При выходе из парка, окружавшего дворец в Ораниенбауме, кипела совершенно особая, пёстрая жизнь. Здесь возвышалась в некотором отдалении от высоких деревьев парка небольшая крепость великого князя, с рвами, подъёмными мостами, заросшими зеленью валами, выдавшимися вперёд бойницами и прочими средствами защиты, какие только были придуманы техникой того времени и предназначались для защиты от нападения места, не имеющего никакой природной защиты. Над зубцами главного бастиона этого укрепления, размеры которого были слишком велики для игрушки и слишком малы для серьёзных военных целей, развевалось знамя с гербом Голштинии; пушки выставляли из амбразур свои жерла, по валам расхаживали часовые в голштинской форме, очень походившей на прусскую гренадерскую, с ружьём на руку; другие часовые стояли в главных воротах за поднятым мостом. Словом, всё тут носило на себе суровый отпечаток военного времени, как будто дело шло о встрече врага и как будто эта крепость должна была решить собой участь тяжёлого похода.
Около этой крепости, рисовавшейся на розовом фоне озарённого заходящим солнцем неба, расстилалась равнина, которую с одной стороны окаймлял дворцовый парк. На опушке парка лежало небольшое озерко с пристанью, у которой были привязаны несколько гребных и парусных шлюпок; в некотором отдалении от берега стояли на якоре два небольших вполне снаряженных фрегата, миниатюрные размеры которых отвечали размерам крепости. Позади собственно укрепления находилось небольшое, с отлогим скатом углубление, так называемая «Долина мира», тоже окружённая шанцами и валами; в центре этой долины помещался простой каменный дом, предназначенный для личных нужд великого князя; позади дома бил фонтан, достигавший высоты крыши дома.
Всё это место, начиная с внешних валов и вплоть до берегов озера, было окружено кольцом леса; здесь вздымались высокие, роскошные сосны, чередуясь с елями, опушёнными зелёными иглами. На этом огромном месте, отличавшемся известной романтической красотой благодаря деревьям, морю и укреплениям, был расположен небольшой пёстрый походный лагерь. Тут правильными рядами тянулись маленькие беленькие палатки с голштинскими флажками на верхушках, небольшие деревянные строения, украшенные еловыми ветвями, бараки с выложенными дёрном земляными с генами. Пересекающиеся улицы этого разбитого по всем правилам военного искусства лагеря пестрели группами голштинских гренадеров; местами пылали копры, на которых в котлах варился ужин, пахнувший мясом и овощами.
Наибольшее оживление наблюдалось пред самой большой из палаток в центре лагеря, возле которой высилось охраняемой двумя часовыми голштинское знамя. Пред этой палаткой вокруг самодельного стола сидела на небольших скамейках и походных стульях группа офицеров, отличавшихся от солдат лишь формой одежды. Здесь виднелись все старые, обветренные лица, черты которых носили следы полной лишений жизни; тут были и молодые люди более крепкого Словения, с жизнерадостными взорами и смеющимися липами; но по их манерам было видно, что эти люди принадлежат к числу подчинённых; их стремление быть развязными и ловкими делало их смешными, и только.
Недалеко от стола стояли телеги, запряжённые низенькими лошадками; эти телеги развозили вино, пожалованное войскам великим князем, и камеристки великой княгини в национальных русских костюмах занимались теперь разливанием вина в бутылки. Офицеры распределяли этот желанный напиток среди депутатов отдельных рот, которые и уносили затем бутылки по разным местам лагеря. Офицеры не забыли и своего стола; последний был покрыт солидной батареей бутылок, и ярко-красные лица офицеров показывали, что последние не упустили случая проверить на опыте добротность вина, предназначенного для их подчинённых. Некоторые из камеристок великой княгини не пренебрегли приглашением голштинских офицеров отведать с ними вина, а иные уселись даже за стол среди более молодых из офицеров и отворачивались теперь достаточно слабо от довольно-таки грубых ухаживаний своих кавалеров, которые восполняли трудность общения между русскими и немцами путём употребления некоторых общепонятных жестов и звуков.
Огненное вино из погребов великого князя производило своё действие не только среди офицеров, но и среди солдат; на последних оно действовало ещё в большей степени. Спустя короткое время со всех сторон голоса начали раздаваться громче, всё чаще начал слышаться громкий смех и весёлые возгласы в честь герцога Петра, о котором в среде его солдат как нельзя более редко говорили как о великом князе Российской империи; даже часовые и те получили свою долю напитка, освежающего голову и сердце; они ходили теперь взад и вперёд с менее серьёзными и торжественными лицами, а иногда и отвечали на весёлый призыв или тост, раздававшийся в рядах их товарищей. Скоро то тут, то там послышались звуки разных музыкальных инструментов и песен, в которых солдаты во всю глотку восхваляли свою родину и герцога; все песни были немецкие; немецкий говор так и висел в воздухе, и тут, в самом центре России, тогда ещё более азиатской, чем европейской, можно было наткнуться на клочок чистокровной Германии.
Между тем как весёлые клики становились всё громче, а песни заливались всё звонче, из тени парка вынырнул поручик Пассек, державший в эту ночь стражу у ворот дворца; он вышел на дорожку парка, шедшую по границе лагеря, вдоль берега озера, по направлению к противолежащему лесу. Он снял свой гренадерский воротник, шарф и шляпу и оставался теперь и обыкновенной форме Преображенского полка — в тёмно-зелёном кафтане с красными отворотами, небольшой лёгкой шляпе с узким галуном, с узкой, но твёрдой и крепкой шпагой на боку и в белых, застёгнутых до колена гамашах. Высокий рост, сильное сложение, загорелое мужественное лицо, чёрные огненные глаза, ещё более яркие вследствие белизны напудренных волос, — всё это делало истинно солдатски красивым его мужественное лицо; слегка славянский облик его лица, выражавшийся в выдающихся скулах и ширине рта, не портил его мужественной красоты. Быть может, этому лицу не хватало мягкости, но зато в глазах Пассека сверкала такая воля, на полных розовых губах лежало выражение такого смелого, полного дерзости и вызова мужества, что весь его вид способен был вызвать если и не симпатию, то во всяком случае уверенность, что обладатель этого лица сумеет покорить своей воле всякую более слабую натуру.
Когда Пассек выступил из тени деревьев парка и увидел оживлённую картину лагеря, он на мгновение остановился, подпёрся левой рукой в бок, а правой схватился за усы.
— Да, тут весело! — произнёс он, складывая губы в презрительную усмешку и придавая глазам выражение недовольства и высокомерия. — Господа немцы, видно, наслаждаются вином своего герцога, за которое уплачиваются деньги русского великого князя; теперь они, поди, более, чем когда-либо, воображают себя хозяевами страны! Как противно русскому чувству видеть здесь чужое знамя и чужие формы одежды, а кроме того, слушать эти чужие песни! Правда, всё это — игрушки, смешная забава, но тот, кто затеял эту игру, ведь — будущий царь, и в тот момент, когда он наденет на голову русскую корону, эти игрушки превратятся в серьёзное дело, а последнее серьёзно и глубоко заденет жизнь русского народа. В самом деле, каждый русский будет думать и чувствовать, как я, и ненавидеть чужих и чужое; каковы же будут его чувства к императору, который окружает себя иноземцами и позволяет иноземной крови заражать собой русскую кровь? У нас, в старом здоровом теле русского народа, и так достаточно иноземной крови; Великий Пётр, который поколебал ради величия империи нашу косность, должен был призвать на помощь чуждый дух и чуждый России гений, для того чтобы принести на нашу почву зерно прогресса; но русская почва достаточно богата и плодородна для того, чтобы вырастить из свежих ростков своеобразное дерево, и нам вовсе нет надобности вводить в неё всё новые и новые иноземные семена. Другое дело — французы, они несут к нам дух лёгкости, свежести и свободы, который до известной степени сродни нашему; а затем они либо уходят, либо становятся отличными русскими; то же самое можно сказать насчёт англичан; они обслуживают нашу торговлю, в которой мы ничего не смыслим, и никогда не мешают нам. Но совсем другое дело с немцами; они — паразиты, они закладывают глубоко в нашу землю корни и всё-таки сохраняют все свои способности, так что они заполонят в свою власть весь народ, если только им позволить расселяться тут и впредь. Уже во время Великого Петра сказывалось это стремление немцев к господству; правда, тогда это не имело большого значения; сам царь-гигант мог работать с ними, мог держать их в узде и заставлять служить русскому делу, так как он был русским до мозга костей. Но что же выйдет, если сам император — немец и чувствует себя немцем и всю свою гордость полагает в том, чтобы преобразовать государство по немецкому шаблону, точно так же, как и сам стремится подражать во всём прусскому королю! Тогда уже все эти искатели приключений и нищие будут вправе считать себя владыками России, и каждому порядочному русскому человеку не найдётся места, где бы можно было излить свой гнев и призвать кару Неба на этих чужеземцев.
Пассек схватился за рукоять шпаги и порывистым движением выдернул её наполовину из ножен, шепча губами проклятия.
— Ну, — произнёс он затем, глубоко переводя дыхание, — гордый конь храпит в поводьях, когда искусный наездник покоряет его своей воле, но глупого и слабого, который попробует испытать его терпение, он сбрасывает на землю и топчет насмерть.
Он со звоном вдвинул шпагу назад в ножны и пошёл дальше по дорожке, повернув к озеру, как бы не желая смотреть на лагерь, возбуждавший в нём такое негодование.
Когда Пассек достиг противолежащего леса и вступил под тень его деревьев, навстречу ему вышел один из часовых, выставленных от лагеря, протянул ружьё и воскликнул:
— Стой! Кто идёт? Через лагерь нельзя проходить без пропуска или приказа герцога!
Пассек остановился так близко от часового, что штык последнего едва не касался его груди; глаза поручика сверкнули, он выпрямился и крикнул грозным голосом, произнося довольно чисто немецкие слова:
— Дубина, что значит этот вопрос? Не видишь разве, с кем имеешь дело? Ты вчера, что ли, попал в Россию, что не отличаешь формы Преображенского гвардии его величества полка?
Солдат стоял неподвижно, не опуская штыка, и возразил:
— Я знаю вашу форму, но не смею никого пропустить без пропуска, кто бы он ни был; в этом смысле отдан строгий приказ по службе самим его королевским высочеством герцогом.
— Я не знаю никакого приказа по службе, — возразил Пассек, причём его побледневшее лицо исказилось от сдерживаемого гнева, — который приказывал бы задерживать офицера императорской гвардии, командированного в караул к её высочеству великой княгине; такой приказ мог быть отдан не иначе как её величеством самой императрицей или её фельдмаршалом, а потому — дорогу, или я прикажу свести тебя в караул и заковать на неделю в кандалы!
Солдат не двигался; он бросил взгляд на лагерь и сказал наполовину испуганно:
— Мне приказано требовать пропуск, и без него я ничего не могу сделать. Но вот там мой командир, он может дать разрешение...
Пассек не дал ему кончить.
— Нахал, — злобно крикнул он, — на свете, кроме её величества и её фельдмаршала Разумовского, нет иного командира, который мог бы разрешить или запретить что-либо офицеру Преображенского полка! Дорогу!.. Наказан будешь за дерзость после.
Он схватился за ружьё пониже штыка и рванул его книзу с такой силой, что приклад оружия с треском ударился о кивер гренадера; кивер упал, а солдат, наполовину оглушённый, отступил несколько шагов назад.
Пассек, не оглядываясь, двинулся дальше, пробормотав сквозь зубы ругательство; но несколько солдат, лежащих поблизости на траве, заметили происшедшее и теперь со всех ног бросились на помощь, оглашая воздух яростными криками:
— Стой, стой! Его надо арестовать, свести к командиру!.. Он оскорбил часового, нарушил приказ герцога!
Пассек обернулся, в одно мгновение выхватил шпагу и описал ею сверкающий круг прямо пред глазами возбуждённых вином голштинцев.
— Идите, идите ближе сюда, грубое мужичьё! — крикнул он. — Посмейте тронуть офицера императорской гвардии, если хотите разбить себе черепа о мою шпагу!.. Ну, подходите, оскорбители императорского мундира!.. Тому из вас, кто уйдёт от моей шпаги, придётся почувствовать на себе в Сибири, что значит оскорблять на Русской земле мундир императорской гвардии.
Он подступил к голштинцам ближе, размахивая шпагой над головой, и они невольно отступили, испуганные как его оружием, так и угрозой гнева императрицы.
Но теперь происшедшее было замечено уже и в лагере; хотя вино и отуманило головы голштинских офицеров, но не настолько, чтобы они не могли понять опасность конфликта с офицером императорской гвардии; в лагере раздался сигнал горна; солдаты медленно потянулись назад, и Пассек вошёл в лес, хотя и кипя ещё внутренне гневом, но внешне совершенно спокойный, точно человек, разогнавший свору собак.
— А, — пробормотал он, выпрямляя грудь, — следует иногда прописывать нотации этому мужичью!.. Хотя я не вправе сердиться — в настоящее время это — пустяки, а позже... — Он не кончил и прошёл несколько шагов, задумчиво смотря в землю. — Прочь эти мысли! — воскликнул он вдруг, и его губы снова сложились в беспечную, весёлую улыбку. — У меня есть другое, лучшее занятие; надо разыскать след этого зверя, который я потерял вчера. А охота на него будет занятна.
Он внимательно стал смотреть между деревьев, чтобы определить направление; от дорожки парка, по которой он шёл, отделялось несколько боковых тропинок, уходивших в лес. Через несколько мгновений Пассек успел уже ориентироваться опытным глазом охотника; он пустился по одной из тропинок, которая после большого числа поворотов вывела его к довольно большой поляне.
— Э-хе, — произнёс молодой человек, и черты его лица прояснились, а глаза раскрылись широко, точно у хищной птицы, завидевшей свою жертву, — вот она, моя лесная фея. Надо быть осторожным теперь, а то она опять улизнёт от меня.
Он постоял минуту на месте, затем вошёл в кусты и двинулся вперёд, осторожно раздвигая ветви, как будто подкрадывался к редкому животному, имея целью поймать его живьём для зверинца.
В одном месте, как раз у забора, стояла молодая девушка, лет семнадцати-восемнадцати, занимавшаяся кормлением кусочками хлеба оленей — самца, самки и детёнышей, подошедших совсем близко к забору; она при этом просовывала сквозь доски забора руку и то ласкала, то отгоняла животных, когда те пытались захватить пищу не в очередь. Весь вид этой девушки на самом деле напоминал лесную фею, как назвал её Пассек. Фигура у неё была изящная, стройная и гибкая; молодые, мягкие очертания форм указывали на возраст, когда недостаток округлости членов восполняется их эластичностью. Одета она была в простенькое холстинное платье, достигавшее лишь щиколоток и перетянутое на талии широким поясом из коричневой шерсти; на плечи была накинута шаль из белой бумазеи; благородного овала лицо имело прекрасные, правильные черты, выражавшие прелестную смесь удовольствия с серьёзностью. В больших голубых глазах читалось выражение невинного мечтания, и взгляд этих глаз был так чист и прозрачен, что сквозь их зрачки можно было, казалось, видеть самые сокровенные тайники её души. Её пепельно-белокурые волосы были уложены в причёску без помощи щипцов и пудры и вились маленькими естественными локонами над чистым, белым лбом, между тем как на затылке свешивались длинными прядями; в шарфе, закрывавшем грудь, торчал букет свежесобранных цветов.
Пассек проложил себе дорогу через кусты, находившиеся как раз позади молодой девушки, выскользнул из них и быстрыми, отчётливыми шагами начал приближаться к забору.
Молодая девушка быстро обернулась, услыхав шаги, издала при виде офицера испуганный крик и сделала движение бежать, но либо потому, что офицер был уже слишком близко, либо потому, что он находился как раз там, куда ей надо было бежать, она снова обернулась к животным и сильно покраснев, принялась снова кормить их хлебом, однако теперь уже без соблюдения очереди; этой слабостью воспользовались детёныши, между тем как олень-самец остался в стороне и, склонив голову, довольно недоверчиво смотрел своими большими блестящими глазами на пришельца.
— Да благословит вас Бог и все Его святые, прекрасная лесная фея! — сказал Пассек. — Судьба благоприятнее ко мне сегодня, чем вчера, когда я только мельком увидел из-за деревьев ваше платье и не знал, кто такая предо мною — сказочная ли волшебница или земная красавица?
Молодая девушка обернулась и, более удивлённо, чем недовольно посмотрев на офицера, ответила ему по-немецки:
— Благодарю вас за ваше приветствие, но я не настолько ещё хорошо знаю местный язык, чтобы иметь возможность ответить вам по-русски.
Затем пред горящим взором Пассека она опустила веки и, снова покраснев и слегка дрожа, сделала вид, что хочет удалиться.
Пассек очень почтительно и вежливо, но тем не менее весьма решительно удержал её за руку и сказал про себя по-русски, причём лёгкая тень пробежала по его лицу:
— Значит, она — тоже немка из колонии великого князя! Ну, если его императорское высочество будет пересаживать к нам такие роскошные цветы, то это мне очень нравится; но доброе дело будет взять их на русское попечение, потому что такая прелесть и красота вовсе не созданы для тех мужланов в форме, которые находятся в лагере! Я могу, — продолжал он дальше по-немецки, — говорить с вами на вашем родном языке, так как со времён Петра Великого мы привыкли здесь, при русском дворе, и к чужим обычаям, и к чужому языку. Итак, я благословляю свою счастливую судьбу, — продолжал он, всё удерживая молодую девушку, — которая столкнула меня сегодня с вами, тогда как вчера я видел вас только издали. Но всё же, — прибавил он, и в его голосе послышалось тёплое чувство с оттенком лёгкой насмешки, — но всё же со вчерашнего дня я носил в себе быстро промелькнувший образ и пришёл сегодня снова, чтобы найти его следы, и вы не отделаетесь от меня так дёшево.
— О, прошу вас! — боязливо воскликнула девушка. — Пожалуйста, отпустите меня!.. Дайте мне пройти!.. Мне нужно скорее домой!
— Кто попадётся солдату в плен, — возразил Пассек, не отходя от неё, — тот должен держать пред ним ответ и заплатить за себя выкуп. Итак, отвечайте мне, кто вы и как вы сюда попали, чтобы я мог знать, отдать ли вас под стражу или отпустить.
— О, господин, — воскликнула недовольная и испуганная девушка, вскидывая на него взор широко открытых глаз, — как вы можете думать, что я попала сюда, не имея на то права? Вон там, в лесу, совсем близко отсюда, находится дом моего отца, который служит нашему герцогу — великому князю, — добавила она, поясняя, — и я пришла сюда, чтобы покормить здесь этих животных, как я это делаю каждый вечер.
— Так!.. Значит, ваш батюшка находится на службе у великого князя? — спросил Пассек, всё не выпуская её. — А как вас зовут? — прибавил он с шутливой строгостью в голосе, как на служебном допросе.
— Меня зовут Мария Викман, — ответила девушка, не зная, как понять его вопросы: серьёзно или в шутку.
— А какое положение занимает ваш батюшка у великого князя? — продолжал Пассек тем же тоном.
— Он лесничий, — ответила Мария, слегка запинаясь и опуская взор, — ему поручен надзор за этим зверинцем.
— Офицер прикоснулся к фуражке, вежливо поклонился ей и сказал:
— Так как вы вполне откровенно ответили мне, позвольте и мне представиться вам: меня зовут Владимир Александрович Пассек, и я, как вы изволите видеть по моему мундиру, — поручик лейб-гвардии Преображенского её величества полка и намерен, — прибавил он, крутя усы, — сделаться со временем фельдмаршалом и кавалером ордена святого Андрея Первозванного. Увенчает ли Небо успехом мои стремления, конечно, покрыто мраком неизвестности, но это непременно совершится, если такие прекрасные губки, как ваши, будут о том молить Его и если такие чудные глазки будут воодушевлять меня к такому гордому и мужественному поприщу!
К молодому человеку так шли его смелость и решительность, а в его огненных глазах было столько изумления и рыцарского преклонения, что прекрасная Мария не могла скрыть мимолётную улыбку удовлетворённого тщеславия, в то время как, раскрасневшись, лёгким кивком головы она благодарила Пассека за его представление.
— Конечно, я от всего сердца желаю вам исполнения всех ваших надежд и желаний, — сказала она более уверенным, чем до сих пор, голосом, — но, я прошу вас, пустите меня! Отец ждёт меня, мне надо приготовить ему ужин.
— Вы сказали, кто вы, прекрасная Мария, — промолвил Пассек, — это верно; теперь дело только за выкупом.
— Какой же выкуп я могу дать вам? — воскликнула Мария, улыбаясь и непринуждённо смотря на него. — Я не ношу никаких украшений, и у меня ничего с собой нет, кроме этих полевых цветов, которые я только что собрала здесь, а для вас они, конечно, не имеют никакой цены, — прибавила она с лёгким оттенком наивного кокетства.
— Конечно, — ответил молодой офицер, — я не стану отрицать, что цветок из ваших волос был бы для меня ценным подарком; но этого недостаточно, чтобы отпустить такую прекрасную пленницу... Ведь у вас есть выкуп дороже, чем всякие украшения, и я требую его, потому что только он настолько ценен, чтобы выкупить вас.
— Что же это такое? — изумлённо спросила Мария.
— Поцелуй с ваших нежных губок, — ответил Пассек, широко раскрывая руки, чтобы преградить ей путь, — и этот выкуп я требую за вашу свободу.
— О, какая шутка! — воскликнула густо покрасневшая девушка, отступая от него.
— Шутка? — повторил Пассек, в то время как его горящие взоры, казалось, магнетизировали её. — Нет, нет, это совершенно серьёзно, и дурак был бы тот солдат, который выпустил бы такую пленницу даром!
Между тем как Мария, дрожа всем телом, прислонилась к забору, он быстро обнял, прижал её к груди и, прямо к себе повернув её голову, запечатлел долгий поцелуй на её свежих губках.
Когда он выпустил её из своих объятий, она осталась стоять всё так же, тяжело дыша, бледная и дрожащая, и, несмотря на то что путь к лесу был теперь свободен, не делала попытки к бегству; казалось, что она была поражена молнией, онемела от ужаса и не могла отдать себе отчёт в совершенно новом и никогда доселе не испытанном ощущении, с неотразимой силой наполнившем её.
— О, господин, — печально сказала она затем, между тем как искрящиеся взоры Пассека нежно и в то же время торжествующе покоились на ней, — о, господин, что вы думаете обо мне, за кого вы меня принимаете, что вы так оскорбляете меня?
— За кого я вас принимаю? — воскликнул он. — За самую красивую, самую лучшую, самую добродетельную девушку на всём свете, и, если бы кто-нибудь осмелился непочтительно посмотреть на вас, тот принуждён был бы познакомиться с моей шпагой! Вы были моей пленницей, я взял с вас выкуп, теперь вы свободны; я не имею теперь на вас никаких прав и покорнейше прошу вас извинить мне, что я не мог отказаться от такого драгоценного выкупа, посланного мне счастливым случаем.
Он опустился пред молодой девушкой на одно колено, схватил её руку и так почтительно и нежно прикоснулся к ней губами, точно преклонялся пред самой императрицей. Медленно поднимая свои ресницы, Мария взглянула на него; искренний и почтительный тон его слов, казалось, успокоил и обрадовал её; румянец снова окрасил её щёки и полусмущённая, полусчастливая улыбка открыла её уста.
— Но вы не должны больше делать это, — сказана она, освобождая тихонько руку и нагибаясь, чтобы поднять корзинку с хлебом, выпавшую у неё из рук.
— В будущем такое сокровище, как поцелуй с ваших прелестных губок, — поднимаясь, с лёгким ездоком произнёс Пассек, — можно будет получить разве только по моей горячей просьбе, но, — прибавил он, — я не могу вам обещать, что не буду просить. Теперь же, — быстро продолжал он, когда Мария испуганно отшатнулась от него, — дайте мне цветок с вашей головы: как выкуп это было слишком мало, теперь же он будет мне служить сладким воспоминанием мимолётного, но незабвенного мгновения счастья.
Она смотрела на него, словно его огненные взоры невольно притягивали к себе её светлые, ясные глазки, затем вынула из головы цветок и, густо покраснев и отвернувшись от него, подала ему. Пассек поцеловал ей руку и спрятал цветок на груди.
— Ну, а теперь, — воскликнул он своим прежним весёлым голосом, — вы не должны забывать своих питомцев; смотрите, как просительно они смотрят на вас! Вот старый олень строит дружеское лицо; теперь он видит, что вам не угрожает никакой опасности и что вы находитесь под защитой друга... Ведь не правда ли, вы позволите называть меня вашим другом?
— Раз вы так хотите называть себя, я не могу вам запретить это, — улыбаясь, сказала Мария. — Но ведь дружба должна дать доказательства, её надо испытать, и прежде всего, — прибавила она шутливо, — друг не смеет брать в плен друга!
— Он всегда будет вашим пленником, — воскликнул Пассек, — и ни за какие деньги не согласится отдать свои оковы! Идёмте, бедные животные ждут.
Он подошёл вместе с Марией к загородке, взял из её рук корзину и попеременно с ней принялся кормить нетерпеливо столпившихся животных, причём болтал так непринуждённо и ловко брошенными кусками хлеба заставлял проделывать животных такие забавные прыжки и движения, что вскоре прекрасная Мария стала весело смеяться и так доверчиво шутила с ним, как будто они действительно были старыми знакомыми и друзьями.
Когда запас в корзинке иссяк, Пассек сказал:
— Ну, мой прекрасный друг, я должен просить у вас позволения проводить вас домой, потому что должен убедиться на деле, что у вас действительно есть земное жилище и что вы не улетите, как лесная фея, и не скроетесь куда-нибудь в ствол.
Мария задумчиво и вопросительно посмотрела на него и промолвила:
— Сегодня я увидела вас, милостивый государь, в первый раз; мой отец не знает вас.
Она замолкла и покраснела, опустив взор.
— О, что касается этого, — воскликнул Пассек, — то я представлюсь вашему батюшке; мой мундир удостоверяет меня, и сама императрица не сочла бы унизительным, если бы её проводил офицер Преображенского полка.
Он взял корзинку, подхватил под руку Марию, которая ничего не могла возразить ему, и, непринуждённо и весело болтая, оба скрылись в густом лесу.