Утром мы говорили о ней с отцом.

Сидя на своем диване и поддерживая у горла белую простыню, я, с открытостью непорочной и наивной младшей сестры, со всеми чувствами, какие должны быть присущи настоящей профессорской дочери, рассказала ему все про спины, про пляжи, про обрывки слов и «как это было на самом деле». Про вечер я молчала, по-гурмански выжидая более подходящего момента. Оттягивать удовольствие – это высшее благо для моей подлой души. Потом, за завтраком, делая каменное и одновременно очень выразительное лицо, которое позволяло проникаться всем драматизмом моего перепуганного недоумения, я сказала, что есть еще что-то.

Мы даже пропустили восьмичасовую перепалку. Родитель и резко похорошевшая младшенькая в состоянии глубокого шока пытались анализировать сумбур действий одурманенной и замужней старшей. Как так?

Вот именно (хе-хе), как же так, а, папа? Ведь мы с тобой теперь единая сила против нее , а не вы с ней против меня . Во дела, а?! Ну, ничего. В тебе, сестренка, слишком много порядочности, и даже если этот лысый павиан тебя уже трахнул, то мозги твои все равно так просто не изменятся, и, следовательно, я устрою тебе оппозицию, куда более мощную, чем та, что могла бы устроить мне ты, окажись об руку с папашей. А теперь держись и разреши пожелать тебе удачи…

– Папа, ты знаешь, – со всем своим мастерством запиликала я детским голоском, ласково и ладно, как в моменты, когда идет переменка между нашими ссорами и ругаться не о чем, – вчера было что-то странное. Не знаю, имею ли право говорить, но Мирослава… вела себя странно… необычно… ты следишь за моими мыслями? Да, несомненно, то, что я сейчас сделаю, – предательство с моей стороны, да еще какое! Это подло и не по-братски, но я обязана, я вынуждена форс-мажорностью обстоятельств, всей опасностью угрозы, нависшей над всеми нами, я должна сказать тебе это… – Я напряженно сглотнула: – Вчера она не была с нами .

Мы шли дальше, поравнявшись с Капитанским Мостиком и деревом, где тогда, 4 дня назад стоял этот стервец. Пахло ночью.

– С чего ты взяла?

– Ты не понял… вчера даже идиоту было ясно, что с ней что-то не то. Что она что-то задумывает.

– Я это заметил. Так она?..

– Да . Да, она оделась, как на бал, надушилась так, что…

– Короче.

– Если бы все было легально, то она бы не шугалась так. Мы просто дошли до «днепровской» столовки, побродили по парку. Она была какой-то отрешенной, что ли, и потом чего-то не захотела идти через ворота, а решила обойти вокруг, мимо шестого корпуса. Я чувствовала что-то fishy, ну, ты понимаешь, что-то не то. И потом она как-то встрепенулась, как-то… она сказала какой-то бред, что-то бессмысленное, понимаешь, и потом… и потом… как рванет на Мостик !

Воцарилась пауза. Мы спускались на пляж. Узкие пролеты позволяли двигаться только друг за другом, и я не видела его лица.

– Это был он . Он, я уверена, я слышала его голос. Боже мой… какой кошмар, я же боюсь его… когда эта мразь оставит нас в покое?! Я же просто боюсь теперь…

– Shut up, – буркнул папаша. – Ну что ж, я так и думал. Хотя все равно вышло неожиданно.

В это утро на меня никто не орал, а обида, нанесенная вечор, постепенно растворялась в садистском смаковании грядущего воспитательного процесса. Особенно обрадовал Гепард, как ни в чем не бывало явившийся в половине десятого (удивительно свеженький после вчерашнего). И бодрящее зрелище папашиной и Мироськиной спин, медленно удаляющихся к «соборику».

Я меланхолически поплавала, пнем свалившись с пирса, в смешной пародии на настоящий прыжок, который, как и многое в этой жизни, был мне неподвластен.

Мое удовлетворенное загорание прервал мышиный кулачок сестры.

– Выключи! – адресовалось плееру.

Я вяло нажала на «стоп», сняла один наушник, потом второй, потом очки, потом села, потянувшись, вытерла лицо, зевнула и только потом сонно обратила свое тусклое лицо к сестре. Она была раздражена и растрепана.

– Это ты родителю рассказала? – грубо начала она без всяких приветствий.

Я протерла глаза еще раз:

– А?

– Ты… ты… мне отец сейчас устроил скандал! Скандал! Это ты, маленькая сучка… Я же просила тебя!

Я изумленно моргнула, потом моргнула еще раз:

– А?

– Значит, это Зинка… Вы обе… маленькие сучки. Мне Саша говорил…

– Ах, Саша. Ну и как, как там вчера, чем вы занимались? О чем говорили? Его папа, кажется, не очень любит?

– Саша… А что, собственно? Я вчера, к твоему сведению, ходила к своим друзьям, в «Днепр». Они недавно приехали, очень хорошие друзья, мы ходили в барчик.

– Куда?

– В бар в «Днепр». Поболтали. Они приехали с мальчиком, он очень болен, поэтому на пляж они пока не ходят.

– А Саша?

– А Саша… Саша очень интересный человек, да, несомненно… Такой широкий круг интересов.

– Вы что, все вместе в барчик ходили?

– Нет, я только забежала на пляж, он мне показал несколько упражнений. И все.

– Да ну! В вечернем платье и на двенадцатисантиметровых каблуках это выглядело, наверное, очень экзотично!

Она зло посмотрела мне в глаза.

– Вякнешь хоть что-то папаше… Не дай бог, понесет тебя…

Я хмыкнула и, захватив плеер, пошла наверх. Там меня явно поджидал Гепард. Я все еще не отошла от прошлой ночи, и при виде этих подлых глаз жутковатые и горькие воспоминания заструились, возвращая скверное настроение.

– А, привет, обезьяна. Ну, как, трахнул мою сестру? В кайф было, а?

Он лунно (как умеет) улыбнулся и ловко схватил меня за руку.

– Мы вообще как договаривались? – шепнул он, щекоча дыханием высохшие локоны у висков. – Помнишь, как мы договаривались? Что «нет теперь у твоего папы больше забот, кроме как тебя блюсти»? Так теперь, я думаю, ты можешь однозначно сказать, как там обстоят дела с «генералкой»?

Я, остолбенев, просто стояла, осторожно вынув себя из этой лапы, напряженно думая над смыслом произнесенного.

– Я… я… готова…

– Намек понял. С часу до трех, ага?

– Ага.

Он слился с гепардовыми тенями джунглевого тента, оставляя меня в водовороте противоречивых чувств.

Siesta Потом пошла к Мироське. При заходе домой релаксирующим тираном было сообщено, что по случаю небывалой жары сиеста продлевается еще на один час. С сестрой мы не замедлили пойти обратно вниз. Там я представляла собой такую же ценность, как, скажем, лежак, хоть и имрайский, хоть даже с красным альхеновым полотенцем, на котором сейчас все равно никто не сидел.

Меня заставили съесть салат, много супа, две куриных ляжки с обильным гарниром. Отцу было плохо и без того, но после подобного чревоугодия он удалился на заветную релаксацию в 12:55, оставив мне гору немытой посуды и драгоценную свободу (в соседней комнате у видика), а остаткам моего «второго» – место в отзывчивой пустоте мусорного ведра. Я убедила Мироську, что ей вовсе не обязательно идти со мной туда, куда я иду. Нахмурившись, она все-таки отпустила меня – благоухающую и вымытую, в белом сарафане и с безумным взглядом. Кроха нехотя догадывалась, куда я намыливаюсь.

Я скакала по каменистым тропам, неслась как ураган: в низкой траве, в высокой траве, мимо этих миниатюрных уютных закуточков Имрайской жизни.

Кипарис. Бочка. Много высокой желтой травы и пронзительно голубого цикория. Песок из покрошенных ракушек и охристые камешки. Кусок моря и свежий ветер. Полуденный зной. Шпагат с бельем между кипарисом и крошащейся, выкрашенной известью стеной. И когда-нибудь настанет день, когда это все перестанет быть моим. Когда-нибудь я увижу это все в последний раз так, как каждый человек видит последнее в своей жизни солнце.

– К черту! – прошипела я вслух и остановилась перед тенистым забором, который грустно серел на голом бесцветном камне.

Там, внизу, был обрыв. Имрая. Вот тут, на этих тихих безлюдных скалах, в знойную сиесту, где звон тишины и далекое вкрадчивое поплескивание волн говорят об апогее счастья человеческой жизни. Они не понимают этого. Никто никогда не поймет. Эти желто-бурые камни внизу, эти мягкие леденцовые волны и мерное покачивание пушистых водорослей, этот рай – я больше никуда не хочу! И придет день, когда наступит мое последнее утро. Сначала тут, а потом во всей замкнутости мира. А что будет потом – никто не знает.

Мне ничего не стоило переступить с маячной территории на «жемчужинскую», повиснув над бездной, обуздать свою инерцию и даже не испугаться.

Тяжело дыша, сжав шершавые перила, я смотрела вниз.

Море. Солнце. Солнце на море. Имрая. Пара раздетых по пояс солдат, мажущих краской чужие, уже не генеральские лестничные перила. Уютная дикость устранилась. И тишина.

Развернувшись, я глянула на бездушное небо и так же бездушно легко побежала обратно. По густому ковру иголок, сквозь эти ароматы, смешавшиеся в неподвижном воздухе с тетьгалиными турецкими духами на моем теле. Слепо продираясь сквозь приветливую зелень, спотыкаясь об охристые камни, я добежала до Маяка, практически без отдышки. Сорвала с балкона купальник и скрытыми тропами (моими), вдоль обрыва, помчалась на пляж.

Все лилось, будто звучала одна непрерывная нота, и она не изменила свой напряженный тембр, когда я увидела в снопе солнечных лучей Веру, Альхена и еще кого-то. И лицо Веры, обращенное ко мне, хотя я бежала еще далеко от них, и ее палец, сперва коснувшийся плеча Альхена, а потом метящий в меня.

Не останавливаясь, я скинула сарафан, сжала его под мышкой, стянула шлепанцы, швырнула это все на гальку у воды и, разогнавшись по раскаленному пирсу первый раз в жизни, толком не осознавая, что делаю, – сиганула головой вперед, с шумом рассекая это непоколебимое гладкое море. Так я научилась прыгать вниз головой.

И наступила тишь. Я исступленно струилась под теплой водой, потом резко вынырнула и чуть не захлебнулась: там, на пирсе, прямо надо мной был он. Сидел на корточках, склонив свое приветливое лицо, как над аквариумом.

– О, какие люди? А что ты тут делаешь? – Вода отобрала голос, я нырнула. – …Облом капитальный. Я едва отделался. – Он легко вытянул меня на пирс и теплой рукой смахнул пару искрящихся капель с моего конопатого носа. – Я там был.

– Да ну?! Знаешь, а я тоже! – засмеялась невеселым смехом.

– Я Вере уже рассказал. Бред. И очень жаль. Бери свои шмотки, идем к нам.

Я агрессивно выдернула локоть из его руки:

– Ну и?..

– Ну и сижу, жду тебя. Тут какая-то баба, знаешь, из породы необтраханных стерв, как поднимет визг. Пляж-то для высокопоставленных особ, а на мне, как ты понимаешь, – лунно улыбнувшись, он красноречиво провел рукой по соответствующему месту, – ничего не было.

– Ах, даже так…

– Поорала она, поорала и…

– Ты ее трахнул.

– Не-ет. Она помчалась восвояси. Мало ли… Ну, я сижу, загораю. Хорошо. Настроение – во! – Смуглый указательный палец метит в небо.

– И у меня тоже «во», только было … – буркнула я, вытираясь его красным полотенцем, на котором будто еще виднелись два красноречивых темных пятна.

– Да ну… хватит дуться. Все было бы в кайф, если бы не потревожили меня два козла. В военных ботинках, в форме – все как надо. Спрашивают, чего я там делаю. Я им говорю: «Свидание девушке назначил, жду вот». А они мне: «Так сейчас же жара такая!»

– А ты без плавок?

– Разумеется, ха-ха. Я им ответил, что если сильно хочется, то еще и не в такую жару можно!

– И ты перестал быть врагом народа?

– Да. Они попросили, чтобы я им пистолеты посторожил, а сами пошли купаться.

«Я тебе не верю», – угрюмо подумала я и села рядом с Верой пить кофе с амаретто.

Abend В ванной я смотрела на себя в зеркало. У меня было все. Так много, что нужно было отдать хоть одну сотую, поделиться с кем-то, чтоб избавиться от переизбытка. Самоотравление началось, и, зачахнув, я опустилась на пол и сидела там, пока не затряслась от холода.

Вечер был хуже всего. Я ходила и беззвучно, безнадежно рыдала. Немая слезами, с опущенной головой, с очерненным настоящим, с отчаянными мыслями о скором отъезде, о бездарно прожитых последних днях. Она счастлива. Она идет в «Днепр», к семейству с больным мальчиком. Она в очаровательном комплекте парадно-выходного типа и натертая благоухающей всячиной покидает нас, безумным взглядом оценивая расстояние между вечерним маячным двориком и готовым зажечься окном в одном из наальхенизированных домов (тот, на горе, где раньше была аптека, торцевое окно на последнем этаже, второе от моря…). Я осталась дома, попав в параллельную струю отцовской немилости (хоть ты не донимай), и была посажена под домашний арест с правом просмотра видеофильмов до прихода Цехоцких. Пока отец был в ванной, а Зинка куда-то упорхнула (мне б твою свободу!), я тихонько сидела на пороге сумеречного, ловящего маячный луч балкона, и горячо, но тихо рыдала, многослезно и от души.