Вчера. Великое Вчера, которое в сладком исключении бывает куда предпочтительнее рутинного Завтра и даже не успевшего начаться Сегодня. Я лежала в постели, думая, подавать знак, что проснулась, или еще поваляться. Я люблю мечтать, как личинка свернувшись в коконе из смятых простыней, и плавно переходить из имрайских снов в имрайскую действительность (и последняя мне теперь нравилась куда больше тусклых видений, посещающих иногда мою разморенную солнцем и водой голову).
Альхен. Альхен. Альхен. Альхен. Альхен.
С этими словами я очнулась в утренней Эбре. Альхен – сменяется день, лают собаки, лает папаша, шипит что-то у кого-то в мастерской, шипит сестра. Меняются лица. А я с ними и не с ними. «Альхен…» – повторяла я, шагая по Солнечной Тропе в Ливадию. Альхен… вместе с супом и салатом. Альхен. Альхен. Альхен. Альхен. Я все время вспоминаю. Нет, я все время там… там… там… Боже, почему ты позволил мне влюбиться в Дьявола? Почему сейчас? Почему в него? Альхен. Альхен. Альхен. Почему я с ним не переспала? Я же свободна… нет, ну как звучит – Адриана свободна! И я же ни в чем ни перед кем не провинилась. Я же вообще ничего не делала – одетые невинные шалости на скамейке паркового типа. Альхен… Альхен… Альхен…
Nach Mittag В первую секунду сильно загоревшая плоть с неестественной ясностью ворвалась в поле моего зрения, вызывая сноп искр дикого восторга, но, едва я выступила из кабинки, что-то будто разорвалось у меня внутри, что-то страшное, лязгая зубами, кусало мою душу. То, что отравленное полушарие моего мозга приняло за успокоение – оказалось огромным пузатым жлобом, горькой ухмылкой непредсказуемой судьбы: ухмыляясь, лже-Альхен смотрел на мой голый зад. Это был огромный волосатый боров, недоумевающий, почему столь юное и прекрасное создание смотрит именно на него.
Поскольку первая половина дня была проведена в облачной экскурсии по Солнечной тропе (фотографии, запечатлевшие наши кислые морды, до сих пор лежат у сестры в конверте фирмы «Кодак»), Альхена я не видела. Узурпатор всех моих мыслей.
Сиесту посвятили Зинкиному английскому.
– Что было вчера?
– Ничего не было. Его просто там не оказалось.
– Да, а я спускалась. Тебя искала. А его точно не было.
– Я сидела в парке. Роман писала.
После часа в парке пошла на свою смотровую площадку, определить степень гепардовости. Теперь всегда могла сказать папаше, что иду посмотреть, пришла ли сестра.
Увидела. Мужчина в светлых плавках. Очень загорелый. Что-то читает. На мое сердце будто опрокинули кадушку с медом. Как тепло… как приятно… И разве может быть иначе?
Значит, может. Когда мы спустились, я его упорно не видела, и жизнь тут же потускнела. В обществе родственников сидеть было невозможно. Я загорала, соблюдая карантинную дистанцию, а когда пришла Танюшка, мой солнечный зайчик, то ее тут же прогнали. Папаша и сестра.
В конце концов, решила сходить в кабинку с переодевательными и внешне невинными целями. Старый приемчик. В стенке была проделана небольшая дырочка, специально для Альхена, подглядывающего за Адорой (чего бы он, увы, никогда делать не стал), но вышло так, что Адора подглядывает за Альхеном. За четырьмя стенами никто не видит, что выражает мое лицо. Сейчас… сейчас, мой наркотик…
Именно в этот день я познакомилась с Максом. Мы шли с сестрой по санаторским пляжам без папаши и болтали о моей тяжелой жизни. Напоминаю, она все еще недоумевала, как четырнадцатилетний подросток может жить в такой несвободе. Я помалкивала, зная, что если пророню хоть один намек – все полетит к чертовой матери. Она, тем временем, что-то бурчала про чье-то поведение, и мне было неясно, о ком сейчас идет речь. Когда я, поддавшись очередному порыву меланхолии, хотела закричать: «Ну почему я?», перед сетчатыми воротами пляжа «Ясная Поляна» вырос белокурый загорелый красавец, на две головы выше меня (и на четыре – Мироськи). Он проводил меня до самого гепардового тента (удивленные взгляды из-под приемника и приподнятая темная бровь). Потом увидела папашину грозную тень. Ну, вот и все… Втыка не было. Даже более того: он краем уха услышал, что мы болтаем по-английски, и сдержанно похвалил меня.
– Могу ли я узнать, что вы здесь делаете? – высокомерно спросил он, прислоняясь к калитке.
– Гуляем, – буркнула я, толкая калитку, чтоб пройти. Он придержал ее.
– А вы знаете, что сие здесь не дозволено?
– Мне много чего не дозволено.
– Оно и видно. А моя работа, между прочим, заключается именно в том, чтобы не пускать сюда таких, как вы. – Красавчик стал передо мной почти вплотную, пропуская Мирославу и зажимая меня между перилами, сеткой и своей широкой бронзовой грудью.– Я наблюдаю за вами, девушка, уже целую неделю, как вы, ровно в восемь тридцать одну, черепашьим шагом ползете аж до «Марата», потом обратно, и в лучшем случае пятнадцать минут вы находитесь на территории, которую охраняю я.
– Ну и что?
У него были вьющиеся, совершенно желтые волосы, едва не достающие до плеч, и ангельское пухлогубое лицо. Типичный юный сердцеед.
– А то, – он придвинулся еще ближе, и мне стало неловко, – что больше так продолжаться не будет. Если хотите тут гулять, то я вам выпишу пропуск на целый месяц – а вы мне денежку, а?
– Пропустите. – Я подалась вперед, но тут же стукнулась о его твердую теплую грудь.
– И могу ли я спросить, сколько времени мне… эм-м… придется вас терпеть?
– До 26 июля, – и тут же погрустнела.
Вчера, пока я занималась глупостями с Гепардом, они купили в Ялте билеты – нам на конец июля, Миросе с Машкой на 2 недели раньше, а Валентину – вообще через несколько дней. И мне осталось всего-то 34 дня. 34 сиесты. 34 вечера. 34 шлепка. 34 Адоры и 34 Альхена. Больше – ни секунды.
– Калинин! Открой ворота в корпус! Там шеф тебя зовет! – заорал кто-то, заслоненный его массивной спиной. Калинин отступил, и, давясь от смеха, я прошла в щель между приоткрытыми створками.
– Гнусный, напыщенный, возомнил о себе черт знает что… – шипела Мироська.
– Да, интересно, а вот что ты тогда думаешь о моем другом друге?
– Этот лысый, что ли? – А все-таки она смахивает на юного папашу. Носы такие же…
– Именно он.
Она равнодушно пожала плечами. Сиреневый раздельный купальник ей абсолютно не шел. Худые острые коленки торчат в разные стороны. Волосы собраны в ненавистную «дульку». Осанка – как у Адоры в детстве. Бедная Мирослава… примерная мать, высококвалифицированный работник (при знакомстве с ее коллегами в инофирме было замечено, что «природа на ней отдохнула», и я аж покраснела от такого количества взглядов). Но откуда этот несчастный, изможденный взгляд? Ее грудь была такой же маленькой, как и ее рост. Комплексующая сестричка приобрела в Болгарии этот жуткий купальник, основное преимущество которого заключается в «чашечках» второго размера, что уродовало ее еще больше.
– А чего он так папе не нравится?
– Про «Камасутру» слишком много рассказывал. – Я улыбнулась и приятно похолодела, так как воспоминания о вчерашнем, как кошки, терлись о мое тело.
– Я так и думала… – хмыкнула она, глядя себе под ноги, – только ты это.. сестричка… знаешь, поосторожнее… ты еще совсем ребенок…
– И все-таки я вас не пропущу! – возник перед нами белокурый красавец.
Я снова засмеялась.
– А ну, отойдите! – выдохнула Мирося, буквально захлебываясь негодованием.
С выпученными глазами и подергивающимся носом она выглядела почти жалко. Самым досадным было то, что если бы она вела себя хоть немножко иначе, буквально на пару сантиметров отодвинула бы все свои комплексы, то моя бедная Золушка превратилась бы в прекрасную и, главное, сексуальную миниатюрную красотку. Альхен когда-то говорил, что ему нравятся маленькие блондинки.
– Сами идите. Я вас не задерживаю. И даже не думаю этого делать. – Он прижал меня к перилам. – А вас я все-таки никуда не пущу. Знаете, мне из-за вашей голой зад… э… купальника каждое утро начальство делает втык. Вы ведь не из нашего санатория. И вообще, где вы отдыхаете?
– Я везде отдыхаю. И вообще, какого черта вы ко мне привязались? Я что, мешаю кому-то?
– Да нет. Мне лично только на душе веселей становится, когда вокруг гуляют такие, как вы. А вообще, – он отошел в сторонку, беря меня за руку, – хотите, я сделаю для вас исключение?
– Какое?
– Мне нравится смотреть на вас, и если бы это было в моих силах, то развел бы тут десяток таких вот голозадых.
– Ах, я очень польщена!
– «Пепси» хотите?
– Да, хочу. Спасибо. Давай на «ты».
– Ага, давай.
Ледяное «пепси»… как хорошо…
– Может, все-таки познакомимся? А?
– Адриана, – сказала Адора.
– Макс, – сказал Калинин.
Потом мы стали болтать, и выяснилось, что он тоже из Киева, учится в универе, где преподает мой папаша, и нехило говорит по-английски.
А я сейчас вижу только глянцевую фотографию «десять на двенадцать», снятую 22 июня 1995 года. Валентин согласился щелкнуть нас, а Альхен, вытащенный из какой-то очередной растительной беседы, не успел снять очки. Выбирая позу, я потерлась плечом о его грудь, чтобы он обнял меня. «Что же ты делаешь…» – прошептал он и сжал мою талию так сильно, что я вздрогнула.
Abend А эти двое… они беспокоятся за меня, но папаше ничего не скажут. Конфиденциальность фотогреха гарантирована.
Стояли и курили на веранде Старого Дома.
Застукав меня за вонючей «Ватрой» (не «Примой»), Валентин, снисходительно улыбнувшись, потянул мне пачку «Филипп Моррис» и сказал:
– Никогда больше не кури эту гадость!
Так мы и стояли, расслабленно прислонившись к резному балкончику, – Мирося, Валентин и я.
Кто-то из нас двоих ляпнул сестре про фотку. Запомнилась реплика: «С такими типами можно только фотографироваться». И еще: «Это очень нехороший человек. Я видела, как он смотрит». Потом они уже в два голоса добавили, что я маленькая и глупая и ничего в жизни не понимаю. Если бы я была хоть на грамм пьянее, то непременно гаркнула бы: «Да ну бросьте, это же мой любовник!» Не знаю, какие силы держали меня. Может, ночная Эбра, стелющаяся благоухающими чащами прямо перед нами. Эти огни передо мной… Под этими макушками, быть может, нашли прикрытие какие-то два счастливчика, и аромат миндалей вторит голосу их чувств.