В Петергофе праздник сменялся праздником; политические интересы приковывали всеобщее внимание ко двору императрицы, а великокняжеская чета жила почти в полном уединении в Ораниенбауме. Под влиянием уговоров графа Бестужева, доказывавшего, что во время осложнений внешней политики внутри государства должен быть полный мир, императрица пригласила на бал великого князя с супругой, но при этом была так холодна с обоими, что все придворные ещё сильнее убедились в немилости императрицы к наследнику и боялись даже подойти к нему, чтобы не вызвать на себя гнева государыни.
С отъездом фрейлины де Бомон, поразившим, между прочим, всё общество, Елизавета Петровна ревностно начала заниматься политикой. Почти каждый день происходили тайные совещания во дворце и канцлер обязан был давать императрице полный отчёт о настроении и действиях европейских государств.
В это время Пётр Фёдорович вёл себя крайне неосторожно. Он громко высказывал своё неудовольствие по поводу тактики императрицы и не упускал случая посмеяться над русскими войсками, которые, по его словам, прусский король не замедлит основательно разбить. Подобные выражения в устах русского, конечно, считались бы самой низкой изменой; поэтому придворные старались даже не слышать их и тщательно избегали встречи с великим князем. В конце концов ораниенбаумский двор совершенно опустел, довольствуясь лишь обществом тех, кто по своему положению не мог уехать из Ораниенбаума.
Великий князь почти весь день проводил в лагере, где были расположены голштинские солдаты и офицеры. Он велел выстроить себе маленький домик возле крепости и здесь в кругу офицеров пил, курил, смеялся над фельдмаршалом Апраксиным и его армией. Возвращаясь вечером в Ораниенбаум, Пётр Фёдорович почти всегда находился в таком возбуждённом состоянии, что великая княгиня старалась как можно скорее уйти к себе.
Поведение супруги ещё более раздражало Петра; он позволял себе оскорбительные выходки по адресу Екатерины Алексеевны и так бесцеремонно ухаживал за графиней Воронцовой, что вызывал всеобщий ропот.
К Понятовскому великий князь продолжал относиться с прежней благосклонностью. Несколько раз польский граф сопровождал его в лагерь, высказывая даже иногда свои замечания по поводу военных экзерциций и манёвров. Он ссылался на свой опыт, так как ему приходилось видеть в Потсдаме, как прусский король лично командовал гвардией. Часто после таких замечаний Пётр сердился на офицеров и бранил их. Само собой разумеется, что это обстоятельство не могло вызвать со стороны голштинских офицеров особенную симпатию к Понятовскому, тем более что многие из них не могли простить Станиславу его победу над поручиком Шридманом. Тем не менее поведение Понятовского было так корректно, а благосклонность великого князя к поляку так ясна, что никто не решался открыто выказать графу Понятовскому свою неприязнь.
Пётр Фёдорович не сердился даже тогда, когда Станислав намекал ему на его неприличное обращение с великой княгиней, причём приводил ему в пример прусского короля, всегда с рыцарской любезностью относившегося к своей супруге.
Великий князь с мрачным видом возражал, что Екатерина считает себя более учёной, чем он, и на этом основании оскорбляет его.
— Вы не знаете великой княгини, — прибавил он однажды, — она страшно хитра, фальшива и только и мечтает о том, чтобы захватить в свои руки бразды правления.
Несмотря на это возражение, слова графа Понятовского очевидно подействовали; по крайней мере, Пётр Фёдорович в течение нескольких дней был вежливее со своей женой, сопровождал её в прогулках и менее открыто ухаживал за Воронцовой.
— Образумьте мою супругу, милый граф, — добродушным тоном сказал Пётр Фёдорович, обращаясь к Понятовскому. — Объясните ей, что она — ничто; если она может иметь какое-нибудь значение, то только как моя жена. Докажите ей, что очень глупо важничать предо мной. Впрочем, — прибавил он, — это ни к чему не поведёт; вы только убедитесь, как упряма и высокомерна великая княгиня. Она ни о ком и ни о чём не думает, помимо своей особы.
Граф Понятовский высказал большую готовность исполнить поручение великого князя. Большую часть дня Станислав проводил в обществе Екатерины Алексеевны; благодаря своей ловкости ему удалось несколько примирить супругов, по крайней мере, с внешней стороны. Он убедил великую княгиню съездить в лагерь посмотреть на манёвры, чем Пётр Фёдорович остался очень доволен и в награду жене прослушал несколько музыкальных номеров в её гостиной, хотя при этом и выказывал величайшее нетерпение.
Совершенно незаметно Понятовский занял очень влиятельную позицию, не возбуждая при этом зависти окружающих. Он был далёк от всяких интриг, не передавал сплетен и пользовался своим влиянием лишь для того, чтобы оказать каждому услугу.
Он держал себя непринуждённо, был рыцарски вежлив, всегда весел и разговорчив. Благодаря этим качествам мужчины выказывали ему уважение и дружбу, а дамы признали его самым интересным кавалером. Он слегка ухаживал за всеми, не отдавая ни одной предпочтения.
Одним словом, граф Понятовский вполне оправдал доверие сэра Уильямса. Он был личным желанным гостем великого князя и поддерживал прекрасные отношения с Екатериной Алексеевной, которая нужна была английскому дипломату для личных политических целей. Какую роль играло сердце польского графа в отношении великой княгини, никому не было известно; только Воронцова одна зорко следила за великой княгиней и Понятовским, когда они оба разбирали ноты у фортепиано или возвращались с прогулки с раскрасневшимися щеками и блестящими взорами.
Сэр Уильямс не ошибся: тот же самый курьер, который сообщил в Лондоне о возникшем союзе между Россией, Францией и Австрией, вернулся с известием, что посланник отзывается обратно, а на его место назначается мистер Кейт, бывший раньше представителем английского двора в Вене.
Сэр Уильямс, разочарованный в силе английских гиней, которыми до сих пор покупалась дружба графа Бестужева, с грустью покинул Петербург. Он не решился даже проститься с великокняжеской четой, чтобы не вызвать ещё большего неудовольствия Елизаветы Петровны.
После отъезда сэра Уильямса ораниенбаумский двор оказался ещё более покинутым и почти отрезанным от внешнего политического мира. А между тем русская армия двигалась вперёд, на поля сражения.
В домике старого лесничего Викмана внешне ничто не изменилось. Дни шли за днями так же тихо и однообразно, как и прежде, но внутренняя жизнь обитателей дома была полна тревоги; по крайней мере, жизнь Марии и Бернгарда Вюрца. Старик лесничий оставался всё тем же учёным, погруженным в свои книги и не замечавшим того, что происходит вокруг него. Вечером, когда все собирались за чайным столом, старик оживлялся и с видимым удовольствием слушал разговор молодёжи, в особенности слова поручика Пассека, ставшего почти ежедневным гостем в домике лесничего. Жизнерадостный, весёлый, вежливый и почтительный юноша чрезвычайно нравился старику.
В последнее время Мария сильно изменилась; она очень похудела, побледнела, но черты её лица стали более осмысленными, благородными. Её блестящие глаза приняли мечтательное выражение, а мягкая детская фигурка как-то сразу вытянулась, приобрела горделивую осанку.
Ещё больше изменился Бернгард Вюрц. Глубокая грусть залегла в его нежных, серьёзных чертах. Он низко опускал взоры своих глаз — тех самых глаз, которые раньше с искренней любовью останавливались на каждом кустике, каждой травке. Лишь изредка он бросал почти враждебный взор на Пассека и Марию, когда те вели весёлый, непринуждённый разговор. С самого утра Бернгард уходил в лес, наполнив свою сумку книгами, и оставался там до вечера, если дождливая погода не загоняла его в его каморку. Он перестал носить своей двоюродной сестре букеты, как это делал раньше, и вообще, по-видимому, избегал встречаться с нею. Иногда он хотел приблизиться к ней, сказать ей то, что мучило его, но вдруг быстро менял своё решение и при виде молодой девушки поспешно уходил в лес или в свою комнату.
Мария не замечала перемены в своём двоюродном брате, как не замечала ничего, что происходило вокруг неё. Её душа была полна особенной внутренней жизнью. Она даже отвечала невпопад на предлагаемые ей вопросы.
Короткое северное лето было необыкновенно жарким, как бы желая себя вознаградить за кратковременность. Дни становились всё длиннее, и ночь ненадолго спускалась на землю. Как-то невольно час отдыха всё отодвигался дальше, не хотелось лечь, не хотелось расставаться с этой прекрасной бледной ночью. В домике лесничего к ужину и вечернему чаю начали собираться позже, и у Марии оставалось достаточно времени, чтобы снести вечером корм оленям. Когда солнце опускалось за верхушки деревьев, молодая девушка брала свою корзинку и отправлялась в путь. Она знала, что непременно встретит по дороге Пассека, который проводит её потом домой.
Отношения молодой девушки к офицеру становились всё более доверчивыми, более дружественными. В его присутствии душа Марии как бы раскрывалась и наполнялась невыразимо сладостным чувством. Мария начинала весело и непринуждённо говорить о тысяче вещей, по существу незначительных, но полных смысла и значения для них обоих.
Чем больше сближался Пассек с молодой девушкой, тем меньше и меньше проявлялась у него та самоуверенная развязность, которой он отличался раньше. Это молодое, чистое существо, наивно открывавшее пред ним свои чувства, казалось ему святыней, к которой он не осмеливался прикоснуться. Идя рядом с ней, он любовался игрой лучей солнца на зелёных листьях деревьев, радовался каждому цветку, распустившемуся за ночь бутону. Каждое слово маленькой спутницы казалось ему необыкновенно метким, остроумным, и скромнненькая дочь лесничего заставляла его забывать важных придворных дам и великолепие царских палат. Он с ужасом думал, что осмелился когда-то коснуться её губ, и, хотя она давно простила ему эту дерзость, он чувствовал, что никогда не в состоянии был бы повторить свой поступок. Он испытывал к ней какое-то особенно чистое, нежное чувство. Они оба походили на детей, сияющих от радости при виде цветка, бабочки, голубого неба, ещё ничего не знающих об осенних туманах и холодной зимней вьюге.
Снова наступил вечер. Мария, по обыкновению, отправилась к своим оленям. На молодой девушке было лёгкое белое платье, а соломенная шляпа с широкими полями покрывала её роскошные волосы. Проходя мимо цветущего куста роз, Мария остановилась, чтобы сорвать розу и украсить ею свою шляпу. Она уже протянула руку, но вдруг отдёрнула её с лёгким криком, так как уколола себе палец, и маленькая капелька крови окрасила белую ткань платья.
— Нет, милый цветочек, я не сорву тебя, — проговорила молодая девушка, слегка покачивая головой. — Если правда, что в кустах и деревьях живут добрые духи, то дух розы остановил меня от преступления. Когда я чувствую такую боль от лёгкой царапины, как же должен страдать цветок, если его отрывают от стебля, источника жизни? Кто может с уверенностью сказать, что цветок не так же страдает, как человек? Цвети спокойно, мой цветочек, я тебя не трону. Может быть, Бог сохранит за это цветок моего счастья, не даст ему увянуть и поблекнуть. Эта ветка достаточно украсит мою шляпу, — прибавила она, отрывая несколько дубовых листьев, — зелёный цвет — цвет надежды, он может прекрасно заменить тебя.
Мария ещё раз взглянула на куст роз. Пронёсся ветерок, и пышная роза закивала прекрасной головкой, как бы благодаря молодую девушку за то, что та пощадила её. Счастливо улыбаясь, Мария лёгкой походкой направилась к ожидавшим её оленям. Давая корм животным, молодая девушка нетерпеливо поглядывала на дорогу, которая вела к дворцу, мимо голштинского лагеря. За забором, окружавшим дворик оленей, тянулась узкая тропинка, скрывавшаяся затем в густом кустарнике. Вдруг на тропинке показался Бернгард Вюрц; в руках он держал книгу; но видно было, что его мысли витали где-то далеко; он шёл прямо, не замечая дороги. Низко склонившаяся ветка дерева коснулась его лица и заставила поднять голову. Он увидал Марию, стоявшую спиной к забору и не замечавшую его приближения. Первым побуждением молодого человека было желание немедленно скрыться, но он вскоре изменил своё первоначальное намерение.
«Нет, — подумал он, — нужно наконец выяснить этот вопрос; сомнение слишком мучительно. Она не может теперь уклониться от объяснения, как это всегда делает в последнее время».
Быстрыми, твёрдыми шагами направился он к молодой девушке. Мария быстро обернулась и почти с неудовольствием взглянула на него.
— Каким образом ты здесь? — спросила она. — Я раньше никогда не встречала тебя в этом месте. Ах, ты испугаешь бедных животных; они ведь не знают тебя, — тоном упрёка добавила она, указывая рукой на оленей.
— Я был в беседке, — ответил Бернгард, — помнишь, в той беседке, в которой мы часто раньше сидели и я читал тебе стихи или мы вспоминали вместе наше счастливое детство, в пасторском доме, под высокими липовыми деревьями, в Голштинии. Это время было очень давно, но я его никогда не забуду. Теперь я тоже часто вспоминаю о нём, когда одиноко сижу в беседке и читаю те стихи, которые ты когда-то любила слушать. Теперь ты, конечно, позабыла их, а ещё в прошлом году мы столько летних вечеров провели вместе в милой, тёмной беседке. Да, теперь всё изменилось, ах, как изменилось! — мрачно произнёс он суровым голосом. — Ты не только не желаешь слушать стихи, но избегаешь даже встреч со мной, отворачиваешься от меня.
— Я избегаю тебя? — смущённо переспросила Мария. — Ты ошибаешься. С какой стати я стала бы избегать тебя?
— Уж этого я не знаю! — с глубоким вздохом ответил Бернгард. — Я не знаю причины, но прекрасно вижу, что моё присутствие неприятно тебе, и это обстоятельство огорчает меня, глубоко огорчает, Мария. Давно уже, — продолжал он дрожащим голосом, — я хотел тебе сказать, как страдаю от твоего обращения со мной. Давно хотел спросить тебя, почему ты так изменилась ко мне, так изменилась, что я больше не в состоянии переносить свою сердечную муку?
— Я была нелюбезна с тобой? — живо спросила Мария. — В таком случае прости меня, я сделала это неумышленно! — прибавила она, протягивая руку своему кузену.
— Нет, это я не могу сказать! — возразил Бернгард, отрицательно покачивая головой. — Этого нет, и тебе не в чем извиняться. Но ты всё-таки причиняешь мне невыразимое страдание. Видишь ли, Мария, — продолжал он, крепко держа её руку и смотря на молодую девушку ласковым, грустным взглядом, — видишь ли, я рос в детстве совершенно одиноко в доме своего дяди, твоего отца. У меня не было ни друзей, ни товарищей. Ещё будучи маленькой девочкой, ты была для меня единственной радостью в жизни. Все мои мысли и чувства принадлежали тебе. У меня не было большего счастья, как придумать для тебя интересную игру, рассказать какую-нибудь занимательную историю. Я был старше тебя, но всегда подчинялся твоим желаниям. Ты представляла собой как бы фею, а я — бедного мальчика, которого ты могла, силой своего очарования, превратить в самого богатого, сияющего радостью принца. Помнишь ли ты это время? — спросил Бернгард, и его глаза наполнились слезами.
— О да, я помню всё! — воскликнула Мария, горячо пожимая руку двоюродного брата. — Ты всегда был для меня самым верным, преданным другом и поверь, что я этого никогда, никогда не забуду.
Светлая радость разлилась по лицу молодого человека от ласковых речей девушки, но быстро снова померкла, и он продолжал прежним грустным тоном:
— Когда я учился в университете, я был одинок, несмотря на то что меня окружали товарищи. Я был беден и не мог принимать участия в их пирушках, но я им не завидовал. Я был доволен своим одиночеством, так как мог думать всё время о тебе, мечтать о дне свидания. Мысли о тебе наполняли моё сердце надеждой, давали силы для работы. Когда я вернулся, я встретил тебя уже взрослой, но с теми же большими глазами, с тем же прелестным детским личиком, которые запечатлелись в моей душе. Я был очень рад, когда дядя сообщил, что мы едем в Россию по приглашению великого князя и вместе с тем нашего голштинского герцога. Меня радовала надежда, что нам не придётся больше расставаться и дружба, заключённая в детстве, сильнее окрепнет и перейдёт в серьёзное, сильное чувство, которое свяжет нас на всю жизнь.
Мария опустила веки и отняла свою руку.
— Да, я надеялся на это счастье, — грустно продолжал Бернгард, — но злое сомнение уничтожило мою надежду. С некоторого времени ты так изменилась ко мне, так изменилась!
— Прости меня, если я в чём-нибудь провинилась перед тобой, — повторила Мария, снова протягивая руку молодому человеку, — но я, право, не замечаю в себе никакой перемены. Я не желала бы, чтобы наша детская дружба когда-нибудь прекратилась.
— Наша детская дружба не могла оставаться всё время в одном положении, — возразил Бернгард, глубоко заглядывая в глаза девушки. — Она должна была расти по мере нашего роста или же остановиться и заглохнуть. Что касается меня, то моя детская любовь выросла в огромное, сильное чувство, которое всецело поглотило меня. В этом чувстве источник моей радости и величайших страданий. Не мучь меня, Мария! Скажи прямо, откровенно, можешь ли ты отвечать мне таким же чувством, какое я питаю к тебе? Избавь меня от пытки сомнения!.. Я больше не в состоянии выносить эту муку.
Молодая девушка стояла молча, с опущенными взорами. Глубокое сострадание виднелось на её лице. Рот был крепко сжат, точно она боялась проронить слово, боялась причинить двоюродному брату боль, так как её сердце оставалось для него чуждым; она не могла подать ему ни малейшей надежды.
— Говори, Мария, говори, — умолял Бернгард, — я готов выслушать самую горькую истину.
Она всё ещё не решалась нанести удар любящему её человеку. Вдруг девушка насторожилась. Её щёки покраснели и взоры устремились на дорогу, которая вела к дворцу. Лёгкий радостный крик вырвался из её груди.
Бернгард посмотрел тоже в ту сторону, куда был направлен её взгляд, и увидел Пассека. Подавив глубокий вздох страдания, Бернгард обернулся к молодой девушке и ласково, спокойно проговорил:
— Теперь мои сомнения рассеялись: я получил ответ, который не решались дать мне твои уста. Прошлое погребено, но на его могиле вырастет дружба. От души желаю тебе счастья, и помни, что всегда, во всех случаях жизни, у тебя есть верный друг и брат, всегда готовый прийти к тебе на помощь, если ты этого пожелаешь.
Прежде чем глубоко растроганная Мария успела что-нибудь сказать своему другу детства, он быстро отошёл и скрылся в чаще леса, холодно поклонившись в ответ на любезное приветствие Пассека.
— Что с вами? — испуганно спросил офицер, взяв руку молодой девушки. — Вы взволнованы, ваши глаза полны слёз... Что случилось? Неужели тот господин осмелился обидеть вас?
Пассек с угрожающим видом взглянул в ту сторону, куда скрылся Бернгард Вюрц.
— Он обидел? — с горькой улыбкой переспросила Мария. — О, нет, он на это неспособен. Он мухи не обидит; он обойдёт окольным путём, чтобы не потревожить жучка, если тот встретится на его дороге. Бернгард никого не может обидеть... Наоборот, это я причинила ему страдание, я, может быть, и не права, но не могла поступить иначе.
— Как, вы ему причинили страдание без всякой вины с его стороны? — удивился Пассек, недоверчиво покачивая головой. — Я этому никогда не поверил бы, если бы не слышал этого из ваших уст. Вы обидели своего двоюродного брата, друга детства и, может быть, человека, вам ещё более близкого? — прибавил офицер, испытующим оком вглядываясь в лицо молодой девушки.
— О, если бы последнее было верно, — воскликнула Мария со вздохом, — он не ушёл бы от меня с таким убитым видом и мне не было бы грустно от сознания, что я причиняю ему боль.
— О, какое счастье! Значит, он для вас — только товарищ детства? — радостно воскликнул Пассек, горячо целуя руку молодой девушки.
— Конечно, — смущённо ответила Мария, потупляя взор пред пламенным взглядом офицера. — Раньше мне казалось иногда, что он может быть для меня более близким человеком, да!.. Но это было раньше, а теперь, теперь... это невозможно.
— Почему же теперь это невозможно? — робко спросил офицер, ближе притягивая к себе девушку.
— Потому что... нет, нет, не спрашивайте меня! — смущённо ответила Мария. — Всё это пройдёт, и он снова будет весел и доволен.
— Но мне всё-таки хочется знать, почему он теперь не может быть для вас более близким человеком? Вы мне дали право считать себя вашим другом, вот в качестве друга я вам и предлагаю этот вопрос...
Молодая девушка ничего не ответила, но взглянула на офицера таким красноречивым взглядом, что Пассек понял всё и, не помня себя от счастья, уже протянул руку, чтобы обнять Марию, как вдруг вблизи раздались чьи-то голоса и стук лошадиных копыт. Офицер невольно топнул ногой от досады.
— Сюда едут, — раздражённо проговорил он.
Как раз теперь, когда Пассек готовился услышать признание из любимых уст, какие-то придворные вздумали кататься. Офицеру не хотелось, чтобы эти люди, для которых не существовало ничего чистого и святого, видели его с молодой девушкой.
А лошадиный топот слышался всё ближе; голоса раздавались яснее.
— Какая досада! Они нас увидят, так как мы не можем избежать встречи с ними! — воскликнул Пассек.
Мария сделала лёгкое движение рукой и взглянула на густой кустарник, за которым скрывалась любимая беседка Бернгарда.
Офицер, следивший за её взглядом, радостно заметил:
— Да, да, спрячемся туда. Они нас там не увидят; лошади не могут пролезть в такую чащу.
Он быстро обхватил рукой плечи Марии и повлёк её за собой.
Как только за ними закрылись ветки деревьев, на дороге, которая вела к дворцу, показались верхом на лошадях великая княгиня и граф Понятовский. В некотором отдалении за ними следовал грум. Они проехали медленно к изгороди зверинца и скрылись за ней.