Пели соловьи и цвела магнолия. Потрясающий вечер, и, кажется, что живешь тут вечность, будто не было никакого прошлого, не было ничего, только вот это море, эти кипарисы. Правильно, не надо нам прошлого, это вообще другое измерение. Нет тут времени. Все четко и ясно, как в учебнике – есть только я, тени и Змий.
Последний раз я сидела тут пять месяцев назад. Небо было индиговым с фиолетовато-сероватыми разводами волшебных облаков, с тусклыми звездами, призрачными глазками, смотрящими на меня с мучительной нежностью. Новое, ликующе-взбудораженное чувство нетерпеливо пихало меня изнутри. Я ведь была в Имрае! И было лето…
Какая-то ночная птица, явно не чайка, кружила над цветущими кустами олеандра, попадая то и дело в волшебный зеленый луч, льющийся, словно из пещеры шамана, прямо над моей головой. Маячная башня отдавала своим собственным летним белым свечением. Я медленно встала, подошла к белому заборчику, ограждающему обрыв, среди ласкающей, полной невидимых черных рук Южной Ночи. Отсюда виден выхваченный маячным лучом Капитанский Мостик. Именно тут, если помните, я стояла два года назад в роковом розовом сарафанчике и с ликованием смотрела на окутанный смогом желания выступ в скале, на свою Синюю Тень… да, а сейчас ведь только начало! До чего же сладкая, какая невозможно сладкая эта реальность! Вот оно – это твое живое воспоминание, Ада-Адора. Потом будешь, как проклятая, рыдать, не в силах изгнать из памяти эти зеленые блики, этот лунный свет… всю зиму. И все лето. Потому что в следующем году, я чувствую, мы сюда больше не приедем.
С первых секунд я поняла, что счастливый поезд моего невозвратимого детства умчался в пирамидальную даль, а я смотрю сейчас туда, куда месяцем раньше смотреть было бессмысленно.
Папаша пошел на «вахту» искать Цехоцкого, у которого мы, как обычно, снимали комнату. Балконная дверь была открыта, и в комнате горел свет, но нас никто не ждал. Это было хорошо – я могла в одиночестве насладиться сладостным ожиданием грядущих двух месяцев. Боже мой, как же тут пахнет! Колесницы роз и лаванды.
Скоро я услышала их радостные голоса. Звонкий смех Галины – жены Цехоцкого, какие-то скрипучие детские взвизгивания Зинки, их дочери, утробный гогот самого Цехоцкого и нервное хихиканье папаши, которому явно было не до смеха от пережитых приключений.
Не верю… Я прислонилась к белому столбику забора. Слишком походили на сон, слишком не хватало в них горечи, в этих минутах, в их упоительной вечности, чтобы их можно было как-то приравнять к реальности.
«Завтра будет наш новый день, наш новый солнцепек… Гепард… ты ведь даже не подозреваешь, кто сейчас стоит под этими изумрудными лучами, на чьем лице играют краски света и воспоминаний. О тебе, Альхен, все о тебе…»
– Адриана! – Зинка выросла из темноты и романтичных силуэтов миндалевых веток. Золотой крестик, захваченный на миг изумрудным лучом, сверкнул звездочкой на ее шее, подскочив вместе с волосами, когда она в последний раз подпрыгнула, замедляя бег. Остановилась, вытирая лоб рукавом своей полосатой рубашки.
– Зинка, привет, – это было все, что я могла выдавить из себя.
– Слушай, а ты ведь выросла! Клево выглядишь! – Девочка обошла вокруг меня, оглядывая со всех сторон.
– А вы думали, что мы уже никогда не приедем, да?
– Мы были уверены. Извини, но правда!
– Дороги ночью такие опасные! – Галина покачала головой и посмотрела на корявое полчище наших кульков и сумок, отдыхающих под старым орехом на зеленой лавочке. На лавочке, где лет десять назад я ползала, играя с пластиковыми рыбками, смытыми той же волной, что сожрала все мое детство.
– А мы уже решили, что вы остались ночевать где-то в Симферополе, ты ведь такой острожный, а, Самаркандов?! Гы-гы-гы-гы! – Смех Цехоцкого покатился в индиговую тьму.
– А вот наша машина! – Зинка понтовито хлопнула растопыренной пятерней по капоту красного «фольксвагена».
– А ну не смей стучать!
– Да… как все хорошо…
Открыли дверь, и ноздри тут же защекотал ни с чем не сравнимый запах этого нашего имрайского жилища.
Мохнатое и страшное существо с лаем бросилось на лестницу и в несколько мгновений скрылось в дворовой темноте, задев меня своим растрепанным рыжим боком.
– Клепа! Фу! – запоздало закричала Зинка.
– Здравствуй, Клепа, – неожиданно выдал отец, пребывающий в том же блаженном оцепенении, что и я.
Оставив сумки в комнате (обстановка та же, как из года в год, только кровать застелена не китайским покрывалом с журавлями, а более простым, желтым с бахромой), мы отправились на кухню, где хозяева приготовили нам что-то пожевать. Как волшебный ларчик, приподнявший свою деревянную крышку, перед нами открылась их просторная кухня и накрытый к ужину стол, и Галина, с расплывшейся в моих прищуренных глазах улыбкой, предлагающая нам сесть.
Я вышла из душа, млея оттого, что буду выходить так, в этом индийском платье вместо банного халата, непременно с мокрой головой и сердцем, полным гадких предвкушений.
Ужинали много и долго. Взрослые говорили о ценах и политике, пили мускатное шампанское и все подкладывали мне то салатика, то гарнирчика, а папаша осуждающе хмурился и говорил «да хватит ей, она же только недавно поела!», хотя сам наворачивал будь здоров! Зинка полусидела-полулежала напротив и безжалостно колотила меня по ногам. По какому-то хищному лунному блеску в ее глазах я уже чувствовала, что все складывается для меня отлично. Уж я-то знала, какую новость мне хотят сообщить, но не спешила вставать. Ведь чем дольше отсрочка – тем слаще признание. Никогда не надо спешить. Впереди обвитые лавром и рододендроном два месяца. Будь паинькой, Ада-Адора, и паиньками останутся все вокруг.
Когда какой-либо интерес к еде был окончательно смыт болезненным нетерпением, я, наконец, разрешила себе встать и была тут же увлечена Зинкиной рукой в хозяйскую комнату с видиком и балконом.
– Ну? – я прикрыла за собой дверь.
Девчонка молчала, выдерживая необходимую, по ее мнению, паузу (ребенок, ты же ничего не знаешь, зачем тебе этот спектакль?).
– Альхен тут?
– Кто?
– Йог, этот самый йог, он тут?!
Она одарила меня одной из своих гнуснейших полуухмылочек, с прищуриванием глаз и укладыванием головы на приподнятое плечо.
– Ту-у-ут, – протянула одиннадцатилетняя мерзавка, наверняка замечая увиденное на днях лицо в моих светящихся глазах.
– А Вера с Танюшкой?
– Нет.
– Орыська?
– Нет.
– Другие бабы?
– Нет. Он один, подружка. Тебя дожидается, небось. Я ему, правда, в прошлом году сказала, что ты в Америку уехала. С концами. А он это…
– Ну? Зин, что он сказал?
– Что, может, тебе письмецо надо написать. И что ты там себе жениха найдешь.
– Серьезно?
– Ага.
– А на голове стоит?
– Ага. Гы-ы-ы-ы… все время. Ну, как обычно.
– А на пляже когда последний раз была?
– Три дня назад.
– А на тебя смотрел?
– Еще бы! Вот так! – И она, маленькая артисточка, сделала, попытайтесь вообразить, лицо, настолько похожее на альхенское, что я содрогнулась. Согнав муть прошедших сновидений, трезвым веселым голосом я сообщила, что пойду на кухню.
О… я горела надеждой! «Он один, подружка, тебя дожидается, небось». Это была глупая, в стиле мартовской первой любви, рахитичная надежда. Но с отражением пузырьков мускатного шампанского, с запахом хвои и травы, с воплями чаек и гепардов со львятами, с серебряной луной и фаллическим отражением в мерцающей воде, с южной ночью и ее страстями… о… я могу продолжать и продолжать.
А Цехоцкий все травил политические анекдоты. За кухонным окном мерцала огнями далекая Ялта, и тихо шепталась листва с зеленым лучом, быстро скользящим по спутанным веткам.