Пассек ещё в тот же день выехал за заставу столицы по дороге в Ригу. Его сопровождали слуги, каждый из которых вёл в поводу по запасной лошади. Офицер наметил план своего путешествия совсем по-солдатски и в надежде принять участие в походе, который по повелению императрицы должен был быть доведён до быстрого и решительного конца, позаботился главным образом о воинских доблестях своей свиты, а не о скорости, что для него как для курьера императрицы являлось главнейшей обязанностью. Но уже в первый вечер, проехав в течение четырёх-пяти часов, что, правда, довольно значительно подвинуло его вперёд, он, к своему сильному неудовольствию, заметил, что благородные кони из конюшен императрицы бесспорно сослужили бы ему хорошую службу, если бы он уже прибыл в армию, но из-за благородства своей породы мало подходили для долгого пути и нуждались в значительном количестве времени для отдыха и ухода за собою; вследствие этого Пассек на своих лошадях в два раза медленнее совершил бы свой путь до места назначения, чем на простых почтовых лошадях, которых он мог бы сменять на каждой станции. Как ни льстила молодому честолюбивому офицеру возможность явиться в главную квартиру армии в качестве посланца императрицы с блестящею свитою, однако он понял, что ради быстроты путешествия необходимо пожертвовать всеми другими соображениями. Когда он на следующее утро перед корчмой в деревне, в которой он заночевал и в которой лучшие конюшни были отведены для его лошадей, увидел весь свой великолепный поезд готовым к дальнейшему пути, он с глубоким вздохом пожалел о том, что для того, чтобы вовремя исполнить волю государыни, он должен оставить и слуг, и своих коней и продолжать путь на простых почтовых лошадях.

Он даже почувствовал некоторое унижение при мысли о том, что появится в главной квартире любящего блеск и пышность фельдмаршала простым и совсем ничем не выдающимся курьером. Ведь юность очень восприимчива к внешним впечатлениям и слишком часто склонна пожертвовать внешнему, кажущемуся блеску положительной сущностью. Пассеку казалось, что он не с достаточной уверенностью будет в состоянии предстать перед фельдмаршалом и не с полным жаром будет в силах сообщить армии ту жажду боя и победы, которая наполняла его, если он явится в главной квартире без свиты, в некотором смысле безличным существом. Кроме того, немало усиливала сожаление о признанной им необходимости ещё мысль о Марии. Молодое, пылкое сердце всё связывает с любимым предметом и представляет себе, что, несмотря на дальнее расстояние, его всё же видят очи возлюбленной.

Пока Пассек в нерешительности стоял, со вздохом глядя на коня в богатой упряжи, которого ему подвёл слуга, на деревенской улице показалась быстро мчащаяся, лёгкая, но поместительная и удобная повозка, запряжённая тройкой лошадей, которые все были покрыты потом и, тяжело дыша от быстрой езды, остановились перед корчмой. Ямщик соскочил с облучка, а из возка, покрытого из-за лета холстом вместо кожи, раздался короткий, но властный приказ, обращённый к подбежавшему хозяину корчмы:

   — Живо, лучших лошадей для службы её императорскому величеству!.. Эту тройку отправить обратно в ближайшую деревню!.. Ну, живо, живо! Нельзя терять ни минуты!..

   — Чёрт возьми! — произнёс Пассек, пытаясь заглянуть внутрь полузакрытого возка. — Этот голос мне знаком, и если я не ошибаюсь, так это — поручик Измайловского полка Сибильский.

Он быстро подошёл к возку и, приподняв занавеску, взглянул внутрь его. На широкой подушке со спинкой лежал молодой, бледный и одетый почти с женской элегантностью человек с красивым и благородным, но несколько утомлённым жизнью лицом; на нём была обыкновенная форма измайловцев, причём он был укутан шёлковыми одеялами.

   — Я не ошибся, — промолвил Пассек. — Послушайте, Сибильский, как вы попали сюда? Что выгнало вас в далёкий путь в такую рань из вашей мягкой постели, До которой вы — величайший охотник?

   — Пришлось проделать всё это не по своей воле, — ответил Сибильский, приподнявшись и с удовольствием протянув руку Пассеку. — Чёрт бы побрал эту проклятую службу курьера, заставляющую трястись по нашим подлым дорогам! Но что поделаешь? Приказанию нельзя не повиноваться...

   — Вы — курьер? — спросил Пассек. — Куда же вы едете?

   — В Мемель, к фельдмаршалу, — зевая и потягиваясь, ответил Сибильский. — Я еду с депешами старика Бестужева, который выбрал меня для этого проклятого путешествия, чтобы доставить радость моему отцу, находящемуся под начальством фельдмаршала; право, он предполагает во мне немалую долю сыновней любви и, очевидно, на этом основании погнал меня из Петербурга в главную квартиру армии, где солнце нещадно палит голову и где не достанешь ничего порядочного ни для еды, ни для питья!.. Но я надеюсь, что мой отец, обняв своего верного сына, позаботится о том, чтобы меня поскорей отправили обратно, так как у меня, право, нет никакой охоты биться с пруссаками и пачкаться в пороховом дыму. — Он со вздохом взглянул на свои белые, нежные руки, окружённые кружевными манжетами, и продолжал: — А что вы здесь делаете, Пассек? Я думал, что вы занимаетесь в Ораниенбауме распеванием оперных арий и ухаживанием за дамами двора великой княгини.

Пассек во время разговора измайловца серьёзно и задумчиво смотрел в землю, затем испытующе и недоверчиво взглянул на молодого офицера, который, зевая, несколько раз потянулся на своей подушке, но не мог на этом утомлённом лице прочесть ничего, кроме скуки и неудовольствия.

   — Я тоже направляюсь в главную квартиру фельдмаршала, — сказал он. — Я испросил разрешение участвовать в походе, чтобы немного изучить настоящую войну — на наших учебных плацах её не изучишь, а ведь чтобы стать генералом, нужно уметь обращаться с пушками, заряженными боевыми снарядами.

   — Ну, вкусы различны, — возразил Сибильский, откидывая свои кружевные манжеты. — У меня нет никакой склонности к такому грубому делу, как война, и если я и стану когда-либо генералом, на что я, впрочем, сильно надеюсь, то думаю, что буду в состоянии разбивать своих врагов, не пачкая и кончиков своих пальцев, как это прекрасно умеет делать герцог Ришелье.

Пассек окинул молодого человека, с сибаритской изнеженностью раскинувшегося на подушке, таким взглядом, который выражал очень мало уверенности в его будущих геройских подвигах.

   — Чёрт возьми! — крикнул Сибильский, высунув голову из возка. — У вас такая свита, словно вы сами — фельдмаршал; поздравляю вас с этими дивными лошадьми и слугами! У них великолепный вид!..

Услышав это, Пассек, у которого, по-видимому, мелькнула какая-то мысль, сказал:

   — По-моему, на войне необходимо иметь как хороших коней, так и хороших людей; но всё-таки эти лошади задерживают моё путешествие, а я страстно стремлюсь как можно скорее добраться до главной квартиры армии... Ведь если фельдмаршал успеет теперь продвинуться вперёд и даст сражение, а я приеду в армию лишь после этого и мне придётся только слушать рассказы о всём происшедшем, то...

   — Не беспокойтесь! — со смехом прервал его Сибильский. — Фельдмаршал не очень-то легко решится взобраться на коня; ведь он представляет собою чрезвычайно плохую фигуру, находясь в седле...

   — Ну, как бы то ни было, — произнёс Пассек, — во встрече с вами я вижу счастливое предопределение. Дайте мне местечко в своём возке; с вами вместе я скорее доберусь до цели моего путешествия, а мои люди могут следовать за мною, не утомляя лошадей.

   — Это прекрасная мысль! — воскликнул Сибильский. — Путешествие вдвоём будет не так скучно, как в одиночестве. Эй, дружище, послушайте! — продолжал он, наклонившись внутрь возка. — Проснитесь! Вы должны уступить своё место!.. Отправляйтесь-ка на козлы к ямщику; по летнему времени вам и там будет не худо.

   — Кто у вас там? — спросил Пассек, с любопытством заглядывая внутрь возка, где вдруг зашевелился комок из одеял, из которых медленно показалась маленькая, худенькая, одетая во всё чёрное фигурка, по-видимому только что проснувшаяся.

   — Это — слуга фельдмаршала, везущий ему целый запас летнего платья, духов, всяких эссенций и кремов. Бестужев попросил меня взять этого субъекта с собою, а так как он очень ловкий человек и умеет великолепно готовить чай, то я уделил ему место в своём возке и оставил своего слугу под тем условием, что вот этот сударь будет сопровождать меня на обратном пути в Петербург.

Маленькая, слабенькая, чёрная фигурка совсем поднялась, и испытующий взор Пассека помог ему различить в ней человека лет сорока, с сухим, морщинистым, лишённым почти всякого выражения лицом, на котором, однако, искрились внимательные и хитро высматривающие глаза.

   — Выйдите вот с той стороны! — приказал Сибильский.

Маленький человек быстро открыл дверцы экипажа и появился пред Пассеком. Он отвесил ему почтительный поклон, не выражая ни малейшего неудовольствия по поводу того, что принуждён был уступить своё удобное место новому спутнику.

«Во всяком случае хорошо, что я приеду с ним одновременно, — подумал Пассек. — Но всё-таки, как кажется, несмотря на то что всё это имеет естественный вид, тут что-то кроется».

Отдав кое-какие распоряжения своему слуге, Пассек, как только впрягли свежих лошадей, сел в возок рядом с Сибильским. Служитель Апраксина внимательно осмотрел лошадей и слуг Пассека, а затем взобрался на козлы. Тройка дружно и быстро понеслась по дороге.

Путешествие было очень однообразно. Сибильский всё время или спал, или рассказывал всевозможные анекдоты из придворной жизни. Иногда он, не стесняясь, громко ворчал на возложенное на него поручение, которое отрывало его от привычной петербургской жизни.

Что касается Пассека, то он был весь поглощён своими мыслями. Воображение переносило его то вперёд к армии, которую он по воле императрицы должен был двинуть против врага, то обратно, в Ораниенбаум, и он видел перед собой заросший уголок леса и милую прекрасную Марию, сидящую теперь одиноко и думающую о нём.

Человек Апраксина помещался рядом с кучером и был необыкновенно предупредителен к обоим офицерам. Пассек зорко следил за ним, всё более и более убеждаясь, что служитель Апраксина — вовсе не то лицо, за которое выдаёт себя, хотя тот держал себя так просто и почтительно, как подобает лакею.

Наконец подъехали к Мемелю, к передовой позиции русской армии. Сибильский спокойно лежал на своих подушках. Когда к экипажу подошёл офицер, стоявший на часах, Сибильский небрежно сообщил ему о цели приезда и попросил дать им в проводники казака, который мог бы указать им кратчайший путь к главной квартире фельдмаршала.

Пассек высунулся из окна кареты и блестящими глазами смотрел на пёструю картину, расстилавшуюся перед ним.

Вся огромная равнина перед городом Мемелем была покрыта палатками, тянувшимися неправильными рядами. Около палаток было составлено оружие всевозможного вида, так как сюда были собраны и донские казаки, и прикаспийские калмыки, и солдаты из центральных мест России. Маленькие лошади с длинными густыми гривами свободно расхаживали вокруг, подбегая на зов солдат, точно дрессированные собаки. Группа бородатых, загорелых лиц подошла к возку Пассека и с любопытством заглядывала в окна. Ближе к городу были расположены деревянные бараки, служившие убежищем для пехоты. Патрули расхаживали взад и вперёд; несколько человек мирных обывателей, случайно попавших на военные позиции, робко оглядывались, полные страха за свою жизнь и свободу. Одним словом, глазам Пассека представилась страшная и вместе с тем живописная картина войны.

Сторожевой офицер отдал распоряжение своему ординарцу, и через несколько минут к возку подскакал донской казак верхом на маленькой лошади. На нём были тёмно-синий кафтан и высокая барашковая папаха. Казак должен был проводить приехавших офицеров к фельдмаршалу. Медленно двигались оба гвардейца вдоль ряда вытянувшихся перед ними солдат. Казак время от времени отгонял пикой приближавшихся слишком близко к возку любопытных и прочищал таким образом путь к городу.

— Давно вы уже здесь? — спросил Пассек, любуясь молодцеватым казаком, который с такой ловкостью сидел на своём коне, что ему мог бы позавидовать любой кавалерист.

   — Да уже месяц, — ответил казак. — Давненько! — недовольным тоном прибавил он. — Люди и лошади устали ждать, а наши сабли совсем заржавели. Много придётся пролить на них неприятельской крови, чтобы очистить от ржавчины.

   — Отчего же вы не двигаетесь вперёд? — холодно спросил Пассек.

   — Не могу знать, — ответил казак, испытующе глядя на офицера голубыми блестящими глазами. — По той стороне дорога совсем свободна; да если бы там стояла тысячная и многотысячная неприятельская армия, мы могли бы расчистить себе проход, а здесь мы только проедаемся напрасно, и люди, и лошади теряют силу и храбрость для борьбы с врагом.

Пассек внимательно смотрел на казака, как бы припоминая что-то. Лицо провожатого казалось ему знакомым.

   — Послушайте, Сибильский! — вдруг обратился он к своему спутнику. — Посмотрите, пожалуйста, хорошенько на казака, гарцующего рядом с нашим экипажем. Не правда ли, он поразительно похож на великого князя?

Сибильский приподнялся на локте и выглянул из окна.

   — Да, вы правы, — проговорил он своим равнодушным, усталым голосом, — в чертах казака есть что-то общее с великим князем, хотя его высочество и мог бы позавидовать его загорелой, сильной, мужественной физиономии. Если бы он во всем походил на него, — смеясь, прибавил поручик, — вероятно, потомство Романовых не ограничилось бы маленьким, тщедушным Павлом Петровичем.

Наконец гвардейцы подъехали к городским воротам. Казак поговорил с часовым, и приезжих пропустили в ворота без дальнейших расспросов.

Город представлял собой ещё более пёструю картину, чем вид лагеря, расположенного под Мемелем. Русские солдаты вынесли на улицы скамьи и стулья и пировали вдоль длинных столов, уставленных закусками и питьём. Казак с большим трудом расчищал путь для возка.

Базарная площадь, на которой помещалась городская дума, охранялась сильным пикетом и поэтому была совершенно пуста. Два кирасира, верхом на лошадях, стояли у входа городской думы; в ней была устроена главная квартира фельдмаршала. Вокруг царила полнейшая тишина; казалось, что фельдмаршал избегает какого-либо шума, способного помешать его серьёзным размышлениям.

У входа в думу возок остановился.

Завидев офицерские мундиры, кирасиры отдали честь. Сибильский, зевая, ответил на поклон и приказал показавшемуся на крыльце ординарцу провести их к фельдмаршалу.

Пассек подозвал к себе сопровождавшего их казака.

   — Как тебя зовут? — спросил он, внимательно разглядывая казака.

   — Емельян Иванов Пугачёв, — ответил тот.

   — Откуда ты? — продолжал расспрашивать поручик, всё более удивляясь сходству казака с великим князем.

   — Из станицы Зимовейской на Дону.

   — Вот возьми себе это за труды! — проговорил Пассек, подавая Пугачёву несколько золотых монет. — Надеюсь, что в такой же мере буду доволен тобой, когда нам придётся встретиться на поле брани.

   — Я хотел бы, чтобы это произошло скорее, — воскликнул казак, принимая деньги и целуя полу мундира офицера. — Емельян Пугачёв не последний выпустит своей пикой кишки неприятелю в честь нашей великой государыни.

Пассек быстро нагнал своих спутников. Он шёл впереди с Сибильским, а за ними почтительно следовал чёрный человек, спустившийся с козел. Выбежавшие слуги фельдмаршала бросились снимать тяжёлые сундуки и распаковывать вещи.

В верхнем этаже замечалось полное оживление, составлявшее резкий контраст с тишиной, царствовавшей внизу. Лакеи суетливо проносили серебряные блюда, откупоривали бутылки. Из большого зала, куда вошёл ординарец для доклада о приезжих, слышались звон стаканов, весёлый смех и громкий разговор.

Офицерам недолго пришлось ждать; ординарец скоро вернулся и повёл их к фельдмаршалу. Старинный зал, собиравший в своих стенах отцов города Мемеля, заботившихся о благе своих сограждан, теперь представлял необычайный вид. Длинный стол, стоявший посредине зала, был украшен серебряной посудой и большими корзинами со свежими цветами. В самом центре сидел фельдмаршал в блестящем мундире; вокруг него помещались офицеры его штаба со знакомыми дамами полусвета. Здесь были и Нинет, и Бланш, и Доралин, и Эме. Все они шуршали шёлком своих туалетов, непринуждённо болтали и кокетливо улыбались, точно находились где-нибудь в столице в самое мирное время.

Рядом с фельдмаршалом заняли места генерал Сибильский и граф Румянцев. Генералу Сибильскому было не более пятидесяти лет; вся его осанка и манера себя держать изобличали в нём человека, привыкшего к гостиным и совершенно не подходящего к лагерной обстановке. Лицом он очень походил на сына, но оно было ещё более равнодушным, более апатичным. На губах застыла любезная стереотипная улыбка, обычная у людей, проводящих жизнь при дворе, живущих там изо дня в день.

Полную противоположность Сибильскому представлял граф Румянцев. Это был ещё молодой, тридцатидвухлетний человек, с тонкими чертами лица, выражавшими гордость и силу. Блестящие глаза смотрели строго и властно и особенно ярко выделялись на загорелом от солнца и ветра лице. Его стройная, нервная фигура была стянута простым форменным мундиром. Казалось, что он каждую минуту готов вскочить из-за стола, сесть на свою лошадь и пуститься в битву с неприятелем.

Фельдмаршал Апраксин, весь сияя весельем, подозвал к себе приезжих офицеров. Присутствующие дамы громко выражали своё удовольствие по поводу того, что их общество увеличилось двумя интересными кавалерами, которые были в состоянии сообщить им столичные новости.

Поручик Сибильский передал фельдмаршалу привезённые от канцлера депеши и доложил, что по желанию графа Бестужева он захватил с собой лакея фельдмаршала, которому поручено было доставить своему барину туалетные принадлежности и кое-что из белья и платья.

Апраксин бросил быстрый взгляд на человека в чёрном, стоявшего несколько позади; на одно мгновение его лицо приняло удивлённое выражение, но он быстро оправился, улыбаясь, наклонил голову и равнодушно заметил:

   — Канцлер необыкновенно любезен, я очень благодарен ему за то, что он вспомнил о моих маленьких привычках. А вы зачем пожаловали, поручик? — обратился он к Пассеку, от внимания которого не ускользнул удивлённый взгляд фельдмаршала.

   — Я подавал прошение о переводе меня в действующую армию и получил на это согласие. Мне хочется побывать на настоящей войне и заслужить часть той славы, которая выпадет на долю русской армии. Я ни минуты не сомневаюсь, что под начальством такого опытного полководца, как вы, ваше высокопревосходительство, Россия победит врага.

Хотя Пассек говорил в строго почтительном тоне, но в его последних словах почувствовалась лёгкая ирония. Фельдмаршал окинул молодого офицера высокомерным взглядом.

   — Прошу садиться, господа, — холодно проговорил он, приказав лакеям поставить ещё два прибора. — Подкрепитесь после утомительной дороги. Надеюсь, милое общество извинит меня, но я должен удалиться, чтобы прочесть депеши канцлера и посмотреть, что мне привёз мой человек. Ах, на войне так нуждаешься во всем и так трудно что-нибудь приобрести!

Апраксин поднялся и сделал знак господину в чёрном следовать за ним. Сибильский подошёл к отцу, равнодушно протянувшему ему руку, а Пассек с мрачным видом уселся в конце стола.