Прошла примерно минута, прежде чем до меня начал отдаленно доходить смысл случившегося. И еще минута на лежачее усваивание шокирующей, невероятной, невозможной информации. Потом еще минуты две я просто стояла в темном промежутке между комнатой и кухней, не зная, куда мне податься. Я была одна. Это почти пугало. Действительно одна. Одиночество во всех моих жилах. Свобода. Господи, свобода. Я прислонилась к зачарованной Адоре в темном зеркале. Этот мир принадлежит теперь мне, и, пользуясь оплошностью моих самолюбивых тюремщиков, я прыгну в его манящие глубины, и мрак сомкнется над моей грешной головой.
А произошло вот что. Зинка хотела достать со шкафа какую-то вазу с прибереженными для ялтинской поездки деньжатами. Ее импровизированная лестница очень почему-то хотела навредничать и рухнула вместе с Зинкой, вазой и фарфоровой нимфой, которая на своих пыльных подпотолочных высотах заслоняла хрустальный сейф. После непродолжительных воплей девочку оставили сидеть на полу среди обломков и скомканных банкнот.
Папаша сказал, что я тоже должна остаться, чтобы составить ей компанию. Я не поняла. Я подошла к машине, прижимая к груди свой рюкзачок, Мирослава мило чмокнула меня в щечку и прямо перед носом оглушительно хлопнула дверцей.
И вот только тогда, да, именно тогда, глядя на рыдающую Зинку, до меня уже в полной мере дошло: они уехали, оставив меня тут. Меня и ее швырнули на произвол судьбы. Так глупо… так беспросветно глупо… Да, а потом я бросилась к себе в комнату, тщательно переварила содержимое предыдущих минут. Тогда, кажется, даже и не думала о свободе, просто знала, что меня не взяли, и за этим кроется что-то еще. А потом я уже пришла сюда.
– Уехали, гады… Уехали без нас! Я им этого никогда не прощу! – Зинка ныла, размазывая слезы по загорелым щекам.
Какое-то время мне казалось, что шум мотора еще не растворился в звоне знойного дня, а, напротив, безжалостно нарастает, неся передумавшее семейство к напакостившим отроковицам. И тогда я отчаянно роняла голову, некрасиво стукаясь лбом о зеркало, отвечавшее мне заунывным гонгом.
Еще несколько минут ушло на молчаливое созерцание друг друга. Зинка сжимала в мокром кулачке ногу нимфы, чье фарфоровое тело лежало во всех углах просторной гостиной. Голова смотрела на меня из-за колесика журнального столика. Если бы не она, то все было бы совсем иначе…
– Спасибо, ты молодец, – сказала я, опускаясь на колени рядом с девчонкой.
– А? – Зинка начала собирать осколки.
– Если бы не ты, мы бы поехали с ними.
– Да-а-а-а! – И она зарыдала, отвернувшись от меня, прикрывая лицо абрикосовым локтем.
– Значит, давай так: ты сейчас тут все приводишь в более или менее нормальный вид, надеваешь купальник и шагом марш на пляж. Стыдно ведь в такую погоду дома сидеть!
Какое-то время она смотрела на меня своими раскрасневшимися опухшими глазами и потом, не выдержав как будто утвердительной тишины, принялась опять рыдать:
– Какой пляж?! Скоты! Вонючки! Какой пляж?! Я не хочу к йогу! Не хочу!
– Иди в задницу со своим йогом! – (хотя я этого совсем не имела в виду). – Ты купаться хочешь? Ну, что теперь с ней делать?
– Иди!!!
Тут уж я разозлилась по-настоящему. Хлопнув дверью, я устремилась в нашу комнату и быстро надела серые шорты (довольно длинные для моего гардероба) и алую жлобскую майку с золотой акацией (знаете, турецкая такая, их в середине девяностых все носили). Довольно целомудренный вид, к тому же под шортами присутствовали пляжные трусики, а на живот съехала полосочка лифчика. Мне было лень это все с себя снимать. К тому же, если Аль-Альхен будет занят чем-то или кем-то, то мой приход приобретет самые невинные оттенки. Я просто иду окунуться.
С холодильника на меня дружески посмотрел ключ от Мироськиной квартиры. В мои обязанности входила передача оного ее мужу, который остался с Машкой на пляже и зайдет ко мне «часика через полтора». С усатым меня на море, разумеется, оставить не рискнули. Папаша, как всякий папаша, зятю не доверял.
– Буду до одиннадцати! И потом – английский! И на твоем месте я бы не стала кукситься, а занялась бы обустройством личной жизни!
Мне ответил лишь протяжный стон. Она, будем надеяться, не станет болтать… Впрочем, надо будет подумать и над этим…
Он возлежал на своем обычном месте, в благословенном одиночестве. Он не поворачивал головы и не проявлял какого-либо ко мне внимания, аж до тех пор, пока задыхающийся львенок не повалился на рядом стоящий лежак. И только сейчас, почти что с испугом, я заметила, что майку, еще на пляже, он надел наизнанку. Мне не верилось, что желание обладать Адорой было столь велико. Неужели он так мечтал об этом, что спешил навстречу счастью столь слепо?
– И свобода восторжествовала, – были мои первые слова.
Альхен тут же вежливо снял очки и посмотрел на меня с искренним удивлением.
– Я всех в Ялту сплавила, – сказал Сюрприз чуть тише и робко повел плечами.
Альхен сел, немного потянулся и смотрел на меня теперь с забавной симпатией. Хотя секундой позже мое сердце сжалось, когда я заметила, каким страшным блеском наполнились его дьявольские глаза. Я изобразила улыбку и исконно детское смущение.
– Так у тебя есть в распоряжении полдня? – Гепард придвинулся ко мне поближе.
Ни я, ни он не верили в смысл этих слов.
– Нет, меньше. Зинка плачет. Я обещала ей, что буду в одиннадцать, через полтора часа.
– А… – Он с каким-то странным видом посмотрел наверх, на смотровую площадку, с которой я каждый nach mittag проверяю его присутствие перед тем, как спуститься с папашей.
– Следят? Нет… нет, она не…
– Я не это имею в виду, – и снова «зырк» наверх.
– Подняться? – Мое сердце колотилось, как у воробья, зажатого в мальчишеском кулаке. Руки тряслись так, что их пришлось зажать между коленями.
Он кивнул.
– Нет проблем, – сказала я.
И счастье в его глазах было тоже искренним.
Я помчалась вниз, на гальку, передать ключ Валентину. Он смотрел на меня с определенным удивлением.
– И ради бога, никому не говорите, что видели меня тут! Иначе мне не жить!
– А тебя что, в Ялту не взяли?
– Забыли… задницы…
– Ну, смотри, я-то ничего не скажу, а вот она… – Валентин посмотрел на купающуюся девочку. – Я ей, конечно, объясню, в чем дело, но…
– Я думаю, что она не подведет. А я – на свидание!
С лукавой улыбкой он пригрозил мне пальцем:
– Только веди себя прилично!
Я про себя засмеялась.
– И не задерживайся!
– Клянусь, что буду к двенадцати!
Я уже мчалась по двадцати ступенькам к тенту и, врезавшись на полном ходу в какого-то физкультурника, а потом и в самого Альхена, поняла, что очень нервничаю.
Мы шли к лифту. Улыбки на наших лицах были сглажены какой-то почти пионерской торжественностью. В лифте ехали, увы, не одни. Он сказал, что я неправильно держу спину – напряженно.
– Только вот что: если ты думаешь, что я приняла душ или почистила зубы, или побрила места, которым это не помешало бы, то ты глубоко заблуждаешься, – предусмотрительно заметила я, следуя за своим молчаливым демоном.
Он лишь улыбнулся, и в его глазах я увидела какое-то странное отражение. Эти дьявольские, змеиные, нечистые, о, вот нашла: нечистые глаза были наполнены тем странным горьким чувством от осознания, что рядом с ним по-прежнему маленькая, по-прежнему наивная и почти непорочная (почти как прости) девочка Ада, которая с радостью уткнется своей растрепанной головкой в его грешные теплые руки. И будет готова лежать так, обхватив его как маму-медведицу, и забудется в щенячьем всецелом доверии, доходящем до смутной тупости, передав ему свою слишком сложную для собственного овладевания жизнь.
– Это такое классное место. С твоими пластунскими талантами ты, быть может, и обнаружила… – Он волновался.
Это было так же очевидно, как и моя собственная потерянность относительного того, что мне от него, в конце концов, надо.
Шли недолго. На каждой узенькой тропинке он пропускал меня вперед. Это было само по себе как-то очень сексуально: красивый галантный мужчина с ровной спиной, шустро отступающий в сторону, придерживая ветви над моей головой.
Место было около бывшего Юсуповского поместья – моего любимого трехэтажного дома в викторианском стиле под рыжей марсельской черепицей. С одной стороны, он казался совсем небольшим, но, благодаря хитрой планировке, там возникали все новые закутки и дворики, фонтанчики и террасы. Само здание было теперь «первым корпусом», куда в просторные люксы селили самых обеспеченных и высокопоставленных отдыхающих.
Найти наш укромный дворик просто так, гуляя по парку, было невозможно. Он находится за восточным крылом, скрытый от посторонних глаз высокими зарослями, и пробраться к нему можно лишь по узкой, сильно заросшей тропинке, которая берет начало где-то в ста метрах от самого здания и потом плавно поднимается к уровню второго этажа. Там, где дом прислоняется к холму, и образовалась небольшая терраса, с высоким пыльным готическим окном, через которое был виден какой-то хлам: сваленные друг на дружку столы с инвентарными номерами, кресла, доски и карнизы. Гепард сказал, что за все время, сколько он сюда ходит, в этом окне еще ни разу никто не появлялся.
Под противоположной окну стенкой стояла старая парковая скамейка. На нее-то мы и сели, в напряженном молчании. Он просто взял мою руку и стал нежно гладить каждый пальчик, потом наши локти соприкоснулись – сначала волосками, а потом предплечьями. Потом он тихо гладил меня по плечам, и с каждым его движением сковывающий меня ужас постепенно улетучивался. Мне дышалось легко, и, по мере того, как волнение отступало, в мозгу появлялась удивительная трезвая ясность.
– …человек, вступающий в противоречие с окружающим миром, стремящийся прагматично вычислить свою судьбу, подобен зверю, пытающемуся насытиться, пожирая свои внутренности. Возмущения и вибрации, искажающие карму, возникают перед ними в виде новых, неожиданных и все более непреодолимых препятствий. Вся жизнь уходит на эти тщетные попытки взломать, прорваться, уничтожить…
А он все гладил и гладил, в буквальном смысле втираясь мне в доверие. Потом, в самое ядро самого выгодного момента, приняв решение за меня, потянулся к моему лицу, и мы начали целоваться. Медленно, исследовательски, до приятного онемения питаясь друг другом. Да, борьба бесполезна и битва проиграна… ведь это известно так же хорошо, как и то, что сегодня вечером я буду не ходить, а летать, и всех будет злить сияние, исходящее от моего тела. А завтра я свернусь жалобным калачиком, изнемогая от невозможности получить свою дозу этого несинтетического наркотика. Боже мой… и мне ведь еще нет четырнадцати!
Оторвавшись от моих губ, он начал осторожно гладить меня уже не по плечу, а по самой майке. Заметьте, именно по майке, не делая никаких легких нажимных манипуляций в соответствующих местах.
– Какие у тебя прикосновения… – чего-то другого я сказать не могла. Он втирался, Господи, просто втирался в мою душу!
– Ну конечно… – довольно небрежно ответил развратник.
– Жалко, что музыки нет.
– Пускай она играет у тебя в голове. Расслабься… – Рука уже игнорирует майку и, играя в ее отсутствие, разговаривает с моей грудью. Я проваливалась в эту знойную пропасть, и выбраться у меня не было никаких шансов.
– Расслабься, прошу тебя. Тебе ведь так хорошо… тебе ведь больше ничего не надо. Отсеивай все лишнее… не думай ни о чем…
Я чувствовала, как щеки наливаются румянцем, а веки делаются тяжелыми, и все тело будто меняет форму, где-то укорачивается, а где-то, наоборот, – вытягивается, как меняются хвосты и крылья у самолетов перед взлетом и во время посадки.
Я была как желе, и скоро, Боже, как скоро мило любующийся мною дегустатор начнет его пожирать. Неужели он начнет уплетать меня, не оставив и тени той нежности, какую мы испытываем теперь?
Чтобы хоть как-то показать, что я не сдалась и даже не думаю сдаваться, я затянула разговор, сбивчивый и сладковатый, про несуществующую Компанию, про Эдика (см. Tag Sieben) и про его квартиру, где есть огромный голубой ковер и комната в японском стиле, и телеэкран на полстены. Потом очередной вздрагивающий вздох оборвал этот бессмысленный монолог, и, улыбнувшись мне сквозь марево моих опущенных ресниц, Альхен сказал:
– Надо же, как быстро ты возбуждаешься…
– Угу…
Начал вытаскивать майку из шорт. Это только он умеет расстегнуть одну лишь пуговицу и этим самым приблизить свою часто дышащую жертву на полшага к оргазму. Каждое его движение словно оплетено особым позванивающим волшебством. Я хотела было сопротивляться, но ничего не вышло, и весь мой организм яростно тянулся к этим теплым проворным рукам. Он скользнул пальцем по все еще прикрытой груди.
Больше всего меня будоражило то, что я полностью нахожусь в его власти. Он – такой большой, такой совершенный, с таким идеальным тембром голоса был для меня олицетворением самой сокровенной мечты.
Потом одним точным движением майка была устранена.
– На груди пушок… – Улыбка умиления. Такой близкий физически, для меня он был по-прежнему недосягаем. Я же не знала про него ничего. Только то, что наши жизненные параллели никогда больше не пересекутся.
А пока, словно застывшее изваяние, словно нависшая над добычей кобра, мой Альхен, с ладонями в двух миллиметрах от пушка на моей груди… безмолвный… и только лишь глаза и легкое горячее подрагивание пальцев говорят о той страсти, проснувшейся в его теле (пишу, как бульварная романистка).
– Поцелуй мою грудь, – хрипло попросила я. Маленькие серебристые звездочки заструились, обгоняя друг дружку, по всему телу.
– Да… да… да… – Этот бархатный шепот, еще раз подтверждающий потерянность моей ситуации.
– Не спеши. Запомни, никогда не нужно спешить. Расслабься… Для тебя время остановилось. Не думай ни о чем. – И он положил мою руку на место, расположенное чуть выше его прикрытых шортами бедер. Находясь на вершине его распустившейся силы, я, тем не менее, никакой активности не проявляла. Непосредственно неполовой контакт с этой частью мужского тела вызывал у меня состояние, близкое к предкорабельной тошноте, когда, стоя на причале, смотришь на пляшущий по волнам катер, на борт которого нужно скоро ступить, и чувствуешь, как желудок начинает сворачиваться в тесный клубочек.
Тут же заметив и оценив степень охлаждения, он, не прекращая гладить меня, затеял мягкий и тихий разговор.
– …восемьдесят девятый, это был мой год. До этого я приезжал сюда просто так… жил себе в гамачке… тихо, спокойно… а потом, сразу после моего дня рождения, произошел полный отрыв. То есть, я полностью изменил свою жизнь… знаешь, коренной переворот, как революция… да, это был мой год.
– Что, и ты правда жил в гамаке? Помню, что папаша тебя просто боготворил!
– Да… но я сознательно выбрал тебя, а не его. Твой отец – замечательный, умный и начитанный человек, прекрасный собеседник, но когда стало ясно, что пора выбирать, я выбрал тебя.
Он любовался мной. И мне становилось все спокойнее под этими ласковыми, бесконечно родными взглядами. А потом он набросился на мою грудь. Помню кораллы и плащ Каракаллы, и сквозь подрагивание век – готическое окно напротив. И еще я видела голову Альхена у себя под подбородком. А потом он стал расстегивать мои шорты (осталась только ширинка).
– Э, нет, приятель, стой… А вот дальше пока тебе не надо, – заплетающимся языком воззвали остатки моего трезвого разума. Все остальное мое существо орало, что этот вурдалак больше всего на свете хочет овладеть мной, и я не вынесу, не переживу собственный отказ.
– Не надо? Не надо… Все хорошо, все отлично, малыш, – продышал он, подвигаясь ко мне еще ближе, хотя мгновение назад я думала, что ближе уже не бывает. – Я не буду…
И он лишь слегка, чуть-чуть, приспустил мои шорты.
– Тебе, наверно, немного страшно?
– Да, – тут же ответила я.
– Конечно… ведь сейчас ты хочешь, чтобы твои мечты реализовались именно так, как тебе это снилось. Ведь правда снилось?
Он немного приподнял торчащие из-под шортов купальные трусики и с нежной улыбкой, как мальчишка, глядел на нечто, так хорошо ему знакомое.
Я нервно покосилась на часы. Хорошо это или плохо, но было уже без семнадцати.
– У меня всего лишь две минуты осталось, – прошептала я, видя за собой слабую тень возможной победы.
– Не спеши. Замри. Расслабься. Никуда не нужно спешить.
– Ладно… – Я расслабилась; если меня все-таки собираются насиловать, то это еще не значит, что то же самое нужно делать с моими психикой и нервами.
– Видишь, как здорово вышло, – прошептала я, – теперь я могу с тобой встречаться хоть каждый день.
Альхен ответил какой-то китайской поговоркой про горшок, с которым если что-то часто делать, то он разобьется. В мои трусы, тем временем, никто залазить не спешил. Это обстоятельство одновременно успокоило и почему-то разозлило меня.
– А ты можешь ответить на один мой вопрос? – спросила строгая Адора.
– Да, конечно…
– Я тебе нравлюсь или нет? Речь идет не только о внешности… а и обо всем остальном. Ну, так как? Да или нет? И без комментариев, пожалуйста.
Он молчал. Несмотря на сумасшедшие усилия, я все равно не могла отгадать того, что происходило за маской его умиротворенного задумчивого лица. Как жестоко! Как это на него похоже!
Он молчал.
– Вот что, – сказала я. – Для примера, для легкости, так сказать, скажу, что ты мне жутко не нравишься. Я тебя вообще терпеть не могу.
– Это я знаю, – усмехнулся Йог, – но ответить однозначно все равно не могу. И да, и нет. На подобные вопросы не бывает однозначных ответов.
Я вздохнула. Я ясно ощущала собственное возбуждение. Как в тех снах. Особая влажная духота в том самом месте. А он шептал мне что-то… о том, что было два года назад, о моей ошибке… и о том, что я была не права, бросившись в первую попавшуюся койку… что беспорядочное совокупление – это очень плохо…
– Хотя, конечно, сейчас ты… – Я не расслышала. Я не слышала вообще ничего. Его руки грели меня там сквозь два слоя одежды, а мне хотелось плакать от собственного бессилия. И даже это тело, черт возьми, уже не подчинялось мне!
Он целовал мою грудь и оплетал меня руками, и я стонала, запрокинув голову на скамейку, скользя пальцами по его затылку, играя воротом его майки.
– Мне пора идти. Уже одиннадцать.
А он продолжал меня гладить по полоске, отделяющей загорелый низ живота от незагорелого. Потом, улыбнувшись, заглянул в глаза, и случился еще один поцелуй.
Касаясь губами моего уха, он продышал, посылая меня в очередной каскад странных конвульсий:
– Пора идти… идти… идти…
Я встала и чуть не свалилась. Голова кружилась. Хотелось лежать, кататься, кусаться… вампир.
– Заправься и приведи себя в порядок.
Зиппер на шортах пропел свою визгливую «си».
– Люблю я этот звук… – сказала я Шер-Хану.
Abend Никто от этого особенно не страдал.
Я стояла на крыльце, ожидая, пока все соберутся, и во всем теле сидела странная зудящая легкость. Возможно, впервые в жизни я не чувствовала на себе бремени отсутствия мерзавца. Кусочек моей мечты сбылся, причем именно с самой разумной и выгодной для меня стороны – мы не совершили гибельного для меня полового акта. И если только мой демон не украл оргазм от сжатий моих юных грудок и упоительного поцелуя, то победа все-таки моя. Оставить его в состоянии жуткой похоти и именно ко мне , удовлетворить которую нет ни малейшей возможности, – вот моя основная цель, вот мое adoreau!
Когда мы вышли с секретной тропинки на аллею мушмулы, то Альхен сказал:
– Я думаю, нам лучше вместе на пляж не спускаться. Ты иди на лифт, а я на лестницу.
Внизу я, сияя, отрапортовала Валентину, что все со мной хорошо, и помчалась обратно на Маяк.
Соседское чадо – пышнотелая Райка, вся вымазанная в зеленке, нерешительно предложила мне горсть жареного арахиса. И находясь где-то невообразимо далеко, разделяя НАШ арахис с арахисовым Гепардом, я простодушно отправила несколько подгоревшее лакомство в свой грешный ротик. Из моей памяти как-то совсем вылетело, что девчонка заболела ветрянкой как раз после нашего приезда, и мне, не знавшей этой хвори, было строжайше запрещено как-либо с ней общаться. К тому же на днях толстая заразила свою сестру. Об этом заставила вспомнить папашина рука, вцепившаяся в ворот моей майки и отправившая в кривоногий путь долой с крыльца. Райке было приказано: «Пошла вон!». А мне, под аккомпанемент ее громоподобной трусцы по редкостно акустической лестнице, было сообщено, что я fucking idiot, дура набитая, свинья еще раз. Мне, оказывается, наплевать не только на собственную жизнь, но и на жизни окружающих, что когда я заболею чертовой ветрянкой (а в этом сомнений уже не оставалось), то держать меня будет негде, и завтра же они опять едут в Ялту (о, мой рай!!!) и купят мне билет на ближайшее число (а я, на радостях, в знак благодарности всем черным силам, отдамся своему бесу).
Потом был суд у домика, и господа присяжные вынесли мне приговор в ограничении и даже исключении какого-либо контакта с Машкой, в соблюдении дистанции со всеми остальными и в пользовании исключительно собственной посудой, полотенцем, тапочками и пр. На что я про себя заметила, что теперь у меня есть обоюдно выгодный повод для общения с that one. Хотела даже заикнуться об этом, но меня на полукряке перебила сестра, обозвав почему-то лошадью. Папаша добил очередным залпом ругательств. Ах, каким только еното-черепахом я тогда не была?
Под конец разборки меня напоили красным терпким вином с расчетом, что хоть часть злобной бактерии подохнет. Валентин принимал деятельное участие во всех процедурах, потом отправил чистить зубы и вымыть руки, а потом снова вино. А дальше уже почти ничего не помню.
Всю ночь мне снился наш секретный дворик, и больной ветрянкой Гепард ублажал больного ветрянкой Львенка, и наши больные ветрянкой стоны сотрясали воздух и вымазанный зеленкой пейзаж прихворавшей Имрайки.