Я слушала резкий хруст травы под окном – это papan возвращался от Мирославиного крыльца.

Утро было золотистым, прозрачным, и я, на кровати, вклинившись в блаженный промежуток между днем и ночью, – тоже была золотистая и прозрачная. Бывают такие звонкие моменты абсолютного счастья, когда неизбежные рыхлости любой насущности искусно сглаживаются ощущением совершенства бытия. Именно тогда эта умиротворенная волна настигла меня, и все-все было так: кремовые стены, розовый в восходе потолок, золотистая я, шорохи пробуждающейся Имраи, крик сонной чайки, прохладная свежесть ясного светлого утра.

Когда papan вернулся, я уже встала и даже прибрала постель. Сложив руки на груди, бодрая и непроницаемая, смотрела, как он снимает вьетнамки, облепленные влажным гравием и сбитым с одуванчиков пухом.

– Ты знаешь, когда она вчера пришла? – спросил он.

– Нет.

– После двенадцати ночи.

– Все мы по-своему счастливы, – вырвалось у меня.

Позавтракав, мы в волшебном единении двинулись на пляж.

Там сестричке по-крупному досталось (хотя уже не в первый раз), а я краем глаза посматривала на нее со своего скелета-пирса. Нашла очень лаконичное и точное определение ее угнетенному, посеревшему виду – «огорчена». Муки совести, растерянность и боль желания терзали ее, похоже, еще круче, чем папашины словесные рулады. Огорчена. Хе-хе.

Из-за своей душевной правильности она не могла просто так, без оглядки, пройтись по огненному мостику между папашей и предметом его лютой ненависти. О, как же ей хотелось быть незаметным ночным мотыльком и никоим образом не задевать мановениями своих прозрачных крылышек нашу хрупкую семейную идиллию! Но новая параллель, с горячими зелеными глазами, уже мешает ей жить, мешает ей любить и тащит за собой новый фон, новые декорации, новый сценарий ее нового существования. Ведь познав Беса, ах… мы же все становимся немножко другими….

Две спины снова маячили в знойной дымке в конце пляжей. От мук гепардинского ожидания меня приятно отвлекали резкие движения папашиной руки, немного сгорбленные плечи и ее тяжелая, плетущаяся походка, будто прогибающаяся под весом его слов. Сестра была ругаема. Приятное свойство правильных, хороших людей, где искренность, раскаяние и признание всего-всего ни капли не наиграны (вы б на меня потом посмотрели…).

Siesta – Он сказал: «Кто мог удержать?»

В сиесту мы с ней отправились на пляж.

– Этот человек… он маг… он волшебник. Мастер… он Мастер во всем: речь, манеры, ум, – Боже мой… все. Идеальный человек во всех отношениях! Я ведь даже не знала, что такое бывает…

– И что было вчера?

– Ох… мы, ах, мы… я оставила дочку на пляже. Да, прямо там. Сбегала за ужином, и мы сидели там, внизу, все вместе, до двенадцати ночи. А потом пошли с Верой купаться на камни без купальников, под луной. Это было… Господи, Адочка, как же хорошо мне тогда было!

– Нам вчера тоже хорошо было… Приди ты хоть на час раньше – papan тебе бы такое харакири сделал!

– Да я уже получила… Машка совсем засыпала, так Саша нес ее домой на руках. Я потом уже пошла к нему. Эта нежность… мамочки… какая нежность… какой мужчина… Вот ведь жаль, что тебе вряд ли удастся испытать ту легкость, тот кайф… Ты просто вступила в это слишком рано.

– А что, интересно, он сказал по этому поводу?

– По поводу тебя?

– Ну да.

На пляже нас встретила только Вера. Альхен с ребенком солнечными силуэтами маячили в конце первого пирса, под «собориком». Мирослава щедро угостила всех нас мороженым. И меня, не задумываясь, послали с гостинцами к монстру. Оказалось, что у Рыжей остались дома плавки, и она купалась нагишом, а Гепард ее сторожил. На вопрос ревнивой подошедшей Миры, где Саша, я ответила, что он удалился сбрасывать температуру тела. И все время, пока я и вынырнувший Гепард были в поле обоюдного зрения, она обиженно жалась к своему Мастеру, загораживая его взгляд, поворачивая ко мне спиной до тех пор, пока мне Их Святейшеством, по причине моей, так сказать, ненадобности, не было предложено удалиться к папаше.

Я примчалась к ним, протягивая мороженое и улыбаясь до ушей:

– Ну что, вы…ал мою сестричку?

– О да!

Я отвернулась, мое сердце ёкнуло.

Одним ловким движением он вытянул из моря голую Таньку, и она тут же прижалась ко мне всем телом, взяла мороженое, и мы вдвоем косо поглядывали на притихшую стражу.

Полюбовавшись на нас, Альхен с несколько лирическим выражением лица пристроился к моему колену, и легкие, сглаженные синтетикой плавок фрикции ему ничуть не мешали продолжать свое умиленное и умиротворенное созерцание двух рыжих малолеток. У меня перехватило дыхание и била крупная дрожь, реальность таяла. Я хотела и не могла ее оттолкнуть, это было страшно, противно, неожиданно и жутко возбуждающе. Ну, прямо как во сне.

Когда мы, наконец, все съели, Альхен, будто через стеклянную стену, в непонятной истоме смотрел на меня и отвечал на мое хриплое «идем куда-нибудь на камни!» полным мучения взглядом и таким же тихим, ласковым: «увы, малыш, тут же полно народу…» Какое-то жаркое мгновение он сомневался, медленно наклонился ко мне, и в эту же секунду захваченный арканом взгляд метнулся на бетонную набережную, на желтую болонковую голову, напряженно высунувшуюся из-под тента. Так ничего и не сказав, он круто развернулся, хрустя отчаянием и досадой, и удрал от меня в приветливое похлюпывание моря, обдав напоследок богатым всплеском.