На протяжении шести поколений в семье Водницких рождались чудовища. Мальчики появлялись на свет в страшном черном панцире с роговыми наростами в форме рыбьей чешуи, с перепонками между пальчиками, с исказившимися крошечными круглыми ротиками, практически не отделившимися от головки ушными раковинами и страшными не закрывающимися глазками, с вывернутыми наружу веками. Повивальные бабки и акушерки пугались и шептали, что от черта дитя понесли. Девочки, как правило, приходили в этот мир в состоянии чуть лучшем, их никто не пугался, но гадкая серо-желтая чешуя, по фактуре напоминающая разросшийся ноготь, примерно с девятимесячного возраста покрывала их спинки, плечи, голени и не проходила никогда, несмотря ни на какие хитроумные процедуры, подвергали которым их почти всю жизнь. Мальчики часто умирали в младенчестве, но те, кто выживал (а вопреки угрозам врачей, Водницкие и не думали никогда ограничивать рождаемость внутри своей семьи), сохраняли ясный ум и веселый нрав, женились, писали книги, получали ученые степени, открывали неизвестные вещества, эмигрировали в Аргентину, Германию и Соединенные Штаты.

Сашка Водницкий, увезенный в четырехлетнем возрасте в фашистский Саласпилс, умудрился выжить, лишенный почти 60 процентов кожного покрова. Кстати, эксперимент потом признали удачным, так как новая рубцовая ткань была хоть и страшной на вид, но чешуек больше не имела. Его сын, Генрих Александрович, пожалуй, один из самых тяжелых выживших Водницких мальчиков, рожденный в сплошном черном панцире, напоминающем по фактуре кожу крокодила, признанный сперва нежизнеспособным, а потом умственно неполноценным, получил блестящее образование в Москве, а затем в Германии, закончил магистратуру и докторантуру, ездил два раза в год с докладами и лекциями за океан, владел в совершенстве шестью языками, поменял четырех жен и образ жизни вел достаточно праздный. Несмотря на многочисленные приглашения сменить место постоянного жительства, прикипел душой к песчаным, в березах, кручам южного днепровского правобережья, говорил, что не может без рыбалки («Рыбалка? Да какая в Днепре рыбалка в наше время-то, да еще вниз после Киева?» – спрашивали его. «Оооооооо…» – мечтательно отвечал он, сощурив вечно воспаленные глаза с вывернутыми от болезни веками), что не может без особенной трипольско-трахтемировской весны, что привык к домашнему молоку, где треть банки – сливки, и к ряженке, с корочкой, что хатой пахнет. Купленная когда-то в качестве дачи мазанка с земляным полом в древнем селе Витачив, в пятидесяти километрах на юг от Киева, сделалась со временем домиком для гостей, где под потолком висели пучки лечебных трав, на древних лавках и на «полу» у печки лежали самотканые шерстяные «лижныки», а покосившийся камень на пороге был вытоптан до гладкой округлой выемки, и Водницкие говорили, что видели такое только в средневековых замках (то есть по камню топтались лет триста), а дверные проемы были такими низкими, что приходилось наклоняться. У иконы на деревянной полочке в углу горела лампадка, и свет через маленькие круглые окошки падал рассеянный, чуть мутный, и эта прохлада с запахом земляного пола, зверобоя, чабреца и вишневых поленьев будила у всех постояльцев одинаковое чувство особенного умиротворенного восторга, и, несмотря на количество выпитого (а алкоголь у Генриха Александровича был свой, тоже домашний, и льющийся рекой по поводу и без), спали глубоким и в то же время легким сном, и просыпались в тишине и прохладе с ясными головами аж на самой заре. Так что ни о какой Канаде и речи быть не могло. «Тьфу!» – делился впечатлениями о суровой северной красоте Генрих Александрович, глядя с благостной улыбкой на широко раскинувшийся темно-синий Днепр в курчавых островах, на песчаные обрывы, перемежающиеся густым лесом, все политое спелым медовым августовским солнцем, с золотистой мошкарой, зависшей над круглым столиком на веранде.

Возле гостевого домика высилась новая, выстроенная из силикатного кирпича, трехэтажная усадьба с мансардами, панорамным окном в сад и коваными балкончиками.

Киевскую квартиру, полученную еще в эпоху былых научных заслуг, трехкомнатную, в «сталинском» доме с высокими окнами и широкими подоконниками, отдал старшим дочерям – они жили там вчетвером, две заканчивали институт, две уже работали. Вместе они готовили, убирали, приглашали парней, не страдая особо из-за фамильных проблем с кожей. Младшая, самая любимая (хоть и не удавшийся желанный мальчик), жила постоянно с родителями за городом, числилась в престижной киевской школе, но училась экстерном, на людях появлялась редко. Семейный недуг Водницких проявился на ней с особой тяжестью, если старшие девочки лишь сильно шелушились и в клубной синеватой полутьме, густо намазанные маслом, совершенно ничем не отличались от своих извивающихся под музыку, с проколотыми пупками, грациозных ровесниц – даже на ощупь, поглаживаемые в ритме страсти по обнаженным тонким талиям и плоским животам – то младшая, а звали ее Русланочкой, была совсем плоха. Болезнь, преследующая всех Водницких, называется ламеллярным ихтиозом, точных причин возникновения которого никто не знает, кроме того, что передается он по наследству, а так как за минувшие поколения Водницких ихтиоз в бравурных комбинациях неоднократно соединялся со всякими пришлыми ихтиозами – исходный чешуйчатый ген разбухал и множился, выстелив Русалочкины бедра и икры, всю спинку, плечи до локтей, кисти рук и шею сзади ровной, идеально посаженной чешуей. Цветом чешуйки варьировались от мутно-желтого до черного, формой были классически-рыбьи и, если отбросить установившиеся веками каноны женской привлекательности, казались даже красивыми. Личико у этой младшей девочки оставалось почти чистым – на верхних веках, в складочке над глазным яблоком, где современные красавицы при грамотном макияже рисуют темную полоску, сильно шелушилось, но чешуя, словно вытатуированный орнамент, аккуратно отделяла только кожу на лбу от волосистой части головы и черным тонким кружевом спускалась на скулы.

В доме над днепровским обрывом Русланочке жилось хорошо. Окна ее комнаты выходили в сад с фонтанчиком, в кустах жасмина, сирени и бульденежи, с узенькими, в два кирпича, мощеными дорожками и скамейками, на которых лежали пледы и подушки, в жару елись порезанные кусочками медовые груши и дыни и читались сперва «Копи царя Соломона», потом «Сага о Форсайтах», «Анна Каренина» и самое любимое из недавнего – «Мастер и Маргарита» и «Сумерки». Ранней весной в садике все синело от крокусов, потом вспыхивало пронзительно алым – это распускались тюльпаны, и сыпался розовый снег лепестков сакуры, потом в матовых острых листьях показывались тяжелые, крупные цветы ирисов, от пастельно-голубых до темно-фиолетовых, с лепестками-перьями и желтоватыми, в крапинку, зевами. Потом, когда садик мягчал от зелени и сформировавшихся листьев, вспыхивали вдруг пурпурные, розовые и белые пионы, и снова шел душистый снег из лепестков – это была уже акация. Ближе к середине июня показывались вдруг царственные очертания бело-желтоватых лилий: пышных, душистых и тяжелых, а стена за ними зажигалась синими звездочками махрового клематиса. А в июле все менялось, и темно-зеленая, зачерствевшая, прохудившаяся местами зелень заливалась вдруг волной бесстыдного флуоресцентного буйно-розового – это зацветали флоксы, и среди них, на жужжащем белесом солнцепеке высились, как китайские пагоды, нежно-фиолетовые мальвы. Осенью, с первой вечерней прохладой, наливались густыми красками желтые, пурпурные до черноты, алые и белые астры. Мелкие синие и фиолетовые хризантемы цвели всю осень, до самых заморозков. Генрих Александрович в конце октября их сам лично выкапывал и ставил пережидать зиму в гараже, в деревянных кадках рядом с газонокосилкой и прочим садовым инвентарем. Русланочка в такие моменты садилась на корточки возле отца и думала, что хоть в осени ничего хорошего нет, но этот ежегодный ритуал пересадки ей очень нравится, даже, наверное, больше, чем наряжать елку. И именно осенью они чаще всего отправлялись на автомобиле – родители, она и кто-то из сестер, – и ехали куда-то далеко, в заброшенные тихие парки, устланные рыжей и лимонно-желтой листвой, с прохладным солнцем, рассыпанным хрустальными каплями между сырыми темными стволами и со сладковатым запахом древесной прели. Нагулявшись, возвращались к машине, вынимали стулья, термос, кружки и пили чай. И Русланочка жмурилась от удовольствия, и съехав в своем складном стуле так, что почти лежала в нем, и подбородок упирался в грудь, дула в кружку, и ее лицо становилось немного угрюмым, хотя на самом деле в такие минуты она думала о том, что чувствует себя с мамой и сестрой хризантемами, которые отец бережно выкапывает и прячет, заботясь о предстоящих морозах.

Раз в год Водницкие всей семьей ездили на Мертвое море, где лечебные грязи, особенные процедуры с маслами и обертываниями сводили на нет какие-либо симптомы болезни у старших и существенно облегчали страдания младшей. Чешуйки с шипами, конечно, никуда не девались, но заживали трещины, уменьшался зуд, истончившиеся пальчики могли спокойно удерживать карандаш или ручку.

Несмотря на то, что двери витачивского поместья Водницких были распахнуты для огромного количества гостей, все они принадлежали как бы к той одной городской интеллигентской касте, для которой представительности внешнего вида собеседника отводится место второстепенное, и физические отличия между Водницкими и ними самими не создавали никакого барьера в общении, пусть даже самого пустякового. И потому жизнь Русланочки, несмотря на обилие посторонних людей вокруг, протекала все же в стороне от основного социума с его настроениями и вкусами.

Водницкие водились с потомственными дворянами, живущими в вопиющей бедноте, в захламленных комнатах где-то в пыльных заповедных коммуналках на Глубочицкой, с какими-то увлеченными, полусумасшедшими и необычайно интересными личностями – пожилыми балеринами в бабушкиных бриллиантах, с автографами Улановой и Вечесловой на фото в пыльных сервантах, спившимися работниками сцены с воспоминаниями о Тарковском и Наталье Ужвий… Бывали у них и «закордонные украинцы», поющие такие прекрасные песни и фантастическим образом не понимающие русского языка, бывали и сказочно и не совсем честно разбогатевшие представители новой интеллигенции, научившиеся улыбаться по-европейски, одеваться и стричься как надо, живо интересующиеся искусством, приобретающие что-то на киевских аукционах, занимающиеся мелким меценатством, но все еще говорящие «ложить» и «крестик с Иерусалима».

Уроками Русланочка занималась дома с приходящими учителями и с мамой. В киевскую школу ездить было накладно (именно это являлось основным объяснением ее затворничества), ну а сельская школа, конечно, не самый подходящий вариант для такой особенной девочки. Когда бывали гости (а бывали они постоянно), всячески помогала матери по хозяйству, светски присаживалась в гостиной на ручку дивана или грациозно прислонялась к камину, оттопырив ногу, обтянутую легинсами, и улыбалась, и слушала, и что-то такое говорила, ни капли не смущаясь взрослого общества и себя в нем.

У нее был свой дневник в Интернете, с прозвищем mermaid93, конечно же, где она с некоторым наивным высокомерием делилась стихами и эссе (о мироздании, о гордом одиночестве каких-то прекрасных цветков и о том, как ужасна война и как жестоки бывают люди к окружающей среде, к животным и к собственным детям), рецензиями на просмотренные фильмы и прочитанные книги. Имелись там также ее фотографии – все загадочные донельзя, где если и попадалось лицо крупным планом, так умело разрисованное квадратами и эллипсами с треугольниками в стиле Поля Кле, что никому и в голову не пришло бы, что тонкие кружева чешуи на лбу, гармонирующие с жемчужными заколками в золотисто-русых волосах, – ее родные, несмываемые.

В 13 лет Русланочка влюбилась в известного мальчика-чародея из английской книжки, и родители на какое-то время вздохнули спокойно, хотя уже тогда зачастили на Интернет-форумы в поисках подходящего друга для дочери – из похожего социального круга и с какой-нибудь нестрашной болезнью, близкого ей по возрасту и по географической досягаемости. Но такой молодой человек почему-то все не находился. Тем временем на смену харизматичному очкарику пришли не имеющие аналога в человеческой среде японские рисованные юноши с длинными волосами: тощие, в рубашках с кружевными манжетами и с жабо, отчужденные, манерные и бесплотные. Генрих Александрович аж морщился, глядя на вызывающее отсутствие маскулинности у этих печальных эльфов – запредельно прекрасные в своем нарциссизме, они будили в глубинах его опытного отцовского сердца едкое чувство опасности. С другой стороны, размышляли Русланочкины родители, представители субкультур общаются преимущественно через Интернет: все они в душе нелюдимые, затворники с кучей комплексов и в этом виртуальном пространстве выдают себя не совсем за тех, кем являются на самом деле, прикрываясь «аватарками» с изображением чужих рисованных лиц. Возможно, это и был Русланочкин подсознательный путь к спасительной отдушине, уготованной ей для безболезненного и плодотворного самовыражения и самоутверждения в этой жизни?..

Сдавать контрольные и экзамены она приезжала в свою школу всегда ближе к вечеру, когда даже группы продленного дня расходились по домам, только откуда-то из спортивного зала иногда доносилась музыка и дружное ритмичное топанье группы здоровья. Широкие коридоры с чужими рисунками на стенах, с незнакомыми лицами на доске почета, просторные классы с чужими запахами, с чужими сумочками со спортивной формой, с чужими вешалками для одежды, чужими стопками тетрадей, будили в Русланочке чувство тревоги и одновременно облегчения, что нет необходимости ходить сюда каждый день. Аттестат зрелости вручали в торжественной обстановке, в Доме учителя в самом центре Киева, среди шариков и ленточек, в разгар жаркого июньского дня. Русланочка держалась великолепно, улыбалась, общалась со своими бывшими одноклассниками, многих из которых видела впервые в жизни. Но вечером, когда после тяжелого пыльного дня и часовой поездки по загородным дорогам все семейство разместилось в беседке на краю обрыва и Генрих Александрович откупорил в честь праздника коллекционное грузинское вино, Русланочка сидела, закрывшись в своей комнате, и с помощью графического редактора «Фотошоп», рыдая от собственной криворукости, пыталась придать своему лицу, хоть на фотографии, сходство с теми, кто ни разу не сидел с ней за одной партой и плясал сейчас на снятом на ночь теплоходе. Несмотря на многочисленные просьбы, виновница торжества к семейному столу тем вечером так и не спустилась.

На свою голову, Водницкие обратились не к семейному, десятилетиями проверенному психотерапевту, профессору из Павловской психиатрической клиники (этой-то постыдной локацией и боялись смутить и еще больше запутать своего ребенка), а к некоей вызывающе молодой, в меру экстравагантной, весьма недешево берущей представительнице известной врачебной династии – Наталье Ли. Русланочке у нее понравилось – сидели на полу среди ковров и подушек, даже курили кальян. Наталья Ли была уверена, что Русланочке нужно действовать, что ее, равно как и любого другого, не совсем здорового человека, спасет только движение, собственная дерзость и безоговорочная вера в успех при полнейшем бесстрашии касательно возможных провалов. «Падай, улыбайся, и лети, и, падая, не переставай улыбаться, и, падая, повторяй телом движения, как при взлете, и повторяй – я ничего не боюсь!» – широко жестикулируя и блестя раскосыми монгольскими глазами, учила ее Наталья (как учила и всех остальных своих пациентов; собственно, у нее не было пациентов, которых она бы учила как-то иначе). Профессор, друг семьи, пришел бы в ужас от таких советов, но его ни о чем не спрашивали, хотя он еще два года назад как-то вскользь заметил, рассматривая Русланочкины рисунки, что девочка склонна влюбиться раз и на всю жизнь и, не дай Бог, избранник окажется недостойным человеком…

На восемнадцатилетие и в честь окончания школы ей подарили японский скутер – белый, округлый, в стиле роботов из «Звездных войн». Брелочек с ключами был тоже японский – в форме белого глянцевого сердечка с розовой кошечкой, на короткой цепочке из блестящих хромированных шариков. Наталья Ли потребовала у родителей разрешения отпускать дочку. «Но ей неплохо с нами, мы не то чтобы держим, но…» – оправдывался Генрих Александрович. Психолог категорично мотала короткостриженой головой и жестко смотрела из-за квадратных очков. Отпускали Русланочку кататься на скутере только вечером в будние дни, когда движение по трассе Киев-Канев затихает до одной машины в двадцать минут, и зону катания обозначили тремя близлежащими населенными пунктами: Трипольем с севера, Стритовкой на западе и Ржищевом на юге.

Эти загородные украинские вечера… тенистые овраги, дышащие мшистой темно-зеленой прохладой на дорогу из-за белого с черным отбойника, запах лопуха и папоротника прохладным компрессом ложится на сухие складочки на веках… и, вырвавшись на пригорок, ловишь лицом последние лучи догорающего за полями солнца. Поля и холмы, словно растушеванные в акварельном тумане трапеции и параллелепипеды, обрамленные курчавыми изумрудно-оливковыми посадками, в предвечернем косом свете, когда не получается ни одной четкой фотографии… бывает ли зрелище умиротворенней?.. И даже тут невидимый из-за холма Днепр веет ряской, тенистой болотной прохладой. Выкатившись на гору, Русланочка переключала передачу, словно пришпоривала коня, поворачивала на себя ручку акселератора, и японское чудо прытко, с пружинистой мощью пускалось в ровный бег по бледно-серому шоссе, с двух сторон обсаженному березками.

Постепенно вылазки принимали все более поздний характер, и кто-то из родителей, выступив из прямоугольника света панорамного окна, вечно открытого на ночь, на скрип гаражных ворот говорил с тревогой: «Как, опять?..», а Русланочка, закидывая ногу через седло, в кроссовках на босу ногу, опуская забрало на шлеме, отвечала: «Что тут такого… я не маленькая и езжу осторожно, и ночью никого нет». И с жизнерадостным вжиком уносилась в стрекочущую сверчками синюю жаркую темноту, поливая грубый асфальт впереди себя и спутанный кустарник вдоль обочины теплым карамельно-желтым светом. И ее фигурка – ладная, стройная, длинноногая, в светлых обтягивающих джинсах до середины колена и в серебристой курточке, с русыми кудрями, неровно выбивающимися из-под шлема, – казалась олицетворением счастья и беззаботности.

Все эти места вниз по Днепру, на юг от Киева, представляют собой высокие обрывистые, поросшие непролазным спутанным лесом кручи. За фешенебельной с миллионерскими особняками Конча-Заспой, над которой запрещено летать даже пожарным вертолетам, пологим прибрежным клином ныряющей в сосны и песчаные пляжи сразу за Столичным шоссе, недовыкупленными санаториями и базами, через весь поделенный заборами лес, длинной пустынной набережной тянется молодая Украинка с ее почти столичными коробками-многоэтажками, и дымит гадкое страшилище Трипольской ТЭС. Узкая автомобильная дорога петляет в этом месте, зажатая отвесными кучами черного шлака с одной стороны и железнодорожным полотном с другой. До этой Трипольской ТЭС Русланочке и разрешалось ездить, вернее, до Т-образного перекрестка с ненужным, путающим многих тут знаком «стоп». Главная дорога направо, по которой тут мало кто ездил, уходит резко на Дивич Гору, а оттуда на соседний, легший между холмами вдали от Днепра густонаселенный Обухов. Все предпочитали ездить нижней дорогой, мимо ТЭС, а эта, по горе, оставалась всегда пустой, с полями с одной стороны и обрывом с другой, откуда с высоты птичьего полета открывается вид на Украинку, промзону, леса вокруг и даже, в ясную погоду, на розоватые многоэтажки киевских Позняков. Часто, нарушая отцовский запрет, Русланочка каталась по хребту этой горы, разгоняясь до предельной скорости, рискуя вылететь из седла на дорожных неровностях, с трудом вписываясь во вспыхивающие в свете фар повороты с отвесными стенами сплетенного густого кустарника или с черными маслянистыми полями, уходящими в абсолютную и кромешную темноту. И видела себя каким-то юным вампиром с мраморно-белой кожей, без единого изъяна, летящим на крыльях ночи. Про этот ночной компромисс с внешностью, про украденные у реальности часы без света в нормальном, не-зверском обличии Русланочка писала что-то непонятное и витиеватое в своем Интернет-дневнике, поменяв фон на черный, а буквы сделав чуть голубоватыми. А название было, конечно, «hiding in twilight».

Однажды в Халепье, в семи километрах от Витачива, праздновал свой двадцать первый день рождения Димон Сташковский, более известный в молодежных кругах как DJ Prinz, сын одного из тех людей, чья фамилия, введенная в строку поиска на соответствующем ресурсе, вернется с нулевым результатом, но произнесенная при нужных обстоятельствах нужным людям сможет сделать практически все, даже самое невозможное. Сына Сташковский-старший воспитывал, с его возможностями, весьма скромно. День рождения юноша отмечал в снятом на лето коттедже не на Средиземноморье (хотя там тоже можно было бы), а в непосредственной близости от Киева, и чуть поодаль от основного скопления людей своего круга. Это было действительно волшебное место, бывший пионерлагерь «Восход», от которого осталась одна странная, сваренная из арматуры скульптура, что-то вроде памятника военным летчикам – костер из криво поломанных бетонных балок и рвущиеся оттуда фонтаном самолетики на крашенных синей масляной краской погнутых штырях.

«Это не убирайте», – сказал Сташковский-старший, когда затевалось строительство. Его отец был военным летчиком.

Дом в «Восходе» почему-то не пользовался популярностью в семье, и в момент кризиса его даже решено было сдавать, но потенциальный съемщик, не дождавшись лета, сравнил цены у нас и в Болгарии и уехал, а Димон сказал, что хочет уединиться и отпраздновать совершеннолетие именно там. Привезли полный микроавтобус выпивки, салютных установок и акустических музыкальных систем такой мощности, что звук был слышен аж в селе Процев, что через Днепр, в загородном конном клубе, где отдыхали друзья Димона.

Русланочка в те ночи отправлялась на свою мотороллерную прогулку с чувством особенного азарта, будто предвкушала что-то, и кружила, порыкивая двигателем, по дремучему урочищу, с трудом выбираясь из ям с лужами, отталкиваясь ногами от земли, стукаясь о торчащие из земли корни.

Она полюбила смотреть на себя в зеркало в полумраке – бледно-голубым светил жидкокристаллический монитор ноутбука, и этот свет мерцал на шести серебряных кольцах по всей мочке уха, деликатно очерчивал линию скул и ямочку на шее, скорее намекал, чем показывал губы, многообещающе рассеивался во тьме на картинном изломе высоких бровей и едва касался бархатных провалов глаз с неясным блеском и дикобразно-игольчатой тенью ресниц. Тогда же на смену тонконогим лупоглазым остроносым эльфам с длинными волосами пришли модные бледные вампиры из популярной подростковой саги. «Ночь – мое время!..» – думала Русланочка, глядя в задрапированное сумерками зеркало.

Одной такой ночью, на ухабистой узкой грунтовой дороге, ведущей вдоль просеки на трассу, Русланочка встретилась нос к носу с огромным, лоснящимся автомобилем без крыши. Радужно-выпукло блеснув ветровым стеклом, он вылез откуда-то из зарослей подобно хищнику – глянцевые бока облеплены мокрыми листьями, днище пару раз теранулось о землю, золотистые блики заструились на хромированных колесных дисках, и квадратные фары застлали пространство между кустами туманом чуть синеватого света. В призрачном голубоватом сиянии приборной панели невозможно было разобрать лица сидящих там, но громко играла музыка, хит этого лета, рингтон на ее телефоне – «Любовь зубастый капкан/ на чувстве разума танцует канкан/ не вижу тебя, не вижу себя, несет нас в туман».

«Вампиры на дело поехали!» – подумала Русланочка. Замерев на своем скутере, опираясь на носочки белых кроссовок (на щиколотке – серебряная цепочка), она проводила машину зачарованным взглядом.

В двухстах метрах от нее кабриолет со включенным правым поворотом неожиданно крутанул резко влево, чуть не слетел с дороги, вильнул пару раз на встречную полосу, потом выровнялся и умчался по прямой пустынной трассе, будто с треском разрывая ткань, из которой соткана была эта ночь. Но очень скоро рев затих, повеяло болотистой, чуть сладковатой прохладой, затрещали сверчки, и звездное небо, словно оттянутое за резинку, теперь снова низко повисло, тускло мерцая. А красные габаритные огни на бампере были теперь как два удаляющихся сигаретных огонька. Этот сигаретный диалог без ее, Русланочкиного, участия вызывал новую щемящую тоску – словно уезжали там от нее двое, спокойно покуривая, и один из них с куском ее сердца.

Но неожиданно вновь послышался нарастающий рев: домчавшись до холма перед Стайками, компания в кабриолете решила зачем-то развернуться, и мчалась теперь на приличной скорости, обратно. Дорога там длиной примерно 4 километра, обсажена березками, с полями с обеих сторон и, несмотря на свою очевидную прямизну, весьма коварна. Качество покрытия, на первый взгляд, не вызывает никаких опасений, но словно какие-то невидимые колеи начинают стелиться под колесами разогнавшегося автомобиля, так что дрожит руль, как бывает при плохой балансировке, и возникает серьезный риск слететь с дороги. В какой-то момент, уже промчавшись мимо поворота на Русланочкин родной Витачив, кабриолет вдруг странно вильнул, завизжали тормоза, сухо и страшно зашипела резина, и машина, потеряв управление, как будто в скользкой луже, разворачиваясь боком, полетела на березки и в овраг за обочиной. Непристегнутые пассажиры вылетели, словно их выстрелила катапульта, и попадали, с пугающе отчетливым на фоне остального грохота, шмякающимся звуком, на асфальт.

Русланочка сорвалась с места, проехала до них метров сто, бросила скутер, помня, что может быть взрыв, распахнула складывающийся ракушкой телефон, пытаясь подсветить себе. По земле, чуть лоснясь, отражая перламутровый свет ее дисплея, расползалась какая-то жидкость – то ли кровь, то ли что-то из автомобиля, разорванного пополам и разбросанного по всей проезжей части. Людей было вроде как пять человек – два юноши и три молодые женщины. И одного из юношей, единственного пристегнутого, на водительском сиденье, Русланочка вдруг опознала. Это был DJ Prinz, любитель сумерек, вампирской темы и черной подводки для глаз. Тот, чьи фотографии, скопированные из одной из социальных сетей, украшали рабочий стол на ее компьютере. И автор песни про зубастый капкан, играющий на чувствах канкан. Собственной персоной – юноша с нежным, чуть пухлым боттичеллиевским лицом и с черными кудрями, в черной обтягивающей майке, с толстым кожаным браслетом, точно как на заставке ее компьютера, он еще держал там на руках белого котенка. «А это еще кто такой?» – спрашивал Генрих Александрович, будто чуя неладное, стоя за ее спиной, а Русланочка раздраженно клацала компьютерной мышью, пытаясь какой-то нейтральной программой закрыть рабочий стол, и никогда ничего не отвечала.

Став коленом на помятый металл, Русланочка светила телефоном на лицо юноши, пытаясь свободной рукой отсоединить ремень безопасности. Водительское место было смято в месиво металла и пластика, из остатков приборной панели торчал двигатель. А место, где сидел этот молодой человек, удивительным образом почти не пострадало – не хватало только двери. Как показывали в фильмах. Русланочка положила ладонь ему на шею. Шея была мягкая и неожиданно теплая, почти горячая (а ее тонкие шелушащиеся пальцы вечно мерзли). И была пульсация – отдающая прямо в незаживающие трещинки на сгибе средней фаланги, над выпуклыми серебряными кольцами. При голубоватом свете мобильного телефона он казался еще фантомнее и бледнее, чем на своих отретушированных фотографиях. В углу правого глаза была татуировка в виде какой-то лианы или растительного орнамента, как слеза («Странно, что этого не было видно на фото», – подумала Русланочка).

Скоро на обочине собралось несколько машин, через открытые двери пахло чужими освежителями воздуха, горели синие и зеленые огоньки приборных панелей, теплился жидкий бежевый свет в салонах, в синевато-белых лучах фар суетливо переступали ноги в шлепках и шортах, в темноте на фоне лиственного кружева перемещались светящиеся точечки экранов мобильных телефонов. «Боже мой! Боже мой!» – причитала какая-то женщина. Чья-то собака, возвращаясь с дачи, была выпущена из машины и теперь резвилась в высокой траве на обочине. Русланочка села в кузов грузового микроватобуса и отвезла Сташковского-младшего в больницу. Помогала грузить его на носилки и шла рядом, неловко придерживая, рассматривая его лицо, округлые, почти женские плечи, шею и руки, лишенные какой-либо растительности. Вокруг больницы стояла та же курортная хвойная тишина, несколько сосен росли прямо перед входом. Стрекотали сверчки, мотыльки кружили вокруг редких фонарей, и темно-синее небо, как тонкий шерстяной платок, висело снова низко-низко, светя дырочками звезд.

Зеленовато-белый яркий свет из приемного покоя вылился на нее, как ведро кислоты. Тут же защипало в глазах, заныли трещины на коже, зачесались чешуйки. В тамбуре, где они стояли, между дверями в отделение и дверями приемного покоя, появилось трое врачей – двое женщин и мужчина, и все они смотрели не на Диджея Принца, а на нее, Русланочку. Отпустив носилки, за которые она скорее держалась, чем держала, Русланочка поспешно натянула на голову серый коттоновый капюшон и спрятала кисти рук в длинные рукава.

– Идемте-идемте, – не отпускал ее врач, – у вас серьезные ожоги, дайте-ка… похоже на обугливание!

– Это не ожоги, – ответила Русланочка, – это ламеллярный ихтиоз.

И, выдернув руку, убежала обратно во двор.

Водитель микроавтобуса ехал обратно в сторону Ржищева и согласился подвезти Русланочку до ее брошенного на трассе мопеда.

– Так ты точно в порядке? – спросил он на прощание.

– В полном, – улыбаясь, ответила Русланочка, и ее лицо, оттененное с двух сторон темной чешуей, в синих отсветах милицейских проблесковых маячков казалось просто необычно накрашенным, не более.

– Артисты… – сказал водитель и уехал.

Через пару недель, на страничке DJ Prinz в одной из социальных сетей появились новые фотографии, совсем не похожие на все то, чем полнились тематические галереи усилиями самого юноши и его поклонников. На смену демонически-кладбищенским темам, с черными стенами и красными розами, пришел классический морской закат: оранжевые волны, желто-фиолетовое небо и черный мол, с разлитой, как молоко, неподвижной лужей. И слова новой песни: «Жизнь это узкая лента, скользкий атлас, слететь в бесконечность так просто, ты только нажми на газ».

– Что ты слушаешь! Господи, как человек, читающий стихи Цветаевой и Апполинера, может упиваться такой бездарной пошлостью? – возмущался Герних Александрович за ужином, которому предшествовал небольшой концерт из окон Русланочкиной комнаты.

– Но это вся подростковая культура такая, – объясняла, жуя, одна из сестер, – ничего особенного, просто мир, как бы это, прокрутился на одно поколение вперед, – она сделала жест рукой с вилкой, и кусочек рыбы упал на скатерть.

Русланочка впервые подумала, что лицо ее сестры совершенно нормальное, не видя плеч и бедер, никогда не скажешь, что с этой молодой ухоженной женщиной может быть что-то не в порядке. И она никогда не поймет, каково Русланочке, умудряющейся самореализовываться даже будучи заточенной в панцирь своей болезни.

«Да я же больна, я мучительно, безнадежно, жестоко больна!» – думала Русланочка.

– Эти молодые люди – они беззаботны, красивы, нет, они прекрасны! – продолжала сестра. – Они легки, они только вылупились, у них есть силы, здоровье, деньги. Эта прослойка золотой молодежи, они поют друг для друга такие песни, они совершенно бесплотны, они ничего не знают, не чувствуют, и эти их дурные тексты про душевные раны, это все такой понт, цыганщина такая – «хачу любить, хачу страдать». Красиво и дешево. А внутри пусто. И это всегда так было, пап. И во времена Цветаевой.

Генрих Александрович хмыкнул и с выражением прочитал:

Русланочка перестала выезжать на свои ночные прогулки, перестала спускаться к ужину, не выходила к гостям, но родители озадаченно отметили, что ее лицо теперь не покидает улыбка. Что бы она ни делала, Русланочка улыбалась трудносдерживаемой улыбкой глубокого внутреннего счастья, пыталась иногда закусить ее губами, проглотить, но улыбка пробиралась через глаза, через ноздри, толкалась во рту, и становилось смешно и щекотно. «Эй, ты чего?» – с приятным удивлением спрашивали ее. «Ай», – она поджимала губы и тут же закусывала их, словно сдерживая кашель, содрогаясь и смеясь уже всем лицом – глазами и даже ноздрями. «Ну вас…»

Наталья Ли, вызванная под каким-то надуманным предлогом и пущенная в Русланочкину спальню (куда не всегда теперь пускались родители), говорила потом, сидя с ровной спиной, с чашечкой чая в руках, властно подняв подбородок и чуть щурясь, с видом победителя, что у девочки все в полном порядке, что она нашла себя, она живет насыщенной яркой жизнью, и Интернет в данном случае заменяет ей целый мир.

– Но хорошо ли это? – чувствуя отголоски какой-то опасной, смертельной тоски, спросил Генрих Александрович.

– А как иначе? Она девочка увлекающаяся… виртуальный мир проще, доступней, сфокусированней реального… это рай для творческих людей, она сама создает себя и свое окружение. Со временем она вернется на землю, а пока пусть мечтает.

Через месяц после аварии, в своем онлайн-дневнике DJ Prinz написал, как всегда, скупо:

«я чуть коньки не отбросил. Пришол в себя на земле, помню небо и девушку, она смотрела на меня с верху в низ и луч луны отражался на ее сережках. Скажи, кто ты. Дай мне отыскать тебя».

И потом, через несколько дней:

«я бы отвел тебя на самый жаркий и безлюдный пляж, самой теплой ночью, я бы целовал лунный луч в ямочке твоих ключиц, я бы нарисовал языком на твоих лапатках крылья».

И тогда Русланочка прислала ему свой любимый портрет – в дверном проеме будто обнаженное тело, темно-синий силуэт, нимбом расходящиеся подсвеченные из-за спины кудрявые русые волосы. Она написала: «У тебя в кармане мой брелок – белая кошечка на серебряной цепочке. Это я держала твою голову у себя на коленях двадцать пять минут. Двадцать пять минут я указательным пальцем вылавливала пульсацию твоей сонной артерии, боясь, что не довезу тебя. Двадцать пять минут я была твоим ангелом. Двадцать пять минут я была твоими крыльями».

Восемнадцать часов Русланочка ждала ответ. Она почти ничего не ела и не пила, с недоумением отслеживая Принцево перемещение где-то там, за клубками проводов, сквозь воображаемое пиликание коммутаторов и шумы радиочастот, сквозь синеватый изгиб биосфер, конический луч спутникового сигнала, в разбегающихся рекламных баннерах, его, отвечающего на чужие комментарии, горящего рыжей опознавательной табличкой «сейчас в Сети!».

Долгожданное Принцево послание к ней было кратким и неромантичным:

«Да, это ты! Почему на фотке не видно лица? Вышли телефон».

Русланочка легла спать.

Спала долго. Когда проснулась, шел уже четвертый час дня. На кухне мама чистила клубнику. Русланочка, чуть шатаясь, прошла к умывальнику, набрала в стакан воды из-под крана, ежась, обняв себя, выпила. Потом посмотрела в окно. Она больше не улыбалась.

– Возьми клубнику! – сказала мама.

Русланочка озабоченно кивнула, взяла стакан, насыпала клубнику, достала из холодильника банку сметаны, плюхнула пару ложек, умудрилась запачкаться, облизывая палец и горбясь, ушла, шаркая шлепанцами, обратно к себе наверх.

Там, отставив в сторону клубнику, придвинула поближе компьютер и написала:

«Сегодня вечером, когда тень от дома номер 34 полностью закроет собой рекламный щит на доме 32, я буду сидеть на открытой террасе ресторана «Профессорский уголок» на Подоле».

Он ответил через четыре минуты:

«Загадочная ты девушка. Договорились. Дай телефон».

Вместе со старшей сестрой на отцовском «Инфинити» размером с комбайн удачно припарковались напротив кафе и стали ждать. Русланочка перелезла на задние сиденья, чтобы было лучше видно. Сестра нервничала, что тратит драгоценное время на всякую чепуху.

Он опоздал на час. Сел, как будто специально, за столик ближе всего к улице, пару раз оглядел террасу, но явно ожидал, что к нему подойдут.

– Ну же? Чего сидишь? Ну, давай! – шипела Русланочкина сестра.

Русланочка была в теплом, не по погоде, сером спортивном костюме – не самый лучший наряд.

– Ты, по-моему, изначально не собиралась к нему выходить. И что теперь? Хочешь, я пойду?

Русланочка забилась с ногами в угол заднего сиденья и смеялась, кусая кулаки.

– Не грызи ногти! Ну, так что теперь? Ты что затеяла? Зачем это все? Зачем машина? Что ты хочешь этим всем доказать? И кому?

Русланочка без сил откинула голову на сиденье, закрыла лицо руками, но было видно, что улыбается.

– Все. Отвези меня домой.

– Она ненормальная, – объяснила сестра, раздраженно швыряя ключи на комод в гостиной. Из панорамного окна выступил отец – настоящий морской царь – бородатый, пузатый, опираясь на перевернутые веерные грабли, как на трезубец.

– Так быстро?

– Я потратила три часа своего времени, откаталась сто тридцать шесть километров, и она даже не вышла к нему!

– Жених, распутник и повеса, кольцо венчальное надел, и на невесту хищным взглядом с улыбкой хитрою глядел, – жизнерадостно пропел Герман Александрович, удаляясь обратно в сад.

– Распустила Дуня косы, а за нею все матросы, распустила Дуня ленты, а за нею все студенты, – огрызнулась сестра.

«Я приду к тебе ночью, это намерение прочно, ночью порочной мы зажжем огонек», – загремело знакомым голосом со второго этажа.

– Ну и?.. – написал ей личное сообщение DJ Prinz этим же вечером.

– Я не могла выйти к нему! – рыдала в трубку в три часа ночи Русланочка, внеурочно беседуя с психотерапевтом, мастером аюрведы и бранч-чифом Натальей Ли.

– Да, да, девочка, да, я понимаю тебя, – хриплым голосом отвечала Наталья, запутавшись в темноте в шторах по дороге на балкон, на ходу нащупывая сигареты.

– Я чудовище! Как на меня смотрели в той больнице! Да меня бы не пустили на порог этого ресторана! Свет – это время жизни всех нормальных людей, я не могу строить свою жизнь во тьме!

– А это идея! – окончательно проснулась Наталья Ли. – Назначь ему свидание ночью, там, где ты катаешься на скутере!

– Ты можешь вернуться в Витачив? Я живу тут рядом, мы вообще-то соседи, – написала Русланочка в личном сообщении, – давай встретимся в полночь возле шлагбаума?

– В полночь? В лесу? – переспросил DJ Prinz. – Ну давай! Отчаянная ты девушка!

«Ночь наше время, ночь мы вдвоем, за край небосвода мы вместе пойдем, огни побережья, в сердце пожар, холодные брызги, в пальцах кинжал» – гремело из комнаты несколько часов подряд.

– Ух, как там все серьезно, – комментировала сестра, чистя персик и брызгая соком.

Генрих Александрович только вздыхал.

Без четверти полночь Русланочка выскользнула из душа. Морским аквамарином горел экран ноутбука, далеким прибоем, равномерным тихим рокотом звучали басы из сабвуфера. Ее отражение в зеркале было нарисовано по темноте росчерком синей воды с лунным бликом. Спасительное масло для тела, с мускусным запахом бергамота, обволакивало ее всю, просачивалось под чешуйки, с острой болью заполняло трещинки. Чешуйки устилали плечи, шею, руки, спину, бедра. Кожа на стыке чешуек была грубой, как мозоль, в больших и маленьких поперечных трещинках и эрозиях, а грудь и живот оставались чистыми, прекрасными, белыми, в полупрозрачных нежных родинках – как брызгах акациевого меда. Распустила волосы. Надела черные легинсы, черный атласный лифчик, окантованный мелким кружевом с жемчужинками, обтягивающую черную курточку на молнии (оставила незастегнутой, чтобы были видны жемчужинки и кружева), высокие сапоги на шнурках, с тяжелыми подошвами, и темные очки-авиаторы с желтыми стеклами, побрызгалась любимыми духами, надела летние автомобильные перчатки без пальцев и тихонько пробралась в гараж.

Ночь стояла тяжелой, влажной, безветренной, душно пахла тяжелая августовская зелень, над невидимым горизонтом неровным ритмом загорались фотовспышки далекой грозы. Страшновато стало только в урочище, перед самым шлагбаумом.

Там стояла машина – новая какая-то, в этот раз простой седан. В салоне горел свет.

Русланочка остановилась примерно в двадцати метрах, прислонила скутер к дереву, поправила волосы, чтобы закрывали шею, почти на ощупь, в очках, подошла к машине. Он не выходил – пришлось стучать в окно. Ночным морским бликом по воде за стеклом скользнул и исчез синий экран коммуникатора.

– Ну ты даешь, – голос, который столько ночей провожал ее спать песнями из наушников… – Привет загадочным красоткам!

Русланочка отшатнулась, сделала несколько шагов назад, чуть не упала.

– Это какая-то игра? Мне нравится. Но если мне не суждено увидеть твоего лица, может, я все-таки услышу голос?

– Привет, Димон, – сказала она и хрустнула веткой, ойкнула, хватаясь за ветки кустов.

– Привет, Руслана. Наверное, это не настоящее твое имя?

– Нет, почему. Настоящее.

– Честно?

– Честно.

– А почему прячешься?

– Так прикольней.

– Тебе видней. Но все-таки выйди на свет.

Русланочка подошла ближе.

– Ты типа неформалка?

– Есть немного.

– Я так и подумал. Это круто. Мне близко это. Просто диджей должен быть нейтральным – ничего такого. Простые рубашки, простые кеды, максимум блейзер, причем желательно один и тот же много лет. Никаких украшений, пирсингов.

– Да, я знаю. Да тебе и не нужно ничего такого.

– А подойди ближе.

Она подошла.

Он был выше ее на голову. Знакомый, родной, будто жили они много лет под одной крышей. Белая майка, на плече татуировка, на руке все тот же кожаный браслет. Темные брюки, светлые кеды.

– Ну что, пойдем походим, чего тут стоять? – Он неожиданно схватил ее за запястье. Русланочка вздрогнула, тело окаменело.

Он коснулся фаланг ее пальцев, перчаток, но, кажется, ничего не понял, сжал крепко и потащил за собой.

– Любишь гулять по ночам?

– Обожаю!

– Ты такая прикольная девчонка, я со многими девушками общался, но ты какой-то уникум…

Около часа они бродили по непролазным зарослям, спотыкались о кротовьи кучи и ветки поваленных деревьев, падали в овражки, соскальзывая куда-то по песчаным склонам, царапались о кусты, обсуждали новые фильмы «Звездные войны» и «Стиляги», цеплялись одеждой о сучья и колючки, к их лицам влажно припечатывались мясистые листья лопухов, в волосах оставались невидимые в темноте мелкие ромашки и «ежики», которые каждый из них потом у себя дома с улыбкой вычесывал. Все время смеялись, говорили о музыке, море, любви. Получалось, что у них так много общего.

– Я хочу сказать тебе, что у меня было много девушек, я так думаю, что больше сотни однозначно, и женщинам постарше я, кстати, тоже нравлюсь, но ты какая-то… совершенно другая, я даже не знаю, как реагировать на тебя, – признался DJ Prinz на прощание.

Русланочка боялась, что его глаза, привыкшие к темноте, теперь, в свете подфарников (которые он не выключал, чтобы было проще найти потом машину), смогут рассмотреть больше, чем нужно, и прощание получилось скомканным. Он, слегка бравируя, схватил ее за плечо и потянул на себя, его лицо встало перед ней как ее собственное из зеркала в ванной. Русланочка дернулась, коснулась пальцем его подбородка и покачала головой.

– Ну, а телефон хоть оставишь?

– Это неинтересно. Это уже было. В эту ночь не позвонишь по телефону. В море не окунешься по телефону. Я тоже не из этой оперы.

– Значит, мы вот так… Ну, о’кей, ночная колдунья. Я принимаю твои правила игры. Спасибо за спасение меня. Кстати, чуть не забыл!.. там папа всех отблагодарил, только тебя не нашли. Вот. На. Честно заработала, – и вынул из кармана сложенный вдвое продолговатый конверт.

Русланочка резко развернулась и, шурша ветками, побежала к своему скутеру, который едва заметно белел сквозь деревья, словно череп гигантского чудовища.

– Я, кстати, так и думал! – донеслось из-за спины. – Пока!

Дома она отправила ему свой номер телефона.

Принц ответил кибернетическим иероглифом в виде желтого кружочка в темных очках.

Сегодня мы искры, а завтра мы слезы, удачу за хвост поймаем, быть может. Сегодня мы вместе, а завтра мы врозь, случайная встреча, по коже мороз, – гремело из ее комнаты всю неделю.

Каждый год DJ Prinz отправлялся на фестиваль клубной музыки в Крыму «Pop-OFF-ka!», названный в честь села, где это действо разворачивалось. «Неделя солнца, горячего песка, лунных дорожек, ночных огней, безумного секса, шелеста волн и самой лучшей музыки на свете», – писал об этом в своем блоге, сопровождая заманчивыми фотографиями с худыми, загоревшими и облепленными песком, как кондитерской посыпкой, девушками в купальниках.

«Я предлогаю тебе поехать со мной. Подумай, детка. Я решил – ты и я, на моей машине, и еще один мой друг. Это будет лучшая неделя твоей жизни. Обещаю!» – после этого сообщения Русланочка перестала есть и спать.

Она думала о себе как о хризантеме, которую выкопал ее отец и чьи корни все равно замерзли.

Она думала о тех нумерологических и астрономических чудесах, что происходят раз в четыреста лет – когда рядом пролетает какая-то комета или наблюдается особенный рисунок в расположении планет, о таком чуде, чью уникальность ты понимаешь до судороги на вдохе и мурашек по икрам ног, но не можешь найти точки соприкосновения с собой лично, и беспомощно смотришь, как оно, свершаясь, проходит мимо.

– Нужно просто жить… и смотреть на свою жизнь как на прекрасный сад, – говорила ей Наталья Ли.

«А я хочу ходить по этому саду, бегать по нему хочу…» – думала Русланочка.

– Я люблю его! Я так люблю его! – говорила она. – Мне никто не нужен, никогда, никто другой. Я никогда не любила, и не полюблю больше. Вы сами говорили мне про знаки судьбы, что она подталкивает нас событиями, и то, что мы с ним так встретились, – самый яркий знак, какие еще знаки нужны, чтобы понять, что он – мой? Для меня? Что из всех тысяч девушек, что висят вокруг него, флиртуют с ним в социальных сетях – ехать с ним, в его машине, с его другом он предложил мне!

Против таких аргументов Наталья Ли возразить не могла и задумчиво спросила:

– Ну а почему бы тебе в таком случае тогда не показаться ему такой, какая ты есть на самом деле? Твой отец был женат до мамы три раза… то есть внешность, при единении душ, уже не так важна. А этот тест… если он его пройдет, расставит все по местам…

Русланочка поджала губы:

– Это невозможно! Я боюсь. Он любит не всю меня. А ту часть меня, которую я показываю ему. А вместо той, что не показываю, он придумывает свою…

Этим же вечером отправила ему по «скайпу» ссылку на фото больной ихтиозом, в стадии чуть мягче, чем у нее самой.

– Господи, это что за кошмар такой? – ответил DJ Prinz. – Я вообще очень брезгливый и чувствительный к таким вещам… так что давай ты больше мне таких приколов не показывай.

На следующий день он уехал в Поповку – блистать, загорать, танцевать, балдеть под музыку, целоваться, пить коктейли, поливать девушек шампанским, петь свои песни, курить травку, смотреть на луну и купаться нагишом в море.

* * *

– Я знаю, как тебе помочь, – сказала спустя несколько дней Наталья Ли, дозвонившаяся до Русланочки каким-то чудом, когда та, в пять утра, вынырнув из приятного сна, рассеянно потянулась за жужжащей ракушкой телефона, не сообразив вовремя сбросить вызов.

– Что? – не поняла Русланочка.

– Операция твоего дедушки – почему бы тебе…

– Наталья, только не операция, – жмурясь, хватаясь в полутьме за стакан с водой, прохрипела Русланочка. Пляжи отступили. Вокруг царила душная серость сонного августовского полдня, болели глаза, ломило все тело, кровать отдавала болезненной сыростью пота, ныли трещинки, чесалось под шипами и чешуйками.

– Девочка моя, я наводила справки, поверь мне…

Это ее «верь мне» можно было повесить в самой большой раме на стене с дипломами и сертификатами. Наталья Ли говорила так всегда, при каждом удобном случае, и проникновенно, чуть жалобно, смотрела в глаза. Верить чужому человеку проще, чем себе. «Веря другому, мы снимаем груз ответственности с себя, а-ха-ха как просто…» – писала в своем блоге Русланочка.

– Почему тогда никто из наших никогда даже не рассматривал такой вариант? – спросила неуверенно, тихим голосом.

– Потому что оно им не надо! – торопливо ответила Наталья Ли. – Просто не надо. А у тебя сложились обстоятельства так, что тебе это как раз жизненно необходимо.

– Хорошо, – ответила Русланочка.

– Я познакомлю тебя с Инной. Инна – волшебница.

– Злая?

– Нет! красивая…

Инна Кривуца, хозяйка салона «Эстетика и здоровье», работала несколько лет в большой многопрофильной больнице отоларингологом, но, удачно выйдя замуж, осуществила давнюю мечту и отдалась красоте – открыла собственный косметологический кабинет, который за несколько лет перерос в салон и даже в некотором роде клинику – знакомые врачи из отделения пластической хирургии в индивидуальном порядке брались за ее пациентов, и все лечение осуществлялось в государственных больничных стенах с надлежащими условиями и аппаратурой, а гонорары честно делились между организаторами и идейным вдохновителем, продолжающим на полставки трудиться и в больничных стенах.

Когда Наталья Ли впервые увидела Инну, то произошел забавный казус – приняв хозяйку за младшего медицинского работника или секретаршу, психолог раздраженно бросила ей какое-то замечание и попросила принести минералки. Инна кивнула, улыбнулась, убежала и, принеся то, о чем ее просили, по-хозяйски села за огромный стол с золотыми письменными принадлежностями, надев очки, сложила перед собой руки, не переставая улыбаться, сказала: «Я вас слушаю».

– Вы ошеломительно прекрасно выглядите, – нашлась Наталья Ли.

– Ламеллярный ихтиоз в наши дни уже совсем не беда, – сказала Инна Кривуца, когда потускневшая Русланочка и, как всегда, торжествующая и чуть взъерошенная Наталья Ли сидели в белых кожаных креслах напротив ее стола. Кабинет был обставлен в стиле гламурный хай-тек – много толстого цветного стекла, хромированных завитушек, глянцевых поверхностей насыщенных цветов, мелких светильников в крошечных тканевых абажурах с черным кружевом, ломаные линии и сложные лиственные симметрии на обоях и декоративных панелях. И очень много живых орхидей – в стеклянных квадратных горшках с прозрачными поддерживающими палочками.

– …совсем не беда, – продолжила, выходя из-за стола, приглашая Русланочку встать. Ее духи пахли даже не цветами, а одними какими-то феромонами, запах почти неощутимый, необъяснимый, но при том очень какой-то конкретный, точный, почти неприличный, смелый запах.

– Разденься, пожалуйста.

– Я, наверное, выйду, – сказала Наталья Ли.

Русланочка, зябко обернувшись, кивнула.

Инна Кривуца стояла перед ней в зебре холодного кондиционированного солнца. Аккуратная, свежая, круглощекая, немного курносая брюнетка в белом халате, с длинными, собранными в высокий хвост прямыми волосами, ростом чуть ниже Русланочки – возраста примерно одного же с ней. Не больше восемнадцати! Даже глаза, которые, несмотря на обманчивую свежесть кожи, точеность фигуры, легкомысленность гардероба, хранят (в сиянии, не в морщинах!) опыт и соль прожитых лет, у Инны были полны лишь наивной доброжелательности, отчего казались даже немного пустоватыми. Хотелось спросить, как спрашивали примерно две трети ее пациентов: «Неужели вы врач?»

Осматривая Русланочкины плечи, спину, бедра и ягодицы, она так же доброжелательно-наивно, словно сама себе до конца не веря, сказала:

– Это будет такая трудная операция…

– Я готова, – ответила Русланочка заранее заготовленные слова.

– Это будет ряд операций. Мы вырастим для тебя новую кожу, которую пересадим вместо этой. С непораженных участков снимем тончайший слой, с сосудистыми ножками и зонами роста, и поместим на пораженные области.

Русланочка молча кивнула. Инна Кривуца легко касалась ее тела, бережно щупала, приподнимала ей руки, отворачивала ушные раковины, приседала, рассматривая икры.

– И это будет дорого стоить.

– Я думаю, родители войдут в мое положение.

– Они и так в нем, и оно нисколько не мешает им, насколько я знаю. Цена, которую тебе придется заплатить, – не только денежная. Ты все равно останешься не такой, как все. Как минимум тебе светит крайне тяжелый год… тяжелая медикаментозная терапия… Пересадка кожи – это пересадка органа, а кожа – это наш самый большой орган…

– Я готова. К лету, через год… я смогу быть здоровой?

– Здоровой – вряд ли. А красивой – лучше, чем сейчас, однозначно.

Русланочка впервые улыбнулась и испугалась неожиданной боли в пересохших и потрескавшихся губах.

Инна Кривуца покачала головой, вынула из стола салфетку и промокнула выступившие капельки крови.

– У тебя такие грустные глаза. Если бы не твои глаза, я бы отправила тебя домой…

Прижимая к губам салфетку, Русланочка вышла в вестибюль с аквариумами и орхидеями (тут они были розовыми, а в кабинете Инны – только белыми), молча кивнула Наталье Ли.

– Год, – сказала она в машине, – за год все будет готово. И следующим летом я поеду с ним на машине к морю.

– За год, дитя мое, ты еще тысячу раз успеешь влюбиться в кого-то другого!

– Нет. Это исключено.

На семейном совете все были против. Герман Александрович как раз готовил своим женщинам небольшой сюрприз – летнюю поездку в Исландию, к гейзерам, вулканам, ледникам, белым ночам, и ему казалось, что неожиданно разразившаяся идея младшей дочери по поводу операции – что-то из ряда давно прогнозируемого и оттого несерьезного. Конечно, она должна была когда-то прийти и с таким вариантом решения своей проблемы. Просто со временем, он это знал как никто другой, по мере собственного роста, состоятельности как личности, эта проблема перестанет быть проблемой. Важно найти себя и свой путь в жизни – внешность же дело десятое. Тема оперативного лечения в семье у них не поднималась вообще. «Конечно, она, как всякая девочка, захочет решить проблему путем косметической хирургии», – говорил Герман Александрович жене. И сошлись они на том, что, возможно, хирургическим путем можно было бы устранить проблемы старших девочек, но их, казалось, все устраивает и так, а крайне тяжелый случай младшей, где речь шла о замене почти всей кожной поверхности, совершенно не оправдывает смертельные риски оперативного вмешательства.

В Исландии Русланочке понравилось – скупая северная природа полностью отвечала состоянию ее души. И казалось, что это местное белое небо, расчищающееся от облаков ближе к вечеру, вагами весов, космическим биосферным коромыслом соединяется с тем другим жарким, цветным, домашним южным небом, проваливающимся в звенящую цикадами ночь, окунающимся в теплое, мягкое море, ласкаемое огнями дискотек и луна-парков. Холодная северная ясная тишина, голубоватый, молочный всеобволакивающий свет – здесь, в противовес густому вечнозеленому шелесту, какофонии прибрежной музыки и бархатному индиго в рыжеватом мареве над дремлющими в скалах городишками – там. Тут пахло соленым камнем и холодной водой. Там – вечнозелеными зарослями, шашлычным дымком.

Заходила с телефона в Интернет. Обменивалась сообщениями. Отправила эсэмэс: несколько фотографий гейзеров и моря.

«Исландия это прикольно. Ты все-таки очень необычная девушка!»

По дороге обратно, пока все регистрировались на посадку, Русланочка где-то потерялась и потом сидела в самолете в другом ряду – отвернувшись к окну, надвинув на лицо козырек блейзера, слушая музыку.

В Киеве было жарко, душно, выжжено все. До тошноты.

На следующий день после приезда Русланочка отправилась с родителями в Киев, на рутинный прием к натуропату. Была, как всегда, очередь, и, как всегда, Русланочка сказала, что выйдет посидеть во дворе, на свежем воздухе, хотя в приемной тогда было как раз хорошо и прохладно, а на улице жарило солнце и пахло гарью. Такси ждало ее за поворотом, у соседнего дома. И еще до того, как взволнованные родители начали названивать и слать сообщения, Русланочка успела заехать в банк, за своим депозитом с кодовым названием «вот исполнится тебе 18 лет…». Неловко прижимая к груди кулек, набитый деньгами, она вернулась в такси и назвала адрес клиники Инны Кривуцы.

Родителям написала: «Не волнуйтесь, у меня все хорошо, я в Киеве, в гостях, скоро вернусь», – но телефон не отключала, ведь мог, хотя на самом деле не мог, но ведь объективно, с точки зрения человеческой логики – мог же, мог позвонить или написать…

Инна что-то долго вносила в компьютер, словно давая Русланочке возможность поразмышлять и окончательно утвердиться в своем решении. Закончив печатать, с непроницаемым лицом стала разгребать перевязанные клеенной лентой пачки с купюрами, не спеша раскладывать их по номиналам. Потом снова печатала что-то, писала в кожаном еженедельнике, потом просто сгребла деньги обратно в кулек и поставила в сейф, и, наверное, в тот момент, один-единственный раз ее взгляд, пущенный через плечо, вполоборота, за алтарем из белых орхидей, один раз за все время их общения показался вполне зрелым, опытным, коварно-насмешливым взрослым женским взглядом, и детская яблочность щек, солнечная курносость, высвеченные с такого ракурса, выглядели искусственными, словно вытесанными из дерева и покрытыми бесцветным лаком.

К первой операции приступили с некоторой опаской. Не удалось достать копии Русланочкиной медицинской карточки, неизвестно было, что именно не так с ее сердцем, с ее сосудами, легкий порок которых, это Русланочка знала точно, был обнаружен еще внутриутробно, потому что мама любила повторять, как врачи в один голос убеждали ее прервать «хотя бы эту» беременность, и что дочка – вон какая выросла, загляденье! Результаты основных проверок не показали каких-либо отклонений, анестезиолог работал отличный, оперировала профессор – лучшая из лучших. Начали с лица, как с самого трудного. Кусочки здоровой кожи снимали с ягодиц и бедер – тончайшие полоски, следы от них заживают за десять дней – и диаметром существенно меньше раневой поверхности, очищенной от чешуек и шипов. Прижившись, новые клаптики быстро разрастутся, заполнив собой всю поверхность.

И после первой же операции Русланочка не проснулась.

Ее телефон разрядился от постоянных звонков, на которые никто не отвечал, и в итоге по больнице пришлось долго искать зарядное устройство подходящего типа, так как этот аппарат, в форме захлопывающейся ракушки, оказался устаревшим, такими моделями давно не пользовались. Наконец ожив, дисплей озарился лицом бледного юноши со странным выражением лица – то ли смертельной усталости, то ли брезгливой задумчивости.

«Луч света на твоих глазах, не жмурься это я, горсть снега у тебя в груди, не бойся, только подойди», – тут же заныло неубедительным юношеским баритоном.

Звонили родители.

– Она в реанимации, – ответил врач. – Небольшие осложнения, но все в порядке.

Свет резал ей глаза так, что получалось только щуриться, и на груди лежало что-то холодное, мокрое, тяжелое, как пакет со льдом.

– Это было состояние клинической смерти, – просто объяснила Инна Кривуца, сидя на краю ее кровати. – Может, остановимся на достигнутом?

– Я буду летом… – слова давались Русланочке с трудом, большой отечный язык нехотя шевелился, горло болело после интубации, – летом купальник…

Инна Кривуца понимающе кивнула.

Вторая клиническая смерть длилась дольше и, вязко вытекая, отступая, уступая тело жизни, оставила свои вандальские следы и надругательства – опытные врачи сразу поняли, что пострадал мозг. Русланочка больше не могла говорить. Отекшая, в бинтах, она послушно кивала, закрывала и открывала глаза, следила взглядом, но язык совсем не слушался, а руки не могли вспомнить ни одной буквы.

«Самоубийство через пластическую операцию… как интересно и новомодно! Несовместимый с жизнью риск…» – думала Наталья Ли, убеждая ее родителей, что девочка была на грани.

– Так вы же общаетесь с ней! Как же эта грань могла возникнуть так быстро?! – негодовал Герман Александрович. – Вы же говорили, что знаете, что у нее на уме! Как могло такое случиться?

– Она сама не думала, что так может случиться. Она – человек импульса, она – как молния, – жестко ответила Наталья Ли.

Следующие операции прошли чуть легче.

За окном Русланочкиной палаты рос огромный старый тополь – когда все было еще очень плохо, тополь весь золотился, словно увешан был тонкими металлическими бляшками. Когда она стабильно вернулась в сознание, то тополь стоял уже весь голый, как перевернутая прохудившаяся метла или как стекло с тонкими кривоватыми ручейками потекшей краски – будто брызнули краску точками и перевернули, и точки потекли вниз, а потом высохли, стекло перевернули обратно, и получился тополь.

Русланочка лежала в отдельной палате на огромной, с виду так почти двуспальной кровати, в которой регулировалось все, что только может регулироваться у кроватей. Родители приносили ей домашнее постельное белье с картинками из комиксов, огромными бабочками и тропическими пейзажами. На тумбочке валялись журналы, сумочки с дисками, а сама Русланочка, голая, замотанная как мумия в белые повязки, пропитанные лечебной мазью, никогда не снимала с головы огромные наушники, к которым была подключена, как к главному аппарату, обеспечивающему жизнедеятельность. Всегда ловила за руку медсестер, когда те, жалея ее, пытались осторожно снять их, хоть на время сна. Молодые врачи и медбратья приносили ей диски с музыкой и садились поболтать, а она улыбалась им и кивала.

Когда выпал первый снег, Русланочка вышла на улицу. Тело было чужим и словно не до конца подвластным ей. Вместо чешуи и шипов, вместо осыпающейся, шелушащейся массы кожных наростов были гладкие, чуть лоснящиеся розовые припухлости. Нежно-розовый балетный атлас, который к лету должен был окрепнуть, налиться здоровым телесным цветом.

«Я готова стать женщиной, – писала она в своем интернет-дневнике. – Я выбрала своего мужчину. Он – лучший. Самый любимый, самый красивый, самый талантливый на свете. Я не буду дарить себя ему. Я все понимаю. Я не буду обременять его. Это будет подарок мне самой. Я подарю себе себя в его объятиях. После того, как это случится, – мне не нужно будет ничего. После того, как мы проведем вместе ночь, – я отпущу его. Я так люблю его, что мне от него ничего не нужно, лишь бы ему было хорошо. И если ему будет хорошо не со мной – мне будет хорошо потому, что ему хорошо. Но эта ночь будет моей. Эта ночь – смысл моей жизни. Наивысшее счастье. Я так мало просила всегда для счастья. Мне никогда не нужно было ничего. Но сейчас мне нужна та ночь. С моим единственным, с моим мужчиной, одна ночь. И потом жить в больнице, в монастыре, с родителями – как угодно. Но ради той ночи я появилась на свет. Все остальное вторично.

Любимый мой… я так хочу тебя…»

Ее дни проходили в изматывающей сухой горячке, в бестолковом, тягостном, пленящем ожидании. Оно вилось по ней полосами бинтов и бумажной клейкой ленты, сырело у нее внутри, гнилостным грибком болело и бродило во лбу, оседало конденсатом на переносице, капало и ржаво выло в ушах. Ожидание в состоянии постоянного напряжения – она, и телефон, и ноутбук. Оттуда должны были в любой момент сорваться несколько звуков, оповещающих о полученном сообщении. Если бы Русланочка умела писать музыку, то написала бы ее таким образом, чтобы этой короткой мелодии, скажем, сигналу о полученной эсэмэске, отводилась бы решающая, центральная партия. После лирической прелюдии, передающей общее настроение, красивой, расслабляющей, легкой и нежной, была бы пауза, как легкое зависание качелей в момент максимального размаха, и потом – этот звук, звук неконтролируемой радости… упавших цепей и выпущенных вниз по ступеням металлических блестящих шариков, сообщение, будто принесенное крыльями ангела – такое лазоревое майское небо открывалось над этим звуком, такими совершенными, совершенно осязаемыми казались ноты – будто пальцами кто-то провел по прозрачным дудочкам на серебряных колечках. И надпись «входящие: 1 новое сообщение».

Или был бы, скажем, мрак. Неясные звуки и бормотания с шипением ненастроенного радиоприемника. И интенсивное, нарастающее тревожное гудение – ну почему, почему, почему, почему он не пишет? И тут, когда точка пищания становится почти невыносимой, когда бормотание, и шипение, и возгласы сливаются в страшную тревожную какофонию – снова пауза… бросок… и прорывающее мрак «йе-оу!» с вопросительной интонацией – торжествующе квакающий, с задоринкой, звук входящего сообщения в «ICQ»:

– Привет, ночная колдунья. А я до сих пор вспоминаю то наше свидание в лесу. Заинтриговала ты меня.

– Привет, мой принц. А я живу этим свиданием и тем лесом и мысленно хожу там за руку с тобой каждый день…

(Он молчал, а она не могла остановиться.)

– А еще я разучиваю свой танец для Поповки. И мечтаю о море. Думаешь, увидимся там?

– С такой девушкой как ты я готов встречатся в любое время дня и ночи.

– Тогда ждем лета.

– Обещай, что будешь моей этим летом.

– Обещаю.

– Мне нужно выйти, вечером спишемся.

Но он, конечно, больше не писал в тот день… и на той неделе. Его появления в контактном листе программы обмена сообщениями носили спонтанный и непредсказуемый характер. Он мог объявиться в три часа ночи, пару раз был в пять вечера, однажды появился рано утром, часов в семь – у Русланочки как раз закончилось действие обезболивающего, и она лежала, в ломке, в холодном поту, на животе, свесив руку на пол и вжавшись щекой в металлическую раму кровати, и тут на экране ноутбука, стоящего на полу, в нижнем правом углу всплыло сервис-сообщение, маленький серый квадратик с темно-синими буквами:

DJ PRINZ

печатает…

И в тот момент вся боль прошла, все страдания. Все прошло – только перехватило дыхание, и сердце, взволнованно дернувшись, будто внезапно разбуженное хорошей новостью, теперь суетно отстукивало, отдавая мелкой влажной дрожью в виски и в пальцы.

Но та беседа, про лес и про «с такой девушкой, как ты…» – было, наверное, лучшим, что у них случилось посредством виртуальных и мобильных средств связи. После тех его слов она все чаще думала: «Димон любит меня… любит, просто сам боится себе в этом признаться… я нужна ему. Я нужна ему так, что он даже сам себе не представляет…»

Русланочка лежала в кровати, обмотанная бинтами, пропитанными лечебной мазью и медленным ознобом ожидания, и проверяла почту (однажды он выслал ей свое фото, снятое мобильником на заснеженном, похожем на пустырь Днепре со вросшими в лед серыми кораблями, и тема письма называлась «…зима…»). И больше он не писал ничего и никогда на тот адрес. Хотя Русланочка проверяла – обновляла страницу каждый час, несколько раз в час, бывали дни – что каждые 5—10 минут нажимала на перезагрузку. Но та «…зима…» так и оставалась печально и морозно мерцать своими многоточиями, и радиоактивная, останавливающая дыхание пульсация исходила от имени отправителя… такого удивительного в этой колонке с прочими рутинными контактами и непочищенным спамом. Все новое, что шло после того письма, Русланочка удаляла. Так что та зима всегда теперь оставалась первой во входящих, и оттого, несмотря на даты, приносила иллюзорное ощущение свежести отношений, что будто он только недавно написал ей.

Какое-то время к ней приходил логопед, но Русланочка была не способна даже на самое примитивное мычание.

– Интересный случай, – хмыкали врачи.

Ее лето началось с первой секундой зимнего солнцестояния. Это время света – прежде так ненавистного ей, теперь добавляло жизненных сил: по минуте, по неощутимой горсти вычерпанной и выброшенной ночи. Планета, обогнув самую дальнюю и холодную точку своей орбиты, катилась навстречу жаре, жизни, теплому морю и далеким отзвукам курортных дискотек.

Генрих Александрович решил снять на лето дом в Гурзуфе. Русланочке было строго запрещено появляться на солнце, но морская вода и насыщенные фитонцидами субтропические парки должны были положительно сказаться на ее здоровье. К тому же сама она, как могла, объяснила, что этим летом собирается на море, в Крым, и ничто ее не остановит.

Когда перевели стрелки на часах и почки на кустах полопались, а просеки по дороге из витачивской усадьбы словно покрылись невесомым зеленым пухом, Русланочка впервые вышла на люди в простой одежде, с открытыми локтями, открытой шеей, без темных очков, с волосами, собранными в высокий хвост. Они с сестрами отправились в новый столичный торговый центр – катались на коньках, ели пиццу, скакали на батуте, прошлись по магазинам и купили несколько ненужных вещей, и никто, ни одна душа не смотрела на Русланочку с тем прежним брезгливым интересом. Бледнорозовые пятна могли быть чем угодно… издали их почти не видно.

– Наверное, в этом и имелся какой-то смысл… – сказал вечером Генрих Александрович своей жене.

А ночью Русланочку забирала частная «Скорая» – боль во всем теле сделалась нестерпимой. Она лежала, мелко дергаясь, в холодном поту, и зрачки не реагировали на свет.

Врач, хмурясь, нерешительно вывел название серьезного лекарства, которое должна была принимать Русланочка теперь взамен другого, которое переставало действовать. И получать это лекарство можно было только в присутствии медсестры в количестве пяти ампул, в особой поликлинике, по особой доверенности.

Весной, пересаживая свои хризантемы, Генрих Александрович подумал, что прятал их в гараж впервые без дочерей и без жены, сам, и это занятие не приносило ему никакого удовольствия, и без них, получается, не имело смысла. Равно как и высаживание теперь обратно.

В Гурзуф решили уехать в начале июня, сразу после вступительных экзаменов. Русланочка была серьезно нацелена на журналистику и за время больничной эпопеи умудрилась напечататься в периферийной украиноязычной периодике и в паре глянцевых журналов. Темы ее эссе были оптимистичными: про современную молодежь, про жизнь в «сети» и про то, как нужно готовиться к дискотекам.

Везли с собой штатив для капельницы и несколько сумок с хрустящими одноразовыми медицинскими приспособлениями. Одурманенная лекарствами, Русланочка полулежала на заднем сиденье, как всегда, в своих огромных наушниках.

– Дай диск, хочешь, твою музыку послушаем, – примирительно сказал Генрих Александрович, когда они, груженные всем необходимым, заправив полный бак, выехали на Одесскую трассу.

Русланочка протянула ему диск – весь обрисованный сердечками и надписями.

«А эти цветы – это наши мечты, два лепестка сплелись на века, а два лепестка – это наши сердца», – запел знакомый голос.

Генрих Александрович старался слушать внимательно и не шутить, но вскоре не выдержал, забылся, и во время романтической инструментальной вставки пропел скрипучим фальшивым голосом:

Старшие дочки засмеялись, а мама обеспокоенно оглянулась на Русланочку – она сидела, вжавшись лбом в стекло, и пролетающие мимо лесопосадки, земляные складки с мохнатыми кустами и холмы в параллелепипедах полей и огородов отражалась в ее глазах, как в выпуклом зеркале. Подумалось, что и вся жизнь ее тоже, словно отматываясь назад, вытекает из нее теперь, вымывается, и нет ничего хорошего впереди.

«Обещай, что будешь моей…»

– Это все лекарства… – вздыхал во время привала Генрих Александрович.

Они сидели в деревянной беседке придорожного кафе, ели солянку, капустный салат и зразы с грибами. Неподалеку было озеро, и пахло каким-то мускусным озоном, концентрированной речной свежестью, и мычали коровы, возвращающиеся с полей, и поскрипывала велосипедная цепь, и стукались ведра, и бабушка где-то звала своего внука Сережу, и в телевизоре под потолком в баре разворачивали шоколадку.

Русланочка очень плохо питалась – ей брали высококалорийные бульоны и много разнообразных молочных продуктов. Как всегда в наушниках, она сидела на краю лавки, вытянув ноги в серебристых кедах и, кажется, от этой своей тупой музыки была не способна воспринимать ни запахи, ни серовато-розоватые краски этого чудесного сельского вечера.

Это время суток в путешествиях они раньше особенно любили, когда с наступлением темноты решали – оставаться где-то на ночь или ехать до упора. И, как правило, выпив кофе и заев поздним ужином, двигались дальше, чтобы уже на рассвете увидеть первое море. Это предвкушение, юношеским своим задором вытесняющее усталость и сон, было, наверное, самым лучшим моментом в поездках. Когда тьма становилась кромешной, Генрих Александрович сворачивал на обочину, и из открывшейся двери на него словно выкатывалось это огромное звездное небо – все равно другое, южное, степное – не как в Витачиве. Он снимал футболку, его жена вынимала из багажника пятилитровую бутыль воды и лила ему на шею и на спину. Потом он переодевался в мягкие спортивные брюки и выкуривал одну сигарету. Изредка по трассе проносился автомобиль, ночь поднималась римскими шторами, давая место бежево-перламутровому дымчатому свету, и потом, когда гул мотора затихал, рулоном раскручивалась вниз опять, нависая созвездиями и Млечным Путем. Вернувшись в машину, Генрих Александрович чувствовал, как нагрелся за день пол под педалями и как нежно пахнет в салоне женским цветочным ароматом.

Но в этот раз пахло лекарствами, и новое что-то, что сперва вообще показалось запахом, а не звуком, придавало всему происходящему тревожные нотки какой-то роковой испорченности, безысходности: «бызу-зу, бы-зу-зу» электрической статикой ядовито струилось из-под наушников дочери.

В Гурзуфе она просыпалась раньше всех – по утрам почти ничего не болело, и, не завтракая, шла на море. Шлепая вьетнамками по остывшему за ночь бетону набережной, по политым утренним солнцем пустынным пляжам с редкими физкультурниками, Русланочкины родители высматривали кучку одежды – полосатую майку, рюкзак и наушники, которые каждое утро оказывались сложенными на новом месте. Русланочка не плавала – просто ложилась на гальку на дне и позволяла прохладной, сонной, как июньское утро, воде гладить себя, нежно покачивая. В золотистых бликах, в низком жарком солнце она казалась наполовину утонувшей скульптурой из темного камня.

Однажды утром родители спустились на пляж и не увидели ее вещей. Обошли несколько километров прибрежной зоны, спрашивали у охранников и операторов лодочных станций – никто ее не видел, мобильный молчал.

Крым возле Гурзуфа похож на один огромный парк – ступени из серого камня и стены из самшита с нависнувшими мушмулой и акацией, кедры, можжевельник и кипарисы, по которым вьется ароматный горошек и дикий виноград, кривоватые дорожки из бетонных плит, стыки между которыми забиты мягкой хвоей, узкие, точно средневековые улочки с домами из желтого ракушечника и резными балконами, вгрызающимися в поросшие рододендронами скалы. Музыка южного побережья – немного старомодная, всегда звучащая раскатами откуда-то издалека, как на советской дискотеке, словно долетающая из ультрамариновых восьмидесятых, стелясь по бархатной южной ночи, простираясь по огнистым бухтам между черными горами – с ароматным ветром брошенные на лицо отзвуки «ах моооооре… моооооре» – хмельное и неторопливо наслаждающееся.

А дальше туда – за Севастополь с его дельфинарием и колонной с чайкой – начинаются пески, степи и пыльные, выбеленные солнцем села с тополями и водокачкой, с единственным прохладным местом возле какой-нибудь заброшенной военной части. Солнце и море там пронзительные, какие-то пионерско-яблочные, занимают собой все пространство – стоя на пляже, видишь только море, песок и само солнце, растопленный ультрамарин на белой ряби до самого горизонта.

Музыка западного побережья – провалы в неровные ритмы, женские голоса, сочетание кисельно-тягучего и сахарного с мелкой дробью – как жжение солнечной радиации на широком голом пляже без единого горба, за которым нашлась бы спасительная тень.

С первыми сумерками в селе Поповка зажигалась иллюминация – похожая на яйцо синевато-серебристая сцена начинала готовиться к бессонной ночи. Как в огромных котлах или на военных кухнях, на каждой из танцплощадок затевалась возня. Просыпались те, кто приехал сюда на море, чтобы не видеть солнца, кто купался под луной и под звездами и, натанцевавшись до умиротворенного бессилия, весь день потом спал, обнявшись, на пропитанных потом простынях в посуточно сдаваемых комнатах. Сладковато-тошнотворно пахли сигареты-самокрутки, и кто-то, не стесняясь, ходил с приспособлением из двух разрезанных пластиковых бутылок, наполненных водой, с дымящимся комочком в фольге на горловине.

Русланочка бродила среди них – незамеченная, сразу принятая, в своей среде, в своем сумеречном огнистом мире. Музыка, словно ровный серебристый луч, выстреленный в небо, теперь вибрировала в воздухе, раскатываясь по пустынным ночным пляжам, ложась в темноту над спокойной черной водой. Рядом проходили люди – босиком, в топах от купальников и шортах, лоснящиеся от свежего загара и масла – с обветренными покрасневшими лицами и посветлевшими и закучерявившимися от морской соли волосами, держа в руках сигареты, жестянки с энергетическими напитками и пластиковые бутылки с минералкой. Кто-то касался ее, кто-то несильно толкал, кто-то, обходя с подносом, приобнимал за талию. Это был мир молодых, здоровых и красивых, и она наконец ощутила себя частью этого мира и шла по нему – не через экран ноутбука, не вдоль полосы прокрутки с шаблонными значками вместо эмоций и чужими изображениями вместо лиц. Этот мир, настоящий, пульсировал вокруг низкими частотами, пах, касался, клубился вокруг нее, мерцал выстрелами стробоскопов, стелился под ее ногами вечерней прохладой, засыпался песком в босоножки.

На сцене в виде яйца зажглись дополнительные огни, и за пульт встал молодой человек с черными волосами, в белой футболке и с наушниками на шее. Приподняв приветственно руку, он подождал примерно полминуты, когда затихнут визги и свист. Музыка, звучавшая до сих пор скорее как фон, теперь загремела втрое громче и словно взяла всех танцующих в кольцо – распростерлась из динамиков почти осязаемым низкочастотным рокочущим бубликом.

– And now… performing… DJ… Priiiinz! – раскатисто и торжественно, как на ринге, объявил кто-то невидимый со сцены, и юноша в белой футболке снял наушники с шеи и приложил их, чуть склонив голову набок, к левому уху, нажимая правой рукой на пульт.

Земля без тебя… – запел женский голос, толпа дернулась, завыла и подняла руки.

Это была ее песня…

Алмазы в ночи ты подойди, детка, подойди… – это уже говорил он сам. Живой голос звучал чуть сдавленно, через микрофон было слышно каждое движение воздуха в пересохших от солнца губах, была слышна солнечная тяжесть минувших дней, пересыпанных песком, морской солью и солнцем в сумасшедшем пьяном ритме круглосуточного праздника.

Расталкивая толпу, Русланочка подошла вплотную к сцене и протянула руки, извиваясь, приседая и запрокидывая голову – так, как мечтала, так, как заставляла свое тело работать, когда задеревеневшие мышцы не слушались и больничный пол в линолеуме сам бросался ей то на колени, то на ладони, влажно шлепая и пованивая хлоркой. Теперь она стояла, двигалась и была – лучшей.

Диджей заметил ее, одобрительно кивнул, затем два других парня, которых Русланочка до сих пор не видела на сцене, подошли к краю и, присев, подозвали ее еще ближе, опустились на корточки и смотрели на нее, как смотрят в аквариум или бассейн в дельфинарии.

Нижняя часть сцены была обтянута рекламным плакатом, который крепился на своеобразной шнуровке, и с краю шнуровка немного разошлась – обнажая куски металлического каркаса. По нему, как по лестнице, Русланочка полезла к ним наверх. Из толпы тут же отделилось несколько девушек и хотели полезть следом, но секьюрити осадили их.

Димон вышел из-за пульта, и, обняв Русланочку за плечи рукой с микрофоном, пел уже ей одной, на ухо. А его записанный в студии голос – с каждой изученной, узнаваемой до дрожи интонацией, обнимал уже их двоих и словно раскачивал. Они стояли, будто в космической ракушке, выстеленной синими и розовыми лучами. Вокруг все полыхало, извивалось, вращались перламутрово-серебристые шары по краям сцены, и откуда-то снизу полыхали высокие, похожие на гейзеры, факелы. И потом возникла пауза, микрофон дергался в его руке, в кожаном браслете, знакомом до сладких пузырьков под сердцем, в том самом, сейчас у ее губ, и слова она знала, конечно, да что там знала – слова этой новой песни сопровождали ее ежедневно во всех мелких бытовых заботах, прокручивались мысленно с щелчком выключателя и стуком двери, чеканились вместе с шагами, даже сливались водой в туалете. Но Русланочка не могла вымолвить и слова – воздух не шел, там, выше, над сердцем и до самых губ царил вакуум.

Рука напряглась и отшатнулась, Димон запел сам, улыбаясь в толпу.

Потом Русланочке помогли спрыгнуть со сцены, над лицом нависли хищными мордочками объективы фотокамер, и стройные молодые люди в обтягивающих футболках становились на колени, забирались на пластиковые стульчики, все одинаково щурясь и криво приоткрыв рты, будто целились, чтобы выстрелить.

Русланочка отошла к бару, протиснулась к стойке, заказала тоник с лаймом, вынула телефон и написала ему:

И, на удивление, он ответил очень скоро, почти сразу:

«О ты тут, детка?»

Русланочка наблюдала, как он стоял за столиком с диджейским оборудованием, курил, пил минералку и изредка бросал заинтересованно-ожидающие взгляды в толпу. Его телефон лежал на чьей-то футболке, повернутый в ее сторону, и Русланочка видела, как ровным аквамариновым светом вспыхнул дисплей, принося ее эсэмэску. Как будто зажегся сигнал светофора. Аквамариново-зеленый свет ей.

После того танца под сценой – сил почти не оставалось. Все-таки она была очень слаба. К тому же позади остался тяжелый день – переезд маршрутками через весь Крым, жара и страх неизвестности. А впереди радиоактивным фосфоресцирующим сиянием брезжило еще самое главное.

«Завтра… – думала Русланочка. – Завтра я стану его женщиной…»

Вдоль самой кромки воды кто-то поставил ряд пластиковых стульев, и она опустилась в один из них, влажный, возможно, после ночных купальщиков, и вытянула ноги, так, как садилась на раскладном стуле в осенних лесопарках с родителями: только теперь пахло большой черной водой и далекой пряной шашлычной гарью, и ночное небо, как провисший прохудившийся шерстяной платок, едва удерживало звезды, и пляж под ним, казалось, немного шатался и кружился. Тут музыка звучала так же громко, как на танцполе, но каким-то образом слышно было и нежную возню воды у ног, и возгласы и брызганье невидимых купальщиков, и пиликанье чьего-то телефона.

Похлюпывание воды у берега в штиль – такое же бессмысленное и прекрасное, как лепетание маленького ребеночка – похожие, но ни разу не повторяющиеся звуки, – думала Русланочка.

«Как бы я хотела родить ребенка своему мужчине…»

Влюбленные парочки, обнявшись, умиротворенно склонив головы, бродили по щиколотку в воде, постепенно исчезая в темноте, словно за рядами полупрозрачных черных занавесок. В море, чуть подрагивая, горели три желтых огонька на борту яхты, и иногда, казалось, слышно было музыку, что играла там – совсем не дискотечное, душевное мужское пение, как раз для этой ночи. Сильный красивый голос, с упоением поющий «эиэиэээй», словно упивающийся жизнью, славящий ее в языческом экстазе, подобно бумерангу, летел над водой сначала куда-то в сторону, вдоль побережья, а потом, набирая скорость, долетал к ней, продираясь через какофоническое электронное буханье, обратно к берегу, но совсем не с той стороны, где стояла яхта, и, зачерпнутый ушными раковинами, задержавшись капелькой на мочке уха, несся дальше.

Сил было мало, к тому же начиналась ломка, а принимать лекарство сейчас, на людях, Русланочка опасалась. Нужно было уходить. Но сперва она пошла еще раз полюбоваться на своего мужчину.

Он был там, в кругу друзей – таких же красивых, молодых пажей в белых майках, с подкачанными загоревшими телами, с татуировками в виде японских иероглифов на шеях и бицепсах, пил минералку и курил, улыбаясь и чуть щурясь: такой красивый, одновременно грациозный и сильный… лучше всех! И Русланочка, осторожно пробивая себе путь через пляшущие, извивающиеся тела, думала, что глаза у него невероятно добрые.

– О! – сказал он, глядя ей в лицо. – О! ну как дела? Как тебя зовут?

Она улыбнулась и закусила губы – волна нервной дрожи, поднявшаяся при виде его, расколотила опасный клубок куда более неприятных явлений – ее бил озноб, спина и бедра покрылись холодным потом, черты лица заострились.

– Эй… а ну-ка иди сюда, ты что, замерзла?

– Да она… – начал один из парней, склонившись к Димону, шепча на ухо и обеспокоенно улыбнувшись. Димон присмотрелся к Русланочке и кивнул.

– Детка… если ты к нам за этим… то мы не по этим делам.

Русланочка непонимающе посмотрела на них и улыбнулась.

– На, вот мы тут наколотили чуток… надеюсь, нас не экстрадируют за маленькое нарушение закона… – он протянул ей зеленую пластиковую бутылку из-под лимонада «Живчик». Русланочка подумала, что этой же бутылки касались и его губы тоже и что завтра… и она с облегчением уедет. Эти огни, сцены, шум начинали утомлять.

Гнусная приторно-горькая, немного тягучая жидкость обожгла горло и переносицу. Отставив бутылку, она согнулась, думая, что потеряет сознание, стала кашлять. Ребята не знали, смеяться ли им.

Неожиданно Димон подошел к ней, протянул стаканчик с минералкой и накинул на плечи флисовую спортивную кофту. По небу, заслоняя звезды, пролетела его рука в кожаном браслете.

Русланочка кивнула.

– А ты, может, не местная просто, да? Пам-пам пар американ… – запел кто-то из парней.

– Ты очень красиво танцевала сегодня. Я рад, что ты пришла. Мне кажется, что мы виделись раньше, да?

Русланочка кивнула.

– Ну, я так и думал. И как тебе тут… нравится?

В это время на сцену вышла какая-то знаменитость. Толпа заревела, мимо их столика промчались взбудораженные девицы, налетели на угол, так что попадали стаканы, но, кажется, даже не заметили – их взгляды были прикованы к сцене. Димон с друзьями обернулись, сев вполоборота, так что сквозь ткань обтягивающих футболок отлично просматривались булочные рельефы их накачанных грудных клеток.

Русланочка сидела рядом, глядя на море перед собой, чувствуя, как ее нога касается его ноги. Кожа к коже. Но реальность становилась все расплывчатей – нужно было уходить, срочно, в гостиницу, к таблеткам, и спать.

Она встала, сняла с плеч флисовую кофту, положила ему на колени и, помахав кончиками пальцев, пошла.

Димон дернулся идти следом, а Русланочкино сердце сжалось так сильно, что казалось, кровь потекла по внутренностям.

«Господи… как же я люблю его…» – думала она, делая осторожные неуверенные шаги в сторону выхода.

– Я провожу тебя. Тебе нужно лечь, это пройдет… просто ляжешь. Поспишь. Идем, – он взял ее за руку и легонько сжал.

Ей было так плохо, что не получалось даже радоваться. И она думала о тех нумерологических и астрономических чудесах, свидетелями которых мы иногда становимся, но никак не можем применить в своей жизни.

Он довел ее до номера, расстелил постель, отметив банки с лекарствами, растерялся.

– У меня такое чувство, что мы точно виделись раньше. Дай телефон, я позвоню…

Она замотала головой. Это откроется завтра. Не сейчас, когда ее может в любой момент стошнить… только не сейчас!

– Ну ладно, загадочная красавица… отдыхай… высыпайся и это… не болей! – он подмигнул ей и, помахав двумя пальцами, скрылся за дверью.

– Я люблю тебя!!! Как же я люблю тебя… – мысленно кричала Русланочка – до хрипоты, до потери голоса.

На следующий день она проснулась разбитой, обессиленной, в липком поту. Ядовитое послеобеденное солнце билось сквозь закрытые занавески. Смятая постель вдавилась в тело, оставив пунцовые и белые обескровленные отпечатки. Но пошла в душ, долго мылась, потом втирала в кожу специально купленное для этого дня масло – разминала каждый сантиметр своего тела, думая, как сегодня принесет это тело в дар, как в песне, во имя своей любви. Заставила себя поесть в кафе, выпила два стакана сока и съела мороженое.

Долго сидела с телефоном. Писать ему можно было бы хоть каждый день – но Русланочка пользовалась СМС в исключительных случаях. Это был ее деликатес. Это было самое сладкое… единственный смысл жизни, кроме его голоса в наушниках, конечно.

…Сегодня я буду твоей…

И как десятки раз до этого, села ждать. И привычные клейкие бумажные ленты ожидания завились вверх по щиколоткам и запястьям, к самому сердцу. Но через некоторое время пробившейся нефтяной скважиной, горячим гейзером, сладким звоном, воздушными пальцами, перебирающими серебряные колокольчики, телефон сообщил об эсэмэске и, ерзнув виброзвонком, словно сам ладненько пристроился ей в руку.

о да детка… давай!

И потом, второй волной, песней на «бис», еще когда не улеглись овации в ее душе и пальцы не перестали дрожать – телефон снова запел воздушным солнечным ветром и ерзнул еще раз:

когда я буду петь ночные алмазы поднимешся на сцену

Она сидела за столиком, смотрела на море. Телефон потом еще долго ерзал и пиликал чужими, ненужными сообщениями – родители, сестры – их тексты читались как фоновый шум, как переговоры по рации, которые слушаешь, когда едешь в такси, – к ней лично не имеющими никакого отношения теперь.

Когда опустились сумерки и по небу зашагали молочно-белые лучи, а музыка волнами заурчала, колыхая собравшуюся обгоревшую на солнце толпу в шортах и купальниках, Русланочка вернулась в гостиницу, еще раз приняла душ, еще раз натерлась маслом. Музыка, словно завинчиваясь спиралью, чувственным водоворотом несла всех к горловине этой ночи.

Тем временем, накупавшись и назагоравшись, довольная собой и своей жизнью, а также начавшимся отпуском, под сценой в виде яйца танцевала Инна Кривуца – бывший доктор-отоларинголог, пережившая болезненное расставание с мужчиной и сияющая какой-то особенной хищной красотой освободившейся умной женщины.

– Ненавижу старых пердунов… этот был последним! – пьяно растягивая слова, говорила она на ухо своей подруге, с которой они вдвоем – красивые, в белых шортах и завязанных под грудью рубашках, – на красном джипе совершили спонтанный бросок из Киева в Поповку.

– Какое охренительное количество симпатичных молодых людей тут находится, и плевать, что бедные… – отвечала подруга.

– Я понимаю эту девочку, которая лечилась у меня зимой… – сказала Инна, глядя на сцену, – ради этого пацанчика она пожертвовала голосом и вообще чуть не умерла.

– Ради вон того?

– Да, с его фоткой она не расставалась даже в реанимации.

Подруга перестала танцевать, пристально рассматривая юношу за диджейским пультом:

– Ну ничего так… я ее в чем-то понимаю. Хорошенький.

– Я тоже так считаю, – и, раскинув руки, посетительница хореографической студии и уроков пластической драмы, уверенная в себе и разнеженная мужским вниманием, Инна стала выгибаться и приседать, пристально глядя на диджея.

– Эээй! Меня возьми! Нас возьми! – визжала подруга.

Инна продолжала извиваться.

Внезапно воцарилась тишина, толпа замерла в ожидании. И тут глухим галопом зазвучали первые ноты главной песни того лета:

– Вааааау! – визжала Инна и протягивала руки.

– Возьми нааааас! – визжала подруга.

DJ Prinz давно заметил их и теперь стоял, вполголоса подпевая своей фонограмме, любуясь.

Когда его помощники вытягивали Инну на сцену, он не видел, как, проталкиваясь через толпу, пьяно шатаясь, к нему пробирается вчерашняя странная девушка с симптомами наркотического опьянения. И – как будто совсем не в себе – толкает людей и падает, цепляясь за их одежду, ловит ртом воздух, пытаясь встать, не может скоординировать движения, снова падает.

– Ночная колдунья?.. это ты, детка? – спросил он у темноволосой грациозной Инны, отмечая, что в девушках и женщинах ему больше всего нравится поясничный прогиб, вот то самое место, где оттопыренный задок отделяется тканью джинсов или купальных трусиков. Она легонько потерлась головой о его плечо, большие серебряные серьги, как полумесяцы, смутно напомнили о той далекой витачивской весне, сумасшедшем дне рождения, сутолоке и ужасе больничных приключений.

– Да, это я… мой принц, – скалясь и запрокидывая голову, ответила Инна.

– Я так долго ждал тебя.

– Ох, молодой человек… не брешите! – засмеялась Инна и обняла его за талию, пританцовывая в такт музыке.

– Сто двадцать пять… – запел в микрофон DJ Prinz, другой рукой обнимая ее за талию.

– Сто двадцать пять по пять! – запела ему в ухо Инна.

Потом их видели шустро спрыгивающими со сцены и после короткой остановки возле барной стойки – удаляющихся по мощенной плитами дорожке в сторону дальнего пляжа, где уже стояла пришвартованная яхта. Волосы у Инны после наращивания, даже собранные в высокий хвост на затылке, волнами падали почти до поясницы. Одной рукой Димон обнимал ее за талию, в другой болталась бутылка дорогого шампанского.

Русланочка, задыхаясь, борясь с накатывающей тошнотой, увязая острыми каблуками в песке, бежала за ними вдоль забора, от бокового входа. Юбка специально купленного для этого дня платья – длинного, чем-то похожего на венчальное, разлетающегося полупрозрачным перламутровым шифоном, – теперь страшно мешала, путалась в ногах. Небо кружилось и то наваливалось, придавливая, то стремительно улетало, словно выпущенное из рогатки.

Тихонько заурчал мотор, яхта быстро отчалила, и вскоре в морской смолистой черноте едва угадывался белый силуэт, неожиданно чем-то напомнивший козлиный череп со светящимся глазом.

Русланочка села на песок у берега. Звезды качались в такт волнам.

Потом легла.

Яхта проплыла совсем немного и замерла, едва заметно серея – скорее всего, стали на якорь. Было даже слышно, как там играет музыка.

Русланочка сняла платье, путаясь в шифоне и задыхаясь от запаха особенного масла, купленного специально для этого дня. Сложила аккуратно. Отправила эсэмэску: «я люблю тебя, я плыву к тебе» – и нырнула в серебристую рябь.

В это время Димон выходил из гальюна и, пока Инна стояла на палубе, проверил телефон. Прочитав сообщение, раскинулся на диване и, вытянув ногу на столик, крикнул: «Рыбка моя… я жду!»

Что именно случилось с Русланочкой той ночью, никто точно не знает. Ее тело так и не нашли.

Ее одежда лежала на берегу до самого вечера. Спрятанный в одежде телефон пел неубедительным мужским баритоном отчаянные слова о любви, урчал и пиликал, но никто из праздношатающихся пляжников не обращал на него внимания.

«22 года… высший класс…» – написала кремовым атласно-розовым утром Инна, так и не ложившаяся спать, своей подруге.

Морской воздух на рассвете пахнет какой-то бормочущей хмельной тяжестью, и вода под персиково-розовым небом остается тревожно-серой, будто несет под собой укладывающуюся на дно дремлющую ночь.

Глава V

«Как он может показать, что узнал меня, когда он подключен к этим всем трубкам, когда он не может шевелиться!» – ругалась я с доктором. Заведующий отделением настаивал на апалическом синдроме. Мой муж лежал в палате, в отвратительных темно-синих спортивных штанах с зелеными вставками, эта униформа всех больных мужского пола, в новых, серо-коричневых носках с раскладки в подземном переходе, в белой майке-алкоголичке. Одутловатое лицо было каким-то неестественно белесым, отечным, припухшие нижние веки делали взгляд мутным и бессмысленным. Ноги были согнуты в коленях и раскинуты в стороны, но уже не так ужасно, как в начале, когда он был голый. Казалось, ноги согнуты так, что он их может разогнуть в любой момент. Бестолковые, непослушные руки, повернутые тыльными сторонами кистей к телу, тоже были согнуты.

«Здоров, дружище, смотрю, мамочка одела тебя…» – сказала я, возвращаясь в палату.

«И тебе привет», – обратилась к лежащему на соседней койке юноше с таким же одуловатым мягкокожим лицом, с редкими курчавыми усиками над толстым ртом. Ему сделали трепанацию черепа и кололи что-то ужасное, когда он начинал выгибаться и орать высоким женским голосом. В остальное время он лежал спокойно, так же как и мой муж, и умиротворенно смотрел перед собой. А морозный полдень чертил посередине комнаты горящую линию из белого золота.

Иногда мне казалось, что муж смотрит на меня, а не мимо, пытается следить взглядом за мной не так, как за обезличенной какой-то фигурой, или как следил бы за силуэтом утки, например, что движется в тире, когда не его очередь стрелять. Открывает рот, чтобы принять ложку каши или бульона не так, как его сосед – все то же, но не так. Как-то мне показалось, что его руки по-особенному дрогнули, когда я вставала, и, доев, он попытался улыбнуться, и глаза его как-то по-доброму сощурились. Он вообще говорил глазами в тот период. Еще он много плакал – часто уголки губ в совершенно незнакомой мне манере ползли вниз.

– Покажи дулю! – грубо говорил врач.

А мой муж начинал плакать.

Я была уверена, что он просто пьяный от лекарств. Ведь сильно выпив, он становился плаксивым и сентиментальным.

– Он не хочет показывать дулю! – рыдала я. – Отстаньте от него! – схватив за перебинтованную голову, обнимала и гладила, защищая. Доктор неловко улыбался и качал головой.

Когда выпал первый снег, мой муж сказал первое слово и очень живо так посмотрел, особым трезвым, хотя и затравленным взглядом, и мы все поняли, что апалического синдрома нет, что он – с нами, он – наш. Но до этого первого снега прошла настоящая вечность.

Очень долго мы все спорили – есть этот синдром у него или нет. Я думала об этом на работе, зависнув над отчетом или стоя у автомата с кофе (ненавижу), когда все уже было готово, и только протяни руку и отойди, а кто-то в очереди за мной начинал вежливо покашливать. Врачи говорили, что он есть, и разводили руками. Точно так они говорили (но я не писала об этом раньше), что он не будет жить, что это все зря, потом они говорили упорно, что он «овощ» и «растение», и я верила им, и смотрела на тополь за окном, и думала, что он – живой, пусть и дерево, и что вид этого дерева действует на меня умиротворяюще.

У них была палата на этаже, я уже потом узнала: туда свозили безнадежных и оставляли там умирать. Они понимали это, не все были как овощи – и громко орали, как дети, чтобы их не бросали. Свекровь продала дачу в черте Киева и тащила деньги пачками, и еще ходила каждый день молиться, носила святую воду, с аудиописьмами приносила ему слушать церковное пение и проповеди. Я бы на его месте тоже быстренько пришла в себя, кстати.

Хотя нельзя смеяться над подобным, нельзя, потому что что-то такое есть, и связь какая-то есть, и Бог есть – для каждого свой, но для всех единый. Потому что, когда свекровь вернулась из очередного паломничества и иконостас на его подоконнике и тумбочке полнился новыми какими-то колбами с живой водой, гербариями, заговоренными ленточками и прочими амулетами – он неожиданно проснулся, как в кино, и я была рядом, поморщился, потому что первое, что ему чувствовалось, когда он приходил в себя – была боль, и сказал: «ой, как больно, б…ь».

Я будто вынырнула в эту реальность, шумно вдохнула, как в первый раз, жмурилась, как от яркого света – всего вдруг стало много – света, шума, воздуха. Пыталась разложить этот миг на кадры, понять, что именно случилось. Потом стала обнимать его, боясь поверить, прыгала, чуть касаясь, возле кровати, и кричала умиротворенному юноше на соседней кровати: «Он с нами! Он сказал! Он сказал!», и смотрела на него, на чудо мое расчудесное, и гладила, и целовала, и полезла почему-то менять ему носки – эти, из перехода, стариковские, в «елочку», ни разу не ступавшие на землю, не знавшие ни пола, ни тапочек, меня страшно раздражали, казались какими-то лузерскими, предвестниками бумажных желтых тапочек, униформой этой нашей стеклянной тюрьмы с замазанными серой краской окнами, и потом, пожав ему каждую стопу, пошла в коридор, звонить свекрови (я всегда выходила, извинившись, из палаты, чтобы поговорить по телефону). «Он сказал «ой, как больно, б…ь!», вы представляете?» И мы плакали вместе с ней… она ответила, смехом, переходящим во всхлипывание: «Да? Он так правда сказал?.. а как он сказал?..» – и потом смеялась.

– Он сказал! Он сказал! Он заговорил! – кричала я, врываясь в ординаторскую. Нашего врача не было, но были другие какие-то.

– Он сказал что? – спросили врачи, как мне казалось, глядя в конец коридора, где была страшная палата и, я точно знаю, забронированное для нас место.

– Вообще-то он сказал «ой, как больно, б…ь..», – сказала я с гордостью и вызовом.

Я выбежала потом на крыльцо, покурить. Боялась вернуться к нему, если честно. Боялась, что отечный жирный язык будет лениво ворочаться, жуя бесполезные звуки, и взгляд будет с умиротворенным сосредоточением рассматривать что-то у меня за плечом.

Но процесс пошел. Он узнал меня, узнал маму, помнил то, что мы говорили ему. Я говорила ему по-английски, и он понимал меня.

Свекровь принесла ему два стеклянных шарика, из отцовской коллекции с пыльного серванта, пахнущие корвалолом и старым табаком – один с голубой стружкой внутри и бежевыми цветочками, второй, чуть меньше – в тонких разноцветных нитках и застывших капельках воздуха. Эти шары ему нужно было перекатывать, чтобы тренировать пальцы.

Поздно ночью я заводила свою машину у бойлерной, и на ветровом стекле лежал пятисантиметровый слой пушистого, сине-серого снега. Я включала дворники, и в пять-шесть махов снег слетал, оставляя тонкую мутную ледяную корочку, которая быстро таяла, трескаясь, пластами в форме Африки сползала куда-то вниз. В салоне машины пахло сыростью, и было как-то глухо, плотно все, как в банке со сметаной.

Говорить ему было трудно, но исключительно по механическим причинам, это признали даже врачи: трубка, стоявшая у него в горле 30 дней, повредила там что-то, и моему мужу быстренько сделали еще одну операцию.

Я держала его за руку девять с половиной часов, пока он выходил из наркоза. Мой приставной стульчик, деревянная ступенечка, как на эшафот, был намного ниже уровня его высокой реанимационной кровати, и рука, которую я держала, свисала вниз, ко мне, и я, как яд от укуса, вытягивала из него, по миллиграмму, муторное болезненное равнодушие. Мне было бы лучше, чтобы ему было больно, чем никик.

Врачи просили тащить из дома все, как-то связанное с его хобби, увлечениями.

Я долго думала над программой. Со словами «хобби, увлечения» у меня ассоциируются почему-то печально невостребованные и чрезвычайно трудоемкие конструкции из подручных материалов, выжженные паяльником панно на лесные и морские темы… ну, то, что можно назвать еще словом «поделки».

У него нет каких-то таких прямо чтобы увлечений. Как и у меня. Какие у нас увлечения? Мы друг у друга, вот наше увлечение.

Футбол – не так чтобы очень, хотя потом он признался, что, лежа в палате, в тишине, находил дивно успокаивающим просмотр матчей, без звука – движения и перемещения там были похожи, но ни единожды не повторялись, очень гармонично и красиво, это было как наблюдение за морем…

Книжки он любит, но не читает. Да и какие книжки – «Черный орден СС», например, или почти полная коллекция из серии «На линии фронта». Одной книги не доставало – я чудом купила ее в супермаркете, в отделе с кулинарными рецептами, детскими раскрасками и поздравительными открытками, и принесла в один из тех дней – ледяную, с мороза, вытирая рукавом с глянцевой обложки случайно залетевшие в кулек снежинки. «Разрушение Дрездена: самая масштабная бомбардировка времен Второй мировой войны». Дар был оценен, хотя, как я догадываюсь, до конца не прочитан.

С другом они делали проект в «живом журнале» – задались целью сфотографировать и разместить в сообществе все памятники неизвестному солдату, все эти облупленные, десятки раз крашенные золотой краской монументы на сельских кладбищах и в провинциальных скверах – вечно юных и широкоплечих, в шинелях и пилотках, с автоматами, со склоненными головами, или раненых, умирающих, но не менее широкоплечих, цепляющихся за этот свой автомат, на разрисованных граффити, побитых по углам постаментах, в тени дремучих, криво разросшихся елок с пустыми упаковками от чипсов в ногах. А еще – всяких памятных табличек, монументов, скорбящих матерей (кстати, после этой истории мое отношение к скорбящим матерям раскрасилось солено-горькой радугой узнавания), и, главное, они перефотографировали все плиты с именами, надеясь тем самым помочь каким-то возможным родственникам тех погибших. Проект с годами набирал обороты. Они даже рассчитывали получить какой-то грант. Многие населенные пункты, конечно, оставались не охваченными, и я решила в выходные поехать куда-то, в какой-нибудь Кагарлыцкий или Рокитянский район, и запечатлеть парочку памятников.

У нас на кухне висит карта Украины – мы ее очень любим, эту карту, и специальными булавками, с разноцветными флажками, отмечаем посещенные места. Локализация флажков до банального типична: Белая Церковь и Умань, Каменец-Подольский и Хотин, Львов, Ворохта, Косов, Яремче, Ивано-Франковск, Одесса, Белгород-Днестровский и Каролино-Бугаз, Вилково, где мы страшно напились, и Измаил, который почти не помню, практически весь Крым, конечно, на машине и пешком, а по середине карты пустое поле, поляна без единой булавки, центральную Украину мы как-то слабо изучали, только мотались по трассе на Одессу или на Николаев. Муж любил ездить на море через Николаев, Вознесенск. В Вознесенске мы всегда останавливались в придорожном кафе и ели солянку и котлету с картошкой пюре, а я любила ехать по Одесской трассе до самой Одессы – а там вдоль моря и лиманов, до Крыма, а на северо-востоке нашей карты снова флажки: Качановка, Седнев, Батурин и Полтавская область, по гоголевским местам. В тех гоголевских местах мы отстали и вкрай разругались с нашими попутчиками – потому что там в каждом селе есть памятник солдату, и мы их все фотографировали, и потом, не доезжая до какого-то важного гоголевского места, завалились на прекрасном лугу, где были полевые цветы размером, как сказал муж, – «с кулак», и пахло медом, и там съели наши припасы, и прекрасно провели время.

Я полюбила водить машину. Вот именно за эти месяцы. Странно, как можно было что-то полюбить в такой период, но это факт. Наверное, так сложилось потому, что когда находишься в постоянной тревоге за близкого человека, и при этом нет ничего такого, что в твоих силах, чтобы помочь ему, – эта позиция «низкого старта» очень удачно компенсируется автомобильной ездой. Я жила, спала и видела, как куда-то еду – спасать, за лекарством, чтобы завести какой-то гигантский мотор, чтобы ездить по кругу и чтобы вращались моховики, шатались шатуны и поршни, а мой муж жил. Если бы врач вышел ко мне тогда и сказал, поправив нагрудный карман с ручкой:

– Вам нужно ездить по этому кварталу всю ночь. Это очень трудно, но скорость не должна падать менее 20 км в час… там есть несколько опасных поворотов. Но – иначе никак. До рассвета. Как фонари выключат. Держитесь.

И я бы с радостью, подбросив и поймав ключи от машины, помчалась бы за свою бойлерную – и ездила бы кругами вокруг квартала всю ночь! И слушала бы радио, и терпела бы, когда бы мне захотелось в туалет и спать, и следила бы за скоростью – чтобы, не дай Бог, не меньше!

Или если бы врач тогда вышел ко мне и сказал бы:

– Немедленно поезжайте в Будки-Каменские, у нас очень мало времени – чтобы к утру были уже там!

И я, подхватившись, улыбнулась бы впервые за три недели, и мысли мои текли бы ровно и деловито – так, что купить в дорогу, домой не заезжать, где бы заправиться.

– А это какое направление? – спросила бы я, уже выбегая на лестницу.

– Ровенская область, на границе с Белоруссией, – скептически качая головой, ответил бы доктор, глядя мне вслед. – Но у вашей машины клиренс маленький, а там дороги нет, болота…

– Не беда! – ответила бы я. – Машину брошу и пешком пройдусь!

И пока бы я ехала, всю ночь, по узкому Варшавскому шоссе, я бы слушала радио и не чувствовала в себе этой медленной всеотравляющей паники.

Была ли она у меня тогда, когда самое страшное казалось уже позади?

Была.

И врач сказал «развлеките его чем-то», а развлечь, из пристойного, его можно было фотографиями очередного памятника на братской могиле времен Великой Отечественной. Я отпросилась с работы, посадила ребенка в автокресло, и мы поехали снимать памятники на юг Киевской области. Я ехала куда-то, не разбирая дороги, и мне почти казалось, что это своего рода командировка в Будки-Каменские, но, одновременно, саднящее чувство, что я себя обманываю, обламывало весь энтузиазм. И все эти поля, серое небо и серый снег вокруг, все это не имело никакого смысла, было декорациями к чужому спектаклю. Проехав село с веселым названием Барахты, мы выскочили на холм, и там я увидела памятник – аляповато собранные бетонные палки, страшные такие, как обломанные сваи, а из них, как из костра, на металлических загогулинах вылетают крашенные масляной красной самолетики. Ребенок спал, я заглушила мотор, включила «аварийку», вышла из машины. Воздух тут был влажным и холодным, ветер, как любопытный пес, тут же полез за пазуху и под свитер, пахло огромной бочкой с водой, как пахнет пасмурным днем на заросшем крапивой дворе, когда совсем не хочется пить.

Вокруг не было ни души. Вокруг памятника расположились таблички с именами – 10 летчиков будто бы сидели вокруг сырого костра с самолетиками и обломанными сваями, торчащими из кучки зацементированных камней. И сами эти самолетики – такие жалкенькие, такие детские какие-то на вид, что-то такое вывентили внутри меня – я представила десять мальчиков, что они когда-то родились, бегали, сверкая пятками, по пыльным дорогам, и небо было разлиновано нотным станом телеграфных проводов. Их, юношей, кормили домашним хлебом и молоком, они мечтали о самолетах и любили девушек. Потом подумала, что у того, моего, взрослого мальчика, до сих пор стоят в маминой квартире, на верхней полке серванта, склеенные собственноручно «мессершмитты», и что эти мальчики, тут, были, видать, такими же примерно, как и этот мой. И у кого-то из них вполне могло быть переломано основание черепа при крушении. И что сейчас тут, в этой серовато-фиолетовой слякотной тиши, есть только низкое небо, голые деревья, скрытое в ложбине и невидимое отсюда село Барахты, они и я, в промокших замшевых ботинках, с фотоаппаратом. И что-то такое щемящее обломалось, бутылку откупорили, и я села на холодный камень, под самолетиками, и тихо выла, и думала о том, каким странным невиданным сюрпризом для этих ребят, для лейтенанта Тюрина, капитана Зубарева, младшего лейтенанта Бондаря и других… оказался этот мой фантасмагорический визит к ним сюда, в гости под самолетики.

На заправке купила несколько мужских журналов с почти раздетыми девушками и один, запечатанный, – с очень раздетыми. Он такое не покупает себе, но что-то мне подсказывало, что в категорию «развлечь» это подойдет вполне.

Муж оценил мои трофеи, внимательно все изучил, запечатанный журнал запасливо спрятал под подушку, потом подвинул ноутбук и напечатал указательным пальцем левой руки (правая, из-за несвоевременно смененного катетера была похожа на бордово-фиолетовую клешню):

– Сказка будет?

– Тебе так понравились мои сказки? Почитай про Дрезден!

Он кивнул на тумбочку, где стояли, нарядно лоснясь обложками, несколько новых книжек Акунина.

– Тебе мама Акунина принесла… Тоже ничего. А про что сказку?

– Про старый Киев и про войну, – охотно нацарапал муж.

– Ну, – я задумалась, – если не про Великую Отечественную, то могу. Я про войну не умею.

Когда мы ехали в сторону дома со свекровью, я спросила, какая была у него любимая сказка в детстве.

– Как, ты не знаешь? – удивилась свекровь.

– Я спросила, «какая», – ответила я.

– Кхм, – буркнула она и больше со мной не разговаривала.