С крестообразными отпечатками простыни на своей алой воспаленной коже я плелась следом за папашей вниз по тенистой аллее санаторного парка. Мы были заняты неприятным разговором о скором сестринском приезде.
Сестра. Мрачное будущее. Вот тогда-то страсти точно закрутятся в лоснящуюся пружину – неправильно нажмешь – и отлетишь беснующимся чертиком аж до самого Киева. Они приедут через 3 дня на несносные 4 недели. И отец, о Боже, сказал, что попытается внушить мне некоторые moral principles, чтоб задумалась над тем, над чем раньше предпочитала не задумываться. Что он всерьез обеспокоен моим воспитанием и отсутствием каких-либо полезных интересов (мои бестолковые писульки не в счет), что я превратилась в обыкновенного, лишенного каких-либо амбиций подростка, к тому же неопрятного, забывчивого и необразованного. И ему где-то даже стыдно перед блистательной старшей, делающей завидную карьеру в одном из иностранных банков, воспитывающей прекрасную семилетнюю дочь (и мужа), что из младшенькой, несмотря на заложенный потенциал, ни черта не получилось.
– Ты же ничем не интересуешься! Тебя ничто не увлекает, не захватывает, – с пафосом сказал отец, когда мы спустились на пляж.
«Да уж… захватило так, что дальше некуда…» – подумала я, вспоминая свой сбивчивый, похожий на незаконченную мозаику сон, сложенный из кожаных кресел, высоких зеркал, искаженных в них, по-эльгрековски вытянутых бледных членов и порочного колыхания белесой непонятной жидкости, плещущейся о терракотовую плитку, какой был выложен странный бассейн в глубине сказочного дворца, где правил мой полуночный Альхен.
«Как же с вами сложно жить…» – думала я, вглядываясь в свежую прозрачность тихого утреннего моря. На предложение позаниматься французским я дала осторожный отказ. Гнусные и грустные мысли терзали меня, и невыученные вчера ma soeur est belle и c\'est sa femme не находили своего места в моей перегруженной голове. Какие-то черно-белые узоры по полям скучного учебника.
Обрадовала явившаяся раньше обычного Татьяна. Хотя она была без бесовского сопровождения, мне все равно стало как-то спокойнее.
Визжа и обнимаясь, мы катались со скользкого, поросшего коричневой водорослью камня, почти как с горки. Соленая прозрачная волна зачерпывает меня, тянет куда-то, а рядом рыжей рыбкой дергается Танька и будто оплетает меня всю, как юная сирена. Причудливый танец кислородных пузырьков, золотистое жжение мокрого солнца, скольжение тонких холодных пальцев, наши спутавшиеся, рассыпавшиеся по плечам волосы.
Когда очередная волна перевернула меня навзничь, а рядом, визжа, барахталась Танька, пытаясь встать, мой взгляд привычным сканирующим маршрутом двинулся по пляжным окрестностям. Он стоял, опираясь о красные перила, и с нежным любопытством созерцал наши невинные забавы. Я махнула ему и была смыта ласковой волной.
Siesta И действительно не ходили.
Жара, осевшая пыль и скрежет первой цикады. Бабочка «аполлон» летает под окном. Уже пишу стихами. Асфальт тает под нашими шагами, и мы решительны и бесстрастны.
Запрещено выходить на улицу – воздух больше тридцати восьми градусов, а это слишком вредно для моего хилого организма. Лучше поспать. Нет, папа, спасибо, поиграю в карты с Зиной.
Играли в восхитительный бридж – из голубого неба, горячего солнца, клонящихся над дорожкой можжевельников и Зинкиной пушистой спины, снопа соломенных волос. Она скакала на два шага впереди меня. Мы спешили на пляж. Важное мероприятие, требующее от меня максимальной осторожности и изобретательности, а от девчонки – элементарного молчания.
Продираясь сквозь пахучие заросли, через каждые пять взволнованных шагов эту солнечную тишину прорезало ее несносно повторяющееся: «Я так боюся… я так боюся… я так боюся…»
– Перестань скулить! – не выдержала сержант Самаркандова. Видимо, для девчонки ряд ритмично повторяющихся звуков был чем-то вроде отражения той отчаянной пустоты, правящей в ее провинциальной, лишенной рисков жизни, но на меня подобное нагнетание действовало просто ужасно.
К тому же начал мерещиться какой-то далекий киевский придурок, решивший пообщаться со мной именно сейчас и в эти знойные секунды будящий отца частой трелью междугородного звонка. А ни на балконе, ни во дворе меня нет. И что тогда?
– Значит, так: ты купаешься, плаваешь, робыш шо хош или сидишь где-то в сторонке. Нет. Стоп. Чешешь вниз, на край пирса, и смотришь на нас оттуда. Дошло? Только не смей подходить к нам – Йог тебя боится и откровенничать не станет.
Дошло. У нас был час в запасе.
– Здравствуй, Саша.
Взволнованный и удивленный взгляд, осторожный поворот головы и приподнятое плечо.
– Как ты неожиданно…
Вера спала, трогательно свернувшись калачиком на погруженном в тень лежаке. Господи, сколько детского было в ней теперь, какая беззащитность!
Зинка, ничего не сказав, угрюмо потопала к пирсу и на какое-то время скрылась из виду.
Он глянул на меня так, будто всего час назад мы вылезли из постели: такой, знаете ли, родной, одомашненный, немного собственнический и довольно равнодушный взгляд.
– Я вот Зинку решила на море выгулять.
Он слушал через один наушник что-то черное, прямоугольное, чем-то напоминающее маленький плоский телевизорчик.
– Это что?
Он равнодушно смахнул мой волос со своего плеча:
– Приемник. Цифровой. Память на двенадцать радиостанций. Так… хорошая игрушка.
Боже мой! И он отвернулся! Отвернулся с безошибочным раздражением, напуская на свое темное лицо пятно неприязненной усталости.
Я просидела так – на одном полотенце, на волшебном расстоянии в полруки, все ожидая, когда, наконец, будет выдохнуто волшебство из округлившихся губ, коснется моего плеча так, что станут заметны приподнявшиеся волоски. Или… или он хотя бы спросит меня о чем-то.
Впрочем, уж слишком демонстративным было это игнорирование. Слишком театрально он тыкал пальцем в лоснящиеся черные кнопочки, чересчур увлеченно слушал что-то в наушнике.
Все немногое, что было на мне, теперь лежало, свернутое клубочком, на его лежаке. В одних трусах я помчалась в море.
В меру порезвившись, я оставила белобрысую наблюдать за ходом событий со своего пирса, а сама, с горящими глазами, совсем без лифчика, мокрая, в пупырышках, рванула наверх, под тент.
Альхену пришлось приподняться, чтоб я могла воспользоваться его полотенцем. Создание и Рыжая куда-то исчезли.
Я бежала слишком быстро и остановилась слишком резко, так, что теплый вальяжный Гепард поймал меня в спасительный тупик своих крепких рук.
Я дрожала и улыбалась, с морскими капельками на ресницах.
Глаза.
Прогресс!!! Эти глаза… да вы посмотрите! Он держал меня за талию и где-то между лопаток, и вместо того чтоб отпустить, увлеченно обратившись к приемничку, Гепард продолжал смотреть на меня. До тех пор, пока на его обветренных губах не появилась томная, знойная улыбка.
– Я вижу, морские купания приводят тебя в хорошее настроение, – изменившимся голосом промурлыкал он, отпуская меня и как бы случайно проводя рукой по позвоночнику.
– Оно у меня всегда хорошее, – соврала я и бухнулась на полотенце.
– Ну, сейчас оно у тебя просто восхитительное.
– Как и я сама?
– У тебя очень красивая грудь. Ты действительно похорошела. Да и свобода, я смотрю, все-таки более выражена. Уж очень я сомневаюсь, что в прошлом году ты рискнула бы прийти сюда совсем одна.
– Я с Зиной. Ответственная миссия – выкупать ребенка.
– Брось ребенка, я прошу тебя. Это дитя такая же стерва, как и большинство баб. Как же ты не понимаешь, что у нее в груди сидит огромная жаба на тебя. Ты, глупенькая, пойми, что на свете нет ничего страшнее, хитрее и безжалостнее ревнующей женщины.
– Думаешь, она тебя хочет?
Далее он пытался внушить мне, что девчонка мне страшно завидует, что она в этой своей приморской глубинке чахнет от скуки, что она просто мечтает оказаться на моем месте, а я шипела, что он сошел с ума и что от секса крыша таки едет. В конце концов он сказал, что уж мне, во всяком случае, должно быть известно, что девочки в 11–12 лет играют не только с куклами.
Спустя какое-то время я повернулась к нему, коснувшись локтя.
– Ты мне лучше расскажи, чем ты занимаешься в свободное от любви время.
– Я коммерсант.
– А точнее?
– У меня своя фирма.
– А еще точнее?
– Я уволил почти всех сотрудников, остались лишь избранные, лучшие, те, чьи интересы никоим образом не соприкасаются. У нас царит полная гармония и взаимопонимание. Никто ни от кого не зависит, никто никого не раздражает, и все очень работящие люди. – Он задумчиво поджал губы, сделал повествовательный жест рукой: – Умеют мыслить и, главное, любят работать. Полная идиллия – лучше дружбы, в какой-то мере. У нас отличный офис – спортивный зал, душ, у каждого свой кабинет с компьютером и прочим оборудованием. Есть видик, когда мало работы, то фильмы смотрим. У нас очень много интересных кассет.
– Это все очень хорошо. А ты можешь раскрыть тайну вашего профиля?
Он глянул на меня из-за только что надетых и тут же съехавших на середину носа темных очков.
– Водку продаем.
– Водку?
– Это в основном.
– А еще?
– А еще… ну, еще к нам приходят женщины, матери, приводят девочек. Мы с ними занимаемся, развиваем их, учим двигаться, танцевать. У нас, можно сказать, целая лаборатория. Из самых закомплексованных, загнанных, хилых созданий мы делаем почти роковых женщин.
– Ах, женщин… – Я криво улыбнулась. Что-то подобное я уже слышала от него и в позапрошлом году.
М-да. Продаем водку и совращаем малолетних. Весело живем, Шурка!
– Вот ты мне все зубы заговариваешь, а давно хочу у тебя кое-что узнать.
– Я вся – внимание.
– Какого черта ты рассказала Зинке все ? Знаешь, наши с тобой отношения в прошлом году как-то не позволяли подливать еще масла в огонь, но сейчас ты уже соображаешь, что так поступать нельзя? – Он выдержал классическую паузу и потом резко подался вперед: – И, как ты понимаешь, уголовный кодекс и все эти параграфы на их стороне. И если кто-то узнает… какая-нибудь недотраханная стерва, то будет полная жопа.
– А мне-то что, – буркнула я, – я вообще еще девственница и знать ничего не знаю.
– Да прекрати. Мне, прежде всего, тебя жалко. А если хочешь напакостить, то у тебя ровным счетом ничего не выйдет.
– Ты так уверен?
– Да. Потому что вот он – я. И меня, к твоему сведению, вся эта история беспокоит только потому, что меня беспокоит твоя жизнь.
– Ах, как трогательно… – Я не очень удачно передразнила его.
– И после очередной такой выходки с откровениями вполне возможно, что все дерьмо в итоге будет вылито на тебя же.
Я молчала.
– Именно поэтому никому и никогда не рассказывай о своей закадровой жизни. А особенно теперь. В прошлом году папаша держал тебя на поводке, очень коротком. Но теперь, я вижу, ситуация более благоприятная, и…
– Не более, а менее. Скоро приедет моя сестренка, и ты увидишь, что такое ходячий монумент целомудрия.
– Сестра? Посмотрим. И запомни – ты не должна никому ничего говорить. Ради бога. Ты только посмотри на себя… еще буквально год, и, если ты пойдешь не тем путем… ты превратишься в заурядную, с низкой попой, девицу. У тебя предрасположенность к целлюлиту. Я уже сейчас все вижу. А этой Зинке, послушай моего совета, скажи, что я отослал тебя на все четыре стороны, отправил к чертям подальше. И если придешь, то без нее . Она, между прочим, все это время за нами с пирса наблюдает. Так что прислушайся к моему мнению. Она хитрая дура.
Ну, а потом мы заговорили о моей киевской жизни. И я врала с беспечностью и удовольствием.
Внезапно, на полуслове (таинственный гуру под псевдонимом «Эдик» как раз раскрывал мне прелести тантрического секса. Киностудия Samarkandova Pictures, в главной роли А. Самаркандова, сценарий и режиссура ее же) прозвучало:
– Смотри, Зинка сюда идет.
– Нам уже домо-о-о-ой надо! – с недовольной гримасой прохныкала она, стоя у перил. Подойти ближе (хватило мозгов) она не решалась.
– Да, да, еще пять минут… и еще пять в зоне безопасности, три для изображения сонного вида и десять на дорожку. А ты иди позагорай – вон вся задница мокрая!
Прогнусавив что-то в ответ, она отвернулась и стала наблюдать за купальщиками внизу.
– Смотри, сейчас мы сделаем небольшой тест, – сказал Альхен.
– Где?
– С ней. Сейчас я пошлю ей энергию ян-ци. Это сексуальная энергия. Помнишь, я рассказывал тебе?
– Да. А мне ты тоже посылал?
– Конечно.
– И что?
– И ничего. Ты почему-то вообще никак не реагируешь. Даже странно.
– А как я должна реагировать?
– Смотри.
Зинка принялась рассеянно чесать свою мокрую задницу в серых «велосипедках».
– Видишь, это была реакция.
– Ух ты…
Альхен усмехнулся:
– Берегись, – потом после паузы: – Знаешь…
– Не знаю.
– Перестань. Дай сюда свои руки.
Я с наигранно мрачным видом протянула ему кисти своих рук, и он разместил их у себя на ладонях. В его глазах происходило что-то… мне хотелось родиться заново… внутри этих глаз. Провалиться куда-то. К нему тянуло тупо, безрассудно и безнадежно, как к наркотику.
– Видишь эти тоненькие ручки. Именно здесь все и кроется. Ты должна САМА поймать свой шанс. Разобраться в своей жизни. Найти какой-то излом в родительской бдительности. Какую-то брешь в том, куда тебя посадили. Поймать его. Шанс. Это твой долг.
Все, пора идти. Сижу, сложив руки на груди, голова чуть наклонена вперед, смотрю мерзавцу прямо в глаза, немного исподлобья:
– А ты читал Набокова?
– Конечно!
– Скажи, а вот с точки зрения такого Гумберта, прости за банальность, я в девяносто третьем была нимфеткой?
Теплое дыхание, ваниль воспоминаний. Я попала в цель.
– Да, да, на тысячу процентов да.
«Да», сливающееся с шумом крови в моих ушах.
Уже идем домой. У Зинки по-прежнему весь зад мокрый.
– Все кончено, подружка, это безнадежно. Он не хочет со мной говорить. Отослал на все четыре стороны. Мы не в его вкусе…
Мой шанс. Шанс. Шанс.
– Все потеряно, Зин. Это на самом деле такое дерьмо… Не пойдем мы больше не пляж.
Nach Mittag Просто и естественно. Я даже не успела удивиться. Уже миновав лодочную станцию, пружинистой, уверенной походкой слегка проголодавшегося хищника шел сам Альхен, посверкивая темными очками и внимательно изучая содержимое каждого пляжа, озираясь по сторонам, будто в поисках кого-то… И такой твердой, такой целеустремленной была его походка, что, даже будучи в состоянии легкого помешательства, небольшого нервного срыва, я поняла совершенно трезво и правильно, что ищет он не просто кого-то, а меня.
Произошел скандальчик. Не много, не мало – Имрайская классика. Баталия началась в 15:10 из-за Зинкиной мокрой задницы. Муза вымысла покинула меня, и вместо чего-то достойного, я возьми и ляпни, с вытаращенными от ужаса глазами, что это мы в «Днепре» в фонтане купались. А в «Днепр», читатель помнит, мне ходить строжайшим образом запрещалось. И вообще, мне же нельзя было на улицу! Сражались мы, с перерывами длиною в торопливое посещение сортира, аж до 16:30, и потом, исчерпав как русский, так и английский запас соответствующих случаю слов, в отрешенном молчании двинулись в парк.
Урока английского не было, а Die Deutche Grammatic тихо спала в нашей комнате, на широком подоконнике под распахнутым окном, где я ее предусмотрительно забыла.
Мне было сказано, по меньшей мере сорок раз, что за пределы малого маячного дворика мне выходить строго запрещено (54 шага в длину и 103 в ширину). Что если такое хоть раз еще повторится, то я буду до конца нашего отдыха каждую сиесту сидеть в нашей комнате и учить доселе необязательный французский. Помимо этого, в довольно громкой форме было изложено новое расписание моего имрайского дня: теперь, помимо отмены видиков после washing, я была обязана посвящать дополнительный час в дообеденное время своему английскому, перед сном – читать по списку то, что задавали по украинской литературе (Марко Вовчок и Квитка-Основьяненко). Оказывается, он давно уже задумал такую каторгу. И еще – сократить общение с Танькой до предела. И никаких карт! С часу до трех, в сиесту, я буду проводить indoors , и, при хорошем поведении, может быть, меня выпустят на веранду Старого Дома. В это время, так уж и быть, я имею право заниматься своим бестолковым литературным творчеством (ты – яркий пример графомана, из того, что ты давала мне прочесть, три четверти нужно сократить, а оставшееся – переписать человеческим языком).
– И вообще, – продолжал декламировать мой вершащий правосудие отец, – завтра приезжает Мирослава с семьей, так что большую часть времени ты будешь проводить с ними.
Я уже смирилась с фактом их поселения в соседней квартире. И смирилась с новым лингвистическим распорядком своего имрайского дня. И с тем, что понятие «свободное время» для меня временно отсутствует. Я верила, что Шанс все-таки придет, и будущее где-то там прячет для меня самое прекрасное в мире переживание, которое и станет для меня этим летним сюрпризом. Я все еще чувствовала внимательный и испытующий взгляд зеленых альхенских глаз, я все еще пребывала в состоянии какого-то сладкого оцепенения, и ни бушующий папаша, ни его угрозы не могли унять этот иронично-неприличный блеск.
Когда мы, наконец, спустились, Альхен сидел рядом с Созданием, а Вера заплетала рыжие волосы своей дочки. Но мы так и не дошли до них – круто развернувшись, папаша триумфально двинулся в резко противоположную сторону.
«Резервация». Ах, пардон, забыла. Ну да, существуют ведь еще и огражденные сеткой пляжи самого «Днепра», лечебные, типа не для всех. Их великая ценность заключается не столько в работающем сортире и сомнительного вида забегаловке, сколько в своего рода отсеченности от остальных пляжей. В этом месте имрайский силуэт делает небольшую дугу, укромный заливчик, и даже с самого длинного пирса, увы, не видно находящихся в трехстах метрах тентов и того ослепительного сияния, кроющегося под их сенью. Здание лодочной станции с эротическим триптихом «Спасение утопающих» служит дополнительной ширмой.
Пригрозили приходить сюда каждый nach mittag. И никаких прогулок! Я смирилась даже с этим. Но настроение было приподнятым, даже после тяжелого часа в обществе Wier Lesen Deutch (который был предусмотрительно прихвачен папашей, на случай потери Der Deutche Grammatik).
Когда лингвистическая каторга закончилась, я взгромоздилась на скользкий, облизанный волнами камень, торчащий примерно в двух метрах от берега, и назло купальщикам швыряла в воду россыпи мелкой гальки с рядом стоящего пирса.
Никогда не думала, что Fremdschpachen могут так испортить настроение.
Внезапно что-то блеснуло очередным ударом игривой волны, и на кривых от холода ногах, стуча зубами, я присела у кромки воды, ожидая, пока пена отступит и станет видно, что там такое лежит. На побелевшей, сморщившейся от воды ладошке лежало маленькое, идеальной формы сердечко из обкатанного волнами бутылочного стекла.
«Это Знак!» – решила Адора и прижала находку к посиневшим губам. Между прочим, с тех пор я с этой штучкой ни разу не расставалась.
Преисполненная грустным фатализмом, я смотрела в это матовое от соли бутылочное стекло и вспоминала, как в прошлом году с помощью гвоздя проковыряла в красивом камешке настоящую сквозную дырку и тихонько подарила своему мучителю (когда Орыси не было рядом).
Как после укуса какого-то доброго птеродактиля, я глыбой сиганула с пирса, обрызгав жирную номенклатурщицу с высокой прической. Подняли визг, ор, папаша пригрозил неизвестно чем. Короче, со злости поплыла куда глаза глядят и пришла в себя, обнимая красный буек. Берег был непривычно далеко, и только отсюда я могла увидеть милый сердцу тент, но главное было не это.