего поделать не…

— Ты, майор, не особенно разгуливайся! — недовольно прищурился полковник Баранов. — Генерал приказал оказать товарищу полную поддержку. Сделать все возможное и невозможное. Так что, не разгуливайся, а ищи варианты.

— Может, — вставился Павел, — в отдельную палату ее.

Снова вульгарно задвигались полные губы:

— То, что вы называете «палатой», у нас именуется «камерой». А отдельные камеры — это «сушилка». Для вас поясню: карцер, штрафной изолятор. Со всеми вытекающими из названия условиями содержания. Других номеров «люкс», извините, нет.

— Извините, товарищ Павловский, — не выдержал полковник. — Выдь-ка со мной на минуту, Александра.

Вот, даже имя у майора «обоюдоострое»: и мужчине, и женщине дают!

Вернулись минуты через три. Баранов — сосредоточенно-ожесточенный, Бабенко — приструненная, угасшая.

— Есть вариант, господин Павловский: подсажу я к этой особе Федю.

— Не понял?! — Павел возмущенно вскинул брови. И глаза его сделались отчаянно встревоженными. Минуло время, когда жили его глаза автономной жизнью. — Что за Федя?! Как можно мужчину помещать…

Губы Бабенко задвигались, как совокупляющиеся пиявки:

— Вы, извините, совсем не сведущий. Федя — женщина. Женщина — пахан.

— Э, нет! — Павел вскинул обе руки. — Я понял: это лесбиянка. Кобел! Так, кажется, называются эти Феди в юбках. Нет, не катит этот вариант.

— Да вы не волнуйтесь: вашу Бравину Федя пальцем не тронет. Она, если я прикажу, — смирная. Для Бравиной будет овечкой, а для остальных — волчицей. Это я вам обещаю, господин Павловский, — в последний раз переврала его фамилию дама-майор.

* * *

— Бравина, на свидание. — Надзиратель с интересом смотрела на Владу. «Неужели Алексей?! — изумилась Влада, торопясь по гулкому коридору. — Значит, с ним все в порядке. О, дай Бог! Сделай так, Господи».

В комнате для личных свиданий ее ждал… Павел. Уже по тому, как разочарованно посерело лицо Влады, как угасли ее глаза, понял Фауст, что ожидала она Алексея. И его глаза утеряли блеск. Поникли статные плечи.

— Влада, скажи, что я могу для тебя сделать? — тихо спросил Павел, не зная, как себя вести. — Что… могу?

Влада равнодушно пожала плечами и увела глаза.

— Ничего мне не надо. У меня… все есть. Все в порядке.

— Да какой может быть порядок в этих условиях?!

— Ничего не надо, Павел. Все у меня есть.

— Влада, милая, дорогая, ты говоришь сейчас не то, что чувствуешь!.. Я понимаю… это стресс. Все это так… В общем, ты не отчаивайся. Я сделаю все возможное… все сделаю! Увидишь, скоро будешь на свободе! Этот кошмар закончится, Влада. Верь мне.

Влада беззвучно и обреченно плакала. Но не заботилась о потеках туши: не было макияжа на ее лице. И от этого оно виделось таким детским, неискушенным. И взывало к отчаянной жалости. Не сдержавшись, Павел обнял ее и стал говорить успокоительные слова. Но Влада их не слышала. Да и сам он не слышал. И из его глаз стекали слезы. Лицо перекашивалось от сдерживаемых спазмов.

— Не отчаивайся, девочка. Я сделаю все, чтобы ты забыла этот кошмар. Все будет хорошо… Все будет хорошо…

* * *

Следователя Кулиша распинали на две стороны. Как в средневековой пытке жертву, привязанную к двум, насильно согнутым деревьям. Но, в отличие от предшественников, Кулиш сам выбрал себе эту дыбу. Принял два, противоречащих одно другому, поручения: от Паустовского — выкрутить вчистую или хотя бы смягчить вину Бравиной В.В., а от Дудина — утопить ту же Бравину В.В. Насколько возможно — усугубить ее вину.

Иными словами, Дудин заплатил за то, что подразумевалось само собою и что соответствовало профессиональному назначению Кулиша. То есть он получил дополнительное вознаграждение за выполняемую по долгу работу. Кто же откажется от таких денег? А Паустовский не требовал категорической реабилитации, настаивал только на возможных послаблениях, толковании сомнительных моментов в пользу подследственной. Опять же это входило в обязанности следователя. И здесь лишь за четкое и неукоснительное исполнение УПК получал Кулиш вознаграждение. Только от Паустовского — гораздо больше, чем от Дудина. И потому был вынужден изредка выходить за рамки закона, чтобы не потерять выгодных… спонсоров. Естественно, двурушничество Кулиша держалось им в строжайшем секрете ото всех, а в первую голову — от самих спонсоров. Чтобы протянуть благоприятные вливания, следователь порекомендовал Павлу перевести Бравину в больницу.

Сангородок мало чем отличался от СИЗО. Те же серые, неприглядные стены, решетки на окнах, мощные засовы на металлических дверях. Разве что кровати вместо нар и ветхое постельное белье.

Рядом с Владой лежала женщина неопределенного возраста. Соседка тяжело и горячечно дышала, ее темные, похожие на омут впадины глаз выдавали кандидата в покойники. Она вдруг загомонила, судорожно затеребила угол одеяла. Сквозь хриплое дыхание прорывались какие-то просьбы. «Наверное, пить хочет», — подумала Влада и кинулась к ней, желая помочь, но встретила обращенный в никуда, даже не безумный, а отрешенный от жизни, мертвый взгляд. Участливо склонившись над соседкой, напряженно вслушалась. Иссохшиеся губы истово двигались, влажный лоб собрался морщинками:

— Не отпускай… Слышишь, милый? Не отпускай! Обними меня!

Влада покраснела и попятилась к койке. Ей стало стыдно, что она «подслушала» чужую тайну. Хоть в бреду высказанную, но…

Из-под руки оглядела однопалатниц. Но те лежали в полном безразличии. Не было им никакого дела ни до умирающей, ни до стыдящейся. Своих проблем — по горло.

В этот день была плановая проверка медобслуживания заключенных. Проверку, кроме работников прокуратуры, осуществлял и врач с воли. Высокий, статный, розовощекий доктор брезгливо оглядывал помещение. Начальник сангородка — худосочная блондинка — подвела проверяющих к постели соседки.

— Матюхина Вера Игнатьевна, 32 года, — монотонной скороговоркой читала начальник историю болезни, — осуждена Орловским облсудом по статье 107. В санчасть попала из ИТУ-22/б…

— Послушайте, коллега, — доктор с «воли» недоуменно переводил взгляд с тюремного врача на стоящего рядом прокурора, — вы мне историю болезни читаете или обвинительное заключение?! Давайте по существу.

Пожав плечами, тюремный врач продолжила бубнение:

— Поступила 14 октября сего года. Предварительный диагноз: аутоинтоксикация. С 15 октября отмечены: высокая температура, потливость, сопорозное, сумеречное состояние…

Влада посмотрела на больную: женщина что-то бормотала потрескавшимися губами, теребя насквозь промокшую сорочку. Мертвые серые волосы потными прядями, как змеи, расползлись по серой же подушке.

— …горячечный бред, — равнодушно дочитывала брюнетка. А врач, обойдя ее, наклонился над больной и потрогал шею.

— Сколько времени продолжается эта агония? — гневно спросил он.

— С 14 октября… Кажется, шесть дней.

— «Кажется»! — взревел врач, не заботясь о медицинской этике. — Вам кажется, что она умирает? Да это же типичная клиника сепсиса! Немедленно, цефамизин по два грамма четыре раза в день, иммуномодуляторы, переливание крови с параллельным облучением. И перевести из этого хлева в реанимацию… В чем дело?! — Он замолчал, увидев, что его назначения абсолютно игнорируются тюремным врачом. — Вы почему не записываете?

— А к чему эти записи? Если для моего сведения, то смею вас заверить — мой диплом нисколько не уступит вашему, Лев Иванович. А если для исполнения — то все ваши назначения абсолютно… утопичны. Цефамизин, иммунал, переливание крови… Все это стоит денег. И немалых. А вы спросите у Федора Юрьевича, — она кивнула на прокурора. — Он вам скажет, сколько денег выделено на койко-день. У нас не только цефамизина, у нас простенького аспирина нет. Есть, правда, кружки Эсмарха — этого добра в изобилии. Но ей, — теперь небрежный кивок адресовался умирающей, — ей клизма вряд ли поможет. Вот такие дела, уважаемый Лев Иванович.

Вольный доктор стоял в беззащитной позе близорукого, у которого отняли его очки.

— Но ведь она умирает, — уже без гнева, а как бы уговаривая, пролепетал он. — И умирает в страданиях и муках.

— Боже мой, Лев Иванович, и это говорите вы?! Какие муки? Единственные «муки» ее были, когда она поранила свой палец и внесла инфекцию. А уже потом, когда пошла интоксикация — она безвылазно пребывала в бессознательном состоянии. Так что никаких мук она не испытывала и уже ничего не чувствует. В другом мире наша Матюхина Вера Игнатьевна. Легко и быстро. И никакие режимники над ней не властны, и никаких страстей, никаких проблем. Легко и быстро…

«Легко и быстро, — повторила про себя Влада. — Вот так, от маленькой ранки расползлась смерть по всему телу. И поразила сознание. И теперь нет уже для Матюхиной ни страстей, ни проблем. Ни страстей, ни проблем! Как это ужасно, если крохотная ранка может перечеркнуть всю жизнь… Вычеркнуть из жизни».

* * *

В кабинете Кулиша Павел сидел на стуле, который обычно занимали подследственные. Но и на этом неудобном, узком и жестком седельнике сумел он сохранить величественную, хозяйскую позу.

— Бравина хочет встретиться с детьми, — веско заявил он следователю, разглядывая свои ногти.

— Вам адвокат передал ее просьбу?

— Почему адвокат? Она мне сама сказала.

— Как?! Вы что, встречались с ней?!

— Конечно. Во время свидания она…

Возмущенный Кулиш преодолел почтение:

— А кто… кто посмел разрешить свидание без моего разрешения?!

— Тот, кто смеет. — Павел доброжелательно улыбнулся, скрывая неприязнь. — Вы человек исключительной душевной щедрости. Но не вы один. Есть еще в вашей системе человек, такой же добрый и отзывчивый, как вы.

Кулиш замер, подыскивая веское возражение.

— Дело в том, что в процессе следствия контакты подследственного с внешним миром исключены. В интересах следствия.

Фауст согласно кивал, продолжая разглядывать ногти.

А Кулиш запальчиво, но уже без возмущения, продолжал:

— Допустимы контакты только с адвокатом или очные ставки.

— Вот и организуйте Бравиной очную ставку с детьми.

— Но они же ни с какого бока к этому делу…

— Как это, «ни с какого бока»? У нее был конфликт с мужем, и вы якобы выясняли, были ли раньше подобные стычки… Да что это я вам, такому опытному следователю, советы даю?

Кулиш растерянно заморгал и утер лоб платком. Он искал возможности, не совершая вопиющих нарушений, выполнить требование солидного спонсора. Как опытный крючкотворец, перебирал варианты:

— Пожалуй, такой вариант приемлем… Да, как очную ставку… Хотя от пострадавшего искового заявления не поступало.

Павел бросил на него встревоженно-удивленный взгляд:

— Я вас правильно понял: Бравин не заявлял на Владу?

Кулиш покраснел и снова утер лоб.

— Я не совсем точно выразился… Дело в том, что… что… В общем, по причине временной недееспособности…

— Подождите! — жестко прервал Павел. — Говорите конкретно: есть заявление от Бравина?.. Нет, лучше покажите мне это заявление.

Кулиш перевернул взмокшую часть платочка. Глаза его заметались, как у зверька, попавшего в капкан. Как глупо проговорился!.. Проболтался.

— Все не так просто, как вы думаете. Бравин, по причине полученных увечий, сам не мог предъявить иск. Но его доверенное лицо… Дудин.

— Что?! Дудин?! — сейчас глаза и мимика Павла были в полном согласии: он не скрывал своего изумления. — Значит, от пострадавшего заявления не было?! Так почему вы не закроете дело?! Это же элементарно!

— Нет, уважаемый Георгий Павл… Павел Георгиевич, нет! Все не так просто… Зафиксирован факт преступного деяния! Есть свидетели…

— Погодите!.. Как вас зовут? — Павел спросил брезгливо, словно муху в борще увидел.

— Николай Михайлович…

— Так вот, господин следователь, насколько мне известно, раз нет заявления, — нет и преступления. Может, они по взаимному согласию… Да не возникайте! Дослушай до конца. Бравин никакой жалобы не писал. Вот и закрой это дело. А с самим Бравиным я улажу. Это я обещаю тебе.

— А с Дудиным ты тоже уладите? — хотел было и Кулиш перейти на «ты», но не получилось: такова участь взяточника.

— А с Дудиным не хрена улаживать. Дудин — «ноль». Никто он в этом деле. С боку припека. Так что, закрывай это…

Кулиш снова покраснел, но теперь уже от негодования. И голос его прорезался. И почтение преодолел:

— Вы вот что, господин Паустовский. Вы если не знаете законов, то мне не диктуйте… что и как! Я не первый день в этом кресле… И тыкать мне не надо! Я старше вас.

— Я могу тебе и «выкать», если так хочешь, — презрительно ощерился Павел. — Могу и по отчеству называть… Напомни, кстати… Как зовут?

— Николай Михайлович, — повторно представился Кулиш. Гнев улетучился, как воздух из дырявого шарика.

— Так вот, Николай Михайлович, я плачу деньги за то, чтобы мои… советы выполнялись. Кстати, я решил добавить… Вот… Берите, берите, не стройте из себя девственницу. Это нормальная сделка. Стесняться не надо. Не стесняться надо, а условия сделки выполнять.

— Так я разве против? Я все делаю, чтобы Бравину выкрутить… Только и мои возможности ограничены. Знаете, как нас контролируют!

— Кто? Кто контролирует это дело? Шепните мне имя, я улажу с ним.

— Все не так просто, Павел Георгиевич, как вам кажется. С той стороны постоянный контроль.

— С какой — с той? Со стороны Бравина?

— Ну да! Бравина! С его стороны.

— Но вы говорите, что Бравин недееспособен. Или для этой процедуры дееспособность не учитывается?

— Все не так прос… В общем, Бравин поручил Дудину…

— Погодите! Есть официальное подтверждение полномочий Дудина?

Кулиш замялся, а глазки метались, суетились. Искали благопристойный выход.

— По закону совсем не обязательно заявление пострадавшего. Вот, например… — Кулиш оживился. Он нашел аргумент: — например, если бы она его убила! Как бы он мог подать иск? А? Иска бы не было, а деяние есть. Преступное деяние. А мертвый же не мог пожаловаться. Согласно законам, не иск является основанием для возбуждения уголовного…

— Все, понял, — устало отмахнулся Павел. — Убедили. Значит так: пока дайте ей свидание с детьми. На один-два часа. А об остальном потолкуем позже… — Он решительно поднялся, неприязненно оглядел следователя и направился к выходу.

«Стало быть, Бравин не подавал заявление. Это облегчает дело. Будем давить на Дудина».

Бедный Дудин! В тяжелую ситуацию вогнало его усердие. Как раз в тот момент, когда Павел придумывал тактику воздействия на Генриха, Лекс уже давил: безжалостно, безапелляционно. Он только что вернулся из Германии. Операцию ему сделали успешно, но предстояла еще одна, для закрепления эффекта. Сейчас он сидел в глубоком кресле с повязкой на глазах, но беспомощным не выглядел. Наоборот, его физическая слепота прибавила внутренней зрячести. Он стал «видеть» то, что раньше мешала видеть беспечность абсолютно здорового человека.

— Я начинаю думать, что ты и не старался! — гневно рокотал он, сжимая подлокотники кресла. — Любой другой на твоем месте уже давно добился бы освобождения.

— Пойми, Лекс, я подключил массу людей, потратил уйму денег, но все пока вхолостую. Следователь артачится, упирается.

— Так заткни ему глотку деньгами! Раз упирается, значит, хочет деньги.

— Дал уже. Как ты и сказал. Сразу дал!

— А результат? Где Влада? За что он деньги берет?

— Так ведь по закону…

— Брось юлить! Мне не рассказывай про наши законы. Не забывай: я в Германии только лечился. Не забыл еще Россию. Давай, зови сюда нотариуса: я сделаю заявление, что претензий не имею. Это наше с женой внутреннее дело. А тебе, Генрих, скажу, что ты меня очень разочаровал. Никогда не думал, что работаю с таким недотепой!

— Недотепой?! — оскорбление было столь болезненным, что Генрих не смог совладать с презрительной мимикой. Стал было затушевывать ее, да вспомнил, что Лекс не видит. — Ты меня назвал недотепой? Хорошо, тогда я скажу: да, я и в самом деле не очень усердствовал. Даже больше: я совсем не старался ее вытаскивать. А знаешь почему? Потому что она… Потому что не стоит она твоих усилий.

— Я тебе уже говорил: не лезь не в свои дела. Мои отношения с Владой — это мои. И больше ничьи! Понятно?! — последнее он почти выкрикнул.

Временная слепота поставила его в непривычные рамки: ощущение неполноценности мешало, связывало. То, чего раньше он добивался одним взглядом, теперь надо было выцарапывать криком, истеричной пантомимой. Это уязвляло, вызывало гнев. А ярость, как известно, дурной советчик.

— В общем так, Генрих Александрович, больше повторять не буду: ты подключаешь все рычаги — деньги, людей, связи — и вытаскиваешь ее из этой катавасии. Срок тебе — неделю! Не выполнишь — катись ко всем хренам! Мне такой партнер не нужен. Понял?

— Понял! — свирепо прошипел Генрих, не сдерживая уже мышечных спазмов. — Только ты мне сроков не ставь. И условий не ставь! Я тебе не шестерка, не секретарша! Не надо на меня орать. Влада Владимировна, — он произнес отчество, ехидно скривив рот, — совершила тяжкое преступление. Не ее заслуга, что ты остался жив! Ее пальчики отпечатались на флаконе. А флакончик не с духами был, а с кислотой. Высокой концентрации. И принесла она его специально, чтобы в тебя плеснуть!

— Прекрати! Заглохни! — Алекс с треском выломал подлокотник массивного, старинного кресла. — Заткнись, Генрих!

— Я могу заткнуться. А вот следствие заткнуть не получится. Никак не выходит! Колесо раскручено. Хоть всех нотариусов собери — твои заявления юридической силы не имеют. — Столько убежденности было в голосе Генриха, что Алексей понял тщету любых усилий. И сдался:

— Ты сейчас иди к следователю, выясни, что можно сделать… Не стой же, Генрих, иди! Делай что-нибудь! Тюрьма — не самое подходящее место для Влады… Владимировны.

То, что Дудин пришел в один день с Паустовским, вызвало в Кулише массу самых разных эмоций. Запоздалые опасения, что могли они встретиться в его кабинете или в коридоре. Неоткрытый ящик стола. И тоже приложил к губам палец: тот самый, который только что терся о большой. Прокашлялся:

— Если вы говорите, что пострадавший намерен отозвать свой иск…

— Что там отзывать? Иска же не было!

— Все равно… Дело это серьезное. Высокие инстанции держат его под контролем. Конечно, я буду стараться… все, что от меня зависит. Я ведь тоже человек и понимаю… Но не все так…

— …просто, как я думаю, — раздраженно закончил за Кулиша Генрих. — Знаю. Что еще нужно, чтобы это дело закрыть.

— Ну, во-первых, время. Я так, с бухты-барахты, такое дело в оправдательное русло свернуть не смогу. Есть закон, и я его слуга. Там есть процессуальные изгибы, которые следует выпрямить. Это юриспруденция. И не все в ней так… — он осекся и уже скороговоркой закончил. — В общем, я приложу все силы и знания, чтобы облегчить положение подследственной. Думаю, что смогу найти и оправдательные моменты. Но мне необходимо время. Десять — пятнадцать дней. А в качестве первого шага могу дать ей свидание с детьми. Она очень просила меня, но я — сами понимаете, — не мог нарушить закон. Теперь же, когда обе стороны действуют согласованно…

— Какие обе стороны?! — свел брови Генрих.

— Так ведь… в любом уголовном деле всегда две стороны! Это аксиома… ну то есть это общеизвестно… В общем, я могу свидание предоставить. Вот разрешение… — Он протянул Генриху заполненный бланк, забыв, что по логике должен был заготовить его только теперь, после беседы. Но Генрих, поглощенный своей недавней ссорой с Лексом, не заметил промашки Кулиша. Забрав разрешение, поднялся.

— Так сколько дней вам нужно?

— Полмесяца, — посомневавшись для виду, ответил Кулиш.

Конечно, решение об освобождении Бравиной В.В. следователь мог принять сию минуту. Но ему нужно было создать у Генриха видимость сложностей. Больших, труднопреодолимых преград.

Да, не все так просто в юриспруденции, как кажется!

* * *

Надзиратель завел Владу в комнату свиданий и молча указал на стул. Но Влада нервно покачала головой. Ее глаза были устремлены на дверь, в которую сейчас войдут сыновья. Пульсы ее бились в неистовом темпе. Голова и щеки горели, а внутри было холодно.

Наконец за дверью послышалась возня и в комнату, неуверенно, с каким-то внутренним удержем, вошли ее дети. Ее сыновья.

Первым нетвердо, как-то боком вошел Ник. За ним точно таким же неуверенным шагом следовал Даня. И замыкал эту группку… Нет, не Алексей… Генрих — высокий, интеллигентный и холодный. Но не видела его Влада. Ее горящие глаза устремились на сыновей. Ее холодные руки вытянулись им навстречу. И сама она устремилась к ним, но бесчувственная команда надзирателя — «Стоять»! — охладила ее намерение.

— С места не сходить! Посетители сами подойдут. По одному… — диктовал условия надзиратель, равнодушно глядя перед собой.

— Идите ко мне… Иди, Ник… Подойди к маме, — срывающимся голосом просила Влада. Она вытянула руки в мольбе, устремила вперед лицо, чтобы хоть на йоту приблизиться к родным телам. Генрих, сварливо и неприязненно скривив губы, легонько подтолкнул Никиту. Тот, пряча глаза, все той же стреноженной походкой приближался. Так в детстве он шел в угол, когда его наказывали. Несмелыми шажками, как бы проверяя крепость пола: шаг — заминка, шаг — заминка… Не удержавшись, Влада кинулась к сыну, бросив испугано-встревоженный взгляд на надзирателя, но тот не сделал замечания. И она обхватила сына, утопляя его в объятиях и утопая сама в родных запахах, в знакомых изгибах лица, тела.

— Никита, сынок, радость моя, жизнь моя, — захлебывалась она в словах и слезах, — обними маму… Ох, как я скучаю, как я тоскую по… Почему ты не целуешь маму? Обними меня, родной, обними…

Никита марионеточными движениями обозначил объятия, отворачиваясь и ускользая от поцелуев. Недолго потомившись в жарких объятиях матери, Ник высвободился и поспешно, уверенным шагом отошел к дверям. Отводя глаза, подтолкнул Даню в ту сторону, где он только что был. Как и старший, Данила нерешительно приблизился к матери, глядя на нее исподлобья.

— О, мой Даня! Данечка, мой родной! — Она вдохнула родной, теплый запах сына. Глубоко, судорожно, со спазмами. А сын вывинчивался, проворачивался в ее объятиях. В его движениях была еле различимая… брезгливость. Руки его с растопыренными пальцами не обнимали, даже не прикасались, а были отставлены за спину.

Но Влада этого не видела. Она вся была поглощена прикосновениями к сыну. Она дышала им, вдыхала его. Глаза ее застилали слезы. Но тело уже чувствовало, уже «видело» холодность и отчуждение детей.

Однако Влада отнесла это на счет непривычной обстановки. Она еще тискала сопротивляющееся тельце Дани, когда прозвучал выстрел.

— Ладно, хватит, — пробормотал Никита, глядя в сторону. А в его голосе слышался Алексей: и интонация, и даже тембр был схожим. — Нам надо идти… мама. Надо уже уходить.

Выкрутив голову из объятий матери, Даня, потупясь, засеменил к Нику.

— Надо уходить, — повторил он за братом. — Надо нам идти. Папа болеет… У него на лице бинт завернут. И вата. Он болеет.

Они были еще здесь, в комнате. Но уже воцарилась пустота. И глухая тишина. Хотя позвякивал ключами равнодушный надзиратель, хотя из-за дверей доносились разные звуки, хотя покашливал Генрих и шуршал подошвой о пол растерянный Даня. Но глухая и отчужденная, натянутая тетивой тишина отгородила Владу от этих неуместных звуков жизни.

— Да, конечно… Вам надо идти… Идти вам надо… — вымолвила она, изо всех сил сдерживая рыдания. Ее губы растянулись в жалкой беззащитной улыбке и задвигались, задвигались… Она повернулась и побрела к выходу из комнаты. И уперлась в глухую стену.

— Сюда пройдите, выход здесь, — кашлянув, проворчал надзиратель.

Она повернулась. Комната была пуста. Только надзиратель и она. Но надзиратель не в счет. А ее уже не было.

* * *

Как сомнамбула шла она по длинному коридору. Не замечая ни дверей, ни серых стен. Шла, как под гипнозом, подчиняясь голосу надзирателя.

— Лицом к стене, руки за спину, — услышала она. А следом — щелчки замка, скрежет отодвигаемого засова, железный скрип двери. Все это, как в мрачном сне — замедленном, вязком.

Очнулась она только от тряски. Первое, что увидели глаза, — встревоженное лицо Феди. Сокамерница трясла ее за плечи — грубо, с бесцеремонностью взволнованного доброжелателя.

— Что с тобой, Влада? Тебя кто-то обидел?! — Федя баритонировала всеми оттенками искреннего сочувствия. Влада заторможенно смотрела перед собой, никак не могла вспомнить — чье это лицо с участливыми глазами и реденькими усиками над узкогубым ртом?.. Ах, это же Федя! Но почему она мешает мне пройти?!. Пройти?.. Куда? Куда я должна пройти?

Боже, почему мне так нехорошо?! Почему так…

Ноги ее подкосились, но бдительная Федя удержала опадающее тело.

— Эй, шкварки недожаренные! — прохрипела Федя двум вульгарным девицам. — А ну, геть с насеста!

Бережно придерживая, она дотащила бесчувственное тело и уложила на ближайшие нары.

Утерла рукавом повлажневший лоб и гневно оглядела примолкших сокамерниц.

— Кто это ее?! — Зрачки Феди свирепо вращались, как у взбесившейся от побоев лошади.

Не дождавшись от съежившихся зэчек ответа, забарабанила в дверь. Требовательно, яро, помогая ногами.

— Чего безобразите? — зло заглянула в «намордник» двери надзиратель. Увидев, что «безобразит» Федя, сразу смягчилась. — Чего там у тебя?

— Кто ее… огорчил?

— Кого это?

— «Кого-кого»! Члена моего! Бравину!

— А я, Федюшка, не знаю… А что с ней? Кто огорчил?

— Да, мать вашу за ногу! — Федя неистово шарахнула ногой по металлу двери. — Ты это у меня спрашиваешь?! Кто из вас ее обидел?

— Ты что, наших не знаешь? Мы — вот те крест! — никогда. Наверное, муж ейный. Она же на свидание с детьми и мужем была. Там крайних ищи. А наши… Вот те крест!

Гнев на надзирателей прошел, вернее — сместился на мужа Влады… «Как там его, Андрей, что ли? Вот козел! Человек на нарах из-за него парится, а он… Козел! Мало она ошпарила этого оленя! Надо было до костей, до мозга! Вообще, этих кобелей! Яйца бы им всем поотрывать, кастрировать бы их всех!»

Влада уже вышла из забытья… Она лежала на чужой «постели». Слезы стекали по бледной щеке на рассыпавшийся волос. Дисциплинированно, одна за другой, как заключенные из «черного воронка». Слезы туманили взгляд, картинка трепетала, растраивалась, расчетверялась. Но она не утирала глаз. Потому что не этими глазами она сейчас смотрела, а внутренним взором. А он не раздваивался и не растраивался. Четкий до отчаяния. Конкретный. Безжалостный! Даня… Его спина, его уходящая, какая-то виноватая спина. И спина Ника… Но не повинная, а… сердитая. И казнящая. Эти спины, родные, так сладко пахнущие спины, которые она знала в мельчайших подробностях. Спинки, которые она так любила поглаживать перед тем, как мальчики засыпали. И они так любили эти прикосновения теплой, нежной руки мамы. Мурлыкали, как котята… Они удалялись. Уходили… Уплывали от Влады. Они оставляли ее одну. В этой камере… В этом мире. В этой Вселенной! Одну!

Влада беззвучно плакала. И по привычке, оставшейся с детства, — когда была очень обижена, накручивала локон на палец… «Почему так все произошло? Почему с ней? И зачем теперь жить? Для чего?.. Для кого?.. Ой, как похолодели пальцы?.. Нет, не пальцы. Только один. Который перетянут петлей волос. Он был ледяным…» Выкрутив палец из тенет, она снова всхлипнула. Механически потирала подушечку затекшего пальца. Почему-то мысли перекинулись на чепуху: «Вспомнила, читала где-то, как японец перетянул палец ниткой, прекратил доступ крови, палец воспалился и отмер. А потом развязал нитку и пошла зараженная кровь по организму, по капиллярам, по венам, по сосудам… Потекла смертная кровь — черная, холодная, смешиваясь со здоровой, бурлящей, живой… И подавила эту, живую. Заразила ее. И не стало человека. Вот так и та женщина… как ее? Как же ее звали… А что сказала врач: «Она уже ничего не чувствует! Никаких забот, никаких проблем»… Ох, как болит сердце! Боже, как вынести эти муки! За что это мне?! За что, Господи!»

Опять зэками из «воронка» пошли слезы. Не капали, а гладко скользили по проторенной дорожке, увлажняя волос, просачиваясь на подушку. Ох, как хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть этих удаляющихся родных спин! Но как закроешь ТЕ глаза? У них нет век, они даже не слезятся. Картинка неумолимо четкая и беспощадная.

В эти таинства вторгся бесцеремонный голос:

— Двенадцатая камера — на прогулку!

Зашевелились обитатели камеры, задвигались. Охая, причитая, ворча, посмеиваясь, поругиваясь…

— Пошли, Владуся, проветришься, — непривычно доброе лицо Феди склонилось над ней.

— Нет, не пойду я никуда… Не хочу, — слабо ответила Влада и закрыла лицо руками. Никого не хотела она видеть и слышать. Ей остаться бы одной… Со спинами мальчиков.

Федя сочувственно вздохнула и тоже осталась.

— Нет, ты иди. Иди, пожалуйста. Прошу тебя, иди… — молила Влада.

— Ага. Я уйду, а ты что-нибудь… Плюнь ты на него. Плюнь и разотри! У тебя еще в жизни знаешь какие будут. Пошел он…

— Прошу тебя, я хочу побыть одна…

— А ты не сделаешь… глупостей? Не натворишь?

— О чем ты? — Влада повернула заплаканное, но искренне удивленное лицо.

Федя успокоенно отошла.

Оставшись одна, Влада вновь стала прокручивать в сознании свою жизнь. Виделся ей и Алексей — почему-то смеющийся, веселый, озорной. Почему он изменился? И почему изменил?! А может, она, Влада, виновата? Но в чем?

Опять палец замельтешил в волосах — накручивал петлю, затягивал ее и отпускал… Снова затягивал, чтобы было чуточку больно, но только чуточку, потому что боли она боялась. «Никаких страданий она не чувствовала. «Страдания» были только, когда она поранила палец и он воспалился», — прозвучал в памяти голос врача. Наверное, она иронично говорила о страданиях. Ведь поранить палец — это же совсем не больно! Сколько раз Влада царапалась, кололась…

Вдруг, как озарение, блеснула чудовищная, кощунственная, богопротивная мысль, на миг заслонившая уходящие спины сыновей. Как вспышка, блеснула, оставив после себя короткий мрак. И снова засветился экран с удаляющимися Даней и Ником. Но они уже были дальше… Уже стали меньше. Уже не могла она разглядеть деталей — отогнутого воротника у Дани и отпоровшегося ременного хлястика у Ника… Вот, оторвался хлястик, а зашить некому…

Та, озарившая, мысль стала опутывать ее сознание, забирать в плен. Снова, как ошпарилась, прикоснувшись к ледяному пальцу. Влада поднялась, оглядела камеру. В самой глубине был постоянный полумрак. Туда свет не доходил. Там было темно и хорошо.

Она сосредоточенно и целеустремленно подошла к своему месту — самому удобному, единственному, где были простынь и наволочка. Все это собрала и перенесла туда, во мрак. Спешила, боялась, что закончится прогулка, вернутся сюда все… эти. Как ей хотелось быть одной. Со своей картинкой… Нет, скорее, как ей не хотелось быть!

Этот образ, казалось, навечно застыл перед ее взором. Глаза ее видели все: стены, простынь, обшарпанную стойку нар. Но эти детали расступались, отодвигались, открывая оторванный хлястик с тремя кончиками нити…

* * *

Бесился Алексей: врачи настаивали на повторной операции. Те препараты, которыми лечили его глаза, способствовали заживлению, но они же — если вовремя не вмешаться — могли привести к отслоению сетчатки. Срочно нужно было вылетать. А вопрос с Владой не решался. Вернее, решался: уже твердо обещали ее выпустить. Но процедуры затягивались. Хотя обещали твердо! Так что можно было вылететь.

Бесился и Павел. Кулиш заверил, что через пять-шесть дней Бравина будет на свободе. Но теперь — никаких контактов, никаких свиданий! Иначе можно все испортить. Он, Кулиш, тогда за последствия не ручается. Никаких контактов! Всего-то навсего пять-шесть дней. Максимум — неделя! Этими ухищрениями Кулиш создавал видимость огромных, почти неподъемных проблем, которые он должен преодолеть.

И эти пять-шесть дней решили все!

* * *

Вытянув из простыни нитку, Влада туго затянула петлю на фаланге пальца.

Через три дня плененная фаланга воспалилась и слегка раздулась. Влада сняла петлю.

Как только открылись «шлюзики», обезумевшая в принужденном застое кровь — холодная, мутная, агрессивная — устремилась привычными путями к сердцу, к мозгу, отравляя и замутняя кровь живую.

Влада почувствовала легкую тошноту, закружилась голова, растерянно засбоило сердце. Воздух стал вязким, тягучим и непослушным.

Никакой боли она не почувствовала. Только очень хотелось спать. Закрыть глаза и уснуть…

Казалось, Земля замедляет свое вечное движение: медленнее, медленнее, медленнее…

И все…

Недовершив оборота, Земля остановилась. Замерла.

* * *

Федя тоже переместилась в глубь камеры. Она уже примирилась с тем, что Влада не отвечает на ее вопросы, не ест… Только изредка просит воду. А когда на третий день она потеребила Владу за плечо, то словно обожглась: тело было горячим, как кипяток.

* * *

Она лежала в той же палате, на той же кровати. Только не знала этого. Уже пятый день Влада была без сознания. Равнодушные санитарки оставляли на тумбочке еду, а вечером уносили нетронутой. Совершая обход, врач бросал мимолетный взгляд: хм… пока еще жива. Никто не мешал ей умирать.

— Говори! Говори скорей! — истово шептали потрескавшиеся губы, а пламенеющие от жара уши жадно вслушивались, ожидая отзыва на их пароль. Но слышали только безмолвие.

— Ну говори же! Говори скорее! Родной мой, говори!

Молчал Алексей. Единственный любимый человек во всей Вселенной. Не было его во Вселенной, в которую уже взлетала она.