Погода стала холоднее, и великий князь, по ежегодному обыкновению, переехал в Петербург, в Зимний дворец. Императрица всё ещё лежала больная в Царском Селе; всё ещё перед её покоями находился усиленный караул и доступ в её комнаты был воспрещён всякому, кроме графов Шувалова и Разумовского и самых приближённых камеристок. Несмотря на сообщения, которые обер-камергер ежедневно делал при дворе о состоянии здоровья императрицы и которые неизменно гласили, что государыня поправляется и через несколько дней намерена выходить, непроницаемая таинственность, окружавшая покои императрицы и даже весь царскосельский дворец, делала своё дело, и в обществе не придавали веры официальным сообщениям обер-камергера. В гостиных громко обсуждали сообщения бюллетеней, а втихомолку передавали друг другу, что положение императрицы безнадёжно; затем сплетня стала разрастаться: говорили, что государыня уже скончалась, что её труп поместили временно в одной из часовен царскосельского дворца и что графы Разумовский и Шувалов до тех пор намеревались скрывать факт кончины, пока не окончат всех приготовлений, чтобы удержать власть в своих руках. Все эти толки усугублялись ещё тем обстоятельством, что лейб-медик императрицы, доктор Бургав, также исчез с горизонта и со дня болезни императрицы оставался в царскосельском дворце. Передавали, что для того, чтобы сохранить в тайне смерть императрицы, лейб-медика заключили в одну из отдалённых крепостей или даже выслали в Сибирь. Другие предполагали, что он предназначался графами Разумовским и Шуваловым для того, чтобы помогать им в их планах, но у всех исчезновение этого единственного свидетеля, могущего дать достоверные сведения о состоянии здоровья государыни, усиливало уверенность, что уже приближался или даже наступил конец царствования Елизаветы Петровны.
Граф Бестужев точно так же с серьёзным и официальным выражением на лице сообщал бюллетени обер-камергера чужестранным посланникам, но при этом для тех из них, которые сумели добиться его расположения, сопровождал эти сообщения лёгким пожиманием плеч и едва уловимой недоверчивой улыбкой, так что вскоре все сплетни, циркулировавшие в петербургском обществе, через посланников достигли до всех европейских дворов и нашли там легковерных слушателей.
С тех пор как великий князь переехал в Зимний дворец и таким образом явился единственным представителем царской фамилии в столице, все придворные ещё больше, чем это было в Ораниенбауме, стали тесниться в приёмных великого князя, и каждый тем скорее спешил выразить свою преданность и почтение Петру Фёдоровичу, чем больше ненавидел и завидовал Шувалову и Разумовскому; при этом каждый надеялся скорее приобрести впоследствии милость и расположение у мягкого, неустойчивого Петра Фёдоровича, чем у себялюбивых, корыстных любимцев бывшей при смерти императрицы. А так как эти знаки почтения внешне выражали соболезнование больной государыне и являлись почти обязанностью для всех, то для великого князя и его супруги было гораздо труднее отклонить их, чем в Ораниенбауме.
Хотя при дворе и не давали теперь никаких балов, тем не менее приёмные залы наследника были полны с утра до ночи: каждый старался быть замеченным там; всё меньше становилось число тех, которые ездили в Царское Село, чтобы непосредственно узнать там о здоровье государыни, и вскоре туда стали отправляться только канцлер граф Бестужев и ежедневно командируемый камергер великокняжеского двора, экипажи которых можно было видеть на пустынных улицах Царского Села. Всё больше и больше круг великого князя и его супруги стал принимать вид царского двора; самые верные друзья Шувалова и Разумовского, число которых с каждым днём всё уменьшалось, не упускали случая показаться в приёмных залах наследника; было ли это следствием приказаний бывших фаворитов, или они сами хотели на всякий случай подготовить себе путь к отступлению, но испытанные друзья больше уже не сидели у себя дома.
Почти ежедневно граф Бестужев появлялся в кабинете Петра Фёдоровича, чтобы, как будто под видом обычного разговора, в действительности же самым серьёзным образом сделать ему доклад о положении дел и о сообщениях иностранных посланников; каждый раз в этих разговорах великий князь приглашал принять участие свою супругу, и следствие этих совещаний сказалось в том, что граф Бестужев вступил в живые отношения с английским посланником и одновременно под всеми предлогами отклонял свидания с представителями Франции и Австрии. Весь дипломатический корпус точно так же появлялся в приёмных залах наследника, и, хотя Пётр Фёдорович, следуя настойчивым советам своей супруги, при этих приёмах старательно воздерживался от всяких проявлений симпатии или антипатии, всё же можно было ясно заметить, что он с особенною сердечностью приветствовал представителя Великобритании, в то время как к представителям держав, враждебных Пруссии, относился с холодною вежливостью.
Один граф Понятовский составлял исключение; великий князь всё ещё считал его добрым приятелем и весёлым собеседником так же, как и в Ораниенбауме, где он проживал в качестве частного лица; Понятовский и теперь принадлежал к маленькому интимному кружку великокняжеского двора. Но сам граф, казалось, старался держаться в этом кружке осторожнее, чем делал это раньше; он был всё тем же весёлым светским человеком, оживлявшим общество, но старался избегать всякой близости с великой княгиней; так, например, раньше он очень часто разыгрывал с Екатериной Алексеевной новые ноты и пел в её салоне под её аккомпанемент, причём никто из придворных не присутствовал при этих вокальных упражнениях; теперь же он появлялся в её покоях не иначе, как торжественно испросив предварительно у неё аудиенцию, и ограничивал своё посещение кратким разговором в присутствии дежурной фрейлины, так что самые внимательные и недоброжелательные взоры не могли найти повод к подозрению о каких-нибудь особых отношениях между ними.
В то время как в Петербурге, казалось, восходило в Зимнем дворце светило нового царствования, в Царском Селе царила почти могильная тишина. Мёртвое молчание окружало дворец, гулко раздавались мерные шаги часовых в широких коридорах, ни один звук не достигал внутренних покоев государыни; весь дворец, в садах которого осенний ветер кружил по дорожкам жёлтые листы, казался бы необитаемым, если бы над его башнями и золочёными крышами не развевался императорский штандарт в знак пребывания в нём императрицы. Обер-камергер граф Иван Иванович Шувалов и фельдмаршал граф Алексей Григорьевич Разумовский никогда не выходили из закрытой части дворца, и только первый появлялся иногда в приёмном зале, чтобы с обычным весёлым и беззаботным выражением лица сообщить о здоровье государыни посетителям, с каждым днём становившимся всё немногочисленнее. Только граф Кирилл Григорьевич Разумовский, фельдцейхмейстер граф Пётр Иванович Шувалов и его брат, граф Александр Иванович Шувалов, начальник тайной канцелярии, приезжавший в Царское Село иногда даже по два раза в день, имели доступ во внутренние покои; точно так же регулярно являлся граф Бестужев, чтобы передать графу Ивану Ивановичу Шувалову, как это было заведено императрицей, сообщения посланников для доклада государыне, но и его обер-камергер принимал в одной из приёмных зал. Их разговор ограничивался обыкновенно несколькими минутами, и граф Иван Иванович Шувалов каждый раз с самым обязательным выражением передавал Бестужеву, что он докладывал императрице о самых важных и необходимых делах, что государыня очень интересовалась ими, вполне довольна их положением и не имеет передать никаких особых приказаний канцлеру. После этого граф Бестужев, высказав свои горячие пожелания скорого выздоровления императрице, уезжал обратно. И по другим отраслям управления из кабинета императрицы не исходило никаких приказаний; казалось, что государственный механизм обладал свойством, будучи приведён в действие, не останавливаться совсем.
В кабинете больной императрицы царствовали полумрак и ещё более глубокая тишина, чем во всем дворце. Доктор Бургав велел приготовить себе комнату рядом с комнатой императрицы и почти весь день и большую часть ночи проводил у постели больной, ограничивая свой сон самым необходимым, наблюдая за каждым дыханием, за каждым биением пульса государыни, между тем как одна из камеристок находилась постоянно наготове, чтобы выполнить все предписания врача. Императрица лежала в постели если и не вытянувшись, как в первый день болезни, то всё-таки почти без движения и, по-видимому, даже без сознания; её дыхание было тяжело и прерывисто; время от времени у неё вырывались бессвязные слова, которые должны были соответствовать её беспокойным мыслям, но оставались непонятными для окружающих; её руки судорожно двигались. Доктор Бургав старательно вливал ей в рот свои медикаменты и необходимую жидкую пищу, чтобы поддержать её силы, но до сих пор, несмотря на все усилия и старания, ему не удалось вызвать какую-нибудь перемену в состоянии больной, и он начал уже терять всякую надежду, так как предполагал, что организм не может выдержать такое длительное состояние наружной летаргии, в то время как сама императрица горела в непрерывном жару. Время от времени в комнате государыни появлялся граф Алексей Григорьевич Разумовский и вопросительно смотрел на доктора; тот серьёзно и печально качал головой; иной раз Разумовский подходил к постели, склонялся над ней и любовно называл императрицу по имени; но и это ничего не вызывало в Елизавете Петровне, кроме лёгкого содрогания, и она продолжала оставаться в прежней неподвижности.
В один из таких печальных, тихих и однообразных вечеров, когда доктор Бургав сидел, по обыкновению, у постели государыни, держа её руку в своей и не отрывая от её лица взора, в кабинете бокового флигеля собрались фельдмаршал Алексей Разумовский, его брат Кирилл, граф Иван Иванович Шувалов и его оба двоюродных брата — Пётр, и Александр. Лица всех были серьёзны и озабоченны.
— Друзья мои, — начал граф Алексей Григорьевич Разумовский, — каждую минуту может пробить наш час; доктор полагает, что приближается кризис, и не скрыл от меня своего опасения, что при истощённых силах императрицы исход этого кризиса может быть очень плачевным. Я думаю, что, если смерть призовёт к себе нашу повелительницу, осыпавшую нас своими милостями, мы могли бы скрыть это обстоятельство в течение нескольких дней; но долго это не могло бы удаться нам, потому что с её кончиной трудно было бы заставить всех камеристок хранить тайну и даже самого доктора, а употребить против них силу немыслимо. Таким образом мы должны быть каждую минуту готовы действовать, если не хотим отдаться со всем нашим положением, влиянием, состоянием и даже свободой в руки великого князя, ненавидящего нас и являющегося игрушкой в руках окружающих его, которые ненавидят нас ещё больше. Если вы хотите этого, то нам не остаётся больше ничего, как спокойно дожидаться смерти государыни и затем пасть к ногам нового императора.
— Никогда! — воскликнул граф Кирилл Разумовский.
— Никогда! — отозвались трое остальных.
— Тогда, — продолжал граф Алексей Разумовский, — мы должны действовать быстро и решительно, так как из верных источников мне известно от преданных мне офицеров, что Апраксин спешно вызван сюда со всей армией; а раз его победоносные войска будут к услугам наших врагов, наше положение станет нелёгким и даже опасным, так как народ несомненно примкнёт к войскам.
— Невозможно! — воскликнул фельдцейхмейстер Шувалов. — Апраксин возвращается сюда, без повеления? Он в виду неприятеля бросает своё место? Это же — измена!
— Без повеления? — спросил граф Алексей Разумовский. — Разве вы знаете, что у него нет повеления? Быть может, повеление в момент, когда государыня навек закрывает глаза, требует от него безусловного повиновения и не только оправдывает Апраксина, но делает его достойным высшей награды?
— Возможно ли это? — сказал граф Пётр Шувалов. — Неужели великий князь мог поступать так энергично, мог всё предвидеть?
— Не забудьте, — возразил граф Разумовский, — что им руководят его честолюбивая супруга и хитрый Бестужев; впрочем, раз мы раздумываем о том, как нам ограничить его власть, почему ему не принять мер к её защите?
— Ограничить его власть? — воскликнул граф Иван Иванович Шувалов. — Это принесло бы нам очень мало пользы, потому что из этого ничего не вышло бы, кроме постоянной борьбы, в которой в конце концов нам суждено будет пасть. Нам нечего останавливаться на полдороге: великий князь, который ненавидит нас и является орудием в руках наших врагов, никогда не должен стать императором.
— Как же это возможно? — спросил граф Алексей Разумовский, взглянув своим открытым взором на обер-камергера. — Он — законный наследник... Никогда я не дам своего согласия на убийство, никогда я не замараю своих рук преступлениями; они и без того без числа пятнают историю нашей страны!.. Единственное, о чём я думал, о чём я хочу думать, — это то, что в момент смерти императрицы мы овладеем великим князем и заставим его образовать регентство, куда войдут наши друзья, и возвратить сенату старые права контроля над правительством. Раз будет так, мы удержим власть в своих руках, употребим её на благо России, и наши враги не будут в состоянии вредить нам.
— Я повторяю, — настаивал граф Иван Иванович Шувалов, — что это было бы полумерой. От императрицы Анны Иоанновны также потребовали подобной грамоты, но как скоро разорвала она её! Всем честолюбивым интригам были бы тогда открыты все пути и мы не спали бы ни одной ночи спокойно. Нет, нет, я стою на том, что великому князю не следует быть императором! Впрочем, — продолжал он, отвечая на мрачно-вопросительный взгляд графа Алексея Разумовского, — я не помышляю тут ни о каком преступлении. Но существует более простое и, по-моему, если действовать стремительно, более верное средство, которое мы можем употребить ещё при жизни императрицы и раньше, чем вернётся назад Апраксин со своей армией и тем даст страшное оружие в руки нашим противникам. Народ ненавидит Петра Фёдоровича из-за его голштинских солдат, голштинского мундира и безрассудного поклонения прусскому королю; его ненавидит духовенство, так как великий князь не скрывает, что в душе он — лютеранин... Ничего не может быть легче, как объявить его неспособным к управлению государством, а его сына, малолетнего великого князя Павла, призвать к престолонаследию. Если бы тот граф Сен-Жермен не ускользнул из наших рук, мы вынудили бы у него показание, компрометирующее великого князя; тогда дело сладилось бы легче, а главное, мы оправдали бы себя и перед императрицей, если бы ей было суждено остаться в живых. Однако мы можем обойтись и без этого проходимца, только войска были бы на нашей стороне. Если Пётр Фёдорович будет арестован, а великий князь Павел провозглашён наследником престола, то ни один голос из народа не подымется против нас; за несовершеннолетнего ребёнка мы возьмём ответственность на себя и до отдалённого срока его совершеннолетия удержим государственную власть в своих руках.
— Хотя граф Сен-Жермен скрылся, — заметил граф Александр Шувалов, — и, несмотря на самые усердные розыски, на которых я поставил всех моих искуснейших агентов, мне до сих пор ещё не удалось открыть ни малейшего его следа, однако мы легко можем дополнить показания против великого князя, которых не успели добиться от него, поскольку они послужат нашим целям. Поручик Лобанов, так неосторожно позволивший этому авантюристу усыпить себя наркотическим средством и этим давший ему возможность бежать, сидит под строгим караулом, и во время допроса я так напугал его, поверг в такой ужас, что он ожидает себе смертной казни или, самое лучшее, ссылки в Сибирь. Ради спасения своей жизни и свободы он непременно даст показание, что граф Сен-Жермен, опутавший его своим колдовством, сознался ему в тюрьме, что он дал императрице смертоносное питьё, соблазнённый обещаниями великого князя-наследника; для войск и народа такого объяснения будет вполне достаточно.
— Нет, нет, — воскликнул граф Алексей Разумовский, — я не даю на это своего согласия! Я намерен защищать свою жизнь, своё достояние, свою власть. Я не желаю отдавать в руки великого князя неограниченное управление Русским государством, так как убеждён, что он погубит отечество, но я не стану взводить на него ложное обвинение; я хочу сражаться честным оружием, а не отравленными стрелами! Пусть он будет объявлен неспособным носить корону, хотя мне было бы больше по душе ограничить его власть, но дальше этого я не пойду; никогда не обвиню я великого князя в покушении на убийство своей тётки-императрицы, потому что действительно не считаю его способным на такое преступление.
Граф Александр Шувалов молча смотрел перед собою. Кирилл Разумовский поддержал своего брата; граф Пётр Шувалов также кивнул головой в знак согласия, после чего Иван Иванович Шувалов сказал:
— Итак, если мы условились насчёт того, что должно быть, то теперь весьма важно удостовериться, есть ли у нас средство наверняка осуществить свой план, иными словами, повинуются ли нам войска и на нашей ли они стороне.
— Всё это время, — ответил граф Алексей Разумовский, — я действовал в этом смысле через своих доверенных и полагаю, что могу поручиться за полки Измайловский и Преображенский, равно как за конно-гренадёр и лейб-кампанцев императрицы; все они ненавидят и боятся великого князя, опасаясь, что с его воцарением иноземным голштинским войскам будет оказано преимущество перед ними; они жадно ухватятся за эту возможность не допустить Петра Фёдоровича до управления государством, и ещё тем охотнее, что в его сыне они видят отпрыск рода Петра Великого, восходящий на русский престол.
— Я ручаюсь за казаков, — воскликнул Кирилл Разумовский, — они последуют за мною, не спрашивая, зачем и куда я их веду.
— А я отвечаю за артиллерию, — сказал граф Пётр Шувалов, — все офицеры, безусловно, преданы мне лично и держат в строгом повиновении своих солдат.
— А я, — заявил граф Александр Шувалов, — отвечаю за духовенство. Оно сделает всё, чтобы вместо ненавистного ему тайного лютеранина возвести на престол малолетнего Павла Петровича, относительно которого оно уверено, что под нашим руководством и надзором он будет воспитан послушным сыном и сильным защитником Православной Церкви.
— Ну, хорошо! — сказал граф Алексей Разумовский. — Значит, мы договорились. Так как исполнение нашего плана кажется обеспеченным, то мы должны не мешкая приступить к делу, потому что каждый день промедления приближает сюда армию Апраксина. Теперешнее состояние императрицы, если оно продлится, и без того делает необходимым регентство, которое без нашего вмешательства достанется великому князю; итак, если мы примемся действовать безотлагательно, то будем обеспечены на всякий случай. В три дня, считая с сегодняшнего, наш план должен быть выполнен. Я беру на себя арест великого князя; мой брат Кирилл с помощью казаков отрежет все пути к Петербургу до тех пор, пока всё будет окончательно исполнено и новый порядок вещей установлен. Вы, граф Александр Иванович, — прибавил он, обращаясь к начальнику тайной канцелярии, — предупредите митрополита...
— Он уже извещён, — ответил граф Александр Шувалов, — и я уверен в его согласии.
— Ну, тогда отлично! — сказал граф Алексей Разумовский. — Как только он одобрит наше предприятие, нечего и сомневаться в спокойном подчинении народа.
— А как же великая княгиня? — спросил граф Кирилл Разумовский.
— Её спровадят обратно в Германию, откуда она явилась, — подхватил граф Александр Шувалов.
— Ну, нет, — возразил граф Кирилл Разумовский, — по-моему, это безрассудно; она снискала благосклонность духовенства, необычайно добросовестно соблюдая все церковные обряды, да и войска любят её, так как она не скрывает своего нерасположения к голштинским войскам своего супруга. Матери будущего императора, конечно, пришлось бы уделить в регентстве место, которое во всяком случае оставалось бы лишь почётным!
— Почётным! — воскликнул граф Александр Шувалов. — О, вы не знаете великой княгини, с её тщеславием, хитростью и лицемерием! С первого момента у неё только и будет на уме, как бы вытеснить всех нас, и всем нам, пожалуй, окажется не под силу одолеть её лукавство.
— Оставим этот вопрос, — заметил граф Алексей Разумовский, — до тех пор, пока совершится самое главное, до поры до времени великая княгиня не будет нам помехой, а потом мы всегда успеем решить её участь, только бы нам удалось взять верх. Я почти готов согласиться с мнением моего брата Кирилла, — продолжал он, — потому что когда мы будем оказывать почёт матери ребёнка, которого желаем возвести на императорский престол, и уделим ей для вида некоторое влияние на управление государством, то народ, а также иностранные державы, которые мы не должны упускать из вида, тем скорее убедятся, что наш поступок с великим князем был подсказан нам действительной заботой о благе государства.
— Никто из вас не знает женской хитрости и женского коварства, — возразил граф Александр Шувалов. — Однако, — тихонько прибавил он, нагибаясь к своему брату Ивану, — я тем временем подготовлю на всякий случай заявление моего поручика Лобанова, которое, будучи своевременно распространено в народе и войсках, неизбежно должно сделать невозможной и великую княгиню.
— Итак, за дело! — воскликнул граф Алексей Разумовский, вставая. — Завтра вечером мы снова соберёмся здесь; каждый должен к этому сроку закончить свои последние приготовления, чтобы в следующую ночь всё могло быть исполнено.
Тут порывисто распахнулась дверь; доктор Бургав вбежал в комнату, бледный, дрожащий, почти с лихорадочным блеском в глазах.
— Кризис благополучно миновал... императрица спасена! — воскликнул он грубым и хриплым от волнения голосом, после чего снова скрылся, чтобы вернуться к больной.
— Императрица спасена!.. Благодарение Богу и всем святым! — произнёс граф Алексей Разумовский с просиявшим от искренней радости лицом.
Остальные точно остолбенели при такой внезапной вести, которую едва ли можно было ожидать. Лицо графа Александра Шувалова подёргивалось так сильно, что трудно было уловить его выражение.
Граф Кирилл громко заликовал, опомнившись от своего первоначального изумления.
— Это лучше всего другого, — воскликнул он, обнимая сидевшего рядом с ним фельдцейхмейстера Петра Шувалова.
— Мы должны идти к её величеству, — сказал, обращаясь к Алексею Разумовскому, граф Иван Иванович Шувалов, не изменивший даже в эту минуту своей важности и гордому спокойствию. — А вы, остальные, возвращайтесь немедленно в Петербург, но умолчите пока о появившейся надежде на выздоровление императрицы. Ведь доктор мог ошибиться... Удостоверившись в справедливости его речей, я пошлю к вам верховых гонцов, и тогда распространяйте это известие по всему городу с быстротою молнии.
Тихими шагами прошёл он в дверь, которая вела в покои императрицы; граф Алексей Григорьевич Разумовский последовал за ним, а трое остальных, волнуемые самыми разнородными чувствами, вернулись обратно в Петербург.