Маркиз Габриэль Маляспини с семьей, в сопровождении графа Джироламо Риарио, так быстро ехал в Имолу, как только позволяла выносливость лошадей. Джироламо во время пути не переставал возмущаться неумелостью заговорщиков, сделавших наполовину дело, которое тогда лучше было и не начинать.

— Так легко было прийти к соглашению с Лоренцо, — говорил он сердито, — да, пожалуй, это и теперь еще возможно. Я не причастен к этим грустным событиям, которые совершились или слишком рано, или слишком поздно. Мне теперь не поверят во Флоренции, но вы, благородный маркиз, подходящий человек, чтобы суметь восстановить доверие. Отчего вы бежали из Флоренции? Вам нечего было бояться оставаться там, если Медичи сохранили свое положение. Ведь вы намеревались даже породниться с их домом.

— Я уехал из Флоренции потому, что не хотел оставлять семью в городе, где жизнь зависит теперь от возбужденной черни, и потому, что не могу, чтобы мне, бывшему гостем там, в доме Медичи, приписали виновность в резне, учиненной народом, и в преступлении против служителей церкви… Ведь вашего племянника, кардинала Риарио, с трудом скрыли в ризнице, и кто знает, может быть, он сделался жертвой озверевшей толпы.

Джироламо покачал головой.

— На это они не решатся. Лучше всего было бы, — сказал он, пытливо глядя на маркиза, — если бы вы, благородный друг, вернулись во Флоренцию, когда там все уляжется, и постарались восстановить доверие Лоренцо ко мне, так как я, конечно, лучше кого бы то ни было могу выяснить и устранить все недоразумения и разлад.

— Это будет трудно, — возразил Маляспини. — Думаю, Лоренцо не простит мне отъезда из Флоренции именно в такую минуту, а вы знаете, дорогой граф, как я глубоко предан его святейшеству. В случае полного разрыва, чего я сильно опасаюсь, святой отец увидит, что я не на стороне его противника. Если бы его святейшество приказал мне взять на себя это посредничество, тогда другое дело.

Обе дамы, ехавшие рядом, слышали весь разговор. Джованна подъехала на своей лошади поближе к маркизу и сказала умоляющим голосом, со слезами на глазах:

— О отец, не отклоняй совета графа. Может быть, еще все устроится… Подумай обо мне, о счастье твоей дочери.

— Не вмешивайся в серьезные дела, где сердечные соображения не имеют места, — резко и злобно оборвал ее Маляспини. — Ты найдешь себе мужа получше этого мальчишки Козимо, который, право, не на высоте нашего рода. Я не противился твоей склонности, предполагая, что положение Медичи прочно и что они сумеют сохранить благоволение святого отца, хотя, конечно, Франческо Пацци, который упал на моих глазах в соборе, был бы более подходящим мужем для тебя. Теперь же я вовсе не склонен унижаться до родства с Ручеллаи, которые имеют значение только при блеске ореола Медичи.

Джованна отъехала с тяжелым вздохом, а мать протянула ей руку:

— Подожди, дитя мое, теперь не время принимать какие-либо решения. Посмотрим, как сложатся обстоятельства. Когда носишь наше имя, надо уметь подавлять свое сердце.

Джироламо сильно призадумался. Он погонял лошадь; они ехали все скорее и к вечеру прибыли в Имолу.

Город, древний форум Корнелия, производил мрачное, воинственное впечатление; везде воздвигались укрепления; войско, предназначавшееся для Флоренции, вернулось по приказанию Монтесекко. А когда всадники подъехали к воротам по аллее редкостных деревьев, и ныне еще существующей, их встретил усиленный караул. Отворили ворота. Недавно только вернулась охрана кардинала, и солдаты рассказывали, что Жакопо Пацци, выехавший с ними из города, свернул в сторону и скрылся где-то в деревне. На улицах было оживленно, слух об ужасных событиях во Флоренции распространился в народе, и все ждали новых событий и известий.

Джироламо провел маркиза и дам в старый замок, ныне уже не существующий, и просил принять его гостеприимство.

Жена его, Катарина Сфорца, красивая, со жгучими глазами и выражением неженской силы воли на тонком, античном лице, встретила гостей и с тревогой спросила о происшедших событиях, так как в городе говорили об убийстве Медичи.

— Если бы это было, то знали бы, по крайней мере, чего держаться, — вскричал Джироламо. — Но теперь Лоренцо жив, и это еще хуже, чем если бы ничего не было предпринято… Будущее неизвестно, и мы должны быть готовы ко всему.

— Лоренцо жив? — спросила графиня. — Тогда будущее вполне определенно — у нас враг, непримиримый враг, и мы должны его уничтожить или отказаться от наших планов. Очень рада видеть вас у себя, благородный маркиз, — приветствовала она гостей. — В Риме не забудут, что вы без колебаний приняли сторону единственно неоспоримого права. Милости просим, надеюсь, что мне удастся заменить вам гостеприимство дома Медичи и вы, дорогая Джованна, найдете во мне верную подругу. Мы вместе с вашей матерью будем стараться, чтобы вы забыли мечту, которой, конечно, лучше остаться только мечтой.

Джованна не могла удержать слез и сквозь рыдания пробормотала несколько едва понятных слов.

— Будьте тверды и горды, — сказала графиня, целуя ее в лоб. — Ручаюсь, что эти чудные глаза скоро опять заблестят, и эти губки будут опять счастливо улыбаться. Если один цветок отпадет на заре жизни, на месте его появятся другие и…

— А может быть, и этот цветок не потерян, — прервал Джироламо. — Я думаю, что маркиз может еще достигнуть соглашения и примирения.

— Я этого не думаю и не желаю, — сказала графиня, гордо закидывая голову. — Упрямые флорентийцы и лицемерные, надменные Медичи никогда не будут искренне, без задней мысли поддерживать наши планы или спокойно видеть их осуществление, и все, что они, может быть, скажут теперь для устранения грозы, будет только лукавством и лицемерием.

Джироламо замолчал.

Графиня проводила дам в их комнаты. Обе извинились, прося позволения не выходить вечером из-за усталости и тревог этого дня. Джованна ушла к себе, чтобы хоть выплакать свое горе в одиночестве, так как она и у матери не встретила полного понимания своего чувства.

Джироламо еще раз объехал город в сопровождении маркиза, усилил караулы у ворот и велел приготовить к обороне все законченные укрепления. Можно было предполагать, что возбужденный народ Флоренции совершит нападение, если появится подозрение в участии Джироламо в заговоре против Медичи. Когда граф поздно вечером сидел за ужином с графиней и маркизом, все стараясь побудить его к посредничеству, один за другим приходили гонцы от приверженцев дома Пацци, благополучно бежавших из города и искавших убежища в Имоле. Они принесли известие об ужасной смерти архиепископа, об аресте кардинала и о кровавой расправе народа со всеми, заподозренными в заговоре.

— Они повесили архиепископа и дерзнули арестовать моего племянника, кардинала, — с негодованием вскричал Джироламо и еще более возмутился, узнав об аресте Монтесекко.

— Арестовать начальника моего войска — это оскорбление, а папа будет несказанно разгневан, что они посмели коснуться служителя церкви.

— И ты все-таки допускаешь возможность соглашения? — с горькой усмешкой спросила графиня. — Нет, такая дерзость не может остаться безнаказанной, и Сикст не может простить такое вторжение в его священные права. Война неминуема. Мы должны готовиться и искать союзников, главным образом там, где Лоренцо рассчитывает иметь друзей. Я поеду завтра в Милан, где герцогиня Бона хотя и состоит регентшей при малолетнем сыне, но всем управляет дядя Людовика. Он не пойдет, не может идти против нас. Я знаю, что он, несмотря на союз с Венецией и Флоренцией, ненавидит Лоренцо и мечтает о восстановлении независимого ломбардского государства. Я уверена, что мне удастся перетянуть его на нашу сторону или хотя бы помешать ему идти против нас.

— Графиня права, — горячо отозвался маркиз, — я тоже считаю примирение невозможным, а если бы оно и состоялось, то было бы непрочным и дало бы Лоренцо только время вооружиться и приготовиться.

— Может быть, — угрюмо заметил Джироламо. — Если бы я был уверен в победе, я, не задумываясь ни на минуту, свергнул бы Лоренцо и покорил эту упрямую Флоренцию, но, — он вопросительно взглянул на жену, — святой отец, к несчастью, пожилой человек, его жизни тоже есть предел, а у меня мало друзей среди кардиналов. Все Борджиа мне крайне враждебны, и трудно надеяться, что будущий папа благосклонно отнесется ко мне и моим планам.

— Потому-то эти планы должны быть выполнены, пока мы пользуемся поддержкой святого отца. Герцогство Романское должно быть прочным теперь, при содействии папы, чтобы потом никто не мог отнять его у нас.

— Пожалуй, ты права, — сказал Джироламо, почтительно целуя руку жены и с восторгом глядя на ее чудное лицо. — Видите, благородный друг Маляспини, моя жена готова взяться за оружие, тогда как я с трудом решаюсь вынуть его из ножен.

— Нет, — с улыбкой возразила графиня, — оружие я предоставляю мужчинам, но ум и непреклонная воля так же важны, как острый меч. Я поеду завтра в Милан и заручусь поддержкой друга или хоть лишу ненавистного Лоренцо и его флорентийцев сильного союзника. Если Милан отстранится, Венеция тем более не захочет быть во враждебных отношениях с папским престолом, и нам удастся, в конце концов, свергнуть этих Медичи, которые мнят себя выше всех князей Италии.

На другой день графиня уже на заре, собралась в путь, послав еще ночью гонца в Милан предупредить о ее приезде. Когда Джироламо, проводивший с Маляспини ее до ворот, возвращался в город, он опять заговорил о возможности примирения и снова старался склонить маркиза к посредничеству. Маляспини колебался, он дружил с Медичи, когда они были на высоте величия, но тем не менее питал надменную ненависть родовитого дворянина к выскочкам и с радостью приветствовал бы падение Флорентийской республики. Видя тревожные сомнения Джироламо, он сам стал колебаться и, придя к жене, заговорил о возможности вернуться во Флоренцию, так как у него, пожалуй, все-таки оставались еще возможности как-то уладить недоразумение.

Бедная Джованна, не спавшая всю ночь, опять начала надеяться и просила позволения послать известие Козимо, чтобы успокоить его относительно ее внезапного исчезновения. Маркиз дал ей уклончивый ответ, но решительно запретил писать во Флоренцию без его разрешения. Он хотел выждать.

Дальнейшим событиям скоро суждено было разрушить все надежды Джованны. Известие, что Монтесекко после строгого допроса, в котором он подробно изложил приготовления к заговору, был обезглавлен по решению синьории, сильно озлобило Джироламо, так как он усматривал личное оскорбление в казни находившегося у него на службе капитана и теперь сознавал полную невозможность примирения. В последующие дни стали приезжать гонцы из Рима с известием, что папа был преисполнен негодования позорной казнью архиепископа и арестом кардинала и решил принять самые строгие меры для наказания такого вторжения в права церкви. Скоро Джироламо получил приказание от его святейшества усиливать, на-сколько это возможно, свое войско и быть готовым к обороне Имолы, а самому немедленно явиться в Рим, чтобы получить распоряжения по неминуемому походу. Этим исключалась всякая возможность примирения, и попытка к нему навлекла бы гнев папы даже на любимца-племянника. К тому же графиня сообщала благоприятные известия из Милана, что там ни в коем случае не хотят допустить враждебных действий по отношению к папскому престолу. Следовательно, было полное основание надеяться на победу над одинокой Флорентийской республикой. Все колебания Джироламо исчезли бесследно, и ненависть к Флоренции и, в особенности, к Медичи возросла с полной силой. Он уже мечтал о покорении и присоединении к герцогству Романскому всей территории республики и обещал маркизу Маляспини управление Флоренцией, когда народное владычество будет свергнуто и «ядовитые пилюли Медичи», как он язвительно выражался, будут уничтожены окончательно.

Маляспини, тоже уверенный в свержении Лоренцо, сейчас же пошел к жене и с насмешкой сказал Джованне:

— Теперь пришло время, и можешь написать маленькому Козимо, чтобы он не изнывал в тревоге и не предавался безумной надежде породниться с Маляспини Фосдинуово. Скоро этот Лоренцо перестанет смотреть свысока на князей Италии, а с ним исчезнут и все мухи, пригретые сиянием его величия. Я тоже напишу Лоренцо, он узнает, как говорит аристократ с разбогатевшим банкиром, а мальчишка Козимо увидит разницу между дочерью Маляспини и каким-то Ручеллаи.

— Ради Бога, отец, — молвила Джованна, — неужели ты не сжалишься над своей дочерью? Ты сам разрешил избрать мне мое счастье. Ты знаешь, что я люблю Козимо, и всегда буду любить его.

— Не смей этого говорить! — с угрозой закричал Маляспини. — Политические соображения, неизбежные для такого рода, как наш, побудили меня, против моего желания и вопреки родовой гордости, дать согласие на этот брак, так как могущество Медичи казалось непоколебимым, и с ними надо было считаться, но теперь обстоятельства изменились, и блеск Медичи, распространившийся было на всю Италию, скоро померкнет. Я надеюсь, что и ты только по этой необходимости хотела снизойти до брака с Ручеллаи, но теперь ты свободна от оков, наложенных благоразумием, и я обещаю тебе мужа, более достойного тебя и твоего имени.

— Никогда, отец, никогда я не отдам мою руку никому, кроме Козимо. Ему принадлежит мое сердце, ему я поклялась в верности… Никогда не напишу я ему того, что противоречит моему чувству, и было бы ложью перед ним и перед Богом.

Она встала со слезами на глазах, но смело глядя на отца.

— Ты должна и будешь повиноваться! — со злостью вскричал Маляспини. — Этот Козимо никогда не будет твоим мужем. Выбирай между твоим упрямством и проклятием отца.

— Это не упрямство, отец, — возразила Джованна. — Приказывай мне что хочешь, и я буду повиноваться, но не требуй, чтобы я лгала тому, кого люблю и кого это смертельно огорчит. Спроси мою мать, пусть она решит, должна ли я слушаться такого приказания.

— Он утешится, — насмешливо сказал Маляспини, — и даже скорее утешится в потере любви, чем в потере положения, до которого добрался благодаря покровительству Медичи. Твоя же мать слишком хорошо знает свой долг относительно нашего рода, чтобы поддерживать тебя в твоем безумии.

— Выслушай меня, дитя мое, — заговорила маркиза. — Я понимаю, что ты страдаешь, но и отец прав. Неумолимая необходимость заставляет нас отказаться от брака, который может быть пагубным для нашего дома и нарушает наши обязанности перед церковью и Богом. Святой отец никогда не забудет и не простит, если Маляспини перейдут на сторону его врагов в минуту тяжелой борьбы… Довольно грустно уж и то, что твоя сестра, жена Содерини, должна быть на стороне Лоренцо.

— Совершенно верно! — воскликнул Маляспини. — Как видишь, твоя мать так же думает и чувствует, как я.

— Эта необходимость, дитя мое, — продолжала маркиза, — тяжела для тебя и, конечно, для Козимо Ручеллаи, но разве не хуже будет для него питать несбыточные надежды? Мужественный характер всегда перенесет неизбежный и неумолимый удар, поэтому, любя Козимо, ты должна внушить ему твердость перенести это горе. Это даст ему силу исполнить свои обязанности относительно Медичи, и тебе легче будет примириться с жизнью, которая со временем даст еще много радостей.

— И я должна отвергнуть его любовь, как временную забаву, изменить ему, когда поклялась в верности на всю жизнь! — рыдала Джованна.

— Нет, — более мягко сказал Маляспини, — ты должна только, как говорит твоя мать, дать ему силы перенести неизбежный удар и избавить его от мук постепенно разрушающейся надежды.

Джованна, закрыв лицо руками, тихо плакала, потом подняла голову и сказала усталым голосом:

— Хорошо, отец, я исполню вашу волю, если вы не будете принуждать меня писать ложь. Я буду молить Бога, чтобы Козимо забыл меня, но не хочу, чтобы он презирал меня.

Мать обняла ее и подала перо и бумагу. Джованна спокойно взяла перо и сказала слегка дрогнувшим голосом:

— Приказывай, отец, что я должна писать.

Маляспини подошел и начал диктовать, следя за ее дрожавшей рукой:

— Вы поймете, Козимо Ручеллаи, что после горестных событий последних дней наш брак не может состояться, так как мой отец никогда не покинет тех, которых вы обязаны считать своими врагами. Поэтому забудьте неосуществимую мечту и мужественно покоритесь, как и я, роковой неизбежности.

Джованна писала медленно, останавливаясь на каждом слове.

— Довольно, — сказал Маляспини, — больше ничего и не нужно.

Она перечитала письмо и быстро приписала твердым почерком: «Прощайте и будьте уверены, что я всегда буду молить Бога за вас».

— А это зачем? — с неудовольствием спросил Маляспини. — Он служит нашим врагам.

— А все-таки я буду молиться за него, — твердо и решительно сказала Джованна. — Какое мне дело до распрей, которые разлучают сердца людей? Эту истину я хочу сказать ему, или он не получит моего письма совсем.

Она взяла бумагу, как бы желая ее разорвать.

— Отчего же? — заметила маркиза, подходя. — Ведь мы должны молиться и за врагов.

— Хорошо! Подпиши! — сказал Джованне отец.

Джованна подписала свое имя; он взял это письмо и хотел идти, но она удержала его.

— Я исполнила вашу волю, отец, теперь у меня просьба к вам, в которой вы не можете мне отказать. Этим письмом я подписала приговор моему счастью, которое больше не существует для меня. Я хочу посвятить себя служению Богу. Он милосерднее людей и даст мне силы нести до конца мою горькую жизнь. Я требую, чтобы меня отпустили в монастырь кармелиток, и без промедления. Я только там найду покой и полное отречение.

— Новое упрямство! — с досадой вскричал Маляспини. — Моя дочь в монастыре! Перед тобой открыто самое высокое положение в свете, а так как Бог не даровал мне сына, ты должна, по крайней мере, достойным образом продлить мой род.

— Я не имею права требовать от вас исполнения моей просьбы, — твердо заявила Джованна, — но если вы мне откажете, то я обращусь к защите епископа и даже, если понадобится, к защите святого отца. Он не может запретить мне служить церкви, если моя душа к этому стремится.

Глаза маркизы наполнились слезами.

Маляспини стоял в мрачном раздумье: он понимал, что не сможет помешать выполнению решения дочери, если она обратится к содействию духовенства. Но вскоре лицо его приняло обычное выражение, и он ласково сказал Джованне:

— Ты, может быть, права, дочь моя. Я понимаю, что ты вынесла тяжелое потрясение, и монастырская тишина благотворно подействует на тебя. Я отвезу тебя в монастырь кармелиток. До пострижения должен пройти год, и в такое смутное время ты будешь там в полной безопасности. Но я требую обещания, чтобы ты по окончании испытания не принимала бесповоротного решения, не поговорив еще раз со мной и с твоей матерью.

— Обещаю, но решение мое не изменится.

— Бог милостив, — сказала маркиза, обнимая дочь. — Он руководит людьми по своей воле и может послать тебе утешение.

Джованна молча покачала головой и вышла, чтобы остаться одной.

Маркиз написал письмо Лоренцо и тотчас же послал гонца во Флоренцию.

На другой день он переговорил с епископом Имолы и вместе с женой повез дочь в монастырь. У ворот он простился с дочерью, а мать повела ее к настоятельнице, принадлежавшей к древнему итальянскому роду и получившей все сведения от епископа о девушке, порученной ее попечению.

Джованне было приготовлено простое, но удобное помещение, а когда она попросила келью, как у других послушниц, то настоятельница сослалась на епископа, который сказал, что Джованна должна быть в монастыре, чтобы в тиши уединения зрело обдумать свое намерение. Потом она привела к ней молодую женщину в траурном платье, с красивым, но бледным и страдальческим лицом, наполовину закрытым черным платком.

— Это ваша служанка, — сказала настоятельница Джованне. — У нее, так же как и у вас, было тяжелое испытание, и она решила прийти к нам. Ей тоже надо побыть год послушницей, и я назначила ее к вам. Может быть, вы вместе найдете утешение в вашем горе. Ее зовут Клодина, и она в вашем распоряжении.

Клодина с искренним участием смотрела на молодую красивую девушку, тоже захотевшую удалиться от света, и молча почтительно поцеловала ей руку.

Маркиза грустно простилась с дочерью.

— Я пришла сюда служить и искать покоя в служении Богу, — сказала Джованна, протягивая руку Клодине. — Я не могу и не хочу быть вашей госпожой. Если вы страдали, как я, то поймете: здесь не существует различия, разделяющего людей в свете. Я только обращаюсь к вам за одной услугой. Попросите у настоятельницы для меня такое же траурное платье, как на вас. Здесь не место блеску и ярким цветам, они напоминают мне свет, а я пришла сюда, чтобы забыть его.

Клодина молча поклонилась и вышла.

Джованна опустилась на диван и заснула. Скоро вернулась Клодина с траурным платьем. Она взяла стул и села рядом со спавшей Джованной.

— Как она хороша, — тихо проговорила Клодина. — Горе не пощадило ее среди блеска и величия. Она тоже ищет утешения в монастыре, хотя едва ли ее судьба так тяжела и ужасна, как моя. Отец и мать привезли ее сюда, а я… Что мне осталось?.. Я все потеряла, все… что имела на земле… его, единственного, вечно любимого, и сестру, которую нашла после долгой разлуки.

Она сложила руки и тихо заплакала, склонив голову на грудь.