Глава первая

Весь день напролёт Ревентлов провёл в тщетных розысках. Он обошёл всех горожанок, принимавших участие в представлении «Хорева», пытаясь напасть на след, но все в один голос отвечали ему, что в тот момент, когда они уходили из дворца, Анна Евреинова оставалась ещё там. А поскольку он всегда отвозил её домой, иные даже довольно прозрачно намекнули, что считают его самого похитителем дочери Евреинова. Сломленный горем, Ревентлов не придал значения подобным подозрениям, но когда он снова зашёл к Евреинову, успевшему тоже, где только было возможно, произвести розыски, и натолкнулся на его недоверие, то страдания и отчаяние дошли до пределов безумия. Дрожа от волнения, Ревентлов бросился к княгине Гагариной, чтобы излить ей душу и напомнить о данном ею обещании помочь.

Княгиня посмотрела на него долгим, задумчивым взглядом и затем сказала с еле слышным вздохом:

   — Так, значит, вы действительно настолько любите эту девушку, что готовы вступить в борьбу с могущественнейшими особами?

   — Даже если бы они повелевали всеми силами ада! — воскликнул Ревентлов.

   — В таком случае, — сказала княгиня, — мне придётся помочь вам, чтобы не дать погибнуть вашей молодой жизни. Но обещайте мне, что будете спокойны. И если вы убедитесь, что любимая вами девушка достойна вашей любви, что и она, подобно вам, непоколебима в своей верности...

   — О, я верю в неё, — перебил Гагарину Ревентлов, — как верю в Бога, которого призываю на защиту моей любви!

   — Ну, а если вы всё-таки найдёте её слишком поздно? — спросила княгиня. — Если она всё-таки окажется навсегда потерянной для вас? Ведь Иван Шувалов соединяет в своей особе всё, чем можно завоевать женское сердце: могущество, богатство, красоту...

   — Нет, княгиня, нет! — в отчаянии крикнул Ревентлов. — Но если они окажутся правдой, тогда, — прибавил он глухим голосом, — жизнь уже не будет иметь для меня никакой цены... Но, пред тем как умереть, я ещё посмотрю, какого цвета кровь у наглого обольстителя, отнявшего у меня всё счастье моей жизни!

Княгиня покачала головой и, с нескрываемым восхищением любуясь им, сказала:

   — Сколько огня! Удастся ли мне укротить вас и направить по верному пути?.. Ну, а пока ступайте, вам не следует оставаться у меня слишком долго, так как никто не должен заподозрить, что мы с вами заключили союз. Ступайте! Сегодня вечером на приёме у императрицы я, вероятно, буду иметь возможность дать вам более подробные указания. Ну, а до тех пор потерпите!

Ревентлов пламенно поцеловал её руку, она взяла его за плечо и с нежным усилием выпроводила в приёмную. Ещё раз поцеловав у княгини руку, молодой человек, всё ещё дрожа от возбуждения, бросился вон.

Вечером он появился при дворе в свите великого князя. Все важные события, которые целиком поглощали внимание общества, были почти не замечены им, и всё время, пока он стоял за стулом великого князя, его взгляды не отрывались от княгини Гагариной, которая сидела в первом ряду среди статс-дам её величества.

Если бы всеобщее внимание не было обращено на высочайших особ, то всем бросилось бы в глаза, что княгиня в этот вечер была бледнее, чем обыкновенно, что вокруг её всегда надменно улыбавшихся губ лежала какая-то трагическая складка и что весёлые, задорные глаза на этот раз смотрели как-то непривычно задумчиво, что придавало её красоте совершенно особенное, грациозное выражение.

Кроме Ревентлова, который умоляюще смотрел на княгиню Гагарину, на неё были устремлены столь же неотрывные взгляды узеньких глаз Брокдорфа.

Он постарался поместиться как можно ближе к княгине и не отрывал взоров от красавицы, причём в стремлении казаться грациозным и изящным принимал такие позы, которым позавидовал бы самый талантливый комик.

Его стремления привлечь на себя взгляд княгини не остались бесплодными: она неоднократно поглядывала на него, и её глаза сумели послать ему безмолвный привет нежности.

Когда императрица села за карточный стол, а великокняжеская чета принялась обходить собравшихся в зале, княгиня Гагарина, проходя мимо Ревентлова, успела незаметно шепнуть ему:

   — Не следуйте за мной! Я иду действовать в ваших интересах!

В то время как Ревентлов, повинуясь приказанию княгини, отвернулся от неё и впился полными мрачного гнева взглядами в Ивана Шувалова, который тоже мрачнее тучи стоял около императрицы, княгиня Гагарина подошла к Брокдорфу и, тихонько взяв его за руку, сказала:

   — Не знаю, куда и деваться от жары и этой сутолоки! Не найдётся ли у вакс свободной минутки для разговора по душам, мой друг?

Прикосновение княгини Гагариной подействовало на голштинца, как электрическая искра. Густая краска залила его плоское лицо, и пробормотав что-то в высшей степени несвязное, он последовал неверными шагами за Гагариной. Поспешно, почти с повелительной быстротой княгиня провела Брокдорфа через ряд боковых залов и наконец остановилась в маленькой гостиной, в которой когда-то Ревентлову невольно пришлось подслушать разговор между Бестужевым и Репниным. Княгиня со вздохом посмотрела на окружённый растениями диван и потом опустилась на мягкие подушки его, жестом пригласив фон Брокдорфа сесть около неё.

   — Ах, как хорошо побыть несколько мгновений в этой тишине! — сказала она, грациозным движением опуская голову на подушки. — Я страстно хотела поскорее урвать минуточку, чтобы поговорить с вами, барон. Мне крайне интересно узнать, что произошло после нашего последнего разговора. Вы обещали мне расстроить маленькую идиллию вашего земляка и в то же время помочь удовлетворить каприз моему давнишнему другу Ивану Ивановичу Шувалову. Правда, я что-то мельком слышала об исчезновении этой красавицы, Анны Евреиновой, — в городе много болтают об этом приключении, но вы должны рассказать мне всё во всех подробностях, пока там, в зале, продолжается эта скучная, шумная комедия.

Княгиня слегка склонилась к Брокдорфу, её полная белая рука легла на тёмно-красный бархат подушки. Брокдорф сидел так близко от неё, что мог слышать биение её сердца. Кровь горячей волной нетерпеливо стучала в виски... Он наклонился к красивой руке княгини — и прижался устами. Княгиня невольно вздрогнула, словно от гадливости, но руки не отдёрнула и, ещё больше пригнувшись к барону, с задорной кокетливостью сказала:

   — Да какой же это рассказ, барон! Это язык страсти. Он тоже может быть полон значения... Но мне хотелось бы знать, как вы оправдали мою рекомендацию Ивану Ивановичу Шувалову. Должна же я знать, — прибавила она шёпотом, стыдливо потупив взор, — заслужили ли вы ту награду, которой так страстно молили у меня!

   — Да тут и рассказывать-то почти нечего: всё дело вышло очень несложно, — ответил Брокдорф. — Я увёз крошку, что было очень нетрудно, так как она сочла меня за друга и доверенного её возлюбленного. Я увёз её в такое место, где не найдут ни отец, ни возлюбленный, и Ивану Ивановичу предоставляется полная возможность на свободе вытравить из её сердца этого фатишку Ревентлова!

   — И где она теперь? — быстро спросила княгиня.

Брокдорф запнулся и замялся с ответом.

Молния гнева сверкнула в глазах княгини, когда она заметила его колебание.

   — Вы должны понять, барон, что я хочу вполне удостовериться, так ли всё надёжно, как вы говорите, — сказала она строгим голосом. — Эта история может привести к очень дурным последствиям. Можно ручаться, что императрица очень строго отнесётся к похищению этой особы. Я беспокоюсь ради моего друга Ивана Ивановича...

Брокдорф испытывал жесточайшие муки.

   — Ведь это — не моя тайна, княгиня, — ответил он с боязливой неуверенностью. — Спросите Ивана Ивановича! Пусть он сам скажет вам...

   — А! — воскликнула княгиня, выпрямляясь и уничтожая барона взглядом. — Так вы не доверяете мне? Так вот как вы благодарите меня за то, что я открыла вам дорогу!

Ступайте прочь, ступайте!.. У нас с вами нет ничего общего... Я ошиблась, когда считала вас своим другом!

Не вставая с дивана, она отвернулась от него и закрыла лицо руками. Но хотя благодаря такому движению её лицо и было скрыто от Брокдорфа, его жадным взорам теперь были представлены её затылок и плечи, на которые ниспадали маленькие напудренные локончики.

Голштинец тяжело дышал. Но словно притягиваемый могущественной силой, он склонился и прижался губами к полным перламутрово-белым плечам красавицы.

Гагарина резко отскочила и посмотрела на него гневным взглядом.

   — Как вы смеете, милостивый государь! Вы забываете, что я княгиня Гагарина!

   — О, княгиня! — воскликнул Брокдорф, хватая её руки. — Повелевайте мною!.. Я готов отдать жизнь за один ваш ласковый взгляд!

Опьянённый страстью, плохо сознавая, что он делает, барон привлёк к себе красавицу и покрыл бесчисленными поцелуями. Она не сопротивлялась, на короткий момент отдаваясь его ласкам... Затем, быстрым движением вырвавшись из объятий, она сказала ему с нежной улыбкой:

   — Вы просто дурачок!.. Разве я хочу вашей жизни? Неужели вы думаете, что я могла бы предать вас? Мне нужна только уверенность в отмщении оскорбившему меня нахалу... Ну, ну, скорей! Куда вы увезли Анну Евреинову?

Взгляд Брокдорфа сжигал её.

   — Она в доме сестёр Рейфенштейн, на Фонтанной, — поспешно выговорил он наконец.

   — Ах вот как! — задумчиво протянула княгиня. — Это приятельницы графа Петра, значит, всё остаётся в семействе! — улыбаясь, прибавила она.

Брокдорф ничего не ответил ей; он снова схватил в объятия красавицу, покрывая её всю горячими поцелуями; она опять на мгновение терпеливо отдалась его страстным ласкам, но затем, быстрым движением высвободившись из его рук, откинулась на противоположный конец дивана и сказала:

   — Что же, я готова поверить вам, барон, хотя ваше недоверие не заслужило такого быстрого доверия. Но вот что мне пришло в голову... Это каприз, если хотите... Я хочу во что бы то ни стало повидать эту чаровницу. Я почти не помню, какова она, так как плохо разглядела её во время представления. Вот я и хочу под чужим именем пробраться в тот дом, чтобы посмотреть на неё и в то же время убедиться, достаточно ли надёжно её убежище.

   — Это немыслимо, — оробел барон, — это совершенно невозможно!

   — Невозможно? — насмешливо переспросила княгиня, хотя в тоне её голоса звучала какая-то скрытая нежность. — Невозможно? И это слово произносит человек, желающий стать моим другом и требующий за свою дружбу награды, которая даётся только за выдающиеся рыцарские подвиги? Хорошо же, барон, хорошо! Я поучусь у вас, как произносить это слово «невозможно», которого до сих пор не было в моём обиходном словаре...

   — Господи Боже мой! — испуганно и взволнованно воскликнул Брокдорф. — Да вы подумайте только: если я проведу вас туда, начнут спрашивать... допытываться...

   — Вам совсем ни к чему лично вводить меня туда, я хочу пойти туда одна. Вы поверенный секретов Ивана Ивановича, вот вы мне и дайте тот пароль, который откроет для меня двери дома. Я принесу ей что-либо — цветок или кольцо, словом, что-нибудь! Вы уж не бойтесь, я очень находчива! Но мне страстно хочется побывать у неё, я хочу видеть её во что бы то ни стало. Ну, а раз я чего-нибудь хочу, то я не привыкла отступать! Тот, кто хочет служить даме, должен уметь исполнять её капризы: зарубите себе это на носу! Слово «невозможно» очень опасно, когда его говорят даме, потому что она-то уж найдёт впоследствии возможность повторить его в такой момент, когда оно неприятнее всего!

   — Хорошо, я дам вам записочку к Кларе Рейфенштейн, в которой напишу, будто вы придёте к Евреиновой по поручению Шувалова.

   — Ну, так напишите же, барон, эту записку да позаботьтесь, чтобы ваше писание действительно открыло мне дверь этого дома, потому что, если этого не случится, то можете быть уверенным, что и для вас тоже моя дверь окажется неизменно закрытой.

   — Если Шувалов узнает об этом... — глухим голосом сказал голштинец.

   — Тогда я сумею защитить вас, — воскликнула княгиня. — Да и потом, если бы не было никаких опасностей, то о какой же награде могла бы идти речь? Ну, скорее, скорее, барон, пишите записку... Вы не знаете, что значит, когда женщину одолевает каприз!

Тогда Брокдорф, ещё раз пытаясь схватить руку княгини, спросил:

   — Ну, а окажусь ли я достойным той награды, ради которой иду на всё?

   — Когда я вернусь из того дома, — ответила княгиня, полуопуская ресницы, — тогда моя дверь будет постоянно и во всякое время открыта для вас, я не буду в силах отказать ни в какой награде!

Брокдорф снова попытался обвить её руками. Но княгиня оттолкнула его от себя и сказала требовательно и резко:

   — Записку, барон, записку! При мне имеется всё необходимое на такой случай! Вот, пожалуйте!

Она достала из-за пояса маленький хорошенький футлярчик из слоновой кости и подала Брокдорфу одну из вложенных туда золотообрезных карточек и золотой карандаш.

Барон на мгновение ещё поколебался и дрожащей, неверной рукой написал несколько строк на карточке, которую затем подал княгине.

Она мельком пробежала написанное:

   — Хорошо! Но смотрите, — продолжала она с угрозой, — если вы обманули меня, если написанное вами не откроет мне двери к пленнице, видеть которую мне так страстно хочется, тогда этот листок попадёт прямо в руки Ивана Ивановича Шувалова и вам придётся поплатиться за двойной обман!

Брокдорф с испугом протянул руку, словно желая вырвать у княгини листок.

Но она быстрым движением спрятала записку за корсаж и, улыбаясь, сказала:

   — Что попало ко мне, того у меня не вырвет сам чёрт! Вы в моих руках, но можете быть совершенно спокойны; я буду милостива к вам, если только вы были искренни. Я расскажу этой маленькой волшебнице, что её возлюбленный умер... нет, лучше, что он стал неверен ей, что он забыл её в лучах величайшего благоволения, на её глазах свалившегося ему на голову... Тогда она перестанет противиться любви Шувалова!

При последних словах княгиня проницательно впилась взглядом в лицо барона.

   — О, вы правы, княгиня, вы глубоко правы! Обер-камергер будет восхищен, когда эта упрямая девчонка перестанет наконец капризничать, что приводит его в дурное настроение.

   — Идут! — вскрикнула вдруг княгиня.

Ловким, быстрым движением она высвободилась от пытавшегося обнять её барона, отскочила, и в следующий момент звук её лёгких шагов уже раздавался в соседней комнате.

Брокдорф стоял пошатываясь; кровь кипела у него ключом. Он, как бы проснувшись, оглянулся по сторонам, затем провёл рукою по лбу и сказал после некоторого раздумья:

   — Что я наделал! Я выдал секрет обер-камергера! Ведь он уничтожит меня, если узнает!

Положив руку на эфес шпаги, он обречённо отправился в большой зал.

Тем временем императрица кончила игру, а великий князь с супругой успели обойти всех присутствующих. Все поднялись, чтобы идти к столу; императрица милостиво подала руку великому князю и кивком головы подозвала к себе Екатерину Алексеевну.

Пока высочайшие особы готовились проследовать в столовую, княгиня Гагарина подошла к Ревентлову, заговорила с ним, сохраняя на лице полное равнодушие, и словно случайно отвела на несколько шагов в сторону, к одной из стенных ниш Большого тронного зала.

   — Я сдержала данное вам слово, — шепнула она ему. — Если вы и сейчас сомневаетесь в моём дружественном расположении к вам, то вы самый неблагодарный человек во всём свете!

   — Боже мой, княгиня! — воскликнул Ревентлов, с величайшим напряжением воли сохраняя внешнюю непринуждённость и спокойствие. — Вы узнали?

   — Я узнала, где находится ваша Анна, — ответила княгиня, — и у меня в руках средство освободить её!

   — Заклинаю вас, княгиня, — воскликнул Ревентлов в величайшем возбуждении, — скажите мне, где она? Скажите мне, где я могу найти её, чтобы поспешить к ней, чтобы...

   — Как глупо! — перебила его княгиня. — Я не скажу вам этого потому, что вижу, что вы способны погубить всё безумной неосторожностью!

Ревентлов печально потупился.

   — Дайте мне честное слово, что не предпримете ничего без моего позволения, что не сделаете попытки пробраться к вашей возлюбленной или силой освободить её. Дайте мне своё честное слово — и я скажу вам, где она находится.

   — Даю вам честное слово, — поспешно ответил Ревентлов, — клянусь, что буду терпелив и послушен. Но только, Бога ради, скажите мне, где она!

Княгиня наклонилась к нему и шепнула на ухо несколько слов.

   — Благодарю вас! — с восхищением воскликнул он, но затем, вдруг побледнев, боязливо посмотрел на княгиню и пробормотал: — А если теперь уже слишком поздно?..

Княгиня окинула молодого человека долгим, ласковым взором.

   — Нет, пока ещё не поздно, поверьте мне, вы найдёте свою возлюбленную верной и непорочной, но только в том случае, — сказала она убеждённо, — если будете терпеливо следовать моим указаниям!

   — Вы возвращаете мне жизнь, княгиня! — воскликнул Ревентлов.

Но она быстрым движением отвернулась: Брокдорф проходил мимо и удивлённо посмотрел на них обоих.

Княгиня быстро подошла к нему и, взяв его под руку, сказала:

   — Отведите меня на моё место! Тут была такая теснота, что я должна была отстать от императрицы.

   — У вас был какой-то интимный разговор с бароном фон Ревентловом? — спросил Брокдорф с выражением ревнивого недоверия.

   — Я немножко позабавилась его беспокойством, — ответила княгиня. — Какую сладость могла бы иметь месть, если бы нельзя было растравливать раны врага и видеть, как он истекает кровью? Этой радостью я обязана вам, барон, — прибавила она так страстно и многозначительно, что у Брокдорфа снова взволновалась кровь.

Он сильнее прижал к себе её руку и гордо повёл по залу к её месту за столом императрицы.

Ужин проходил среди всеобщего громкого веселья; насколько в начале торжества все были подавлены, настолько же теперь присутствующие казались радостно возбуждёнными. Императрица подняла бокал за надежды, открывавшиеся в будущем, и с громкими, ликующими криками все присутствующие присоединились к её тосту. Екатерина Алексеевна смотрела по сторонам гордым, счастливым взором, сознавая всё то значение, которое приобрела теперь в глазах двора. Великий князь тоже был в своём прежнем хорошем настроении, только его веселье казалось немного слишком резким, и к его шуткам неоднократно примешивались горькие, иронически-злобные замечания. Но все окружающие уже привыкли к его выходкам, и это лихорадочно-приподнятое настроение приписывалось действию мадеры, которую Пётр Фёдорович пил большими пивными бокалами. Только Салтыков сидел молчаливо и задумчиво, а обер-камергер Шувалов мрачно осматривался по сторонам, с высокомерной холодностью отклоняя всякий обращённый к нему разговор, почти не притрагиваясь к яствам и напиткам, подаваемым ему лакеями. Однако никто не обращал на это особенного внимания, так как интерес к Салтыкову в значительной степени утратился, а неудовольствие Ивана Ивановича Шувалова объяснялось якобы нежным вниманием, уделяемым императрицею адъютанту Бекетову, от которого она всё время почти не отрывала своих томных взглядов.

Государыня встала из-за стола. Она простилась с великокняжеской четой и с первыми сановниками империи у дверей, запретив провожать себя и взяв под руку Бекетова, который должен был отвести её в покои.

Как только за императрицей закрылась дверь, Иван Шувалов, даже не откланявшись великому князю и его супруге, вышел из зала. Ревентлов с сильно бьющимся сердцем смотрел вслед обер-камергеру, но ему пришлось остаться на месте, так как после ухода императрицы весь двор ещё теснее окружил великого князя и его супругу и последние ещё очень долго не могли вернуться в свои апартаменты. Но наконец и придворный штат их императорских высочеств был отпущен.

Екатерина Алексеевна искала одиночества, чтобы без помехи усладиться картиной будущего, а Пётр Фёдорович, покачиваясь, отправился под руку со Львом Нарышкиным в спальню, чтобы забыться там тяжёлым сном после всех волнений и возлияний этого дня. Его нервы были слишком напряжены, и, пред тем как лечь, он выпил ещё большой бокал крепкого хереса, который и заставил его сейчас же заснуть.

Ревентлов торопливо бросился к себе в комнату, сменил придворный мундир на обычный костюм, надел высокие, подбитые мехом сапоги, прицепил к поясу шпагу и, закутавшись в шубу, вышел из дворца, чтобы разыскать дом на Фонтанной, указанный ему княгиней.

Но он был не единственным человеком, от которого бежал сон, в то время как городом и дворцом овладевал безмолвный покой.

 

Глава вторая

Александр Шувалов тщетно пытался вызвать на разговор своего двоюродного брата Ивана Ивановича — последний оставался одинаково недоступным для начальника Тайной канцелярии, как и для всех прочих людей; кроме того, быстро исчез после ухода императрицы.

В то время как весь двор прощался с великим князем и его супругой, Александр Шувалов подошёл к брату Петру и поспешно сказал:

   — Пойдём, Пётр, мне надо поговорить с тобой.

Граф Пётр Иванович, которому Александр постоянно внушал громадное уважение своим гибким и изобретательным умом, дополнявшим в трудных случаях его собственную, по-военному прямую, непосредственную и горделиво беззаботную натуру, не сказав ни слова, последовал за ним. Они сели в поджидавшие их сани и отправились к Александру.

Приехав, Александр Шувалов приказал подать к себе в комнату горячий пунш, который должен был быть постоянно наготове для него, когда он поздно возвращался из дворца. Он налил из серебряной чаши два стаканчика — для себя и для брата — и, привольно откинувшись на спинку мягкого кресла и с удовольствием делая маленькие глотки, заговорил:

   — Опасность растёт с каждым часом, Пётр, и мы не можем сложить руки и ждать, пока наш брат Иван, благодаря своему капризу, который кажется мне почти болезнью, не погубит себя и нас. Он видит, что императрица всё более и более не равна душой к этому Бекетову; после сцены на заседании совета он уже не может сомневаться, что у этого молокососа есть и твёрдое желание, да и способности тоже, стать чем-нибудь побольше, чем просто игрушкой государыни, и совершенно равнодушно взирает на всё. Идёт наперекор желаниям императрицы и думает только о своей несчастной любви... Мы должны предпринять что-либо и отвести погибель.

   — Я уже говорил тебе, — возразил граф Пётр Иванович, который, опорожнив свой стаканчик, спокойно расхаживал взад и вперёд по комнате, — пусть Иван топит себя, если ему того хочется; императрице всегда понадобится стоящая в боевой готовности армия и тем более — искусная артиллерия. А для того, чтобы иметь как то, так и другое, ей не обойтись без меня. Я буду спокойно ждать. Будь что будет — моё положение опирается на русские пушки, и у меня больше нет ни малейшего желания мешаться в эти отвратительные придворные интриги.

   — Ты ослеплён! — воскликнул раздражённо Александр Иванович, вскакивая и снова наполняя себе стаканчик из серебряной чаши. — Нас всех ждёт погибель, если я не буду начеку! Ты совершенно прав, что императрице не так-то легко заменить тебя кем-либо в армии. Ну, а другого такого начальника Тайной канцелярии, который, подобно мне, сумел бы проникать во все тайны и секреты и осуществлять собою вездесущность власти, она тоже не скоро найдёт. Но даже и это не помешает нам погибнуть вместе с нашим безумным Иваном, потому что Бекетов действует вовсе не по какому-либо внутреннему инстинкту; его влияние на императрицу является следствием определённого плана, задуманного нашими врагами. Я знаю, — продолжал он затем, — что Уильямс побывал у него, да и как бы осторожно ни вёл себя Бестужев, а он всё-таки — наш смертельный враг. Он ищет сближения с великой княгиней, которая тоже ненавидит нас; кроме того, этот неутомимый и всепроникающий английский дипломат имел долгое собеседование с великим князем, как сообщил нам Брокдорф, шпионящий там в наших интересах. Словом, все наши враги соединились в дружной работе против нас и действуют по определённому плану. Если им удастся свалить Ивана, то они не успокоятся до тех пор, пока им не удастся уничтожить и нас обоих, а это будет тогда очень легко для них. Подумай только, что эта несчастная девчонка, которая внушила Ивану такую безумную и нелепую страсть, помещается в твоём доме, что я не мог не знать этого как начальник тайной полиции. Разве одного этого не будет достаточно для того, чтобы возбудить против нас самый безумный гнев императрицы, который и обрушится на нас, как на сообщников брата Ивана? Похищение девушки возбудило толки во всём городе; эта тайна ненадолго останется тайной, так как у наших врагов тоже имеются свои ищейки. Можно выследить, куда ходит Иван. Да и неужели ты думаешь, что этот Брокдорф, который стал случайно его доверенным лицом, не польстится на золото наших врагов, как польстился на наше? Наши заслуги, наша незаменимость, на которые ты напираешь, едва ли спасут нас, так как — ты сам знаешь — императрица не любит признавать кого бы то ни было незаменимым. Поверь мне, если нашим врагам удастся свалить Ивана, если они сумеют использовать раздражение императрицы за его неверность, чтобы очистить всё поле для себя, то мы последуем за Минихом, которого не постеснялись отправить в ссылку, несмотря на все его заслуги боевого генерала. Мы должны покончить с этой историей, должны исцелить Ивана от его ослепления и заставить его бороться за своё влияние и положение, которые он так легкомысленно, так равнодушно готов уступить врагам.

   — Ну, что же, — сказал граф Пётр Иванович, — для этого имеется средство, которым мы уже давно должны были воспользоваться. Давай насильно разлучим его с этой девчонкой, доводящей его до полного исступления, и отвезём её домой к отцу, который, бедный, ищет её!

   — Да, но она будет болтать о происшедшем, — возразил Александр Иванович, — шум будет ещё больше, и императрица с радостью ухватится за удобный случай, чтобы представить следствие своего ревнивого гнева актом беспристрастного правосудия!

   — В таком случае, — сказал граф Пётр, — заставим её исчезнуть. Ты-то уж, наверное, найдёшь такое местечко, в котором её никто не отыщет.

   — Это было бы очень легко, — ответил Александр Иванович, — но мы не должны забывать, что в своём безумии Иван способен на всё. Вспомни, что он пригрозил нам лично сознаться императрице в своей любви. Ну, а там, где задевается её тщеславие, императрица не ведает ни великодушия, ни прощения... Иван способен привести в движение и небо, и землю, чтобы снова найти свою возлюбленную, и благодаря этому катастрофа только будет вызвана гораздо скорее!

   — Тогда уж, право, не знаю, что делать, — нетерпеливо сказал граф Пётр Иванович, — тогда предоставим событиям идти своей естественной чередой. Или же, — прибавил он гневно, — если нет другого средства, так надо пожертвовать безумным; это будет простым актом самосохранения и самообороны. Давай сами доложим императрице о том, что произошло: она не в силах будет наказать нас, раз мы выдадим ей по доброй воле преступника.

   — Это было бы последним средством, — ответил Александр Иванович, — но, по моему глубочайшему убеждению, даже если мы и воспользуемся им, то наше падение будет только отсрочено, но никак не предотвращено. Но слушай, — продолжал он, — я знаю другое средство, которое кажется мне гораздо вернее. Это средство способно излечить Ивана от безумного ослепления и спасти всех нас, если только оно будет применено как можно скорее, пока у наших врагов ещё нет в руках всех улик, чтобы заловить нас. Надо постараться вернуть Ивану его честолюбие и гордость. Мы должны ухитриться с корнем вырвать любовь из его сердца.

Девушка должна навсегда пропасть для него, всякая охота на её возвращение должна быть вырвана из его сердца. Только тогда он и будет в силах вновь овладеть самим собою.

   — Совершенно верно, — ответил граф Пётр Иванович, — но как это сделать?

   — У этой Анны Евреиновой, — продолжал Александр Иванович, — была любовишка с бароном Ревентловом, молодым камергером великого князя, и я знаю, что сам Евреинов подозревает этого голштинца в похищении дочери... Вот на этом-то и построен мой план: мы должны провести Ревентлова к девчонке, пусть он похитит её из твоего дома. Иван узнает, что она исчезла вместе с бароном, не подозревая, что в этой штуке принимали участие мы. Пусть беглецы пробудут несколько дней в укромном убежище, а когда их после этого найдут там вместе, то...

   — То гнев Ивана будет безграничен, — вставил граф Пётр.

   — Разумеется, — сказал Александр Иванович, — но вместе с тем он исцелится от своей страсти и не будет больше думать о той, которая удрала от него с другим и теперь принадлежит ему. Правда, он потребует наказания этому Ревентлову; ну что же: мы исполним каждое его желание, стоит ему только высказать его. Пусть в бешенстве он разнесёт всех и вся — это будет очень полезно; если голштинцы наделают побольше хлопот великому князю, быть может, тогда он скорее согласится отдать датскому королю эту хлопотливую землю. Но зато будет отвращена опасность, нависшая над нашими головами, и опасность того, что императрица застанет Ивана у ног дочери нашего бывшего крепостного!

   — Ладно, — сказал граф Пётр. — Может быть, ты и прав. Так или иначе, но заколдованный круг будет разорван. Но только как всё это устроить? Мы должны быть очень осторожны, чтобы не выдать своего участия в этом деле. Если он заподозрит наше участие, то взбесится до последней степени и будет в состоянии окончательно и бесповоротно погубить всё!

   — Едва ли оно может не удаться, — ответил Александр Иванович. — Но ты, пожалуй, прав; нам нужно действовать так, чтобы остаться в стороне. Впрочем, я обо всём подумал, мой план совершенно выработан. Скажи, ты уверен в обеих Рейфенштейн? — спросил он.

   — Совершенно! — ответил граф Пётр Иванович. — Да подумай сам: где ещё они найдут такого щедрого покровителя, как я.

   — Ну, так хорошо, — сказал Александр Иванович, — тебе надо будет сказать им, чтобы они провели к пленнице еврея Завулона Хитрого, который часто приходит к ним с твоими подарками. Пусть они сведут его к бедной девушке, чтобы та в своём одиночестве развлеклась хоть немножко видом всех этих пёстрых безделушек!

   — Легче ничего и быть не может, — сказал граф Пётр Иванович, — Клара Рейфенштейн только что с большой теплотой и участием говорила мне о дочери Евреинова...

   — Чудесно! — сказал Александр Иванович. — Я пошлю туда еврея с двумя помощниками, которые пройдут под видом носильщиков товара. Одним из них будет Ревентлов, другим — мальчик, в платье которого переоденется Евреинова, чтобы выйти из дома. Всё это покажется совершенно естественным. Завулон Хитрый — сам воплощённая хитрость; он сумеет устроиться так, что Ревентлов и Евреинова останутся наедине с его подручным, так что он и сам окажется обманутым. Я приму все меры, чтобы бегство молодых людей удалось и чтобы на несколько дней они могли спрятаться. Тем временем мои агенты постараются подлить масла в огонь всеобщего возбуждения и негодования. Исчезновение барона фон Ревентлова обратит на себя внимание двора, я доложу обо всём Императрице, заинтересую её Евреиновой и направлю все свои усилия на то, чтобы вернуть отцу исчезнувшую дочь. Иван будет вне себя от бешенства, но его розыски припишут участию к трактирщику, которого он часто навещает, как вольноотпущенника нашей семьи. Через несколько дней беглецов найдут в их укромном уголке, ну, и любовь Ивана тогда рассеется как дым.

   — Правильно, — ответил граф Пётр Иванович. — Но уверен ли ты в этом еврее Завулоне Хитром?

   — Уверен так же, как в самом себе, — ответил Александр Иванович. — Для всех его участие выразится в том, что он якобы ввёл барона Ревентлова в дом сестёр Рейфенштейн для любовной интриги. Это нисколько не скомпрометирует его, тогда как, он знает, малейшее неосторожное слово о моём участии в этом деле будет стоить ему языка и что ему придётся расстаться с накопленным богатством и пуститься по дороге в Сибирь. Императрица никогда не узнает об этом странном совпадении, а Иван едва ли даже поинтересуется, как это произошло; весь его гнев обрушится на этого Ревентлова!

   — Но ведь тогда мы должны будем принести барона в жертву! — закончил граф Пётр Иванович Шувалов.

   — А почему бы и нет? — легкомысленно проговорил Александр. — Неужели будет лучше, если этой жертвой станем мы? Я думаю, что молодой голштинец с удовольствием за два дня блаженства с Анной заплатит ссылкой в Сибирь. А может быть, государыня ограничится только тем, что отправит его за пределы России, в Германию; во всяком случае, Иван будет исцелён, а мы спасены.

   — Но если эта девушка расскажет, что в этот дом привёз её Брокдорф, — сказал граф Пётр, — и что там её посещал Иван...

   — Ты забываешь, что беглецов я поймаю сам, — возразил Александр Шувалов, — и сам же буду вести следствие по этому делу, так что никто, кроме меня, не будет видеть их и разговаривать с ними.

   — Так действуй, — сказал Пётр Иванович, наливая себе последний стакан пунша. — Изумляюсь твоей изобретательности! Мне никогда в жизни не пришла бы такая мысль. Я понимаю, как нужно обучать солдат, но на извилистых путях интриги не могу сделать двух шагов без того, чтобы не заблудиться.

   — Поэтому-то и хорошо, — ответил Александр Шувалов, потирая себе руки, — что я в родне унаследовал от Ариадны её ловкость. Пойдёшь ли ты сегодня вечером к Рейфенштейн?

   — Я устал и думаю, что они не ожидают меня, — ответил граф Пётр. — Но будь спокоен; завтра утром они получат свои инструкции. Клара с удовольствием ухватится за случай поразвлечь дочку Евреинова.

   — А завтра вечером, — сказал Александр Шувалов, протягивая брату на прощание руку, — к ним явится Завулон Хитрый, который должен будет соединить пылких влюблённых, вероятно и не подозревающих, как близко их счастье.

 

Глава третья

Дом на Фонтанной, вокруг которого сошлось столько горя и надежд, был окружён ночью какой-то странной, таинственной жизнью. В то время как на дворе взад и вперёд расхаживал немой слуга, на улице пред домом появились какие-то странные личности, закутанные в меховые шубы, и начали прохаживаться по тротуару, прячась в тень, как только на дороге им показывался какой-нибудь прохожий. Этот манёвр был выполнен ими с военной точностью, когда и Ревентлов, дойдя до дома Рейфенштейн, остановился и начал осматривать его, как будто сравнивая с описанием, данным ему княгиней Гагариной. Лицевой фасад дома был погружен в полную тьму, так как все его окна были закрыты железными ставнями, которые, по-видимому, охраняли дом не столько от воров и грабителей, сколько от любопытных взглядов. Казалось, дом пуст — все вымерли или выехали. С сильно бьющимся сердцем взглянул Ревентлов кверху, не замечая наблюдавших его людей, а те, по-видимому, не собирались ему мешать.

«Боже мой! — воскликнул он про себя. — Если княгиня говорит правду, то Анна здесь и ждёт, когда я приду и спасу её. А я так близко и могу только скрежетать зубами, сознавая своё бессилие. Но всё-таки княгиня подала мне надежду и мне не следует приходить в отчаяние. Она сказала мне, что мне надо наблюдать за домом, чтобы не потерять следов Анны, если её увезут дальше. Я не оставлю своего поста и стану наблюдать, раз мне не остаётся ничего другого. С каким бы удовольствием я рискнул своей жизнью ради её спасения! О, если бы я знал, по крайней мере, где она находится, — вздыхал он, — тогда я мог бы подать ей какой-нибудь знак... Но дом нем как могила».

Но тут он заметил, что невдалеке, за углом стены, огораживающей двор или сад мрачного дома, находился узкий переулок, откуда можно было бы увидеть противоположную сторону дома и напасть на какой-нибудь след.

Быстро приняв решение, он завернул в тёмный проулок, нисколько не боясь опасности, только, засунув руку в шубу, подёргал шпагу, чтобы убедиться, легко ли выходит она из ножен. Сделав шагов сорок или пятьдесят, он наткнулся на новый поворот стены и, завернув, увидел задний фасад дома. Здесь окна не были закрыты ставнями, и в одном из них горел яркий свет.

У Ревентлова невольно вырвался вздох радости. И подумать только, что всего лишь несколько шагов отделяют его от Анны!

Он стал исследовать стену, раздумывая, нельзя ли на неё влезть, но стена была высока. К тому же он дал княгине слово не предпринимать никаких мер. Да, он должен быть терпелив, хотя бы от этого лопнуло или разорвалось его сердце.

Он продолжал стоять, завернувшись в шубу, посматривая на освещённое окно. Внезапно за окном мелькнул силуэт женщины, и несмотря на двойные рамы, несмотря на узоры мороза, покрывавшие стёкла, Ревентлов узнал в этом силуэте Анну. Барон страстно раскрыл объятия, как будто хотел обнять дорогой ему образ, который мелькнул и через мгновение уже снова исчез.

«Ах, если бы я мог подать ей какой-нибудь знак или послать хоть как-то привет!» — подумал он и снова стал мрачно глядеть, не спуская глаз, на освещённое окно. Вдруг его лицо прояснилось.

— Да вот же, — сам себе сказал он, — вот самое верное средство передать ей известие.

И полным голосом, который громко и свободно разносился по морозному воздуху, он запел одну из тех песен, которые часто певал под аккомпанемент балалайки Анны. Вскоре в окне появился женский силуэт и снова исчез. Ревентлов запел громче. При последних словах песни у освещённого окна появилась снова тень, но она была крупнее первой. По очертаниям фигуры можно было догадаться, что у окна стоял мужчина. Но вскоре затем пропала и эта тень.

«Кто мог это быть? — задал себе вопрос Ревентлов. — Неужели тот могущественный обожатель, который пристаёт к ней со своею любовью, в то время как я, подобно мальчишке, распеваю здесь серенады? О, я дурак! — одёрнул он себя. — Распевая здесь, я забыл о возложенной княгиней обязанности следить за девушкой... Скорее, скорее на свой пост!»

Бросив последний взор на освещённое окно, Ревентлов быстро направился к улице, где при его приближении тёмные личности снова попрятались в тень домов, и стал медленно прохаживаться пред дверьми дома.

А между тем у Анны действительно находился могущественный похититель, приехавший прямо с ужина у императрицы.

Иван Шувалов, не переменяя костюма, лишь накинув поверх широкий плащ и надев маску, сел в сани, которыми правил один из самых преданных его слуг. Санки очень быстро понеслись к дому на Фонтанной, а когда остановились на дворе дома Рейфенштейн, Иван Иванович снял с себя маску и пошёл в комнату Анны.

Между ним и похищенной им девушкой существовали довольно странные отношения. Шувалов, будучи в глубине души человеком благородным и великодушным, не мог принять с ней тон безграничного владыки. В обращении с Анной у него проглядывала даже некоторая робость: ведь втайне он надеялся, что склонит наконец её к любви. Он не наскучивал Анне своими любовными объяснениями, он раскрывал ей мир: рассказывал о чужеземных дворах, о великих правителях других стран, о международной политике, о внутренних раздорах в России и объяснял всё это столь спокойно и ясно, как будто пред ним сидела внимательная ученица. Бедной девушке, которая весь свой век прожила в родительском доме, рассказы Шувалова были откровением.

Анна невольно стала проникаться почтением к своему добровольному учителю, по временам забывая о своём странном, ненормальном положении. Но, когда Шувалов уходил и оставлял Анну одну, к ней снова возвращалась тоска, она плакала навзрыд, вспоминала своего возлюбленного, дом и умоляла Клару Рейфенштейн отпустить её на свободу.

Вот и сегодня обер-камергер пообещал заехать к ней после ужина у императрицы, который обыкновенно оканчивался довольно рано.

Клара Рейфенштейн поставила самовар, чай распространял по комнате тонкий аромат, и Анна, сидя в глубоком кресле и подперев голову рукою, предавалась своим невесёлым думам. Её бледное лицо стало ещё красивее, чем раньше, так как теперь на нём отражались перенесённое страдание, вся её скрытая внутренняя жизнь. Клара села около неё и, нежно гладя её руки, сказала:

   — Ведь вы знаете, Анна Михайловна, что я — ваша верная подруга и давно освободила бы вас, если бы это зависело только от меня и если бы мы все не находились во власти человека, от которого никуда нельзя укрыться.

   — Знаю, — томным голосом ответила Анна, — и благодарна вам за вашу дружбу.

   — Я восхищаюсь вами, — продолжала Клара, — изумляюсь вашему мужеству, вашей стойкости. Тысячи других подчинились бы судьбе. Я сама, вероятно, не устояла бы, но тем более вы внушаете мне уважение и тем более я желаю вам счастья.

   — Счастье! — иронически сказала Анна. — Счастье — это свобода и любовь, а я потеряла и то, и другое...

Клара крепко пожала ей руку и, проницательно глядя ей в глаза, проговорила:

   — Простите, мне кажется, у вас на сердце теперь так мрачно, что вы сами не можете разобраться, что там происходит. Взгляните на меня!.. Разве я не нахожусь почти в таком же положении, как вы? Мы с сестрой прибыли в Россию, чтобы поступить в балет и, если возможно, найти здесь своё счастье. Я тоже грезила о молодых кавалерах, которые станут ухаживать за мной и будут преподносить мне цветы и бриллианты. Я грезила и о любви, может быть, не столь страстно, как вы, но... вместо этого, — продолжала она потухшим голосом, — моя сестра нашла этого страшного Петра Шувалова, который, правда, окружает нас всем этим великолепием, но зато и держит взаперти...

Внезапно дверь отворилась, и в комнату вошёл Иван Иванович Шувалов в роскошном придворном костюме с орденскою звездою на груди. Его лицо было сегодня беспокойнее, чем обыкновенно, и, остановившись на пороге ярко освещённой комнаты, он окинул собеседниц быстрым взглядом.

Клара в восхищении взглянула на обер-камергера, потом бросила взор на Анну и, понурившись, исчезла из комнаты.

Шувалов подошёл к девушке и страстно, но тем не менее почтительно, прижал её руку к губам.

   — Чай приготовлен для вас, — тихо сказала Анна. — Так как вы сказали, что придёте сегодня вечером, то я осталась, повинуясь вашему приказанию.

   — И больше у вас, мой дорогой друг, ничего не найдётся для меня, — проговорил Шувалов, — только стакан чаю и печальное повиновение моему приказанию, хотя повелитель и стоит перед вами в позе смиренного просителя?

   — У меня нет ничего, кроме старой просьбы, — возразила Анна, поднимая свой взор. — Верните мне свободу, отпустите из этого дома, который, несмотря на всю его роскошь, для меня только тюрьма.

Шувалов поставил рядом с ней своё кресло и проговорил серьёзно:

   — Да, дорогой друг, я открою тебе эту темницу, и ты можешь вылетать из неё в далёкий и светлый мир.

   — Неужели это правда? — воскликнула Анна. — Вы хотите снова вернуть меня к моему отцу?

   — Не совсем так, моё дитя, — ответил Шувалов. — Я готов всё положить к твоим ногам, но только не могу по доброй воле отказаться от тебя. Ведь я знаю, что ты полюбишь меня, что ты должна полюбить меня, что ты одна достойна наполнить мою жизнь! Мне наскучило вести жизнь, состоящую из непрерывного лицемерия и обмана. Я устал постоянно бороться с тысячью интриг и под видом могущественного человека быть только рабом случайного каприза. Для такого человека, как я, есть более достойная цель в жизни. Сегодня я, наконец, принял окончательное решение: я покидаю своё место, окружённое ложным блеском и кажущимся могуществом. В Кронштадте всегда стоит наготове корабль, специально для меня тысячи рабочих распиливают лёд в море, всё готово уже к отплытию, капитан и матросы преданы мне. Завтра я прикажу перевезти на борт судна своё состояние, завтра вечером мы с тобой сядем на корабль и после короткого плавания сойдём в одной из заграничных гаваней свободными и к тому же по-царски богатыми людьми.

   — И вы хотите принудить меня покинуть родину? И это вы называете возвращением свободы? — воскликнула Анна.

   — Да, я хочу принудить тебя скинуть с себя цепи, отягощающие твою душу. Ты должна забыть все житейские мелочи, должна вместе со мной отправиться в далёкий, прекрасный мир. Ты должна срывать все цветы, которые предлагает нам жизнь. Ничто не будет достаточно хорошо, богато и роскошно для твоих желаний. И, когда ты со своей высоты затем оглянешься на твоё прошлое, только тогда ты скажешь: «Я живу!» И тогда, Анна, ты отблагодаришь того, кто дал тебе эту жизнь! — страстно закончил он и, схватив руки девушки, опустился перед нею на колени.

Анна вся трепетала; у неё не хватало силы вырвать у вельможи свои руки, и она боялась поднять свой взор, так как чувствовала обжигающее пламя его глаз.

   — Переноситься с тобой с места на место, не чувствовать себя ничем связанным, — шептал Шувалов, — разве может быть высшее счастье, высшее блаженство?

Анна чувствовала, как очарование его слов всё больше и больше охватывало её; она тоже как бы видела этот дивный мир, видела себя окружённой роскошью и всеми земными радостями.

Сильным движением она всё же вырвала свои руки, подбежала к окну и приложилась пылающим лбом к стеклу, но Шувалов пошёл за ней, нежно взял её за руку и, подведя к креслу, сказал:

   — Не убегай! Ведь я вижу, что моя мечта захватила и тебя.

В эту минуту с улицы довольно отчётливо послышалась мелодия её любимой песенки, которую когда-то напевал ей Ревентлов. Анна узнала его голос и поняла, что барон нашёл, где скрыта она, что он подаёт ей о себе весточку и что, значит, освобождение возможно. Она вскочила и подошла к окну, но сквозь замерзшие стёкла ничего не было видно. Шувалов тоже подошёл к окну, однако, тоже не разглядев ничего, он вернулся обратно и сказал:

   — Прошедшее со всеми своими картинами исчезнет бесследно, будущее же принадлежит мне, и ты когда-нибудь сама будешь благодарить меня, что я заставил тебя полюбить.

   — Я в вашей власти, — бледнея, ответила Анна, — и, как вы сюда перевезли меня, так можете перевезти меня и за море, и во все те страны, о которых вы рассказывали мне. Но, будьте уверены, я никогда не полюблю вас; моё сердце уже не принадлежит мне, и если вы хотите мне счастья, то молю вас — отпустите меня.

   — Этого я не могу, — сказал он. — Клянусь тебе, что я никогда ничего не употреблю, кроме просьб, чтобы достичь твоей любви, но ни за что не откажусь от той драгоценности, которую обрёл. Будь уверена, что мы завтра вечером уже будем в открытом море. — Он опять поцеловал у неё руку и продолжал: — А теперь прощай, до завтра!

С лёгким поклоном он покинул комнату.

   — О, Боже, — воскликнула Анна, оставшись одна и бросаясь снова в кресло, — защити и сохрани того, кто сегодня прислал мне свою весточку! Защити также и моё бедное сердце, чтобы оно не сбилось с правильного пути!

Ревентлов всё ещё продолжал шагать по улице, когда дверь дома открылась и оттуда вышел Шувалов.

Вся кровь бросилась ему в голову, и, выхватив шпагу, он ринулся крича:

   — Ни с места, негодяй! Я отмщу тебе за преступление!

Шувалов остановился, но на его лице не отразилось ни тени страха.

   — Посмотрим, — проговорил он, — так же ли хорошо владеешь шпагой, певец?

Он обнажил свою маленькую шпагу и скрестил её со шпагой Ревентлова. Но не успели они сделать несколько выпадов, как тёмные личности окружили сражавшихся и в один миг Ревентлов был обезоружен и повален на спину. В то же время один из людей подошёл к Шувалову и проговорил ему на ухо:

   — Ваше высокопревосходительство, вы можете безопасно продолжать свой путь; мы арестуем нарушителя порядка.

Шувалов с высокомерным пренебрежением кивнул головой и пошёл своей дорогой.

Ревентлов принуждён был отказаться от сопротивления из-за превосходства сил и мечтал лишь об одном — возвратить себе как-нибудь свободу; но вдруг перед ним появился предводитель этих странные людей.

   — Отпустите его! — бросил он повелительно. — Тут произошло недоразумение, так как господин принадлежит к штату её высочества великой княгини. — Говоривший отвёл Ревентлова в сторону и сказал: — Ступайте обратно во дворец, во второй раз уже не так легко будет освободить вас.

Хотя и удивлённый, Ревентлов не заставил повторять себе дважды предложение и поспешил домой, хотя злоба к Шувалову всё ещё кипела у него в душе, и он всё больше склонялся к тому, чтобы, не выжидая помощи княгини Гагариной, собственными силами спасти Анну.

 

Глава четвёртая

Ни придворные празднества, ни политические интриги, ни бурно вспыхнувшая страсть к молодому Бекетову не могли настолько отвлечь императрицу, чтобы она пропустила день и не заглянула хотя бы на несколько минут в маленький особняк к юным князю и княжне Таракановым.

Чаще всего она навещала их в вечерние часы, словно избегая того времени, когда Ревентлов давал юному князю уроки фехтования. Если ей тем не менее случалось порой заехать туда поутру и застать там молодого голштинца, то она поспешно и холодно кивала ему головой и не удерживала его ни единым словом, когда он почтительно удалялся при её появлении.

Несмотря на обрушившееся на него горе, Ревентлов никогда не пропускал назначенных уроков. Мальчик нежно привязался к нему и каждый день с нетерпением ожидал прихода своего учителя фехтования.

Однажды, после тревожной, бессонной ночи, Ревентлов раньше обыкновенного появился в комнате Алексея Тараканова. Тот вскочил от своих книг, с радостным возгласом кинулся ему навстречу, но тотчас отпрянул в испуге, с искренним участием заглядывая в его мрачное, серое лицо.

   — Что с вами, барон? — спросил мальчик. — Вы страдаете? Я заметил это с некоторых пор и огорчился, потому что люблю вас и желал бы видеть вас счастливым. Почему не расскажете вы о своём горе нашей всемилостивейшей матушке, государыне императрице? Она может сделать всё и, конечно, захочет помочь вам. Поговорите только с ней; я также попрошу её за вас; она ещё никогда не отказывала мне ни в одной просьбе.

   — Ради этого я и пришёл к вам, — ответил Ревентлов, пожимая руку князя и ласково гладя его по голове, — я хочу обратиться за помощью к императрице... хочу попечалиться перед ней... Только мне кажется, — немного нерешительно продолжал барон, — что государыня не благоволит ко мне, что ей неприятно моё присутствие... Поэтому вы должны помочь мне, чтобы она согласилась выслушать меня. Когда её величество изволит прибыть, то доложите ей, что я прошу у неё аудиенции, чтобы ходатайствовать о её защите в одном деле, от которого зависит моя жизнь.

   — О, не беспокойтесь, барон, — воскликнул князь Алексей, — ваше желание будет исполнено! Я попрошу императрицу. Государыня не откажется выслушать по моей просьбе моего дорогого учителя! Ведь ей стоит сказать только слово!

   — На этот раз, пожалуй, понадобится более того, — мрачно возразил голштинец. — Но всё равно: у меня хотят отнять счастье моей жизни, обман и предательство окружают меня со всех сторон; будь что будет; и если бы даже мне самому пришлось погибнуть при этом, то пусть по крайней мере погибнут со мной и виновные.

Алексей Тараканов с весёлой торопливостью сбегал за рапирами, а затем, снова подходя к Ревентлову, сказал ласково:

   — Поверьте мне, что государыня поможет вам в чём бы то ни было! Она, наверно, побывает у нас сегодня! Вот вам, берите! — продолжал он, подавая барону одну из небольших рапир изящной работы. — Сразимтесь со мною сегодня хорошенько и всерьёз. В последнее время ваши глаза словно в тумане, а рука потеряла твёрдость... Так не годится.

Ревентлов машинально взял оружие и встал в позицию против князя Алексея, но, прежде чем успели скреститься клинки, отворилась дверь и в комнату вошла императрица.

Князь опустил шпагу и бросился ей навстречу.

Заключив мальчика в объятия, Елизавета Петровна расцеловала его и сказала:

   — Я приехала на одну минутку, взглянуть на тебя и Лизу. Где твоя сестра? Мне хочется поцеловать и благословить ваши милые головки, которым, к счастью, не предстоит со временем испытать тяжесть венца.

   — А для меня корона не была бы в тягость! — подхватил князь Алексей. — Когда я сделаюсь взрослым, то легко смогу носить царский венец, как носил великий император Пётр, и защищать его от всех врагов, как делал он!

Императрица задумчиво смотрела в осиянное лицо мальчика; потом, почувствовав взгляд, обернулась в ту сторону, где стоял Ревентлов. Удивление и досада отразились на её лице; взгляд вопрошал, с какой стати молодой камергер остаётся тут и не уходит.

   — Какое счастье, что ты приехала, моя всемилостивейшая матушка и могущественная императрица! — воскликнул князь Алексей. — Ведь я знаю, какую радость доставляет тебе утолять всякую печаль и помогать во всяком горе. Вот, — продолжал он, подходя к Ревентлову и взяв его за руку, — мой милый учитель, которого ты назначила мне и который учит меня владеть шпагой, чтобы со временем я мог разить врагов России, — он страдает... печалится... он просит, чтобы ты соизволила выслушать его, и боится, что ты лишила его своей благосклонности. Но я знаю, что ты поможешь ему и сделаешь его опять весёлым по-прежнему. — Юный князь тащил за руку к императрице Ревентлова, который несколько нерешительно следовал за ним. — Видите, барон, — воскликнул он, раскрасневшись от удовольствия, — государыня согласна выслушать вас и помочь вам.

   — Что желаете вы сказать мне? — спросила государыня. — Вы думаете, что я не благоволю к вам? Не помню, чтобы я сделала что-либо такое, из чего вы могли бы вывести подобное заключение.

   — Ваше величество, — ответил Ревентлов, — ваша воля проявить монаршее благоволение. Я осмеливаюсь только просить вас, ваше величество, о защите против насилия и несправедливости, на что имеет право каждый из ваших подданных. Но то, что я желаю сообщить вам, ваше величество, вы можете выслушать только наедине. Горе и страдание человеческой жизни не должны преждевременно касаться души этого ребёнка.

   — Я уйду, барон, уйду! — воскликнул юный Тараканов. — Я не допытываюсь, что огорчает вас... Только бы наша матушка государыня помогла вам и сделала вас опять весёлым!

Князь Алексей поспешил к дверям.

   — Ну, в чём заключается ваша просьба, барон? — спросила государыня с оттенком нетерпения. — Помните, что мне недосуг и что я не имею возможности утолить все возлагаемые на меня надежды. Какой несправедливости подверглись вы и какого рода насилие угрожает вам?

   — Мне угрожает высочайшая власть, какая только существует в России наряду с императорской властью, — ответил барон, — и лишь от вашего великодушия я могу ожидать помощи. У меня отняли девушку — предмет моей любви, ваше величество! — с жаром воскликнул он. — Её хотят принудить забыть меня, хотят обратить в игралище низкой страсти, хотят разрушить счастье двух сердец, которые не требуют ничего иного, как только жить одно для другого...

Императрица казалась поражённой: лёгкая тень досады и насмешки обрисовалась вокруг её губ.

   — Ах, вот что, барон? — воскликнула она. — Вы любите, и я должна защитить вашу любовь?

   — Если вы, ваше величество, отвернётесь от меня, — с нажимом подтвердил Ревентлов, — то мне не останется ничего иного, как вонзить кинжал в сердце вельможного наглеца, похитившего мою возлюбленную, потому что если я не могу спасти его жертву, то хочу, по крайней мере, отомстить ему. Но я уверен в вашей защите, ваше величество! — прибавил он с искренней мольбой в голосе. — Хотя я прибыл в ваше государство чужестранцем, однако моё восхищение вами и моя преданность вам так велики, как только может их вместить человеческое сердце; я убеждён, что вы, ваше величество, поможете мне обрести счастье...

Елизавета Петровна долго смотрела на голштинца, и в её глазах читалось сострадательное участие.

   — Для меня, — сказала она, — несколько затруднительно и тяжело вмешиваться в любовные дела моих придворных кавалеров. Объясните, однако, что я могу сделать?

   — Ваше величество, — воскликнул Ревентлов, — любимая мною девушка, дочь верноподданного России, похищена с помощью низкого коварства; её держат в неволе, пользуясь кичливой властью, её хотят отнять у меня, невзирая на то что я люблю её и чувства мои серьёзны. И всё это сделано ради того, чтобы удовлетворить прихоть могущественного царедворца, который имеет власть позволять себе всё что угодно и который, — с горячностью заключил барон, — помимо преступления против моей любви, нарушает ещё верность вам, ваше величество.

   — Для того чтобы я могла помочь вам, — промолвила государыня, — скажите мне имя девушки, отнятой у вас, и сообщите, что за человек тот, который осмеливается пренебрегать законом и нарушать права моих подданных.

   — Любимая мною девушка — дочь содержателя гостиницы Евреинова, а её похититель — обер-камергер вашего величества Иван Иванович Шувалов.

Государыня вздрогнула. Страшная бледность покрыла её лицо, губы у неё дрожали, глаза сверкали яростью.

Она принялась прохаживаться тревожными шагами взад и вперёд по комнате, прижимая руки к вздымавшейся груди, и как будто совершенно забыла о присутствии свидетеля.

   — Низкий... презренный... — бормотала государыня. — А меня ещё мучила совесть при мысли о нём! Его рассеянность, его беспокойство я приписывала горю и ревности, тогда как он, может быть, смеялся надо мной у этой девчонки! Но они поплатятся оба за свою подлость! Я сокрушу их и затопчу в прах — его, изменника, лицемерно обманувшего меня, и заносчивую девчонку, которая так ловко, пожалуй, каким-нибудь дьявольским колдовством, умеет завлекать и прельщать мужчин!

Ревентлов стоял уничтоженный. Его глаза с ужасом следили за порывистыми движениями императрицы, а сердце леденело при мысли, что эта доведённая до бешенства женщина держит в руках жизнь его милой Анны. Он упал на колени перед государыней и воскликнул:

   — Ваше величество! Не покарайте невиновной, выстрадавшей уже и без того слишком много! Заклинаю вас, возьмите мою жизнь, заставьте меня сгинуть в снегах Сибири, но пощадите несчастную... непорочную... невиновную.

Елизавета Петровна презрительно взглянула на человека, валявшегося в ужасе и отчаянии у её ног. Её лицо подёргивалось гневом.

   — Непорочная!.. Невиновная! — с язвительной насмешкой произнесла она. — Вот мы посмотрим, будут ли доказаны её непорочность и невинность на моём уголовном суде и не удастся ли вырвать из её души чёрную тайну её колдовства!

В эту минуту осторожно отворилась дверь. Князь Алексей Тараканов с улыбкой заглянул в комнату, но тотчас с воплем испуга бросился к императрице, робко и растерянно всматриваясь в её искажённое гневом лицо.

   — О, Боже, — воскликнул он, — отчего ты, матушка государыня, так рассержена и сурова?.. Мой бедный учитель ещё несчастнее прежнего, а я думал, что вся его печаль миновала! Помоги ему, матушка, помоги ему! Он такой добрый, и я его так люблю!

   — Услышьте просьбу ребёнка, ваше величество, — воскликнул Ревентлов, тогда как смущённая Елизавета Петровна смотрела на плачущего мальчика, — чистыми устами детей глаголет Бог. .

Черты государыни смягчились, но глаза всё ещё сверкали гневно, а руки по-прежнему тряслись от волнения.

   — Я не стану карать твоего друга, дитя моё, — произнесла она, — но виновные, обманувшие его и других, должны поплатиться за свою дерзость.

   — Виновные — да! — воскликнул Ревентлов. — Но на девушке, которую вы хотите предать в руки палача, нет никакой вины; виновен тот, кто похитил её из родительского дома, кто, кичась своей властью, хочет обречь её позору, ввергнуть в отчаяние. Господь Бог даровал императрице власть не для того, чтобы она в несправедливом гневе заодно с виновными поражала и невиновных.

   — Он прав, он прав! — подхватил князь Алексей. — Поверь же ему, матушка, посмотри на него: может ли он просить за виновную, может ли он любить дурную?

Елизавета Петровна стала гладить его волосы. Ревентлов с тревогой следил за переменой в чертах её лица.

Императрица наклонилась к юному князю и, поцеловав его в лоб, сказала Ревентлову:

   — Вы избрали хорошего ходатая, барон; я готова признать, что о любимой вами девушке Сам Господь свидетельствует невинными устами этого ребёнка, который едва ли сознает, о чём он просит. Я готова поверить, что ваша возлюбленная чиста и невиновна. Успокойтесь, вы получите её из моих рук.

   — О, благодарю, тысячу раз благодарю вас, ваше величество! — воскликнул Ревентлов. — Но не вспыхнет ли опять ваш гнев, — нерешительно прибавил он, — и, когда глаза этого ребёнка перестанут смотреть на вас, не позабудете ли вы кротких побуждений, подчинивших себе теперь ваше сердце?

Юный князь Тараканов вскочил на ноги и воскликнул:

   — Моя всемилостливая матушка не позабудет данного ею слова! — Мальчик бросился к нише, где висела маленькая икона Богоматери, написанная на слоновой кости и украшенная золотом. Он снял её со стены и, почтительно поднеся императрице, сказал умоляющим тоном: — Поклянись, матушка, над этой святой иконой исполнить просьбу моего друга.

Государыня взглянула на него с умилением и нежностью, а затем произнесла, обращаясь к Ревентлову:

   — Клянусь защитить вашу возлюбленную, барон, и соединить её с вами. — Тут Елизавета Петровна наклонилась и коснулась губами иконы в подтверждение своей клятвы, а затем её взоры снова омрачились и она сказала: — Ступайте, барон, и ждите спокойно того, что будет. Я сдержу слово, но тем страшнее поразит мой гнев измену.

   — Небо благословит вас, ваше величество, — ответил Ревентлов, с глубоким волнением поднося к губам руку императрицы.

Когда он приблизился к дверям, вошёл граф Алексей Разумовский. Поспешно ответив на его поклон, он почтительно приветствовал государыню, после чего заключил в объятия князя Тараканова.

   — Как я счастлив, найдя здесь вас, ваше величество! — сказал он. — Я вижу, что вы, моя всемилостивейшая повелительница, ещё сохранили в сердце тёплое чувство к этим детям, которые, — понизив голос, прибавил граф, — вчера навсегда потеряли своё будущее и превратились в сирот.

   — О, да, — с детской радостью подхватил князь Алексей, — моя могущественнейшая матушка добра и любит меня, я знаю это. По моей просьбе она выслушала сейчас моего друга и осчастливила его.

Разумовский заметил мрачность и следы волнения на лице государыни и с испугом и внимательно всмотрелся в неё.

   — Ступай, дитя моё, — сказала Елизавета Петровна, целуя мальчика в лоб, — пойди к своей сестре!

Привыкший к беспрекословному повиновению, ребёнок поспешно удалился.

   — Что такое случилось? — спросил по его удалении Разумовский. — Что могло так сильно расстроить вас?

   — Ты мне друг, Алексей Григорьевич, — вымолвила Елизавета Петровна, — ты верен, как золото, и, пожалуй, всё было бы лучше и сложилось бы счастливее, если бы я думала всегда лишь о твоей верности... Впрочем, всё пока в моих руках... я ещё крепко держу власть... будущее ещё принадлежит мне!.. Есть ли у тебя надёжные люди?

   — Мои егеря отважны, ловки и молчаливы, как могила, — ответил граф Разумовский, удивлённый таким вопросом.

   — Хорошо, — сказала Елизавета Петровна. — Выбери самых надёжных между ними; они привыкли выслеживать и ловить пугливую дичь, так пускай теперь незаметно и тайком наблюдают за каждым шагом Ивана Шувалова, так, чтобы я каждую минуту была осведомлена о том, куда он ходит, с кем он виделся и разговаривал. Когда же ему понадобится уехать из города, то пусть егеря арестуют его моим именем, пусть свяжут его, если он вздумает сопротивляться, и отвезут в крепость.

   — Что же такое случилось? — допытывался бледный и дрожащий от испуга Разумовский.

   — Делай, что тебе велят! — ответила государыня. — Ты должен заседать со мною в суде, когда я стану судить и наказывать изменников.

Разумовский молча поклонился. Взгляд и тон императрицы не допускали никаких дальнейших расспросов.

   — Посланный архиепископа явился сейчас во дворец. Высокопреосвященнейший владыка испрашивает аудиенции у вас после церемонии в соборе, — немного помолчав, сказал он.

Елизавета Петровна была озадачена и в замешательстве потупила свой взор.

   — Возможно ли? Неужели именно теперь является мне это напоминание? — тихо промолвила она, а затем сказала вслух: — Ступай, Алексей Григорьевич! Я буду ожидать владыку после богослужения у себя в кабинете. Ступай и не забудь данного мною приказа!

   — Будьте покойны, ваше величество! — ответил Разумовский.

Елизавета Петровна, оставшись одна, промолвила:

   — Архиепископ освободил узника, я увижу его... его... который также принадлежит нашему роду. А между тем Господь вызвал к бытию новую жизнь, в которой также течёт кровь моего отца и которая, в свою очередь, имеет право на его корону! Не здесь ли я найду больше всего любви, больше всего верности?

В тревожном волнении ходила она взад и вперёд по комнате, а потом остановилась перед образом Божьей Матери и, опустившись на колени, стала шептать молитву.

Немного спустя Елизавета Петровна быстро и решительно поднялась и воскликнула:

— Бог просветит меня и откроет мне, в чём спасение будущности России! Сегодня же надо показать, что никто не смеет безнаказанно оскорблять императрицу!

Пока государыня ехала обратно в Зимний дворец, высокопреосвященный архиепископ Феофан уже из Александро-Невской лавры направлялся к Петропавловской крепости.

 

Глава пятая

С быстротою молнии распространилась по городу весть, что императорская фамилия со всем двором соберётся на торжественное богослужение в соборе святых Петра и Павла помолиться о здравии великой княгини и о её благополучном разрешении новой надеждой России.

С самого раннего утра толпы народа живыми волнами запрудили городские улицы — от Зимнего дворца до Петербургской стороны. Однако не одно любопытство, желание полюбоваться блеском и пышностью предстоящей церемонии привели сюда тысячи народа; русские люди благоговейно чтили память славного Преобразователя России, несмотря на то что он не щадил её старинных нравов и обычаев, а вновь возникшая надежда на продолжение его рода на русском престоле приводила в восторг всё население Петербурга.

Среди этих радостно взволнованных групп, особенно тесно сгрудившихся на паперти крепостного собора, выделялась в самых передних рядах могучая и потерянная фигура Михаила Петровича Евреинова. Он один смотрел мрачно на пёструю картину всеобщего оживления. В то утро он, мучимый отчаянием и тревогой, съездил, спозаранку в Александро-Невскую лавру, что делал почти ежедневно, справляясь, не вернулся ли из своей отлучки отец Филарет. Евреинов твёрдо уповал на то, что тот поможет ему советом и окажет поддержку в его горе. Однако и на этот раз ему сказали, что благочестивый инок ещё не возвратился.

В то утро Евреинов застал обитель в каком-то странном волнении. Когда он дёрнул за колокольчик, привратник не отворил ему с обычной готовностью монастырских ворот, но робко вышел к нему, спеша спровадить прочь непрошеного посетителя. Пока же он отворял калитку в воротах, Евреинов успел между тем заметить во внутреннем дворе необычайное движение, и ему показалось, что среди суетившихся там монахов мелькнула и могучая фигура отца Филарета. Но калитка захлопнулась, и когда обрадованный Михаил Петрович снова вызвал привратника и ещё раз спросил об отце Филарете, тот ответил лишь мрачным покачиванием головы.

   — Но я видел отца Филарета, — возразил озадаченный Евреинов. — Пустите меня к нему! Мне крайне нужно посоветоваться с ним.

   — Уезжайте, уезжайте, — сказал привратник, — сюда не велели пускать никого из посторонних... Я не смею отворять вам ворота, не смею отвечать на ваши вопросы... Обождите, когда отец Филарет навестит вас сам... Я не смею ничего объяснить вам, хотя нам всем известно, что вы богобоязненный и преданный Церкви человек, и мне очень хотелось бы утешить вас.

   — Я и не настаиваю, чтобы впустили меня в монастырь, — возразил Евреинов, — и не допытываюсь о том, что происходит в вашей обители. Скажите мне только, там ли отец Филарет, и если он возвратился из своей отлучки, то заклинаю вас сообщить ему, что я тут и что моё спокойствие и счастье зависят от разговора с ним.

Однако привратник повторил прежнее:

   — Ступайте... ступайте, Михаил Петрович!.. Я не смею ничего сообщать вам, а также впускать вас в обитель. Я уж и то заговорился с вами... Уезжайте и не расспрашивайте про отца Филарета... Когда он вернётся, то даст вам знать.

И, точно боясь сказать лишнее, монах торопливо юркнул в полуотворенную калитку, после чего Евреинов услыхал скрип тяжёлых засовов.

Мрачно и гневно смотрел он на плотно затворенные ворота и с озлоблением бормотал про себя:

   — Неужели даже святая Церковь потакает произволу сильных? Неужели и отец Филарет отказывает в помощи правоверному сыну Церкви из страха перед сильными мира?.. Да, да... должно быть, так оно и есть!.. Между тем я напрасно заподозрил бедного голштинского камергера... Похититель моей дочери — фаворит... Значит, теперь мне остаётся лишь один путь, и я воспользуюсь им, хотя бы всё пошло прахом!

Евреинов снова сел в сани и покатил обратно.

Спокойно поставил он в конюшню свою лошадь, а потом, бесцеремонно прокладывая себе дорогу в густой толпе, пошёл к собору в крепость. Тут он добрался до самой паперти и занял место как раз позади гвардейцев, стоявших шпалерой по пути следования императрицы. Некоторое время спустя показался блестящий поезд архиепископа. Отец Феофан вышел из экипажа у соборного крыльца, где был разостлан алый ковёр, и в сопровождении длинного ряда духовных лиц вступил в храм, чтобы облачиться и затем ожидать прибытия императрицы.

Вскоре после вступления владыки в собор пушечные выстрелы возвестили о том, что государыня покинула Зимний дворец, а через несколько минут стал доноситься отдалённый гул встречавших государыню восторженных кликов, который быстро приближался. Елизавета Петровна вышла уже на набережной из саней, чтобы подойти к собору пешком. Впереди императрицы, немного сбоку, шёл Иван Иванович Шувалов в роскошном, сиявшем золотом и драгоценными камнями парадном костюме, но с бледным лицом и мрачным, потупленным взором; за государыней следовали Пётр Фёдорович в форме русских кирасир и Екатерина Алексеевна. Великий князь гордо озирался вокруг, сияя счастьем; его супруга шла скромно потупившись. Высочайших особ окружал рой пажей; за ними следовал адъютант императрицы, полковник Бекетов, и, наконец, тянулся длинный ряд знатнейших сановников, придворных дам и кавалеров. Повсюду государыню встречали оглушительные клики народа.

Однако любопытные и участливые взгляды ещё более императрицы привлекала к себе сегодня великая княгиня, потому что и сегодняшнее торжество происходило в её честь. Она удостоилась великой Божьей милости: ей предстояло продолжить род Петра Великого и сделаться матерью будущего повелителя России. Множество благословений в общем гуле радостного ликованья относилось прямо к ней. Она слышала эти добрые пожелания и хотя не поднимала взоров, но её сердце сильнее билось при каждом таком слове, призывавшем небесную благодать на главу матери будущего самодержца.

Императорское шествие приблизилось к самому собору. В растворенных настежь дверях храма показался архиепископ, окружённый своею духовной свитой; в полном облачении, с крестом в руках готовился он встретить государыню. В этот момент Евреинов внезапно оттолкнул в сторону стоявших впереди него гвардейских гусар, кинулся прямо в ноги императрицы и схватил обеими руками край её одежды.

Елизавета Петровна остановилась, поражённая такою неожиданностью, и строго посмотрела на человека, бывшего у её ног и осмелившегося в столь торжественный момент нарушить постановление, запрещавшее кому бы то ни было приближаться к государыне на улице. Солдаты, так внезапно отброшенные в сторону, были готовы схватить дерзкого. Свита бросилась вперёд... В народе послышался крик испуга. Иван Иванович Шувалов тоже подоспел к императрице.

Тут Евреинов поднял голову; его пламенный взор обратился на обер-камергера с такой отчаянной решимостью, с такой ненавистью и гневом, что Шувалов, точно поражённый ужасом, отшатнулся назад и остановился, весь дрожа.

   — Что это за человек? Что ему надо от меня? — спросила государыня, величаво кивнув солдатам, чтобы те отошли прочь. — Говори, сын мой, что с тобой? — продолжала она. — Какая у тебя просьба ко мне?

   — Я прошу о защите и правосудии, милостивая матушка императрица! — громко воскликнул Евреинов. — Здесь, у порога святого храма Божия, государыня не может отказать мне в своей милости.

Глубокое молчание воцарилось на обширной площади, запруженной народом.

Архиепископ спокойно стоял на паперти. Медленно склонил он свою красивую голову, точно выражая своё одобрение тому, что государыня согласилась выслушать челобитчика.

Громким голосом заговорил тогда Евреинов:

   — Я взываю к нашей всемилостивейшей матери, прося её защитить мою дочь, похищенную у меня хитростью. Я умоляю о правосудии, ваше императорское величество, чтобы покарали вы наглого похитителя, который держит в неволе моё детище, пользуясь своей властью.

Императрица вздрогнула. Она бросила украдкой торопливый взгляд на Ивана Ивановича Шувалова, который страшно побледнел и крепко стиснул губы.

   — Твоё имя, сын мой? — осведомилась государыня.

   — Зовут меня Михаилом Петровичем Евреиновым, — последовал ответ. — Моя дочь Анна, единственное счастье моей жизни, похищена у меня. Перед Богом и моей государыней императрицей, — громче прежнего воскликнул он, устремив на Шувалова свой взор, полный страшной угрозы, — приношу я жалобу на это похищение, которое...

Императрица остановила его дальнейшую речь жестом руки.

   — Здесь не место разбирать твоё дело, — сказала она, — но, Бог мне Свидетель, тебе будет оказана милость! Ступай домой и дожидайся моих распоряжений... Ты не напрасно обратился к моей защите. Сегодня же твоя дочь будет возвращена тебе, а виновных сокрушит мой гнев.

После этого государыня двинулась дальше.

Когда она склонилась перед архиепископом, то владыка, осеняя её крестом, произнёс громким голосом:

   — Да благословит Господь Бог дщерь святой Церкви — матерь православной Руси, которая выслушивает просьбы своего народа и оказывает справедливость бедным.

Эти слова высокопреосвященного вызвали новый взрыв энтузиазма среди собравшихся.

Тогда архиепископ направился впереди государыни к алтарю. Её величество, великий князь с супругой и двор заняли свои места, после чего под своды храма понеслось умилительное пение клира.

Иван Иванович Шувалов стоял возле кресла императрицы, опираясь на свой обер-камергерский жезл, точно ему была нужна опора; его бледные губы подёргивались, но во мрачном взоре читалась непреклонная решимость.

Великая княгиня как будто не заметила сцены, разыгравшейся перед входом в собор. С детски смиренным видом, сложив руки, следила она за торжественным богослужением; когда же архиепископ стал громко читать молитву о её здравии и благополучном исполнении её надежд, она набожно подняла взор к церковному куполу. Большинство придворных также скоро забыло краткий инцидент, так как, вопреки строгим предписаниям, всё-таки случалось иногда, что какой-нибудь несчастный бросался в ноги императрице, умоляя о помощи. Только Александр и Пётр Шуваловы, княгиня Гагарина и барон Ревентлов были сильно взволнованы сценой перед церковью, да в глазах графа Алексея Разумовского вспыхнула молнией догадка, когда Евреинов приносил свою жалобу на причинённую ему обиду.

Когда литургия окончилась и государыня, приняв благословение владыки у алтаря, покинула собор, княгиня Гагарина, воспользовавшись моментом, когда придворный штат медленно двигался к выходу, шепнула Ревентлову:

   — Отправляйтесь к себе и не уходите оттуда ни под каким видом, чтобы я могла застать вас там каждую минуту. Доверьтесь мне, и вы вскоре убедитесь, что я сумею преодолеть ради вас все трудности.

Несмотря на тревогу, точившую его, не отпуская, Ревентлов сознавал, что не может придумать ничего лучшего, как исполнить требование княгини; по крайней мере, ему не предоставлялось решительно никакого способа направлять события по своей воле; но, как бы ни сложились обстоятельства, они в любом случае должны были привести к освобождению Анны.

   — Слишком поздно предпринимать что-нибудь, — сказал граф Пётр Шувалов своему брату Александру, когда они шли по церкви среди теснившихся придворных. — Беда нагрянула. Никто не в силах предотвратить её.

   — Напротив, — возразил Александр Иванович, — дело идёт превосходно; я всё подготовил. Этот Евреинов со своей коварной жалобой только содействует моему плану. Ведь ему не известно, где обретается его дочь: немного часов спустя она исчезнет с этим Ревентловом. Это доставит мне случай тем усерднее вести следствие; когда же я через несколько дней найду беглецов, императрица тем более постарается загладить несправедливую обиду, нанесённую её подозрением нашему брату Ивану. Её сегодняшний гнев — грозовая туча, но она пронесётся мимо, после чего солнце её благоволения тем ярче засияет над нами. Но самое главное — никто не должен вмешиваться в мои планы, а болвана Брокдорфа ни в коем случае нельзя допускать в дом на Фонтанной.

   — Предоставь мне позаботиться об этом, — сказал Пётр Шувалов. — Да вот он, лёгок на помине!

Злополучный камергер вздрогнул, когда рука графа Петра Ивановича тяжело опустилась ему на плечо, и, растерявшись, поднял взор на фельдцейхмейстера.

   — Ступайте немедленно к себе в комнату, барон, — произнёс тот суровым, отрывистым тоном военного приказа, не допускающим никаких объяснений и ни малейшего противоречия, — и не выходите оттуда без моего разрешения.

После этого, не дожидаясь дальнейшего ответа, граф Пётр Иванович прошёл по рядам почтительно расступившихся перед ним придворных, чтобы проследовать за императрицей.

Смертельно бледный и дрожащий, с подгибающимися коленями, боязливо избегая взоров, Брокдорф удалился к себе в комнату, приказал своему лакею доложить великому князю, что он нездоров, и растянулся на кушетке, зарывшись головою в подушки. Несчастный был совсем ошеломлён развитием столь неожиданных и роковых для него событий, которые угрожали гибелью всем его надеждам.

Тем временем Иван Иванович Шувалов возвратился с императрицей во дворец и проводил государыню до её собственных апартаментов. Тут, не говоря ни слова, но также и не обнаруживая гнева, государыня отпустила его.

Вернувшись в свои комнаты, обер-камергер поспешно набросал несколько слов на листке бумаги, запечатал его и потребовал к себе доверенного камердинера.

   — Возьми самую ретивую лошадь из моих конюшен, — сказал он ему, — прикажи запрячь её в самые лёгкие сани и немедленно поезжай в Кронштадт. Вот эту записку вручишь коменданту, да повтори ему ещё словесно мой приказ, что к ночи должен быть проложен путь во льду для моей яхты. Скажи, что сегодня же ночью мне необходимо послать в море курьера с несколькими провожатыми и что этому человеку нельзя чинить ни минутного замедления. Он будет в маске... Моё собственноручное письмо за моею печатью послужит ему пропуском.

Камердинер поклонился и вышел, чтобы исполнить приказание своего господина с безмолвной покорностью.

   — Нельзя терять больше времени, — сказал вельможа, оставшись один, — пожалуй, только сегодняшний день принадлежит ещё мне. Евреинов не знает пока, где находится его дочь, но он пожаловался на меня. Подозрение императрицы возбуждено, и если она непременно захочет, то для неё не составит труда проникнуть в мою тайну. Но будь что будет, а я не могу приносить в жертву кумиру славы своё трепетное сердце... Только мгновения принадлежат ещё мне, и я могу воспользоваться ими!

Он вынул из потайного шкафа в стене крепкий кожаный сундук, обитый стальными полосками, наполненный ассигнациями английского банка и свёртками червонцев, а потом отпер свои шкатулки, где хранились драгоценности. Он переложил все эти несметные сокровища в кожаный сундук, который наполнился теперь доверху, потом тщательно запер его и поставил обратно в потайной шкаф в стене и сел на кушетку.

«Того, что я захвачу с собой, — решил Шувалов, — будет достаточно, чтобы купить княжеское владение в нищей Европе. Но теперь мне надо отдохнуть. Потребуется ещё выдержать первый натиск императрицы. Но я храбро дам отпор этой буре. Завтра ей уже не добраться до меня!»

Он откинулся на кушетку и заставил себя заснуть.

Между тем камердинер Шувалова уселся в маленькие санки и уже вскоре мчался стрелой к городским воротам, обращённым к Кронштадту. Закутанный в шубу, с поднятым воротником, гонец не заметил, что несколько других санок, запряжённых также рысистыми лошадьми, следовали за ним в некотором отдалении. Когда он миновал последнее жильё на окраине города, эти санки прибавили хода и вскоре настигли его. Из каждых саней выскочили по два человека и проворно схватили лошадь Шувалова под уздцы. Почти в тот же миг камердинер, безоружный, ошеломлённый таким внезапным нападением и потому неспособный сопротивляться, был связан, а в рот ему засунут кляп. Точно так же овладели и кучером. Оба, связанные, с заткнутыми ртами, были брошены в порожние сани. После того, обогнув широким полукругом город, таинственный поезд, захвативший с собой и графские сани Шувалова, подъехал к одному из домов на окраине. Пленник был введён и обыскан, при этом у него отобрали письмо Ивана Шувалова на имя кронштадтского коменданта. Один из производивших обыск, видимо главный, скинул с себя шубу и остался в егерской форме графа Разумовского. Он приказал прочим зорко стеречь арестованных, а при малейшей попытке к побегу пристрелить. Окончив своё дело, этот человек спрятал за пазуху письмо обер-камергера и поехал обратно в город. Вскоре он остановился у дворца графа Разумовского.

 

Глава шестая

Торжественное богослужение окончилось. Архиепископ разоблачился, отправил в Александро-Невскую лавру всю свою свиту, кроме двоих приближённых монахов, и поехал с ними в Зимний дворец, где его провели во внутренние покои государыни.

Высокопреосвященный пробыл у неё больше часа, и когда, расставаясь, давал ещё раз своё архипастырское благословение на пороге аванзала, в облике его читались торжественность и глубокое умиление. Он был задумчив, усаживаясь в свои сани, чтобы вернуться в монастырь под почётным конвоем гвардейцев.

Императрица после этой встречи также казалась взволнованной более обыкновенного. Лицо её приняло выражение мрачной строгости, когда она, остановившись на пороге, с минуту провожала взглядом удалявшегося владыку. Затем она прошла к себе в опочивальню и приказала накрыть обеденный стол для неё одной. Стража получила приказ не впускать никого, и даже адъютанта императрицы, полковника Бекетова, не звали к его повелительнице. Только граф Алексей Разумовский удостоился приёма. Он долго пробыл у императрицы и, должно быть, получил важные приказания, потому что хмурый и серьёзный возвращался к себе.

Томительное затишье перед грозой ощущалось всеми во дворце, хотя внешне казалось естественным, что императрица искала отдыха после утомительной утренней церемонии в тихом уединении своих комнат, и пока никто не догадывался о том, какую тесную связь имела просьба Евреинова о защите и правосудии с высшими и ближайшими к императрице придворными сферами.

Пётр и Александр Шуваловы, конечно, смотрели на уединение государыни иными глазами. Оно представлялось им хитрой уловкой насторожившейся тигрицы, которая притихла и съёжилась, готовясь внезапным прыжком напасть на свою добычу. Александр Иванович проявлял тем более энергичную деятельность для осуществления своего плана.

Едва барон Ревентлов успел возвратиться после торжественного богослужения, как его лакей доложил о приходе еврея Завулона Хитрого, который имел обыкновение время от времени заглядывать к придворным кавалерам, предлагая им драгоценные камни, дорогой бархат, шелка или редкие произведения искусства. Молодой голштинец с досадой приказал спровадить докучливого торговца, но тот, умаслив лакея, уже проскользнул в комнату и низко поклонился барону.

— Уходите! — раздражительно крикнул тот. — Я устал; мне нужен отдых. У меня нет охоты разбирать ваш хлам. Вдобавок вы знаете, что я не настолько богат, чтобы вести с вами дело. Вы теряете только понапрасну время.

   — Однако я уверен, господин барон, вам понравится то, с чем я пришёл. Что же касается платы, то я всегда уступаю дёшево таким важным господам как вы, считая за честь услужить... Ведь если мне заплатят и не сейчас чистыми деньгами или верными бумагами, то всё же высокопоставленный кавалер в состоянии отблагодарить бедного еврея хотя бы своими благоволением и милостью.

   — Моё благоволение и милость не имеют большого веса, — пожимая плечами, возразил Ревентлов, — а я уже сказал вам, что мне некогда рыться в вашем хламе.

Тут Завулон Хитрый, осторожно ступая по гладкому паркету, подошёл к нему вплотную и шёпотом промолвил:

   — Неужели вам даже некогда выслушать известия о той, которую вы ищете?

Ярко зардевшись, Ревентлов уставился на лукаво ухмылявшегося Завулона и кивнул своему лакею. Последний тотчас же удалился, притворив за собой дверь.

   — О чём вы говорите? — спросил Ревентлов. — Я не понимаю вас!

   — Вы, господин барон, можете без всяких опасений почтить меня своим доверием, — сказал еврей. — Может быть, вы поверите мне, когда я скажу, что говорю о той, которая спрятана в доме сестёр Рейфенштейн на Фонтанной.

   — Вы знаете об этом? — вскрикнул Ревентлов, в волнении забывая всякую сдержанность. — Вы видели её?

   — У меня, — ответил еврей, — острый взгляд и тонкий слух, чтобы видеть и слышать не только явное, но и тайное. Не спрашивайте меня о том, что я слышал или видел, а просто поверьте, что я знаю причину ваших страданий и имею в руках средство прекратить их.

   — Ну, где вам! — сказал Ревентлов, печально вздыхая.

   — Ну, а разве ваши страдания не прекратятся, — возразил Завулон Хитрый, — если я отведу вас к той, по которой вы так тоскуете? А что вы скажете на то, если я устрою вам побег и дам возможность укрыться в верном убежище?

   — Неужели это возможно? — воскликнул Ревентлов, вне себя хватая еврея за руку. — Вы можете провести меня к ней? Вы знаете средство, как освободить её? О, говорите, говорите! Я не богат, вы знаете это, но всё, что я имею, будет принадлежать вам!

   — Я не требую от вас никаких сокровищ, — ответил Завулон Хитрый, скромно потупясь, — не за золото предлагаю я свои услуги вам, господин барон. Я просто сочувствую юным сердцам, и если вы пожелаете вспомнить моей услуги, то найдите возможность замолвить за меня словечко великому князю Петру Фёдоровичу, когда тот станет нашим всемилостивейшим императором.

   — Можете смело рассчитывать на меня! — торжественно произнёс барон Ревентлов. — Но всё-таки, — продолжал он, с недоверием глядя на пришельца, — вы так и не сказали, каким образом возможно осуществить ваш план. Как предполагаете вы провести меня к ней? Как собираетесь освободить её?

   — Это очень просто. Приходите в мой дом, на углу Фонтанной, он недалеко от дома сестёр Рейфенштейн. У меня свободный доступ к сёстрам Рейфенштейн, так как я ношу им напоказ драгоценные камни, дорогие материи и редкости всякого рода...

   — Дальше, дальше! — торопил его Ревентлов.

   — У меня, — продолжал еврей, — вы, барон, наденете кафтан и чёрный парик и пойдёте со мною в качестве моего помощника; кроме того, с нами будет ещё мальчик, который точно так же понесёт часть товара. Таким образом мне удастся ввести вас, господин барон, в комнату той, которую вы ищете, причём нам поможет сама Клара Рейфенштейн, которая очень дружна с нею и только и думает, как бы поразвлечь. Вы увидите свою возлюбленную, поговорите с нею. Я оставлю с вами мальчика, тогда как сам отправлюсь к девицам. Пока я буду показывать сёстрам разные разности, вы соблаговолите переодеть пленницу в одежду мальчика, а его самого связать и положить под кровать с заткнутым ртом. Таким-то образом вам удастся без всякой помехи вывести вашу возлюбленную на улицу. На углу Фонтанной, вблизи моего дома, вы найдёте запряжённые санки, которые отвезут вас в маленький домик за городом, где вас никто не найдёт и где вы будете иметь возможность подготовить более безопасное убежище для вашей возлюбленной или даже бежать за границу, когда пройдут первые розыски, и подождать там, пока на трон не вступит наш всемилостивейший великий князь!

Ревентлов, дрожа от волнения, слушал слова еврея. Но потом его недоверие снова проснулось, и он, мрачно и грозно посмотрев на Завулона Хитрого, сказал:

   — А если вы предадите меня? Если всё это — только ловушка, подстроенная с целью погубить меня?

Завулон с оскорблённым видом положил руку на грудь и воскликнул:

   — Да поразит меня Бог моих отцов, если вас, господин барон, в доме Рейфенштейн ожидает ловушка и если вам не удастся выбраться за город целым и невредимым. Да сохранит меня Небо от того, чтобы принимать участие в подлом тайном убийстве камергера великого князя, которое когда-нибудь да выплывет на свет Божий и будет жестоко вымещено на мне!.. Я действительно хотел оказать вам услугу, но если вы не чувствуете ко мне никакого доверия, то я не стану навязываться. Сегодня я всё приготовил к вашим услугам, но завтра, может быть, будет уже слишком поздно. Подумайте об этом, господин барон! Ведь если эта несчастная девушка будет увезена из дома Рейфенштейн, то у меня уже не окажется в руках средства провести вас к ней и помочь освободить!

Ревентлов на минуту задумался; он вспомнил об обещании, данном княгине Гагариной, об опасности, ожидающей его в незнакомом доме на Фонтанной; он, наконец, никак не мог понять, какой интерес преследует Завулон Хитрый, предлагая ему свои услуги в таком опасном деле. Вдруг пред его внутренним взором всплыла картина: освещённое окно и две тени; он не сомневался, что то был Иван Шувалов. Ненависть и презрение всецело овладели его душой. Но ведь он знает, что императрица ещё перед прошением Евреинова была осведомлена не только об исчезновении Анны, но и о том месте, где её прятали; она дала ему своё обещание и, если его захотят упрятать куда-нибудь подальше, она потребует расследования и защитит его.

Всё это спутанно и неясно проскользнуло в его мыслях, и им всецело овладело страстное желание пробраться к возлюбленной.

   — Нет, — воскликнул он с решимостью, — медлить далее было бы непростительным малодушием! Возвращайтесь к себе домой — через четверть часа я последую за вами. Если вы точно поможете, то я всю жизнь, до конца дней своих, буду благодарен вам.

   — О, вы не раскаетесь в своём решении.

С этими словами еврей поклонился и вышел неслышно из комнаты.

Ревентлов достал из шкафа кошелёк с золотом — всё его достояние, сунул его в карман, затем выбрал себе длинный трёхгранный кинжал, закутался в шубу и вышел из дворца.

Уже стало темнеть, но императрица всё не выходила. Иван Иванович Шувалов напрасно ждал, что его позовут. Хотя он, как всегда, через агентов двоюродного брата был осведомлён обо всём, что происходило во дворце, но, не получая зова императрицы, понял, что теперь там, очевидно, совершалось что-то неведомое ему, так как на все его вопросы ему отвечали, что её величество запёрлась и никого не принимала, кроме епископа и графа Разумовского.

«Очевидно, государыня уже давно забыла всю эту историю, — подумал Шувалов, пожимая плечами. — Да и какое ей дело до Евреинова и его дочери, если она в опьянении страсти готова часами созерцать лицо молодого фатишки! Что же, пусть тешится, — с горечью прибавил он. — Она скоро узнает, как плохо этот мальчишка заменяет ей друга, потерянного ею. Да и что мне до этого? Ведь я буду наслаждаться тихим счастьем частной жизни!»

Сумерки всё сгущались. Когда на потемневшем небосводе всплыли звёзды, Иван Иванович Шувалов кликнул двух немых слуг, постоянно ожидавших его приказаний в специально отведённой комнате, вручил им маленький сундучок, наполненный драгоценностями и деньгами, и приказал снести его по потайной лестнице в один из боковых двориков дворца, где его ждали крытые сани, запряжённые бегунцами.

Когда это было исполнено, он приказал слугам отправиться на этих санях к дому сестёр Рейфенштейн и ждать там его дальнейших приказаний.

Написав приказ кронштадтскому коменданту, в котором, под видом курьера, приказывал дать пропуск самому себе, он засунул в карман маску и, закутавшись в шубу, с самой беззаботной физиономией спустился на глазах всей дворцовой челяди по главной лестнице.

Выйдя из дворца, он медленно пошёл по освещённой набережной Невы и затем исчез в тени тёмного переулка, чтобы, описав крюк, направиться на Фонтанную.

Поблизости от дома сестёр Рейфенштейн уже стояли крытые сани. Но незадолго до того как Иван Иванович свернул на Фонтанную, пред домом остановились другие, маленькие сани. Из саней вылезла дама, одетая в чёрную накидку и с густой вуалью на лице; позвонив в колокольчик у дверей и войдя в подъезд, она махнула рукой, и кучер с санями быстро скрылся.

Сейчас же после этой дамы пред этим тихим, но сегодня столь усердно посещаемым домом появился Завулон Хитрый вместе с двумя спутниками, одетыми, как и он, в еврейские кафтаны. Еврей тоже позвонил в дверной звонок и скрылся вместе со своими спутниками в подъезде.

Когда Иван Иванович Шувалов появился, перед домом нельзя было заметить ничего подозрительного; дом стоял в полном покое, окна были закрыты, ничто не изобличало в нём какой-либо жизни. Шувалов бросил взгляд на свои сани, державшиеся в тени дома; всё было в порядке, кучер сидел на облучке, а слуги молчаливо стояли на страже. Он дёрнул звонок и вошёл в тихий, тёмный дом.

Но едва только успел он скрыться в сенях, как вокруг дома началось какое-то таинственное движение. Из находившихся поблизости казарм неслышно двигались гвардейские колонны, подходившие с обеих сторон к Фонтанной. Да и из боковых переулочков и улиц показывались небольшие вооружённые отряды, перегораживающие улицу.

Прохожие, попадавшиеся навстречу этим колоннам, задерживались; офицеры внимательно рассматривали их и затем отпускали с решительным напутствием убираться поскорее, да без оглядки. Это немедленно же исполнялось испуганными горожанами. Сани Шувалова были окружены подоспевшим отрядом. Командующий офицер приказал слугам не двигаться с места и приставил к каждому по два гвардейца. Двое солдат держали лошадей под уздцы, остальные гвардейцы образовали двойную шеренгу пред домом. Другой отряд прошёл в переулок, откуда барон Ревентлов предыдущей ночью наблюдал за освещённым окном. В этом переулке тоже вдоль стены были расставлены солдаты, так что весь дом был оцеплен.

Вскоре после того как были предприняты эти странные приготовления, из Александро-Невской лавры выехал по берегу Невы поезд, состоявший из четырёх крытых саней, дверцы которых были накрепко заперты, а окна заделаны железной решёткой, сопровождаемый отрядом гренадер. Сани свернули на Фонтанную, командир гренадер сообщил офицеру патруля пароль, колонны раздались и пропустили поезд к дому Рейфенштейн. Здесь гренадеры построились у дверей, а командир решительно дёрнул ручку звонка.

Дверь открылась, и на пороге показался лакей. Но он испуганно отскочил, когда увидал пред собою офицера с обнажённым палашом, а сзади него тесно сдвинутые ряды солдат и щетину штыков. Офицер мгновенно распахнул дверь, схватил дрожавшего лакея и, не дав времени крикнуть или выговорить хоть слово, сказал ему:

   — Именем императрицы приказываю тебе не двигаться с места!

Лакей замертво упал на колени. Офицер вернулся к саням, открыл дверцы и провёл в дом закутанных в плащи людей; затем приказал десяти гвардейцам встать на караул в сенях, и двери закрылись.

В тот самый момент, когда на Фонтанной произошло это таинственное, молчаливое действо, граф Разумовский вошёл в спальню императрицы.

   — Все приказания моей всемилостивейшей повелительницы исполнены, — сказал граф Алексей, подходя к креслу, в котором сидела императрица.

Она поспешно подняла голову и, протянув графу руку, с грустной улыбкой сказала:

   — Благодарю тебя, Алексей Григорьевич! Ты мой истинный друг. Только ты и правдив, и верен мне!

   — Надеюсь, — сказал Разумовский, — что вы никогда не сомневались в этом. Но я прошу вас, ваше величество, чтобы вы и других не судили по внешним уликам. Внешность может обмануть, а истинные друзья слишком драгоценны, чтобы жертвовать ими по пустому подозрению.

   — По подозрению? — воскликнула Елизавета Петровна, вскинув гневные глаза. — Разве это пустое подозрение, если вероломный предатель приказал освободить в Кронштадте свой корабль ото льда? Разве это только подозрение, если он хотел скрыться за границы моей власти, чтобы там тешиться с этой девчонкой? Я поклялась пощадить её, но, — прибавила она, стиснув руки, — она вполне заслуживает быть брошенной вместе с ним в море, по волнам которого они собирались бежать от моего гнева. Однако будь спокоен, — сказала она, прижимая руку к сердцу, — я произведу строгое следствие и разберу всё досконально.

   — Он послал сани к дому своего брата на Фонтанной, — ответил граф Разумовский, — а сам отправился туда пешком.

   — Ну, вот видишь, Алексей Григорьевич! — воскликнула Елизавета Петровна. — И ты ещё можешь говорить о пустом подозрении? Дом оцеплен?

   — Никто не может выйти оттуда.

   — Люди, которых мне послал архиепископ, там?

   — Да. Их эскортировали самые надёжные гренадеры.

   — Ты вызвал ко мне Петра и Александра Шуваловых?

   — Они, должно быть, уже ждут ваших приказаний в большой приёмной.

Елизавета Петровна резко позвонила в золотой колокольчик, стоявший около неё, и, когда появилась её любимица Анна Семёновна, приказала ей:

   — Позвать сюда Шуваловых!

Императрица поздоровалась с ними лёгким кивком головы и, обращаясь к генерал-фельдцейхмейстеру, сказала:

   — Я должна попросить тебя о большом одолжении, Пётр Иванович, а так как знаю, с какой готовностью ты всегда рад услужить мне, то уже воспользовалась заранее этим одолжением и распорядилась твоим домом на Фонтанной. Я собираюсь, — продолжала Елизавета Петровна, — вывести там на свет Божий некую тайну, которую старались скрыть от меня. Вы оба должны сопровождать меня и находиться там рядом со мной, чтобы говорить, правильно ли и справедливо ли я буду поступать?

   — Ваше величество, вы не можете поступать несправедливо, — ответил граф Пётр Иванович. — Раз вы лично выслушаете, лично увидите и лично рассудите дело, то невозможно, чтобы невиновные ответили за виновных.

   — Но постойте-ка! — воскликнула императрица. — А мой адъютант?..

Она дала знак Анне Семёновне, и та вскоре ввела в комнату полковника Бекетова.

Елизавета Петровна нежно взглянула на юношу, который поспешно подошёл к ней и пламенно поцеловал протянутую руку, и сказала:

   — Ты должен будешь поехать со мной, Никита Афанасьевич, при предпринимаемом мною шаге мои друзья должны находиться поблизости от меня. Я буду вершить свой суд, и ты увидишь, как я наказываю тех, кто вероломно нарушает мою дружбу! — прибавила она мрачным тоном.

Она отвернулась от вконец перепуганного Бекетова, взяла руку графа Разумовского и в сопровождении остальных лиц спустилась по лестнице на парадный двор. Здесь уже стояли наготове сани, окружённые эскадроном кирасир. Елизавета Петровна села и приказала Разумовскому сесть рядом с нею; оба Шуваловых и Бекетов уселись в следующие сани. Факельщики бросились вперёд, и императрица поехала по направлению к дому на Фонтанной.

 

Глава седьмая

Это происходило за пределами дома на Фонтанной, но внутри него совершались не менее таинственные вещи.

Закутанная в густую вуаль дама, первая появившаяся у дверей дома, спросила, может ли она видеть барышню Клару Рейфенштейн, причём вуаль с лица не откинула.

Когда Клара, удивлённая докладом лакея, спустилась в переднюю, то незнакомка с лёгким кивком вместо приветствия подала ей записочку. Клара поспешно её вскрыла. Брокдорф просил провести подательницу сей записки к Анне Михайловне Евреиновой.

   — Право, я не знаю, смею ли я это делать! — сказала она. — Ну да раз Брокдорф решается на это, то и я могу рискнуть. Ведь Брокдорф вряд ли захочет сделать что-либо по собственному почину: он может действовать только по инструкции... Но мне хотелось бы знать наверное, что вы не питаете вражды к этой бедной крошке...

   — Будьте спокойны, — поспешила перебить её незнакомка, — я хочу просто развлечь бедную девушку. Я хочу сообщить ей приятные новости и поговорить с нею насчёт необыкновенно пышного платья, которое собираются для неё шить.

   — Ну, это мало порадует её, — сказала Клара, пожимая плечами. — Но раз вы на самом деле не питаете дурных намерений, то я могу проводить вас к ней.

Сказав это, Клара повела даму в комнату узницы.

Заслышав шаги, Анна вскочила с дивана и уставилась с испугом и ожиданием на открываемую дверь. Когда она увидела Клару, то её лицо осветилось дружелюбной улыбкой. Однако, заметив сзади девушки какую-то незнакомую чёрную фигуру, она снова испугалась и отскочила к окну.

   — Я пришла к вам как друг, — произнесла незнакомка, торопливо подходя к Анне. — Оставьте нас одних! — прибавила она таким повелительным тоном, что даже Клара несколько оробела и ушла, не решаясь возразить что-либо.

Анна дрожа смотрела на густую вуаль и негромко спросила:

   — Что вам угодно от меня? Какое новое страдание должно принести мне ваше посещение? Кто является с добрыми вестями, тот не прячет лица — друзья приходят открыто!

   — Можете посмотреть мне в лицо, — ответила незнакомка, — потому что я ваш друг.

Сказав это, дама быстрым движением откинула вуаль.

   — Боже мой! — воскликнула Анна. — Я не ошибаюсь? Неужели это вы, княгиня Гагарина, статс-дама её величества? О, Боже мой, возможно ли это! Неужели мой отец или мой друг узнали, где меня прячут? Да, да, это так! Я слышала его голос! Он, наверное, добился, чтобы его приняла наша всемилостивейшая императрица... О, говорите, да говорите же, милостивая княгиня! Сжалилась ли надо мной императрица? Поможет ли она мне? И, может быть, эта помощь посылается мне через вас?

   — Не спрашивайте, откуда я знаю про вашу судьбу и каким образом мне удалось открыть, где вас прячут. Я принимаю в вас участие и пришла сюда затем, чтобы вернуть вам покой, а быть может, и счастье! — сказала Гагарина.

   — Вы хотите освободить меня? — вскрикнула Анна, бросаясь на колени к ногам княгини. — Да благословит вас за это Бог!

   — Я не всемогуща, — возразила княгиня, нежно поднимая Анну и подводя к столу, — но надеюсь внести покой и ясность в вашу мятущуюся душу. Я знаю историю твоего сердца, — перешла она на доверительное «ты», — ты любишь барона фон Ревентлова.

Как ни была удивлена Анна этим заявлением, но невольно нежный взгляд её томных глаз явился подтверждением сказанного.

   — И ты готова, — продолжала княгиня, — бороться за свою любовь против нужды и опасностей, против всех обольщений и всяких угроз?

Анна с сияющим взором кивнула и словно в клятве положила руку на сердце.

   — Но эта борьба будет очень тяжёлой и долгой, — продолжала Гагарина, — потому что тот, кто велел спрятать тебя здесь и держит в своей власти, зовётся Иваном Шуваловым!

   — Вы это знаете? — воскликнула Анна, густо покраснев.

   — Разве я была бы здесь, если бы не знала этого? — ответила княгиня. — Но что может сделать такое слабое дитя против этого сильного человека. Да и, кроме того, уверена ли ты, что не жертвуешь ради вымышленного счастья счастьем истинным и большим?

   — Я не понимаю вас, — сказала Анна тихим голосом, дрожа и потупляясь.

   — Уверена ли ты, что твоё сердце не ошибается в приливе великодушия? — продолжала княгиня, хватая девушку за руку. — Иван Шувалов, кроме всего, — самый красивый, самый блестящий кавалер империи. Он обладает полной мерой достоинств, из которых каждого в отдельности достаточно для того, чтобы заставить любую женщину полюбить. Что такое в сравнении с ним ничтожный голштинский дворянин? Ведь даже если он и захочет отдать тебе руку, даже если твой отец и позволит тебе вступить в брак с иноземцем, то Ревентлов может предложить тебе жалкую жизнь в нищей стране, краткое счастье страсти и долгое раскаянье...

Лицо Анны вспыхнуло; она не поднимала глаз.

   — Возможно когда-нибудь впоследствии, когда рухнут связывающие его ныне цепи, Шувалов вознесёт тебя на высоту, которая и не снилась тебе в самом безрассудном сновидении. Неужели подобная любовь не вдохновляет тебя. Ведь она принесёт больше счастья, чем детская грёза твоего сердца, привязывающая тебя к твоему голштинцу?

Анна сидела всё так же молча, тяжело дышала и ещё ниже склоняла голову на грудь. Княгиня всё пытливее и настойчивее вперяла в неё свой взор. Но вот девушка подняла голову и, отрицательно покачав, улыбнулась, глаза её широко раскрылись, и она заговорила твёрдо, не дрогнувшим голосом:

   — Я отлично знаю, что Иван Шувалов способен дать всё, что только может предложить чарующая жизнь большого света. Я отлично знаю то, что он обладает всеми достоинствами, чтобы иметь право быть горячо любимым, и что его сердце не застыло, оно способно биться от благородных чувств. Но я не могу любить его, а следовательно, не могу быть ему кем-то...

Глаза княгини осветились участием и нежностью, но затем черты её лица приняли снова строгое выражение, и она сказала:

   — Ты собираешься хранить верность своему голштинцу, бедное дитя, а сама не знаешь, верен ли он тебе, действительно ли он думает о тебе?

   — О, он не забыл меня! — воскликнула Анна со счастливой улыбкой. — Он ищет меня, и любовь покажет ему дорогу ко мне.

Она остановилась — хотела упомянуть о песне, неожиданно прозвучавшей в тишине прошлой ночи, но гнездящееся где-то глубоко недоверие всё-таки удержало слово, уже дрожавшее на её губах.

   — Ты убеждена в его верности, — сказала княгиня с мимолётной иронической улыбкой, — но это потому, что ты не знаешь света, в котором он вращается... А что, если я скажу тебе, что ты обманываешься? Что он забыл тебя? Или очарован улыбкой высочайшей милости? Если императрица любит его и требует от него любви? — проницательно и угрожающе глядя на Анну, сказала княгиня. — Ты знаешь, что в её руках есть страшные средства, чтобы добиться любви.

Девушка потупилась, но тотчас же воскликнула с гордой уверенностью:

   — Да, да! Так, конечно, оно и было: императрица полюбила его и захотела отнять у меня, но, — прибавила она, гордо выпрямляясь, — даже императрица бессильна пред любовью и верностью. Если она пыталась принудить его сердце, то, значит, его уже нет в живых, ведь он скорее умрёт, чем отречётся от своей любви. Вас прислал обер-камергер Шувалов, чтобы сломить меня поддаться его уговорам — от обиды или отчаяния! Идите к нему и скажите, что все ухищрения напрасны. — С минуту она смотрела на княгиню, потом её глаза наполнились слезами, и она, протягивая к княгине руки, стала молить: — О, сжальтесь надо мной!.. Скажите мне только одно: жив ли он? Вчера он ещё был жив, я это знаю...

На прекрасном лице княгини отразилась борьба чувств.

   — Я побеждена, — прошептала она, — и, может быть, гораздо прекраснее осчастливить эти верные сердца, чем... — Она подошла к Анне и, привлекая её к себе, сказала: — Ты выдержала испытание, моё милое дитя! Твоя верность и твоя вера вполне заслуживают счастья. Я пришла сюда, чтобы освободить тебя и соединить с твоим возлюбленным.

   — Вы хотите освободить меня? Да разве это возможно? Разве вы сильнее обер-камергера Ивана Ивановича Шувалова, которому всё подчиняется?

   — Разум всегда могущественнее силы, — возразила княгиня, — Шувалов — глупец, который, несмотря на всё своё могущество, кончит тем, что погубит тебя и себя. В данном случае я сильнее его: мне стоит сказать только одно слово императрице, чтобы сделать графа ничтожнее самого бедного нищего в России... Но я не хочу губить его: с ним могла бы погибнуть и ты... Я хочу спасти его от его собственного безумия, а тебя — сделать счастливой. Поэтому я призвала на помощь хитрость, которая всегда даёт нам, женщинам, преимущество над мужчинами. Мы поменяемся платьями; моя одежда будет тебе впору; ты закроешь лицо моим шарфом и спокойно выйдешь из дома. Никто не остановит тебя, так как все будут думать, что это ухожу я. В моём доме, на набережной Невы, тебя встретит верная мне горничная, которая и проводит тебя в приготовленные комнаты; там ты будешь в безопасности. Привратник также будет думать, что это я сама вернулась, так что ни у кого не явится ни малейшего подозрения. Ты останешься спокойно в моём доме, пока я не пришлю к тебе твоего возлюбленного; вы можете видеться беспрепятственно... А когда всё уляжется, забудется, ты или вернёшься к отцу, чтобы получить его согласие на ваш брак, или я найду для вас возможность беспрепятственно покинуть Россию.

   — О, как мне благодарить вас! — воскликнула Анна, покрывая поцелуями руки княгини. — Как мне благодарить вас! Вы возвращаете меня к жизни! Но могу ли я воспользоваться вашим благодеянием? — прибавила она со страхом. — Ведь вы должны остаться здесь вместо меня, и весь гнев Шувалова обрушится на вас!

   — Успокойся, дитя! Я спокойно дождусь здесь обер-камергера; всё дело в нескольких часах заключения в этом будуаре, что вполне выносимо. Что касается его гнева и угроз, то я, княгиня Гагарина, выше этого; я даже уверена, что он будет благодарен мне как другу, который спасёт его и вылечит от безумия.

   — Да, вы правы, — радостно воскликнула Анна, — пред вами он бессилен... О, вы ангел, посланный Провидением спасти меня! Я ежедневно буду молить за вас Бога...

   — Ну, скорее! — прервала княгиня. — Нельзя терять времени!.. Скорее! Бери моё платье и шарф и уходи! До моего дома не далеко, а когда ты будешь там, тебе не грозит ни малейшая опасность.

Она стала расстёгивать пряжки своей одежды, как вдруг дверь отворилась и прозвучал звонкий голос Клары:

   — Несите сюда! Это вышло весьма удачно: она может теперь же выбрать камни к платью, которое собирается заказать.

Княгиня опять поспешила прикрыть лицо вуалью.

На пороге появилась Клара, за нею шёл Завулон Хитрый с двумя подручными, одетыми, как и он, в чёрные кафтаны и меховые еврейские шапки.

   — Мой подручный покажет даме бриллианты, — сказал Завулон, — а я тем временем могу предложить вам и вашей сестрице выбрать шляпки; проведите нас к себе, а когда мы кончим, я приду сюда за Эфраимом, моим племянником... Так нам приказано, — шепнул он, прикасаясь к руке Клары.

   — Хорошо, — ответила та, обводя с любопытством закутанную фигуру княгини, — иду! «Что всё это значит?» — недовольно прибавила она про себя. — Я потом посмотрю, что вы выбрали, — обратилась она к окаменевшей от ужаса Анне. — Если я понадоблюсь вам, — успокоила она её взглядом, — позовите, и я явлюсь в ту же минуту. — Оглядываясь, Клара последовала за Завулоном, предоставив его спутникам, нёсшим кожаные футляры, свободно войти в комнату.

Младший из них, юноша лет пятнадцати, вошёл первым; за ним последовал и второй, несколько сгорбленный, с густыми чёрными кудрями, падавшими из-под меховой шапки на смущённо опущенное лицо. Он быстро запер дверь и сделал движение, как будто хотел броситься к Анне, но испуганно остановился, заметив княгиню, которая отошла в сторону.

   — Вы не одна? — воскликнул он, отступая и надвигая на лоб ещё ниже шапку.

Но несмотря на переодевание, Анна узнала своего возлюбленного, но она сдержалась и, прижав руки к сердцу, готовому разорваться, боязливо смотрела на княгиню и на молоденького еврея.

Княгиня подошла вплотную к Ревентлову и сказала с упрёком:

   — Так-то вы держите своё слово, данное женщине, которая обещала помочь вам и пришла сюда, чтобы исполнить своё обещание!..

При звуке её голоса Ревентлов вздрогнул.

   — Княгиня? — воскликнул он. — О, простите! Мои страдания, моё отчаяние были так безутешны, что я совсем потерял голову.

   — Усомнились даже в своём друге? — с горечью спросила княгиня. — Ну, отошлите же этого! — прибавила она, указывая на смиренно стоявшего у дверей еврейчика.

   — О, он надёжный друг! — ответил Ревентлов. — Он здесь во спасение Анны: она выйдет из этого дома в его шапке и кафтане! Всё готово! Мы переждём в верном, безопасном месте, пока о нас позабудут. Да, Анна, да, возлюбленная моя, — воскликнул он, заключая девушку в свои объятия, — ты видишь, я обо всём позаботился...

   — Да, да! Я друг, — гордо сказал юный еврей. — И в моём кафтане прекрасная барышня может уйти из этого дома, только милостивый господин должен хорошенько связать меня, хорошенько заткнуть мне рот, чтобы я мог доказать, что надо мною совершено насилие, и чтобы никто не мог заподозрить меня, бедного Эфраима. — Он вытащил из-под кафтана клубок пеньковых верёвок и кляп и, подавая то и другое фон Ревентлову, сказал с беспокойством: — Скорее, господин, скорее! Дядя предупредил меня, чтобы мы не теряли времени, потому что через час может быть уже поздно!

Княгиня быстро подошла и, резко оттащив Анну от Ревентлова, воскликнула:

   — Что за безумие! Вы вовсе не знаете двора! Ваше предприятие наверное послужило бы к вашей погибели, не будь здесь меня, чтобы его предотвратить. Я ещё не сообразила, в чём тут дело, но будьте уверены, что это — западня. Нельзя терять ни минуты: я пришла, чтобы дать возможность Анне покинуть этот дом. Ну, скорее, переодевайся, — обратилась она к Анне, — и уходи! Тебя и теперь не задержат, думая, что вы выслали чужую, чтобы она не помешала вашему плану. Вы же, барон, оставайтесь здесь, пока она не уйдёт. Тогда вместе с Завулоном вы также должны покинуть дом; на улице вы скажете ему, что Анна отказалась бежать, скажете всё, что вам угодно, — нетерпеливо прибавила она, — но прежде всего вы должны поскорее расстаться с этим Завулоном и вернуться в Зимний дворец. Я остаюсь здесь. А ты, — обратилась она к испуганному еврейчику, — запомни хорошенько: если хоть одним словом обмолвишься о том, что здесь видел и слышал, то кнут не оставит ни лоскута твоей шкуры, а язык твой вырвут из болтливой глотки!

Она стала снимать свой длинный чёрный плащ, чтобы закутать в него Анну. Путь к освобождению, предложенный княгиней, казался Ревентлову легче и вернее, но его сердце противилось новой разлуке; он страшился снова потерять её след. Тогда все его старания пропали бы даром, и сама императрица, посулившая ему поддержку, вероятно, оказалась бы бессильной найти девушку, если бы она исчезла из этого дома.

Но додумывать барону было некогда — двери резко распахнулись, и в комнату вошёл Иван Иванович Шувалов. Сперва он словно прирос к порогу, а затем его глубокое удивление уступило место страшному гневу, голос его метал громы, а глаза — молнии.

Анна закрыла лицо руками и сжалась от ужаса.

Княгиня смотрела на обер-камергера с холодным спокойствием; юный еврей бил себя в грудь и дрожащими губами бормотал слова пламенной молитвы.

Ревентлов сорвал с себя шапку и парик, встал рядом с Анной и сказал:

   — Не бойся, любимая! Я с тобою, и насилие совершится только через мой труп.

Когда Шувалов узнал молодого человека, глаза его налились яростью.

   — Ах, смотрите, пожалуйста! — воскликнул он с громким, язвительным смехом. — Так я, значит, не ошибся! Очаровательный певец нашёл-таки сюда дорогу, а эта неприступная добродетель прячет воркующего голубка в своей комнате, из которой выгнала меня с видом святоши! А её сиятельство княгиня Гагарина находит приличным способствовать подобным нежным свиданиям, чтобы этим способом вознаградить за оказанные ей когда-то любовные утехи!

Княгиня полупрезрительно-полусострадательно пожала плечами; яркая краска залила лицо Ревентлова, но, прежде чем он мог возразить на эти оскорбительные слова, Анна поднялась со своего места и, гордо глядя на Шувалова, воскликнула:

   — По какому праву вы осмеливаетесь говорить всё это? Разве я вас обманывала? Разве не говорила я, что никогда не буду любить вас, потому что моё сердце принадлежит моему единственному? Ваша власть больше уже не сможет разлучить нас, а если захотите употребить насилие, мы умрём вместе, и наша кровь падёт на вас, и Бог покарает вас за это.

Горький смех был единственным ответом Шувалова, он прижал к груди стиснутые кулаки, стараясь унять гнев.

Княгиня Гагарина подошла к нему, положила руку на плечо и сказала серьёзно, но с ласковой приветливостью:

   — Иван Иванович Шувалов очнётся от своего ослепления, он вспомнит об обязанностях, которые налагает на него огромная власть, дарованная ему Провидением, вспомнит о высоких целях, к которым отважно стремилась его душа... Он будет слишком горд, — с ударением прибавила она, — чтобы искать любви, уже принадлежащей другому, хотя он и видит впервые, что его сердцем пренебрегли...

   — Он также не забудет, — воскликнул фон Ревентлов, — что имеет дело не с беззащитной девушкой, а с благородным дворянином, считающим насилие против беззащитной женщины позорнейшим пятном на чести мужчины.

Тяжёлая внутренняя борьба кипела в душе Шувалова, оттолкнув княгиню, он сказал гневно:

   — Нет, я не буду Искать любви этой девчонки, низменная натура которой отвращается от высот, до которых я хотел поднять её; но её измена, её дерзкая игра моим ослеплённым чувством должны быть наказаны. Дом окружён моими людьми... Они расправятся с этими двумя, как они того заслуживают!

Он повернулся к двери, но княгиня удержала его.

   — Вы забываете, что я здесь! — воскликнула она. — Забываете, что над вами есть ещё власть императрицы! Вспомните, что ваше преступное насилие в этом случае оскорбительно для самой государыни и может навлечь на вас её страшный гнев.

   — Я помню это! — вне себя от гнева вскрикнул Шувалов, сбрасывая со своего плеча руку княгини. — Но я помню и то, что ещё никогда в жизни не оставлял оскорбления неотомщённым... Я не боюсь ничего на свете, не боюсь и государыни... И княгиня Гагарина также может онеметь, — прибавил он со страшной угрозой. — Я позову своих людей, и эта дрянь, отвергшая мою любовь, будет принадлежать мне, как моя крепостная, каковой она и является; а этот чересчур отважный немец узнает, что значит противиться моей власти!

Оттолкнув княгиню, Шувалов опять бросился к двери, но Ревентлов быстро вскочил и загородил ему дорогу. Выхватив кинжал, он приставил к груди Шувалова блестящий клинок и крикнул:

   — Слушай, трусливый разбойник! Прежде чем ты позовёшь своих людей, ты будешь мёртв! Мы стоим здесь — мужчина против мужчины... Моя рука не дрогнет. По крайней мере, любимая мною девушка будет навеки спасена от тебя... А там пусть императрица, знающая о твоей измене, судит меня!

Барон поднял оружие для удара.

Шувалов невольно отступил; княгиня бросилась между ними, стараясь отнять у Ревентлова кинжал, но тот держал его в высоко поднятой руке, следя за каждым движением Шувалова.

Анна со страхом подошла к княгине и, став рядом с нею, протянула руки к мужчинам, с угрожающим видом стоявшим друг против друга.

В это время снаружи послышался неясный шум голосов и шагов. В комнату вошла бледная Клара, за ней через полуоткрытую дверь виднелся Завулон.

   — Боже мой, — воскликнула Клара, ещё более испуганная видом обнажённого кинжала, — что за беды тяготеют над этим домом! Что всё это значит? Здесь — обер-камергер Шувалов и какие-то чужие люди, а снаружи все входы и выходы закрыты и улица полна солдат!

Княгиня вздрогнула; Шувалова также передёрнуло; Анна бросилась к Ревентлову, и он, одной рукой прижав её к груди, другую, вооружённую кинжалом, держал наготове, причём сказал:

   — Это суд императрицы, которой я одной только и доверяю, от которой с надеждой жду защиты и помощи!

   — Императрицы?! — в ужасе проговорила княгиня. — Несчастный, что вы сделали? Значит, государыня...

   — Знает, что в этом доме томится жертва произвола и насилия её надменного любимца, — ответил Ревентлов. — Государыня обещала мне покровительство, и она сдержит своё слово.

Княгиня скоро оправилась; её глаза стали твёрдыми как сталь. Она подошла к Шувалову и, положив руку на плечо, сказала:

   — Иван, приди в себя! Разбуди в своей душе былую силу! Славу!.. Подумай об издевательствах врагов! — настойчивее прибавила она, видя, что вельможа остаётся неподвижным и мрачно смотрит пред собою. — Не доставляй жалким, низким людям злобной радости видеть, как гордый властелин, пред которым они преклонялись, пал во прах!

   — Я лишился счастья, а его так жаждало моё сердце, — глухим голосом отозвался Шувалов.

   — Счастья мальчишки! — воскликнула она. — Мужчину, стоящего выше всех других, привлекает иное, высшее счастье! И ты пойдёшь по этому пути, смелый и великий, попирая зависть! А если ты ищешь и иного счастья, Иван Иванович, — тихо прибавила она, — то ищи его в том сердце, которое способно понять твои гордые стремления и суметь научиться ставить любовь выше праздной игры.

Снизу донёсся громовой гул салюта.

   — Поздно! — мрачно сказал Шувалов. — Всё кончено! Удар попал в цель, — с горькой насмешкой прибавил он. — Мы в западне!

Лакей кричал на лестнице:

   — Государыня приехала! Сани её величества у подъезда!

   — Видите, — сказал Шувалов княгине, — всему конец!

   — Конец заблуждению! — гордо воскликнула она. — Теперь как раз время изменить игру и выиграть её — для всех нас, находящихся здесь! Заклинаю тебя, Иван Иванович, позволь мне руководить!

   — Что же я должен делать? — печально спросил Шувалов. — Я не вижу выхода.

   — А я вижу! Пойдём навстречу императрице, и, что бы ни случилось, молчи, не противоречь мне; подтверждай всё, что бы я ни сказала, и я уверена, что мы избегнем опасности. А вы все оставайтесь здесь и не покидайте этой комнаты, пока я не позову вас!..

Взяв под руку Шувалова, княгиня потащила его за собою вниз, где уже слышалось бряцание оружия — это стража в прихожей отдавала честь императрице. Клара дрожа шла за ними.

Анна почти без чувств упала в кресло, и, став пред нею на колени, Ревентлов стал целовать её руки, стараясь успокоить самыми нежными словами.

 

Глава восьмая

Едва императрица вступила на порог, как княгиня Гагарина, увлекая за собою Ивана Ивановича Шувалова, появилась в передней.

Елизавета Петровна стояла посреди комнаты, освещённой большими канделябрами. Граф Алексей Разумовский только что снял с неё тёплый плащ. Пётр и Александр Шуваловы следовали за императрицей: первый — холодный и суровый, словно готовясь во главе своих канониров выдержать неприятельский штурм, а второй — дрожащий, с беспокойно дергающимся лицом, но неустанно высматривая всё кругом своими вездесущими глазами, готовый схватиться за ничтожнейший волосок, если бы только этот волосок мог послужить к избавлению от грозившей опасности.

Позади императрицы стоял Бекетов, весёлый и улыбающийся, удивлённый всеми этими событиями, которые совершенно не мог понять.

Когда Шуваловы увидели княгиню, спускавшуюся с лестницы вместе с обер-камергером, лицо графа Петра Ивановича стало ещё мрачнее, а лицо Александра перекосилось от страха. На спокойном, весёлом лице княгини ничего нельзя было прочесть, кроме изумления, без всякой примеси страха или заботы, изумления от неожиданного приезда императрицы.

Иван Шувалов был бледен, лицо выражало суровую покорность, а взоры опущены долу, когда, не выпуская руки княгини, он приветствовал императрицу положенным низким поклоном.

Елизавета Петровна окинула его взглядом, удивляясь такой дерзости: в доме, где находилось, где жило и дышало доказательство его вины, его измены, он осмелился встать перед ней лицом к лицу!

   — Вот удивительная встреча! — жёстко и язвительно сказала она. — Почему это я нахожу здесь свою статс-даму и обер-камергера? Мне очень интересно знать, — продолжала она, презрительно отворачиваясь от Ивана Шувалова, — что привело сюда вас, княгиня Гагарина, и что за тайну мои друзья, — она с горькой насмешкой подчеркнула это слово, — скрывают от меня в этом доме?

   — Не менее и я изумлена, что вижу вас здесь, ваше императорское величество, — с простодушной уверенностью возразила княгиня, — но я осчастливлена этим, каковы бы ни были причины, так как присутствие государыни несёт с собою благословение небес...

   — Для добрых! — прервала императрица тем же язвительным тоном. — На головы же виновных и изменников присутствие государыни изливает кару отмщения.

   — Мы можем, к счастью, наслаждаться вашей царской милостью, — улыбаясь, возразила княгиня, — так как явились сюда для доброго дела, для соединения двух невинных, любящих сердец. Ваше императорское величество! Ваше присутствие доставляет нам счастливую возможность испросить ваше милостивое покровительство для тех, чьё счастье я пыталась упрочить при содействии Ивана Ивановича... Так как вы, ваше величество, сами здесь, то тайна более не существует... Вы, ваше величество, решите сами.

Позвольте нам раскрыть вашим взорам нашу тайну!

Елизавета Петровна остановила её повелительным жестом и воскликнула:

   — Стойте! Вы не единственные, кого я приехала судить. Чтобы никто не вышел из этого дома! — обратилась она к кирасирскому офицеру, неподвижно, с обнажённым палашом стоявшему у входной двери. — Алексей Григорьевич, — сказала она Разумовскому, — ты проводишь меня к тем людям, которых впустили сюда по моему приказанию; а ты, Пётр Иванович, — обратилась она к фельдцейхмейстеру, — окажи гостеприимство гостье, завладевшей вашим домом. Надеюсь на тебя, что ты честно и правдиво скажешь мне, справедливо ли я сужу... А вы, — холодно и надменно обратилась она к прочим, — ждите меня все здесь; даже и ты, Никита Афанасьевич, — более мягким тоном и как будто извиняясь, сказала она Бекетову, — мне предстоит важное дело... Потом ты будешь около меня, когда мне придётся судить за вероломство.

Опершись на руку Разумовского, государыня направилась к приёмной.

Последние слова императрицы вывели Ивана Шувалова из его покорного, убитого состояния; его глаза вспыхнули гневом; он сделал движение, словно хотел удержать императрицу, но дверь гостиной уже закрылась за нею, Разумовским и Петром Шуваловым. Княгиня удержала обер-камергера и тихо, но повелительно сказала:

   — Подождите, Иван Иванович! Вы совсем потеряли голову; предоставьте действовать мне, и всё пойдёт прекрасно.

Бекетов хотел последовать за княгиней и обер-камергером, но замер: с лестницы спускалась в ярко освящённый вестибюль Клара. Увидав его, она не могла сдержать возгласа восхищения и радости. Бекетов тоже глядел на неё в изумлении, лицо его также светилось радостью; он простёр к ней руки, будто хотел обнять.

От взгляда Александра Шувалова, уже хотевшего было выйти из вестибюля, не укрылось возбуждение молодых людей, и, отойдя в тень, он принялся наблюдать за ними.

Смущённая и раскрасневшаяся Клара прошла мимо Бекетова к боковой двери. Вот она ещё раз обернулась к нему, озарив нежным взором. Вот Бекетов, забыв, по-видимому, обо всём, бросился за ней в маленькую, слабо освещённую комнатку. С быстротой молнии, неслышными шагами, Александр Шувалов скользнул через вестибюль, осторожно прикрыл полуоткрытую дверь и, заперев её на замок, спрятал ключ в карман.

Часовые в вестибюле не стесняли Шувалова — им был отдан приказ только не выпускать никого из дома, всё же остальное их не касалось.

Торжествующе улыбаясь, он поспешил за княгиней и братом в приёмную.

Иван Иванович Шувалов сидел в кресле, опустив голову, скрежеща зубами от гнева. Княгиня стояла перед ним, положив руку ему на плечо, не спуская с него взора, словно хотела заворожить его.

   — Подите сюда, Александр Иванович, — обратилась она к начальнику Тайной канцелярии. — Помогите мне привести в себя вашего брата. Этот миг решает его будущность, а также и вашу, а он готов пожертвовать всем из-за своей мальчишеской прихоти.

   — Чем ещё жертвовать, когда всё потеряно! — с горькой усмешкой сказал Иван Шувалов. — Потеряно счастье, к которому я жадно протягивал руку, потеряна и власть! Императрица знает всё, иначе зачем же ей здесь быть? А если она всё знает — спасение невозможно. Она жестоко накажет, даже если я брошусь к её ногам молить милости. Но этого никогда не случится. Слава Богу, — воскликнул он, вскочив с кресла, — ключ к вратам свободы в моих руках. Императрица увидит перед собою мой труп, но цепи меня не коснутся.

С этими словами он вытащил маленький кинжал.

Однако княгиня быстрым движением схватила его за руку, воскликнув:

   — Непростительная слабость, Иван Иванович, искать смерти, когда есть надежда на жизнь. Поймите, ещё ничего не потеряно, если только вы овладеете собою. Отдайте мне этот кинжал, — повелительно протянула она руку, — такой конец недостоин мужчины, видевшего у своих ног Россию.

   — Что же, вам приятнее будет видеть, как меня будут гнать по улицам в Сибирь, под гиканье и свист ликующей толпы? Вам приятнее видеть, как палач переломит мою шпагу?

Шувалов с ужасом попробовал вырвать у княгини руку, но она, словно железными клещами, крепко держала его.

   — Отдайте мне ваш кинжал! — сказала она. — Клянусь вам всеми святыми, что сама вложу вам его в руки, когда не останется другого исхода.

   — И теперь всё потеряно, — ответил Иван Шувалов, — после сегодняшнего унижения, при котором было столько свидетелей, уже нельзя больше возвыситься. Императрица никогда не стала бы так поступать со мной, если бы она не решилась уничтожить меня.

   — А я говорю вам, — воскликнула княгиня, — что все, кто были свидетелями вашего унижения, увидят снова ваше гордое возвышение и над вашей головой ярче прежнего засияет звезда счастья и славы! Здесь ещё кроется одна тайна, — продолжала она, указывая на дверь соседней комнаты, откуда доносился неясный шум. — Подождём, что произойдёт там, и тогда предоставьте действовать мне.

   — Ия также надеюсь, — сказал Александр Шувалов. — Я тоже держу в руках талисман, который может отвратить опасность и направить её на наших врагов.

   — Слышите? — сказала княгиня обер-камергеру. — Ободритесь, овладейте собою! То счастье, к которому вы стремились, исчезло бы вскоре, как блуждающий огонёк. Здесь же вас призывает высокое, непреходящее, вечное счастье власти! Добудьте себе сияющий венец бессмертия! Итак, не теряйте оставшихся немногих минут! Неужели вас не прельщает радость раздавить тех, которые уже поверили, что вы окончательно повержены в прах?

   — Ах, если бы это было возможно! — воскликнул Иван Шувалов и выпустил из рук кинжал.

Княгиня, проворно нагнувшись, подхватила его.

   — Вы поклялись мне, — промолвил затем Иван Шувалов, — возвратить мне оружие, когда мне не останется иного спасения!

   — Перед всеми святыми я готова повторить свою клятву, — ответила княгиня. — И если надежда обманет, то и я возьму этот кинжал из ваших рук, чтобы и себе проложить путь к свободе, потому что гнев государыни обрушится и на меня, так как она считает меня вашей соучастницей, а я, — с гордой решимостью прибавила княгиня, — вовсе не намерена повторить участь Лопухиной! Но, прежде чем умереть, попытаемся мужественно и хладнокровно обсудить своё положение. Времени у нас немного, выслушайте меня!

Она снова усадила обер-камергера в кресло и придвинула себе табурет; Александр Шувалов уселся рядом с ними, и, склонившись друг к другу, все трое углубились в тихий разговор, между тем как из соседней комнаты доносился слегка заглушённый шум голосов.

В этой комнате императрица, вошедшая в сопровождении Алексея Разумовского и Петра Шувалова, увидела тех, кого под конвоем кирасир привезли в арестантских санях из Александро-Невской лавры. Здесь были майор Варягин, отец Филарет и Потёмкин, юный Иоанн Антонович и, наконец, сержант Вячеслав Полозков.

Прежде всего взор императрицы остановился на громадной фигуре отца Филарета, вещавшего посреди комнаты безмолвной своей пастве. Рядом с ним стоял на коленях Иоанн Антонович, молитвенно сложив руки и подняв взор к небу, словно видел там нисходившее к нему видение. На нём был тёмно-синий, подбитый мехом камзол, лицо бледно, глаза светились неземным светом, на лице читался вдохновенный экстаз, губы медленно шевелились; казалось, он совсем отрешился от окружающего. Вся фигура его была порождением какой-то идеальной красоты.

Майор Варягин сидел в стороне в кресле. Землистый цвет лица, глубокие борозды морщин и его горящие, глубоко запавшие глаза говорили о безнадёжной муке. Потёмкин держался позади отца Филарета; на его мрачном прелестном лице Елизавета отметила смелую решимость. На заднем плане, прислонившись к стене, стоял Вячеслав Полозков.

Елизавета Петровна пристально оглядела присутствующих. Иоанн Антонович остался неподвижным, пребывая в себе, отец Филарет поднял руку, благословляя государыню, а майор Варягин вытянулся во фронт. Потёмкин низко поклонился, а старик Полозков упал на колени.

Императрица быстро направилась к Иоанну Антоновичу и испытующе наблюдала его несколько секунд; горячее сострадание отразилось на её лице, и глаза наполнились слезами.

   — Встань, дитя моё, — мягко промолвила она, кладя руку на его голову, — я приказала привезти тебя сюда, чтобы самой поговорить с тобой и из твоих уст услышать, на что ты жалуешься или чего ты просишь. Не бойся, говори!..

Но Иоанн Антонович не пошевелился: он продолжал стоять на коленях и даже не обернулся к императрице.

   — Тише, тише, — прошептал он, — молчите! Ваш грубый голос заглушает слова святого архангела. Вот он парит на золотом облаке, а Надежда, в светлом одеянии, почивает у него на руках. Её голос недоступен земному слуху, но она улыбается мне и шлёт мне привет.

Императрица тревожно смотрела на юношу, с восторгом прислушивавшемуся к одному ему доступным небесным звукам, а затем вопросительно взглянула на отца Филарета, между тем как Варягин невольно вздрогнул, причём из его груди вырвался глубокий стон и рыдание.

   — Простите, всемилостивейшая государыня, — ответил отец Филарет, — бедняга весь поглощён неземным видением и не замечает ничего, что окружает его. Я до сих пор ещё не могу решить, болезненный ли бред туманит его рассудок или действительно небесные ангелы посещают его.

   — Поразительно! — проговорила императрица, в суеверном страхе отступая назад. — Что же, он никогда не приходит в себя? С ним невозможно говорить?

   — Иван, — громким, повелительным голосом воззвал к нему отец Филарет, кладя свою тяжёлую руку на плечо юноши, — перед тобою стоит всемилостивейшая матушка государыня!

   — О, вы испугали архангела! — страдальчески воскликнул Иоанн Антонович. — Облако сгущается всё больше и больше, я уже не вижу Надежду.

Он молитвенно вознёс руки, словно стремясь удержать исчезающее видение, а затем, казалось, словно пробудился от глубокого сна. Выражение восторженного просветления сошло с его лица, он удивлённо посмотрел вокруг.

   — Что вы сказали? — со страхом спросил он. — Императрица? Вы сказали, императрица?

   — Она стоит перед тобою, — ответил отец Филарет.

Иоанн Антонович неподвижным взором уставился на государыню; на его лице изобразился невероятный ужас; словно защищаясь, он протянул перед собою руки.

   — Императрица?! — воскликнул он и весь сжался. — Так это — императрица, от имени которой меня преследуют и оторвали от родителей и сестёр? Так это — императрица, которая послала разбойников заключить меня в мрачную тюрьму? — Дрожа, он откинулся назад, но затем его взоры загорелись страшным гневом, он закусил губы и воскликнул, причём слова отрывисто вырывались у него: — Императрица, сказали вы? Да разве у нас есть императрица? Отчего же на её голове нет короны, которую должны носить великие цари святой Руси? Она не смеет коснуться короны, освящённой Господом Богом. Я — император, — поднимаясь, закричал он хриплым голосом, — а единственная императрица на святой Руси — Надежда, святая, чистая, которая, преобразившись, снизойдёт к нам, простерев ко мне свою руку, когда я возьму императорский меч, когда венец древних царей воссияет на моей голове! Схватите её, отдайте её самое в руки разбойников, которых она подослала ко мне!.. Ко мне, Надежда! Ко мне, святой архангел! Помогите мне наказать самозванку, помогите мне отомстить ей!

Он с кулаками бросился на императрицу, причём его глаза налились кровью, а с его уст свистящим шёпотом срывались слова:

   — Мщение, мщение, мщение!

Елизавета Петровна испуганно подалась назад.

Разумовский проворно встал перед нею, схватившись за шпагу. Майор Варягин, со слезами на глазах, также поспешил к императрице, но отец Филарет могучей рукою уже успел схватить руку Иоанна Антоновича и пригнул его к земле, как ребёнка. Несчастный бывший император испуганно взглянул на него, однако тотчас же рванулся, стараясь освободиться, и прерывающимся голосом воскликнул:

   — Оставьте, вы не смеете удерживать меня! Пришёл час отплатить за всё зло, нанесённое мне.

   — Успокойся, Иван, — произнёс отец Филарет, — ты несправедлив. Ты оскорбляешь Бога в лице её величества. Ты несправедлив, так как государыня полна милости и благости и хочет исполнить твою просьбу.

   — Я не хочу просить, — воскликнул Иоанн Антонович, напрягаясь изо всех сил, чтобы вырваться из железных тисков монаха, — я не желаю просить, так как у меня есть право повелевать! На моей главе почивает императорское величие, и Господь поможет мне уничтожить тех, кто завладел моей короной.

Словно бесноватый, он извивался в конвульсиях, пена выступила у него на губах, но затем он вытянулся, его глаза сомкнулись, и он неподвижно повис на руках отца Филарета. Последний осторожно, с нежной заботливостью опустил его на пол, положив ему под голову диванную подушку.

Всё ещё дрожа всем телом, императрица подошла ближе и со страхом, смешанным с состраданием, глядела на мертвенно-бледного юношу, в изнеможении лежавшего на полу.

   — Часто бывают у него такие припадки? — спросила она, в то время как монах нежно гладил волосы юноши.

   — Время от времени они у него повторяются, — тоном служебного рапорта глухо ответил майор Варягин.

   — А этот экстаз, в котором я нашла его, — спросила императрица, — то видение, о котором он говорил?

   — Он утверждает, — всё так же ответил майор, — что видит существо, на земле бывшее его единственным другом, и, может быть, его глаза не обманывают его; может быть, Господь Бог, в своей неизречённой милости, допускает, чтобы та, которая так горячо его любила, приносила ему небесное утешение. Может быть, даже грех спугивать это видение и отдавать его во власть злых духов.

   — А кто было это существо, которое так горячо любило его? — спросила Елизавета Петровна, не отрывая взора от лежавшего без сознания юноши. — Почему её отняли у него?

   — Это была моя дочь, — ответил майор Варягин сдавленным голосом и с таким диким взором, что императрица вздрогнула. — Она была моим единственным счастьем, и я убил её!

   — Вы убили её? — воскликнула императрица. — Зачем?

   — Чтобы исполнить свой долг и присягу, которую я давал, как солдат, перед знамёнами вашего величества.

Императрица с глубоким чувством взглянула на старого ветерана. Смысл его слов остался для неё неясен, но она поняла, что перед нею ужасная, потрясающая трагедия. Затем её взор упал на остальных, она оправилась, со спокойным достоинством уселась в кресло и знаком велела Алексею Разумовскому и Петру Шувалову стать по обе стороны, после чего торжественно произнесла:

   — Я пришла сюда, чтобы пролить свет на это тёмное дело, чтобы, насколько возможно, оказать этому несчастному помощь и милосердие. Майор Варягин, расскажите мне, как это случилось, что вы с вашим пленником, доверенным вашей бдительности, очутились здесь?

Варягин по артикулу выступил вперёд и, положив руку на эфес своей шпаги, ответил:

   — Этот монах, которому, согласно подписанному вами, ваше величество, приказу был разрешён свободный доступ к узнику, порученному мне, злоупотребил предоставленной ему свободой и похитил его переодетым в платье своего послушника.

   — Он подговорил и меня, — воскликнул Потёмкин, — сказав мне, что предстоит лишь небольшая прогулка! Я был обязан повиноваться ему.

   — Этот молодой послушник, — продолжал майор, — сделал всё, чтобы предупредить меня о бегстве. Я с несколькими солдатами пустился вслед за беглецами, взяв с собою свою дочь, моё единственное дитя, так как она просила меня, думая, что будет в силах уговорить вернуться узника. Я нагнал беглецов в лесах у Тихвина. Они были в моей власти, и я вернул бы их в Холмогоры, но мои солдаты отказались повиноваться мне и не захотели пустить в дело оружие. Тогда я вынужден был исполнить свой долг, повелевавший мне живым или мёртвым не выпускать узника. Я выстрелил в него, но дочь своею грудью защитила его, и моя пуля поразила её сердце, такое невинное и чистое... А я за её счастье отдал бы всю свою жизнь.

Последние слова майора были заглушены тихим рыданием.

   — Ужасно! — воскликнула императрица. — Какая мрачная судьба тяготеет над главою этого несчастного, которого я грудным младенцем носила на руках! Но вы сказали, — строго спросила она майора, — что ваши солдаты отказались повиноваться и не хотели употребить оружие, чтобы удержать пленника? Как это случилось? Разве это возможно? Ведь воинское неповиновение карается смертью.

   — Солдаты последовали примеру старого сержанта Вячеслава Полозкова, — возразил майор Варягин. — Он теперь ожидает здесь на коленях решения вашего величества, но в продолжение всей своей службы он вёл себя прекрасно.

Императрица перевела свой взор на старого воина, со скрещёнными на груди руками, как перед причастьем, всё ещё стоявшего на коленях.

   — Подойди сюда, Полозков, — приказала Елизавета, — Ты знаешь, что значит примером или словом возбуждать моих солдат к неповиновению? Отвечай, с чего тебе пришло на ум взвалить на свою убелённую сединами голову такую вину?

Полозков поднялся; его лицо было взволнованно, он весь дрожал, но не изменил, подходя к императрице, своей военной выправки.

   — Я загубил свою жизнь, всемилостивейшая матушка государыня, но поступить иначе не мог, так как наш глубокочтимый батюшка держал против нас святой крест, на который ни один верный сын Церкви не смеет поднять вооружённую руку. А затем...

Он запнулся.

   — А затем что? — повторила императрица. — Говори, я хочу всё слышать, хочу всё знать!

   — Когда узник стоял так, — ответил старый сержант, — так повелительно протянул руку и так угрожающе поводил глазами, что я за все сокровища мира не согласился бы поднять на него руку, потому что...

   — Продолжай! — нетерпеливо приказала императрица.

   — Потому что я думал, что вижу перед собою великого царя, и мне казалось, что, если я исполню приказание майора, я направлю оружие против духа Великого Петра...

Мёртвая тишина воцарилась в комнате. Разумовский испуганно глядел на императрицу, которая сидела, закрыв глаза и крепко прижав руку к сердцу.

   — Ты знал императора Петра Первого? — спросила она затем. — Знал и мою мать? — тише прибавила она.

   — Так точно, всемилостивейшая государыня, — ответил Полозков. — Я стоял на часах в Зимнем дворце, по повелению императора я арестовывал бедного Монса, и я же стоял рядом, когда ему отрубили его юную, прекрасную голову.

Императрица вздрогнула.

   — Ступай, — приказала она старому сержанту, указывая ему в угол комнаты, — ступай и жди моего решения. А вы, — обратилась она к отцу Филарету, — зачем вы знамением честного Креста Господня привели моих солдат к неповиновению своему начальству? Зачем вы похитили узника?

Отец Филарет выпрямился во весь свой богатырский рост и бесстрашно и твёрдо сказал:

   — Затем, что Господь Бог не желает, чтобы этот узник погиб плачевно, как это неминуемо должно было случиться с ним в Холмогорах. Затем, что Господь Бог Своей благословляющей десницей хранит кровь, текущую в его жилах, точно так же, как Он хранит кровь Романовых, которых вы, могущественнейшая государыня, являетесь отпрыском. Я не хотел идти против приказаний императрицы и соединился с Варягиным, чтобы привезти сюда, к вам, ваше величество, узника, которого он не мог отнять у меня, дарованной вами властью, и я сделал это для того, чтобы вы сами решили его судьбу. И я знаю, что Господь просветил вас, дабы вы изрекли справедливое решение.

   — Так и будет! Граф Алексей Григорьевич, — обратилась государыня к Разумовскому, — вам я поручаю узника. Вы отвезёте его в Шлиссельбургскую крепость и будете заботиться о том, чтобы он содержался в достойном и почётном заключении. Так как досточтимый отец Филарет говорит, что Сам Бог хранит этого юношу так же, как нас, то следить за ним должны как можно тщательнее, чтобы во время припадков с ним не приключилось никакого вреда. Вы сами будете докладывать мне о его здоровье; ни один волос не должен упасть с его головы без моего ведома и желания!

Разумовский, низко поклонившись, произнёс:

   — Воля вашего величества будет исполнена в точности!

   — Вам, майор Варягин, — продолжала императрица, — я обязана своей благодарностью и признательностью. Ради исполнения своего служебного долга вы пожертвовали своим ребёнком. Я не в силах возвратить вам дочь, но мои доверие и милость всегда будут принадлежать вам. Произвожу вас в генералы, чтобы на вашем примере все могли убедиться, как я награждаю преданность и верность.

Майор не шевельнулся, его безнадёжно мрачное лицо сохранило свою неподвижность.

   — Благодарю вас, ваше величество, за милость и честь, которыми вы наградили меня, старика, — произнёс он, — но у меня не хватает сил на радость, голова моя клонится к земле, упокоившей в себе счастье моей одинокой жизни. На гроб моего ребёнка я сложу знаки милостивого внимания вашего, а затем хочу снять с себя мундир и в скромной монашеской рясе посвятить остаток дней своих непрестанной мольбе Богу, чтобы Он перед Своим святым престолом соединил меня с дочерью.

Растроганная императрица с состраданием смотрела на разбитого старика, а затем сказала:

   — Я не смею удерживать вас, если вы службу Богу предпочитаете моей. Следуйте благочестивому стремлению вашего сердца; ваше имя будет записано на скрижалях истории, и, когда вы у гроба дочери будете молиться Богу, не забудьте в своей молитве и меня!

С этими словами она протянула майору руку. Тот поцеловал и равнодушно отошёл в сторону, словно остальное вовсе не касалось его.

   — Не мне судить вас, — сказала Елизавета Петровна, обращаясь к отцу Филарету. — Вы должны отдать отчёт в своих поступках архиепископу, и, если он одобрит или простит вам то, что вы совершили...

   — Высокопреосвященнейший архиепископ, — ответил отец Филарет, — уже дал мне своё благословение, прежде чем я явился сюда, и приказал мне, чтобы впредь я находился постоянно близ него.

   — Следовательно, мне остаётся только подчиниться решению его высокопреосвященства, — заметила императрица. — Господь да благословит ваши дела, а я попрошу архиепископа, чтобы он иногда посылал вас ко мне вашими душеполезными беседами наставлять меня в вере и благочестии.

Гордая радость сверкнула в очах монаха.

Елизавета Петровна, улыбаясь, кивнула головой и, обратившись к молодому послушнику, спросила его:

   — Как зовут вас?

   — Григорий Александрович Потёмкин, — почтительно кланяясь, ответил тот.

И впервые перед повелительницей России прозвучало это неизвестное дотоле имя, которому предстояло впоследствии наполнить собою весь мир, считаться с ним все кабинеты Европы и заставить трепетать Высокую Порту.

   — Вы исполнили свой долг, — милостиво промолвила императрица, причём её взоры благосклонно остановились на стройной фигуре молодого послушника, — предупредив о бегстве пленника.

   — Простите, всемилостивейшая государыня, — прервал её отец Филарет. — Этот молодой человек, которого я любил, как сына, погрешил против своей первой обязанности: меня должен он был слушать и мне верить. Его обязанностью было не идти наперекор мне.

   — Я думал об императрице и будущности престола российского, — почтительно заметил Потёмкин, — и мне казалось, что с бегством узника безопасность престола будет нарушена. И если я погрешил против Церкви, то сделал это, чтобы послужить государыне.

   — И государыня должна наградить вас за это, — ответила Елизавета Петровна. — Просите себе награды.

Живой огонёк вспыхнул в глазах Потёмкина.

   — Награду? — воскликнул он. — Ваше высочество, вы обещаете мне награду? О, у меня есть одна просьба, но я не знаю, согласитесь ли вы на неё и можно ли исполнить её!

   — Всё равно говорите! — улыбаясь, приказала Елизавета Петровна. — Я уже привыкла видеть, что область невозможного и границы моей власти очень часто соединяются.

   — О, ваше величество, — воскликнул Потёмкин, делая шаг к императрице, — досточтимый отец Филарет прав: я согрешил против Церкви и буду плохим священником, так как всегда буду носить в сердце горячее желание с мечом в руке послужить моей государыне. Прошу вас, ваше величество, снять с меня это одеяние, которое как цепи тяготит меня, и разрешить мне в рядах победоносного русского воинства отдать свою жизнь за вас и за родину.

   — Он уже пострижен, — спросила императрица отца Филарета, — и неразрывно связан с Церковью?

   — Нет, он ещё только отбывает послушание, — возразил монах. — Но, по-моему, он впадает в большое заблуждение, если хочет ради светской суеты отказаться от священного подвига.

   — Всё равно благодать не будет почивать на мне, — воскликнул Потёмкин, — так как сердце у меня никогда не будет лежать к своему званию. Но моя верность и преданность всегда будут принадлежать святой Церкви, и, конечно, в свободном развитии своих мыслей я буду приятнее Господу Богу, чем под давлением ненавистного мне священного одеяния!

   — Мне кажется, что он прав, — сказала императрица. — Итак, твоя просьба будет исполнена. Я сама попрошу архиепископа отпустить тебя, а вы, граф Пётр Иванович, — продолжала она, обращаясь к фельдцейхмейстеру, — позаботьтесь, чтобы этот молодой человек был принят в один из моих гвардейских полков. Его экипировку я беру на себя.

Крик радости вырвался из уст Потёмкина; он поцеловал руку императрицы, но затем подошёл к отцу Филарету и, низко склонив перед ним голову, произнёс:

   — Простите, досточтимый батюшка, что я не мог вместить в себе благословенное призвание, которое так могуче живёт в вас. Не отворачивайтесь от меня с неудовольствием и гневом; я никогда не забуду, чем я обязан вам и святой Церкви. Здесь я обещаю, что моя шпага, которую вручила мне милость императрицы, будет посвящена борьбе как за Церковь, так равно и за славу и величие России, потому что первая неотделима от второго. Неверные угрожают границам государства, и вот моя рука напряжёт все силы, чтобы уничтожить могущество врагов святой веры и повергнуть полумесяц к подножию креста!

Отец Филарет милостиво смотрел на молодого человека, говорившего с таким воодушевлением.

   — Быть может, это Божья воля, — промолвил он. — Господь по Своей неизречённой мудрости избирает себе орудия, и мечом точно так же можно служить расширению Его царствия и славы. Следуйте велению своего сердца, сын мой.

   — Итак, ступайте, — сказала императрица. — Вы, граф Разумовский, отвезите узника, на главу которого Господь послал благодетельный сон, в Шлиссельбург, а вы, генерал-лейтенант Варягин, когда наденете монашеское облачение, не забудьте помолиться за свою императрицу; отдайте вашу шпагу поручику Потёмкину, он сделает честь оружию верного солдата.

И она сделала рукой прощальный жест.

Отец Филарет закутал всё ещё спавшего Иоанна Антоновича в широкую шубу, как ребёнка, взял его на руки и понёс к выходу; Разумовский, Варягин и Потёмкин последовали за ним.

   — Погоди, — приказала императрица, когда Полозков также хотел выйти из комнаты, — я хочу поговорить с тобою...

Сержант остановился, дрожа всем телом, и испуганно взглянул на императрицу.

   — Не бойся, — мягко промолвила она, — тебе не будет никакого вреда: верному слуге отца нечего ожидать худа от дочери. Граф Пётр Иванович, подождите меня там, мне ещё предстоит суд, при котором вы должны присутствовать, — прибавила она, причём её лицо омрачилось.

Фельдцейхмейстер вышел в приёмную, где нашёл своего брата, обер-камергера и княгиню Гагарину, которые, поднявшись с места, удивлённо смотрели на незнакомцев, под предводительством графа Разумовского покидавших зал. Они никак не могли разобрать, кого нёс на руках великан-монах — живого человека или труп, и почувствовали близость ужасной тайны. Княгиня Гагарина и Александр Шувалов приступили к фельдцейхмейстеру с вопросами, чтобы всё разузнать от него, между тем как обер-камергер, слишком гордый, чтобы расспрашивать, отчуждённо стоял в стороне.

   — Не спрашивайте меня, — торжественно и важно ответил фельдцейхмейстер. — Там воскресло ужасное привидение прошлого, — указал он на закрывшуюся за ним дверь. — Императрица хочет узнать ещё больше об этом прошлом, и то, что она вызывает из тьмы забвения, может слышать только её ухо!

Замолчав, он уселся в углу комнаты, в стороне от других; княгиня Гагарина и Александр Шувалов снова продолжили оживлённую беседу вполголоса, между тем как обер-камергер стоял задумчиво, устремив вызывающий взор на дверь комнаты, из которой должна была выйти императрица.

 

Глава девятая

Такая неожиданная встреча с девушкой, о которой он мечтал ещё будучи кадетом и даже не раз вспоминал уже в блеске счастья, при дворе, вывела Бекетова из равновесия. Хотя он всего-то только раз случайно встретился с Кларой во время зимнего катанья на Неве и успели они тогда обменяться всего двумя-тремя словами. Ошеломлённый, он вошёл в слабо освещённую и наполненную тонким ароматом комнату Клары Рейфенштейн, почтительно остановился на мягком ковре и почти с боязнью смотрел на Клару, как на видение, не замечая, что дверь за ними плотно закрылась.

Девушка прошла в глубину комнаты, медленно повернулась, вскинула длинные ресницы и взглянула на блестящего офицера; удивление, радость и шутливое кокетство были в этом взгляде. Розовый свет фонаря падал сверху на её свежее личико; вокруг её белой стройной шейки обвивалось превосходное ожерелье из золотистых топазов. В этот миг он забыл всё, что произошло с ним; он забыл и своё счастье, и возвышение, и своё блестящее положение, и огромное влияние при дворе; им снова овладели чувства маленького, застенчивого кадета; весенняя заря жизни, от которой он так быстро поднялся до жаркого полудня блестящего дня, вновь позвала его, и губы его напрасно искали слов, чтобы начать разговор.

Клара не испытывала такого затруднения, она вся была полна ликующего счастья.

   — Ну, — улыбаясь, произнесла она, перебирая своими пальчиками блестящие топазы, — прошло немало времени, пока я снова увидела вас! Только скажите, почему это вы врываетесь в мою комнату, а у дверей становятся часовые! Уж не думаете ли вы, что молодую даму надо осаждать сомкнутыми батальонами и покорять только при помощи штыков, как неприятельскую крепость?

   — О, прошу извинить мне мою дерзость, — смущённо ответил Бекетов, — я поглупел от счастья, так внезапно, так неожиданно встретив вас здесь, потому что я не забыл нашей встречи, но, — печально и боязливо прибавил он, — я готов сейчас же удалиться. Простите, что в порыве радости я так неприлично ворвался к вам.

Он медленно сделал несколько шагов к двери, но, словно зачарованный, не мог оторваться от восхитительной девушки.

   — Я не говорила этого! — почти с испугом воскликнула Клара, протягивая ему руку, словно хотела удержать его. — Здесь нам удобнее, чем тогда, в толпе, на льду Невы, немного поболтать, пока разрешатся удивительные загадки, происходящие здесь, у нас в доме, и немало, должна сознаться в этом, интересующие меня.

Бекетов медленно повернулся и неуверенной походкой подошёл к Кларе, а затем, схватив протянутую ему руку, нерешительно поднёс её к губам, роняя бессвязные слова, которые тем не менее доставили ей больше радости, чем могла бы дать гладкая, но холодная речь.

Клара не сразу отняла у него свою руку, которую он покрывал всё более и более горячими поцелуями.

Чтобы избавиться от очарования Клары, ему надо было бы закрыть глаза, но он не закрывал их; аромат, окружавший девушку, пьянил его; он раскрыл свои объятия, привлёк её к себе и поцеловал прямо в губы. Клара только тогда отстранилась от него, когда ответила на его поцелуй.

   — Ведь мы не в санях сидим здесь с вами, — рассмеялась она, — поэтому я не могу признать за вами право, которое вы тогда выговорили себе.

   — Я требую не того, на что я имею право, — воскликнул Бекетов, беря её за руки и притягивая к себе, — я прошу. И если вы осчастливите согласием мою униженную просьбу, то мне это будет гораздо приятнее, чем если бы вы подчинились моему праву.

Он вторично поцеловал прелестный ротик Клары, и вторично она, смеясь, откинулась назад, как бы желая оказать сопротивление и в то же время не сопротивляясь.

 

Глава десятая

— Мне трудно обращаться с вами сурово, — проговорила она. — Я добра и сострадательна, и мне очень жаль в минуту нашего свидания отказать вам в чём-нибудь. Поэтому, прошу вас, будьте поскромнее и садитесь сюда, ко мне, — заключила она, подвигаясь и давая ему место на канапе. — Побеседуем, пока высокие особы станут рассуждать о делах.

На миг лицо Бекетова омрачилось, но затем он снова весело взглянул на девушку и, сев на канапе и схватив её руку, сказал:

   — Будет ли слышно, когда войдёт государыня? Может быть, будет лучше открыть побольше дверь, чтобы...

   — Чтобы солдаты были свидетелями нашего разговора, — добавила девушка.

Взор, которым она сопровождала эти слова, заставил Бекетова забыть всё на свете и жарко прильнуть к её губам.

   — Будьте покойны, — сказала она через несколько мгновений, — мы услышим, когда выйдет государыня; там стоит караул, его позовут, и вы успеете занять своё место. Вы, вероятно, принадлежите к свите государыни?

Бекетов молча кивнул головою, но по его лицу промелькнула тень.

Клара не заметила этого и продолжала весело щебетать, разглядывая форму молодого офицера.

   — От всей души желаю вам счастья, — продолжала девушка, — эта одежда идёт вам гораздо лучше, чем прежняя, хотя я всё-таки никогда не забуду того благородного кадета, который с такой отвагой вывел меня из давки и так хорошо катается на коньках. Быть может, мы опять повторим нашу прогулку, чтобы вспомнить о счастливом прошлом, и теперь я уже не буду бояться, так как знаю, что вы никогда не пользуетесь своими правами, а только нежно просите.

   — Да, да, — восторженно воскликнул Бекетов, — хотя, — перебил он сам себя, — мне это будет очень трудно, так как я почти всё время занят, у меня такая тяжёлая служба.

   — Что достаётся без труда, то не доставляет никакого удовольствия, — возразила девушка. — Но разве вам уж так трудно будет заглянуть иногда к вашей подруге и поболтать с нею?

   — О, да, да! — воскликнул он. — Я буду счастлив приходить сюда, когда буду свободен от исполнения моих служебных обязанностей.

   — Я уж постараюсь устроить это, — ответила Клара, — а если будет нужно, то вам придётся прибегнуть к переодеванию.

   — Да, так будет лучше всего, — проговорил Бекетов, — так как никто даже подозревать не должен о нашем с вами знакомстве, иначе это может иметь гибельные последствия.

Его мрачный вид обеспокоил девушку, и она сказала:

   — Ну, я думаю, для молодого офицера это не будет иметь таких ужасных последствий, как для меня, потому что если узнают, что вы ходите сюда, окончательно запрут меня в четырёх стенах и станут следить за каждым моим шагом; ведь тот, кому принадлежит этот дом, не желает, чтобы сюда кто-нибудь приходил из посторонних, а он может заставить повиноваться.

   — О, значит, есть кто-то, кто охраняет вас и ревнует? — воскликнул Бекетов.

   — Нет, не меня, — смеясь, ответила девушка, — этот дом, собственно, принадлежит моей сестре, я же тут так только, вроде приживалки, однако тем не менее должна одинаково подчиняться капризу повелителя. Но, — продолжала она с улыбкой, — это единственная цепь, лежащая на мне; моё сердце вольно.

   — Значит, оно может быть подарено мне! — воскликнул Бекетов, обнимая её.

   — Женщина не дарит своего сердца, — ответила, потупившись, Клара, — она позволяет взять его.

Вместо всякого ответа Бекетов опять прильнул к её устам и запечатлел на них долгий, горячий поцелуй. Потом парочка погрузилась в одну из тех бесед, которые ведутся полушёпотом, которые интересны только для двоих и непонятны для третьего и которые производят на всех влюблённых одинаковое очарование.

Между тем дверь в передней отворилась и на пороге появилась императрица. Её лицо было взволнованно, и глаза ещё влажны от слёз. За нею вышел также и Вячеслав Полозков, измождённое, задубелое лицо которого носило все признаки сильного потрясения.

   — Этот человек, — проговорила Елизавета Петровна, обращаясь к фельдцейхмейстеру, — должен отныне принадлежать к гарнизону Шлиссельбургской крепости. Он был храбрым солдатом у моего отца. Вы должны распорядиться, чтобы его не посылали ни на какие трудные работы и вместе с тем чтобы ему отпускались жалованье и порционные в тройном размере, вплоть до самой смерти.

Старый солдат кинулся в ноги государыне и, поцеловав подол её платья, воскликнул:

   — Да благословит тебя, милостивая, Господь Бог и Его святые угодники.

   — Я исполняю только свой долг, — ласково ответила императрица, — так как считаю себя обязанной вознаграждать верность и обеспечить старость солдатам моего великого отца. Подожди в прихожей, — продолжала она, — один из моих офицеров отвезёт тебя в Шлиссельбург и передаст мои приказания командиру гарнизона.

Полозков выпрямился и, отдав честь, пошёл к дверям.

Елизавета Петровна подошла к фельдцейхмейстеру и тихо сказала:

   — Пётр Иванович, отправьте этого солдата незамедлительно в Шлиссельбург с одним из моих офицеров и прикажите, чтобы исполнили все сказанные мною обещания этому человеку. Он должен прислуживать тому узнику, которого в скором времени доставят в крепость, но начальник крепости не должен ни под каким видом позволять ему отлучаться из крепости и не иметь никаких сношений ни с кем, кроме тех, кто будет жить в крепости. Помните, что начальник ответит за это мне головою.

Фельдцейхмейстер склонился.

   — Теперь перейдём к другому делу, — продолжила императрица, причём лицо у неё опять стало мрачным, — которое, собственно, привело меня в этот дом. Один из моих верноподданных принёс мне жалобу, — продолжала она, смотря строго на Ивана Шувалова, — что у него похитили и насильно увезли дочь. Девушка находится в этом доме, и я требую от вас, Иван Иванович, чтобы вы сказали мне всё, что вам известно об этом деле. Но говорите правду! Помните, что ложь по отношению к своей государыне является преступлением.

   — Мне думается, — побледнев, ответил Иван Шувалов, — что вы, ваше величество, не имели случая слышать от меня ложь, и мне недостойно даже отвечать на такой вопрос.

   — Я учиняю вам ни больше ни меньше, как допрос, — возразила государыня. — В Петербурге совершено преступление, в этом преступлении обвиняетесь вы, и с моей стороны особая милость, что этот допрос делаю я вам лично.

Иван Иванович Шувалов закусил губу, его руки невольно сжались в кулаки, а взгляд упал на Гагарину и на лежавший рядом с нею на кресле кинжал.

Княгиня встала и, сделав шаг вперёд, произнесла:

   — То, о чём спрашиваете вы, ваше величество, и что привело вас сюда, в этот дом, есть как раз то самое дело, о котором мы хотели говорить с вами, ваше величество, и поэтому я прошу разрешения объяснить всё, так как единственной виновницей, если вообще здесь есть кто-либо виновный, являюсь я, и я лучше Ивана Ивановича могу рассказать вам все подробности.

   — Вы, княгиня? — спросила с горькой усмешкой императрица. — Я всегда считала вас своей верноподданной.

   — Но разве я когда-нибудь дала вам, ваше величество, случай сомневаться в моей преданности?

   — Уж не то ли служит доказательством вашей преданности, что вы совершаете преступление и, пользуясь моим доверием, подрываете мой престиж?

   — Ваше величество, — сказала княгиня, — вряд ли вы сочтёте большим преступлением то, что я соединила два любящих сердца и устранила с их дороги некоторые препятствия. Я видела, что один из моих друзей страдает от неудовлетворённой любви, и не могла удержаться, чтобы не помочь ему.

При этих словах княгиня искоса бросила взгляд на Ивана Шувалова, который стоял, мрачно смотря на пол.

   — А, — воскликнула императрица, — вы настолько были великодушны к своему другу, что протянули ему свою руку помощи? Так вам тогда ни к чему обижаться, если вашу доброту другие назовут иным словом и привлекут вас вместе с вашим другом к законной ответственности! Но пора совсем покончить с этим. Я знаю, что дочь Михаила Петровича Евреинова находится здесь, и прошу выдать мне её немедленно, в противном случае я прикажу моим солдатам обыскать весь дом, а в случае нужды сровнять его с землёй.

   — Прошу извинения, ваше величество, — проговорила с наивным удивлением княгиня Гагарина, — но мне совершенно непонятен ваш гнев — ведь ваше повеление в то же время будет и нашей верноподданной просьбой, которую мы приносим вам. И молодая девушка, в свою очередь, собирается явиться сюда, чтобы повергнуть к вашим стопам ту же самую просьбу. Её возлюбленный находится сейчас в её комнате, и теперь, мне думается, даже её отец ничего не будет иметь против их брака.

   — Что вы говорите, княгиня? — воскликнула императрица. — Про какого возлюбленного вы толкуете мне? Я не понимаю!

   — Боже мой, — возразила княгиня, — я думала, что вы, ваше величество, осведомлены обо всём этом. Я рассказываю вам о голштинском камергере великого князя Ревентлове, который влюблён в дочь Евреинова и которому я оказала помощь.

   — Как, — воскликнула государыня, — Ревентлов здесь, и Иван Иванович знает об этом?

Она бросила сострадательный взор на Шувалова, который стоял и всею силою своей воли сдерживал бурю, кипевшую у него в груди.

   — Прошу вас, ваше величество, — быстро заговорила княгиня Гагарина, — винить во всём только одну меня. Я одна затеяла всю эту историю из дружбы и симпатии к Ревентлову. Я решила помочь этому молодому камергеру его высочества и юной девушке, которая произвела на меня в высшей степени приятное впечатление во время представления «Хорева», и я же просила Ивана Ивановича ради меня похитить девушку. Он во всём этом принимал участие только ради меня и ради меня предоставил в распоряжение влюблённых этот дом своего двоюродного брата, и он же думал отправить Анну Евреинову на своём судне в германскую гавань, но я решила отвезти её сперва в свой дом. Ещё сейчас стоят внизу сани. Я хотела сперва обвенчать их, а затем на судне Ивана Ивановича они должны были бы покинуть Россию. Таким образом, на первое время их следы были бы потеряны, а потом, может быть, удалось бы получить согласие её упрямого отца. Таков был, ваше величество, мой план, и если я захотела сыграть роль благодетельного провидения, то, мне кажется, я не совершила уж очень ужасного преступления и менее всего виновна в нарушении верности вашему величеству.

   — Так ли всё было, Иван Иванович? — спросила государыня не совсем твёрдым голосом, в котором слышались одновременно и сострадание, и недоверие.

   — Судя по тому, как вы, ваше величество, обошлись со мною в присутствии посторонних и даже в присутствии гвардии, — мрачно ответил Шувалов, — я не думаю, чтобы моё слово могло пользоваться доверием или каким-либо весом в ваших глазах. Поэтому я предоставляю вам судить по фактам. Я же осмелюсь просить вас, ваше величество, разрешить мне сложить свои обязанности и удалиться от двора, при котором, — прибавил он с горечью, — в будущем самый молодой паж может взирать на меня только с состраданием, так как сама императрица обращается со своим обер-камергером, как с преступником, и допрашивает его.

   — Если я поступила с тобою несправедливо, Иван Иванович, — сказала императрица, — то я же и заглажу свою вину. Но всё-таки я не понимаю, как случилось, что Ревентлов находится здесь, в то время как он ещё не так давно просил моего заступничества и помощи, однако задолго до того, как её отец бросился к моим ногам с тою же просьбою в соборе.

   — Этот молодой человек, — ответила княгиня, — потерял веру в меня и всё испортил бы, если бы вы, ваше величество, лично не явились сюда.

Императрица снова недоверчиво покачала головой.

   — А зачем же вы вели всё это дело с такой таинственностью? — спросила она, снова обращаясь к княгине. — Если бы вы прямо замолвили слово за молодых влюблённых и прямо рассказали мне обо всём, то никаких похищений не потребовалось бы, так как моего вмешательства было бы совершенно достаточно для того, чтобы получить согласие отца.

Княгиня снова приблизилась к императрице и сказала несколько пониженным тоном:

   — Я думала, что вам, ваше величество, может не понравиться ходатайствовать за Ревентлова, а также что, может быть, вы нашли бы это неудобным для себя и по другой причине. Михаил Евреинов решил отправить свою дочь в монастырь, и, само собою разумеется, православный народ принял бы ваше вмешательство в это семейное дело, и ещё в пользу иностранца, не совсем благосклонно. Уже и так в народе ходят неблагоприятные слухи относительно того, что великий князь окружает себя разными иностранцами; уже и так не особенно верят в православие великой княгини, и я думала, что это неблагоприятное впечатление увеличится ещё более, если сама государыня отнимет дочь состоятельного жителя, которую он хотел посвятить в монахини, и отдаст её лютеранину. Вследствие этого моя преданность вам, ваше величество, не позволила мне вмешать в дело этих двух молодых людей ваше имя. Я решила самостоятельно устроить счастье этой парочки при помощи Ивана Ивановича Шувалова и только впоследствии обратиться к вам с просьбою быть посредницей между ними и отцом; такое ваше вмешательство не имело бы опасного характера, который могло принять это дело, если бы вы сразу взялись за него.

Императрица молча смотрела в землю, а затем подала руку княгине, которую та горячо поцеловала, мимоходом бросив торжествующий взгляд на Шувалова, и произнесла:

   — Вы действовали очень умно и были действительно доброй феей для влюблённых.

   — Ваше величество, не судите меня слишком строго! — сказала княгиня. — Хотя вы по уму и по духу равняетесь мужчине, тем не менее вы знаете женскую слабость приносить всё в жертву любимому человеку.

Елизавета Петровна сделала шаг по направлению к обер-камергеру, который стоял в некотором отдалении, и сказала почти со смущением в голосе:

   — Если государыня поступает несправедливо, Иван Иванович, то она же может и поправить всё.

   — Есть оскорбления, ваше величество, которые никогда не забываются и не прощаются, — ответил Шувалов.

При этих словах княгиня вздрогнула и, подойдя к императрице, сказала:

   — Позвольте мне, ваше величество, прежде всего напомнить вам о моих влюблённых, которые ещё нуждаются в вашей защите. Мне кажется, раз вы нашли в этом доме дочь Евреинова в обществе Ревентлова, то теперь уже не может быть и речи о её поступлении в монастырь, да и отец обрадуется, увидев снова дочь живой и здоровой. А ваше вмешательство в пользу этого брака вызовет всеобщий восторг в народе.

   — Вы правы, — ответила императрица, — позовите сюда обоих и пусть найдут также Евреинова; я хочу сейчас же покончить с этим вопросом. Но где же мой адъютант Бекетов? — спросила она, оглядываясь вокруг.

Княгиня вышла, чтобы привести к императрице Ревентлова и Анну, а также чтобы отправить гонца за Евреиновым.

   — Где Бекетов? — снова спросила императрица с нетерпением.

Иван Шувалов, по-видимому, не слыхал её вопроса, так как, не сводя глаз, смотрел на дверь, в которой должны были сейчас показаться Ревентлов и Анна.

К императрице подошёл Александр Шувалов и сказал с оттенком насмешки в голосе:

   — Мне кажется, что господин Бекетов занят беседою, которая, по-видимому, столь сильно интересует его, что он совершенно забыл о своих обязанностях. Моя обязанность, как начальника Тайной канцелярии, состоит в том, чтобы знать все секреты придворных, и потому, если вам, ваше величество, угодно, я могу разоблачить сердечную тайну адъютанта Бекетова, которую он, по-видимому, считает вправе скрывать от вас.

   — Сердечная тайна? — переспросила императрица. — Что это значит? Я не понимаю ваших слов и, откровенно говоря, нисколько не склонна отгадывать загадки.

   — Разрешение загадки само предстанет перед вашими очами, если только вы, ваше величество, пожелаете последовать за мной, — проговорил Александр Шувалов.

   — Пойдёмте скорее, — проговорила императрица, — но запомните, Александр Иванович, что я не расположена сегодня к шуткам.

Шувалов повёл Елизавету Петровну через вестибюль к комнате Клары, быстро и бесшумно открыл своим ключом дверь в комнату и, отодвинувшись в сторону, дал императрице возможность заглянуть внутрь. Как раз под лампой сидели на узком канапе Бекетов и Клара. Он обнимал её за шейку, а она, прижавшись к нему, слушала его нашёптывания, играя золотым шнурком аксельбантов.

Как ни мила была эта картина, на императрицу она произвела потрясающее впечатление; глаза у неё расширились, смертельная бледность покрыла лицо; один момент — и она готова была броситься на влюблённую парочку, которая ещё продолжала мило щебетать, не замечая, что дверь открылась.

Вдруг Клара, случайно взглянув на дверь, увидела стоявшую императрицу, она вскрикнула и, освободившись из объятий Бекетова, потупилась в смущении, не испытывая, однако, испуга, так как не считала, что её любовные похождения могут вызвать гнев императрицы, а сердясь только на себя, что теперь открыта её тайна и ей не придётся устроить себе маленькое развлечение, которое могло нарушить однообразие её жизни.

Бекетов, пробуждённый от грёз восклицанием Клары и увидевший императрицу, в ужасе вскочил и, стоя навытяжку, глядел с замиранием сердца на Елизавету Петровну, которая в этот момент напоминала богиню мести.

   — Ваше величество, вы видите теперь, — сказал Александр Шувалов, — что всезнание вашей полиции простирается даже до сердечных тайн вашего юного адъютанта, которые иногда заставляют его забывать о своих прямых обязанностях.

На искажённом гневом лице государыни появилась холодная и жёсткая улыбка, и она, задыхаясь, проговорила:

   — Полковник Бекетов, вы не исполняете подобающим образом своих обязанностей адъютанта. Мне приходится ходить и искать вас, и застать вас в таком обществе, — и императрица бросила презрительный взгляд на Клару.

   — Адъютант? — воскликнула Клара.

Смертельно побледнев, она взглянула на императрицу и опустилась перед нею на колени.

Бекетов по-прежнему стоял неподвижно перед императрицей, и только в его глазах читалась немая просьба о прощении.

   — Такое неслыханное пренебрежение своими обязанностями является дурным примером, — продолжала императрица, — а бесстыдное поведение в доме, который я осчастливила своим посещением, равняется почти оскорблением особы государыни.

   — Ваше величество, — проговорил Бекетов, — умоляю вас, выслушайте меня!

   — Военный суд, а не я выслушает вас, — ответила императрица, повёртываясь к нему спиной, после чего, знаком подозвав офицера кирасир, приказала: — Отберите у полковника шпагу! Он под арестом, и за него вы отвечаете мне головой. Ту тоже арестуйте, — кивнула она на Клару.

Офицер молча подошёл к Бекетову. Тот почти машинально отдал свою шпагу, императрица же, не проронив больше ни слова, повернулась и пошла обратно в гостиную.

 

Глава одиннадцатая

Даже видавшие виды часовые онемели от страха. И действительно, государыня в ту минуту могла внушить трепет каждому, кто встретился бы с нею; бледная, с искажённым гневом лицом, она улыбалась такой высокомерной и презрительной улыбкой, от которой мороз пробегал по коже. Старик Полозков и тот весь съёжился, увидев её. Когда она проходила мимо него, он ухватился за подол её платья и, повалившись в ноги, дрожащим голосом простонал:

   — Сжалься, матушка, сжалься и пощади!

Императрица остановилась и, посмотрев с недовольным видом на старого солдата, сурово спросила:

   — Что тебе нужно? Разве я мало выказала жалости и сострадания к тебе? О чём ты ещё хочешь просить?

   — Мне самому ничего не нужно, — воскликнул солдат, — не за себя прошу я. Сегодняшний день воскресил в моей памяти давние дни, и, мне показалось, я опять вижу то, что когда-то заставило всю кровь мою остановиться в жилах. Ваши глаза сверкают теперь так же, как когда-то сверкал взор великого царя; так же грозно сжимал он губы, когда держал перед супругой мёртвую голову Монса. Как ужасно было видеть эту окровавленную голову, которая ещё несколько мгновений назад была живой и прекрасной. Как жестоко прекратить биение молодого сердца! Пощади, великая государыня, пощади! Пощади ради твоей августейшей матери, которая тогда не могла просить о пощаде.

Елизавета Петровна в смущении посмотрела на старого солдата, и черты её лица как бы обмякли. В раздумье она остановилась и прошептала:

   — Во имя моей матери! Ты вызвал дух моей матери, корону которой я ношу, — продолжала она как бы про себя. — Вековечное право императрицы — приносить счастье и милость. Но тогда она не смогла принести помилование тому, кто погиб из любви к ней, так пусть же теперь её памятью исполнится то, в чём ей было отказано при жизни. Быть может, в благодарность за это она радостно и счастливо посмотрит на меня. Будь спокоен, — сказала она, обращаясь к Полозкову, — молись за государя Петра Алексеевича и мою мать; рука дочери прострёт милость на виновных ради того, чтобы искупить кровь, пролитую, может быть, невинно.

   — Спасибо, спасибо, великая государыня, — воскликнул старый служака, — Господь помог моим просьбам проникнуть в ваше сердце, да будет благословенна кровь великого царя во веки веков!

Елизавета Петровна милостиво кивнула ему и уже с совершенно иным выражением лица вышла в приёмную, куда тем временем княгиня Гагарина привела фон Ревентлова и Анну. Молодые люди поспешили навстречу императрице и опустились к её ногам.

Иван Иванович Шувалов стоял молча, мрачно отвернувшись.

Княгиня Гагарина с напряжённым вниманием следила за императрицей, готовая каждую минуту направить к развязке нити хитросплетения, бывшего у неё в руках.

   — Барон, — с мягким упрёком сказала Елизавета Петровна Ревентлову, — вы просили моей защиты и вместе с тем так мало доверяли моему слову и моей власти, что сами решили явиться сюда, не обдумав, что это могло бы расстроить мои намерения?

   — Барон Ревентлов вообще не доверяет своим друзьям, — поспешно вмешалась княгиня. — Впрочем, он и не знал, что я сделала для него, хотя и обещала помочь ему.

   — Ах, простите, ваше величество, простите! — воскликнул Ревентлов. — Моё сердце отказывалось молча страдать.

   — Ну, — сказала Елизавета Петровна, — счастливая звезда покровительствует всему этому делу. Однако что это такое? — спросила она с удивлённой улыбкой. — С каких пор камергеры великого князя носят еврейские кафтаны? Мой племянник был бы удивлён, увидев вас в таком наряде.

   — Он явился сюда в качестве приказчика купца-еврея Завулона Хитрого, — заметила княгиня, — чтобы устроить побег своей возлюбленной.

   — А ты, дитя моё, — спросила императрица, обращаясь к Анне, стоявшей перед нею на коленях, вся дрожа, с опущенным взором, — неужели ты действительно так сильно любишь этого чужестранца, что ради него готова покинуть и своего отца и своё отечество?

Анна, взглянув на императрицу своими большими, блестящими от слёз глазами, ответила:

   — Да, ваше величество, я не могу Поступить иначе; так, видно, предопределено мне. Я лучше согласна умереть вместе с ним, чем жить без него. Я решила бежать с ним, когда отец хотел принудить меня отказаться от него, и мы бежали бы в ту ночь, после празднества во дворце вашего величества... если бы меня не привезли сюда, — прибавила она нерешительно, испуганно поглядывая на Ивана Шувалова.

   — Это правда? — спросила императрица. — Кто привёз тебя сюда?

   — Барон Брокдорф, — ответила Анна. — Я считала его другом барона Ревентлова и доверчиво села с ним в сани, зная, что барон Ревентлов был занят по службе в этот вечер.

Елизавета Петровна потупилась в едва заметном замешательстве.

   — Барон Брокдорф действовал по моему поручению, ваше величество, — сказала княгиня Гагарина. — Я просила его об этой услуге, и он... не мог отказать мне, — прибавила она игривым тоном.

   — Понимаю! — улыбаясь, сказала императрица. — А я-то заподозрила его! — прошептала она и бросила нежный, любящий взгляд на Ивана Ивановича Шувалова, который угрюмо потупился и, казалось, не принимал никакого участия в том, что происходило вокруг него. — Теперь я хочу положить конец всей этой путанице, — прибавила она. — Что, Евреинов здесь?

Александр Шувалов поспешно вышел и почти тотчас же ввёл в приёмную Евреинова.

   — Отец! — воскликнула Анна. — Я здесь! Прости меня!

Лицо Евреинова озарилось счастьем, но лишь на миг, он мрачно отвернулся от неё, бросился перед императрицей на колени и поцеловал край её одежды.

   — Твоя дочь провинилась перед тобою, Михаил Петрович, — сказала Елизавета Петровна, милостиво кивнув ему. — Мне всё рассказали; она переступила заповедь повиновения родителям.

   — Она виновна, очень виновна, ваше величество! — сказал Евреинов. — Много горя причинила она мне своим поступком!.. Чтобы оградить от мирских соблазнов, я хотел отдать её в монастырь, и, если бы она последовала моей воле, над нею было бы благословение небес, между тем как теперь...

Он переводил мрачный взор с Шувалова на Ревентлова, тщетно стараясь уяснить себе эту сцену.

   — Да, у тебя есть основания гневаться, — сказала императрица, — твоя дочь неправа пред тобою так же, как и барон Ревентлов, камергер моего племянника. Если бы я знала о твоих намерениях отправить Анну в монастырь, я помогла бы тебе в этом. Но что же теперь делать? — продолжала она. — Я застала фон Ревентлова в комнате твоей дочери, и теперь она уже не может быть под покровом Царицы Небесной. Остаётся один только путь, чтобы спасти её имя и честь. Не захочешь же ты, чтобы я употребила меры строгости против твоей родной дочери?

Яркий румянец вспыхнул на лице Анны, и она вызывающе посмотрела на императрицу.

Княгиня Гагарина, стоявшая позади Елизаветы Петровны, прижала палец к губам. Анна потупилась, но яркая краска, заливавшая её лицо, не сходила.

Мрачно и скорбно посмотрел Евреинов на свою дочь и грустно покачал головой.

А государыня между тем продолжала:

   — Итак, я, императрица, прошу у тебя руки твоей дочери для камергера моего племянника.

   — Великая государыня! — произнёс Евреинов с угрюмой решимостью. — Человек, причинивший мне столько горя, похитивший сердце моей дочери, — чужестранец.

   — Я сватаю его, — сказала императрица с величием.

Евреинов скрестил руки на груди и низко склонил голову, но затем возразил:

   — Он не только чужестранец, он еретик. Ваше величество, я уверен, что вы не пожелаете принудить меня, вашего верноподданного и преданного слугу православной Церкви, вручить судьбу моего ребёнка не правоверному, не находящемуся под покровом святой православной Церкви. Пусть лучше моя дочь будет опозорена здесь, на земле, нежели погубит свою душу в вечной жизни.

Елизавета Петровна молчала, потупившись под упорным взглядом Евреинова, а затем, после некоторого размышления, сказала:

   — Мой племянник, великий князь, отрёкся от своей еретической веры и принят в лоно православной Церкви; я уверена, что его подданный готов сделать то же и охотно примет веру, которую исповедует его возлюбленная.

Ревентлов испуганно взглянул на императрицу; в его душе происходила отчаянная борьба. Анна замерла, глядя на него с трепетом, вопросительно.

Долго, глубоким взглядом, словно читая в её душе, смотрел Ревентлов в лучистые глаза Анны; лицо её светилось неземным сиянием чистоты, и, решившись, он произнёс наконец:

   — Да, Тот, Кто принёс в мир любовь, не может желать, чтобы любящие разлучились из-за внешнего различия в обрядах. Я хочу исповедовать одну веру с тобою, моя возлюбленная, и в одной молитве с тобою воссылать Богу благодарность наших сердец.

Императрица вздохнула с облегчением и сказала:

   — Ну, Михаил Петрович, тебе нечего более возражать. Если барон Ревентлов присоединяется к единой святой православной Церкви и готов вступить в брак с твоей дочерью по её уставу, то ты не можешь отказать императрице, просящей у тебя её руки.

Евреинов, покачав головой, нерешительно сказал:

   — Не знаю, угодно ли святой Церкви такое присоединение, которое совершается на основании мирских соображений.

   — Ах, отец, как можно так говорить! — воскликнула Анна. — Разве это только мирское, если наши души хотят соединиться навеки, чтобы исповедовать одну и ту же веру? Наш всемилостивейший великий князь, — продолжала она, вся оживляясь, — также присоединился к православной Церкви, чтобы унаследовать Российское государство, которое, как бы велико и славно оно ни было, всё же есть нечто внешнее и мирское. Душа же человеческая, как бы ничтожна она ни была, есть нечто божественное, вечное.

   — Она права, — сказала императрица, — а ты не прав, Михаил Петрович. Ревентлов сегодня же примет православие, я сама дам разрешение обойтись без продолжительной подготовки, и в моём присутствии, перед всем моим двором, благословение Церкви соединит их обоих. Анна получит дворянское звание, а твоему дому, Михаил Петрович, и твоим потомкам я дарую на все времена свободу от всех тягот и податей.

В этот же момент княгиня Гагарина сказала:

   — Я не сомневаюсь, что Иван Иванович Шувалов, так охотно помогавший мне покровительствовать союзу этих детей, присоединится ко мне, чтобы достойным образом обеспечить их будущность. С разрешения государыни, я приму на себя так же часть приданого для молодых и надеюсь, что...

Обер-камергер прервал её и заявил высокомерно, с издёвкой:

   — Ничего нельзя делать только наполовину. В моих санях, что стоят у подъезда, находится сундук, содержимое которого может положить начало их беспечному существованию. Пусть этот сундук принадлежит им; кстати, ведь он и был предназначен, — прибавил он с лёгкой дрожью в голосе, — для обеспечения будущности Анны Михайловны.

Густая краска залила лицо голштинского дворянина, и он бросил грозный взгляд на обер-камергера; Евреинов также сделал отрицательное движение рукою и сказал резко, с оттенком горечи:

   — Его высокопревосходительство Иван Иванович Шувалов привык раздавать щедрою рукою; но я прошу вас, ваше величество, разрешить мне с всепокорнейшей благодарностью отказаться от этого дара. Я трудился всю свою жизнь и достаточно богат сам, чтобы дать своей единственной дочери такое приданое, которое дало бы ей возможность с достоинством занять место супруги камергера его императорского высочества. Его высокопревосходительство, — продолжал он почти резко и насмешливо, — сделал для моей дочери уже то благо, что привёл её к этому пресловутому счастью, так пусть же он не лишает себя своих сокровищ и разрешит мне самому позаботиться об обеспечении своей дочери.

   — То, что содержится в сундуке, — сказал Шувалов с неизменным высокомерием, — было предназначено для вашей дочери, и я не привык брать обратно то, что дал. Если она отвергает мой дар, то пусть пожертвует на монастырь, покровительства которого я её лишил, приведя её, — прибавил он иронически, — в объятия её возлюбленного.

Анна встала; всегда застенчивая, боязливая, казалось, она теперь забыла о присутствии императрицы: твёрдо, решительно подошла к Ивану Шувалову и, глядя в его мрачное лицо ясным, чистым взором, сказала:

   — Не говорите так гневно и сурово, ваше высокопревосходительство! Вы оказали мне, ничтожной девушке, слишком много дружеского участия, я никогда не забуду, что вы всегда пеклись о моём счастье, и всегда буду с благодарностью вспоминать вас. Но не переполняйте чаши благодарности, дабы она не превратилась в тяжёлую ношу! Скажите мне на прощанье дружественное слово, и оно будет иметь для меня большую цену, чем всё ваше золото.

Иван Шувалов был глубоко потрясён. Сухое, враждебное высокомерие и надменность исчезли, он подал девушке руку и сказал:

   — Будь счастлива, Господь да благословит тебя!

Во время этого краткого разговора Елизавета Петровна зорким взглядом следила за обоими, и лёгкая тень негодования и подозрения пробежала по её лицу.

   — Так идите, — сказала она, знаком приглашая встать Ревентлова и Евреинова, — и в своей благодарности помните, что если бы благоприятные обстоятельства не привели сюда меня, то, быть может, вся эта путаница не так скоро и удачно пришла бы к развязке. Через час я жду вас в Зимнем дворце, ваше венчание состоится в дворцовой церкви. — На одно мгновение её взгляд, как бы в мрачном раздумье, остановился на Шувалове, а затем, как бы отвечая на внезапно возникшую мысль, она сказала: — Всё же это дело возбудило в городе много пересудов, и возможно, что к нему причастен тот или другой из моих подданных. Я не хочу этого как ради себя, так и ради моего племянника; лучше всего поскорее забыть обо всём происшедшем. Я вспоминаю, что великий князь хотел послать в Голштинию уполномоченного, и он изберёт для этой миссии вас, господин Ревентлов, — сказала она с непоколебимой уверенностью. — Сегодня же вечером вы отправитесь в путь со своей супругой, которая, — прибавила она, милостиво обращаясь к Анне, — будучи верной дочерью России, будет напоминать вам в наследных владениях великого князя, что русская императрица — её милостивая покровительница и что вашему герцогу предназначено быть императором России.

Ревентлов с восторгом поцеловал руку императрицы и воскликнул:

   — Где бы я ни был, я всегда останусь благодарным подданным моей всемилостивейшей государыни, и отечество Анны будет также и моим отечеством.

Повеление императрицы вначале испугало Евреинова: но, когда он взглянул на Шувалова и увидел его скорбный, отрешённый взгляд, обращённый на Анну, он сказал:

   — Да, да, наша матушка царица права: всё скорее сгладится и забудется, если моя дочь уедет на время. Участь родителей уж такова, что на старости лет им приходится жить одинокими, — сказал он растроганно, заключая Анну в свои объятия.

   — Ты приедешь навестить нас, отец, или мы снова возвратимся сюда, — сказала Анна, прижимаясь головой к его груди.

   — Ваше величество, я прошу всемилостивейше обдумать, — сказал Иван Шувалов, быстро подходя к императрице, — удобно ли великому князю посылать в Голштинию доверенного правителя теперь, когда граф Линар явился сюда для переговоров относительно уступки герцогства и великий князь изъявил согласие вступить в переговоры. В Дании могут обидеться на это.

Глаза Елизаветы Петровны гневно блеснули, и она резко ответила:

   — Великий князь пошлёт в Голштинию барона Ревентлова, и барон сегодня же отправится в путь. Это моё желание, и если графу Линару это не нравится, то он может возвратиться к себе в Копенгаген.

Шувалов поклонился, удивлённый и оскорблённый резким ответом императрицы.

   — При дворе будет у нас одной смешной фигурой меньше, — шутливым тоном заметила княгиня Гагарина, которая, казалось, опасалась продолжения этого разговора.

   — А великий князь будет, пожалуй, даже очень счастлив, что избегнул соблазна променять на датские деньги страну своих излюбленных устриц, — заметила Елизавета Петровна.

Она весело взглянула на обер-камергера, но тот стоял мрачнее тучи, нежность и жалость согрели её сердце, она подошла к нему и заговорила тоном, в котором слышалось извинение, просьба всё забыть:

   — Вашу руку Иван Иванович! Проводите меня во дворец.

Обер-камергер бросил последний взгляд на Анну, стоявшую в объятиях отца, из его груди вырвался лёгкий вздох, но затем он гордо подал императрице руку и с высоко поднятой головой вышел на крыльцо, не замечая стражу, отдававшую честь.

Подали сани императрицы.

— Садитесь ко мне, Иван Иванович, — сказала Елизавета. — Полковника Бекетова и девушку, арестованную вместе с ним, доставить ко мне во дворец, — отдала она приказ стоявшему вблизи офицеру, — там я сделаю дальнейшие распоряжения.

Она милостиво поклонилась, и сани понеслись по улицам, освещённым факелами.

 

Глава двенадцатая

По городу расползлись самые невероятные слухи. Говорили, что Фонтанная была обложена войсками, что сама императрица, под охраной кирасир, приезжала туда, что Бекетов арестован, что Алексей Разумовский отправлен в Шлиссельбургскую крепость под усиленным конвоем, что императрица возвратилась во дворец вместе с Иваном Шуваловым, чрезвычайно милостивая и он провожал её до её покоев. Из всех этих слухов, долетавших урывками, нагромождались самые необыкновенные выводы, а так как отряды гвардейцев продолжали расхаживать по улицам, то ожидалась одна из катастроф, случавшихся в предыдущие царствования.

Однако несмотря на столь необычное движение на улицах, во дворце парадный приём и ужин, назначенный на этот вечер, не были отменены, и к назначенному часу обширные залы наполнились блестящим придворным обществом, неспокойно сновавшим взад и вперёд, боясь сказать лишнее слово и подозревая каждого замешанным в эти таинственные события. Явились иностранные дипломаты, но и на их лицах отражалась беспокойная напряжённость. Не видно было только государственного канцлера Бестужева. Впрочем, отличительной чертой его политической тактики было исчезать с горизонта, как только чуялась гроза в придворной атмосфере, и показываться лишь тогда только, когда электричество, насыщавшее воздух, тем или иным образом разрядилось.

Наконец, появилась и великокняжеская чета. Екатерина Алексеевна была приветлива, скромна и беспечна, как всегда, а Пётр Фёдорович, беспокойно возбуждённый, бросал пытливые взгляды по всем направлениям и как бы искал разъяснения загадочных событий, отрывочные слухи о которых дошли и до него. Весь двор приветствовал их высочеств почтительно, но никто не решался приблизиться к ним, так как их положение на сегодняшний день было не ясно и не гарантировано от гнева императрицы.

Штат, сопровождавший великого князя и его супругу, казалось, был не в своей тарелке, а это ещё более давало повод подозревать, что в таинственном, грозном событии замешан и великий князь. Салтыков был угрюм и задумчив, Чоглоков казался злым и вместе с тем испуганным, супруга время от времени бросала на него грозные взгляды, одновременно отыскивая глазами Репнина, от которого ждала разъяснений загадочных событий дня. Однако Репнин продолжал оставаться в самой отдалённой части зала и делал вид, что не замечает её мимики. Ядвига Бирон стояла впереди придворных дам с горькой усмешкой на устах. Даже Лев Нарышкин, всегда готовый учинить какое-нибудь сумасбродство, притих и был задумчив; он боялся за своего друга Салтыкова, к тому же движение войск на улицах было всегда грозным предзнаменованием в придворной жизни и могло наполнить страхом даже самые беспечные и жизнерадостные сердца.

Но наиболее удручённым в свите великого князя казался барон Брокдорф, у него был вид человека, каждую минуту ожидающего смертного приговора: великий князь не принял заявления о болезни и явился сам, чтобы принудить коменданта картонной крепости к завершению фортификационных работ. Несмотря на все уверения камердинера, что барон болен и от слабости еле держится на ногах, Пётр Фёдорович, никогда не терпевший возражений, приказал барону сопровождать себя ко двору.

Одни только иностранные дипломаты подходили к великокняжеской чете и обменивались с нею приветствиями.

   — Что случилось? — не меняя спокойного выражения лица, шёпотом спросила Екатерина Алексеевна подошедшего к ней Уильямса. — Я не выходила из своих комнат, но воздух прямо-таки заряжен слухами. Вы всеведущ — скажите мне, что происходит?

   — Моя способность всевидения не безгранична, — возразил Уильямс, сохраняя также на лице спокойную, безразличную улыбку. — Не так-то легко проникнуть сквозь шпалеры гвардейцев. Подождём! Думаю — не всё так плохо: императрица возвратилась в весёлом расположении духа.

— Да, поживём — увидим, — сказала Екатерина Алексеевна как бы про себя, — я уже здесь достаточно окрепла, так что даже самая сильная буря не в состоянии вывести меня из равновесия.

Послышались удары жезла, которыми обер-камергер Иван Иванович Шувалов возвещал о приближении императрицы; но эти звуки доносились не от тронного зала, куда обыкновенно выходила государыня, а из противоположного конца, от входа, ведшего к церкви Зимнего дворца. Тотчас же отворились широкие двери храма, и взорам всех открылись освещённый алтарь и стоявшее перед ним придворное духовенство в полном облачении. Вся масса придворных устремилась в храм, тщетно стараясь разъяснить себе, по какому поводу совершается богослужение, да к тому же вечером, когда был назначен приём. В придворном обществе немало говорили о таинственной связи между Елизаветой Петровной и графом Алексеем Разумовским, и теперь явилась мысль о том, не решила ли она открыто объявить о своём браке? В этот момент в головах мелькали самые причудливые предположения. Екатерина Алексеевна побледнела даже и как бы пошатнулась, но затем тотчас же овладела собой и твёрдым шагом направилась навстречу императрице бок о бок со своим супругом, лицо которого не выражало ничего иного, как только беспокойное любопытство.

Дав условный знак жезлом, Иван Шувалов не стал во главе шествия, а остановился у входа в церковь, ожидая императрицу. Тут она милостиво подала ему руку и, ласково раскланиваясь с присутствующими, проследовала в храм, где были приготовлены тронное кресло и по бокам его два меньших. За императрицей следовали Пётр и Александр Шуваловы, а затем, окружённые статс-дамами, вошли фон Ревентлов и Анна Евреинова; княгиня Гагарина шла рядом с ними.

Ревентлов сиял счастьем, Анна была смущена при виде многочисленного блестящего общества, устремившего на неё свои взоры, но всё же блаженство счастья отражалось на её миловидном, несколько бледном личике.

Позади статс-дам шли полковник Бекетов и Клара Рейфенштейн под конвоем двух гренадер. Молодой адъютант утратил свой обычный жизнерадостный вид, шёл потупившись, бледный, подавленный. Рядом с ним еле переступала испуганная Клара, молодая, красивая, в кокетливом домашнем платье; порою любопытство побеждало её страх, и она не могла удержаться, чтобы из-под опущенных ресниц не бросить взгляда на блестящее придворное общество.

Елизавета Петровна остановилась у своего тронного кресла и любезно кивнула великому князю и его супруге, прося занять места по обе стороны от неё, между тем как Иван Шувалов встал позади императрицы, положив руку на спинку её кресла. Затем государыня обратилась к присутствующим:

   — Мой верноподданный, гражданин города Петербурга, Михаил Евреинов, воззвал сегодня днём к нашему царскому покровительству, прося возвратить ему дочь, похищенную таинственным образом. Будучи всегда склонна внимать нашим подданным и оказывать им наше заступничество, мы тотчас же подвергли это дело строгому и справедливому расследованию и возвратили отцу похищенную у него дочь. Виновные в этом деле заслуживают строгого наказания, — прибавила она, окидывая собрание строгим взглядом, — но, к нашей великой радости, мы можем проявить милость, каковую мы поставили себе за правило в делах нашего правления. Дочь нашего верноподданного Евреинова, Анна, просит у нас разрешения отдать свою руку камергеру великого князя, нашего племянника, барону Ревентлову. Соглашаясь на это, мы кладём конец этому делу, не расследуя далее, кто являются виновниками похищения этой девушки и какова их вина.

При последних словах Елизавета Петровна мельком взглянула на Ивана Шувалова.

   — Теперь, — продолжала императрица, довольная его минутным смущением, — пусть барон Ревентлов пойдёт к святому алтарю и изложит своё исповедание православной веры.

Ревентлов с нежностью посмотрел на Анну и почувствовал, как её пальцы задрожали и сжали его руку; он быстро наклонился к ней, поцеловал её руку и шёпотом произнёс:

   — Господь не может отвергнуть меня, если я стану исповедовать Его по твоим правилам веры; ведь Сам Он спас тебя от беды, чтобы вручить мне.

После этого барон решительно подошёл к алтарю и слово в слово, без запинки повторил за священником символ православной веры.

Лёгкий шёпот удивления пронёсся среди собравшихся. Ожидали ужасную катастрофу, которая могла бы потрясти основы государства, и вдруг дело, окружённое такой таинственностью, кончилось — браком камергера, довольно безразличного для двора, с петербургской мещанкой. Хотя смысл слов императрицы был и не совсем понятен, но ясно было, что дело идёт о романтической истории, которая началась с тайного увоза и, по прихоти императрицы, закончилась бракосочетанием. После напряжённого возбуждения и страха такая развязка показалась тривиальной и хотя успокоила умы, но лишила вместе с тем прелести ожидания чего-то чрезвычайного. Очень немногие поняли связь между этим ничтожным событием и интересами лиц, стоящих во главе государства.

Меньше всего понимал, от волнения, барон Брокдорф. Чувство зависти к своему соотечественнику, оказавшемуся вдруг на высоте благодаря царскому благорасположению, боролось в нём с радостью по поводу благополучного исхода этого дела, жертвой которого он чуть не стал.

Тем временем, пока над Ревентловом перед алтарём совершали обряд приобщения к православию, любопытство общества сосредоточилось на адъютанте Бекетове, который, как преступник, стоял под конвоем рядом с красивой, кокетливой, дрожавшей от испуга девушкой, которой никто не знал. Хотя все привыкли к тому, что императрица часто меняла свои мимолётные увлечения, но Бекетов представлял собой уже нечто большее... Всё это наводило на мысль, что случилось нечто необыкновенное и ожидается трагическая развязка.

При гробовом молчании императрица сделала знак гренадерам, и те повели к трону Бекетова и Клару Рейфенштейн.

   — Полковник Бекетов, — начала Елизавета Петровна холодным, слегка презрительным тоном, — вы, как адъютант, совершили грубое упущение по службе; за это вы арестованы и должны были бы подвергнуться военному суду.

Подняв на императрицу взор, полный немого ужаса, Бекетов подавленно вскрикнул и с мольбою потянулся к ней.

Елизавета Петровна посмотрела на уничтоженного молодого человека с насмешкой, а затем продолжала прежним холодным, спокойным тоном:

   — К вашему счастью, на российском троне — женщина, а женщина всегда готова понять влечения сердца. Ваше сердце влекло вас к этой девушке, — сказала она, указывая на Клару Рейфенштейн с усмешкой, так что та содрогнулась и побледнела, — а поскольку причиной небрежного отношения к вашим обязанностям адъютанта императрицы явилась любовь, то я прощаю вас; тем более, — прибавила она с мягкостью во взоре, — что сегодня Сам Бог повелел мне сеять вокруг себя только милость.

Бекетов бросился к её ногам и в восторге залепетал какие-то несвязные слова благодарности. Страх за жизнь убил в нём всякое другое чувство.

Пожав плечами, императрица отвернулась от него и обратилась к Кларе Рейфенштейн, рядом с ним опустившейся на колени.

   — Вы признаете святую православную Церковь? — спросила она ледяным тоном.

   — Да, ваше величество, — ответила девушка, вся дрожа от страха. — Я родилась в Германии, но, когда приехала сюда, я приняла православие. Его сиятельство граф Пётр...

   — Хорошо, — сухо оборвала её Елизавета Петровна, — значит, всё в порядке. Идите же с полковником Бекетовым к алтарю. Вы, Анна, также подойдите к камергеру фон Ревентлову. Мой обер-камергер и граф Пётр Шувалов будут вашими шаферами, священнослужитель благословит ваш союз перед Богом.

Лицо Клары озарилось счастьем, такая неожиданная развязка привела её в восхищение: настал конец её беспросветной, унылой жизни; этот изящный, молодой, красивый офицер, которого удивительная судьба сегодня снова привела на её путь, будет принадлежать ей, чего ей и не снилось. Быстро, как бы боясь, что такое огромное счастье ускользнёт из рук, Клара схватила руку Бекетова, смотревшего неподвижно, как в остолбенении, на императрицу, и повела к алтарю, у которого уже стояли коленопреклонёнными фон Ревентлов и Анна, оба глубоко взволнованные, держа друг друга за руки. Иван Иванович Шувалов и граф Пётр Иванович, следуя повелению государыни, во время обряда венчания держали венцы.

Елизавета Петровна внимательно следила за выражением лица Ивана Шувалова во время этого священного обряда; но если в её душе и была тень сомнения или подозрения, то она должна была исчезнуть. Обер-камергер смотрел на молящуюся Анну спокойно и покровительственно, так что императрица окончательно развеселилась... И безмятежно счастливая, милостивая мать отечества после выхода из храма, подозвала к себе новобрачных.

   — Благодарю вас, княгиня, — сказал Иван Шувалов, воспользовавшись моментом, когда весь двор столпился близ императрицы, чтобы не проронить ни одного её слова, — вы поступили, как настоящий друг, и помогли мне снова стать самим собой.

   — Я знала — вы будете благодарны мне, — ответила княгиня Гагарина так же тихо, — что может быть прекрасней дружбы, бросающей цветы на путь к славе!

Оба они стали позади кресла императрицы.

При всеобщем напряжённом внимании Елизавета Петровна промолвила:

   — Я не хочу ограничиться тем, что соединила узами брака эти любящие сердца; я хочу позаботиться также об их дальнейшей судьбе. Мой племянник, — продолжала она, обращаясь к великому князю, — сообщил мне, что желает произвести реформы в управлении своим герцогством Голштинией и намерен послать туда барона Ревентлова в качестве уполномоченного.

Великий князь посмотрел на императрицу с изумлением, так как по этому поводу не объяснялся с ней ни единым словом. Только Пехлин, его голштинский министр, мог сообщить об этом государственному канцлеру или даже самой императрице. В первый момент он не мог проронить ни слова, его лицо побагровело, от гнева и, несмотря на долголетнюю привычку к повиновению своей тётке, он готов был бы, пожалуй, сделать какой-нибудь резкий выпад, если бы в это время не выступил вперёд граф Линар. Его светло-голубые глаза выпучились более обыкновенного, и заикающимся от недоумения голосом он сказал:

   — Боже мой, как же так, ваше величество! Послать уполномоченного в Голштинию теперь, когда, согласно обнадёживающим словам его императорского высочества, быть может, скоро состоится соглашение об уступке Голштинии моему высокому государю?

При этом неуместном, недипломатичном вмешательстве Екатерина Алексеевна бросила торжествующий взгляд стоявшему против неё Уильямсу, и тот ответил ей лёгким кивком и тонкой усмешкой.

Императрица на слова Линара ответила вежливо, но очень твёрдо и решительно:

   — Если мой племянник, при полном моём одобрении, решил произвести реформы в своём герцогстве и с этой целью посылает в Голштинию своего уполномоченного барона Ревентлова, то, очевидно, переговоры, ради которых вы, граф, явились сюда, не могут продолжаться далее и ваше присутствие здесь, одинаково приятное как моему племяннику, так и мне, может послужить лишь к выяснению спорных вопросов, возникших между Данией и Голштинией относительно пограничных владений, и, я не сомневаюсь, вы постараетесь разрешить эти вопросы и устранить все недоразумения.

Она слегка поклонилась графу Линару, давая тем понять, что для неё этот вопрос исчерпан.

Граф Линар отступил смущённый и смотрел кругом с растерянным видом. Он не мог сообразить, что его миссия, предпринятая так удачно, вдруг неожиданно потерпела крушение.

Между тем на лице великого князя не было и тени неудовольствия. Он радостно улыбался и кивал в знак полнейшего одобрения слов своей царственной тётки. Будучи по природе безвольным, нерешительным, он почувствовал, как гора свалилась с плеч, когда императрица своим решением положила конец его душевной борьбе между чувством дворянина, дорожащего своим родовым владением, и соблазном приобрести значительную денежную сумму.

   — Всё готово, — продолжала императрица, — молодые супруги могут проститься с нами и отправиться в путь. Запутанные дела Голштинии требуют скорейшего вмешательства герцогского уполномоченного.

Она милостиво протянула руку фон Ревентлову, и тот приложился к ней губами.

Пётр Фёдорович тоже подошёл к Ревентлову и, ласково похлопав его по плечу, сказал:

   — Поезжайте, поезжайте сейчас! Поздравляю вас с молодой женой. Мою доверенность и инструкции вам перешлёт Пехлин. Сообщите мне в скором времени, как нашли вы там положение дел.

   — И позаботьтесь, — сказала великая княгиня, также подошедшая к Ревентлову, — чтобы Элендсгейму не было причинено несправедливой обиды.

Барон Ревентлов обменялся взглядом с княгиней Гагариной, холодно простился с Иваном Ивановичем Шуваловым и вышел вместе с Анной.

   — Полковник Бекетов, — позвала Елизавета Петровна тоном строгого военного приказа.

Полковник подошёл.

   — Я простила вам упущение по службе, — продолжала государыня. — Благодарите Бога, смягчившего моё сердце! Но я не могу оставить при себе адъютанта, оказавшегося недостойным возложенного на него доверия. Вы переводитесь в армию в чине, соответствующем вашему званию полковника моей гвардии. Местом вашей службы я назначаю город Самару. Вы отправитесь туда немедленно, а дальнейшие распоряжения получите через местного губернатора. Сани поданы.

Сделав едва заметное движение головой, она холодно отвернулась от Бекетова. Клара, мало смущённая таким немилостивым отпуском, сияя от счастья, взяла мужа под руку и увела его. Елизавета Петровна уже решила пройтись, по обыкновению, среди своих придворных, как вдруг её взгляд остановился на Брокдорфе, который хотя и терзался завистью к участи, выпавшей на долю Ревентлова, но всё же был счастлив, что гроза миновала, не задев его, и, весело улыбаясь, стоял в первом ряду великокняжеской свиты.

   — А, господин Брокдорф, — сказала государыня, гневно сдвинув брови, хотя костюм камергера, сиявшего всеми цветами радуги, вызывал у неё невольную улыбку, — вы сделали бы лучше, если бы скрылись, а не старались попасться мне на глаза. С каких это пор разрешено в моей столице похищать молодых девушек?

Брокдорф побледнел как смерть, он с ужасом смотрел то на императрицу, то на Ивана Шувалова, который мерил его надменным взглядом.

   — Ваше величество, я прошу у вас милосердия, — пробормотал Брокдорф, — если бы я мог подозревать, что совершу что-нибудь неугодное вашему величеству... я делал только то, что было мне приказано его высокопревосходительством...

   — Барон, я очень мало склонен ходатайствовать за вас перед её величеством, — вставил обер-камергер, грозно насупив брови, — если вы осмелитесь вмешивать меня в дела, противоречащие законам страны.

Императрицу, казалось, сильно забавлял испуг Брокдорфа, и ей захотелось ещё больше напугать его; она сдвинула брови и, стараясь принять суровый вид, сказала:

   — Да, да, барон, не пытайтесь защищаться. Хотя дело закончилось благополучно, но всё же насильно увозить девушку в Петербурге — шутка плохая, и, если бы Евреинов потребовал вашего наказания...

Брокдорф с отчаянием взглянул на Ивана Шувалова. Казалось, он ждал от вельможи поддержки и помощи, но взамен этого увидел его равнодушную и насмешливую улыбку. Тогда до крайности взволнованный и рассерженный барон пришёл в ярость и с видом кошки, прижатой к стене и в отчаянии готовой броситься на своего мучителя, произнёс шипящим тоном:

   — Почему же я один должен отвечать за дело, которое другим принесло только почёт и награду? Если вы, ваше величество, окажете милость выслушать меня, то я расскажу всё, как было, и вы, ваше величество, увидите, что я не заслуживаю вашего гнева.

Иван Иванович Шувалов отвернулся от злобного взгляда Брокдорфа и, обращаясь к государыне, сказал:

   — А всё же, ваше величество, я прошу у вас милости для этого господина. Что бы он ни сделал, что бы ни сказал, его винить нельзя: вы, ваше величество, видите, насколько он глуп.

Брокдорф выпрямился во весь свой рост, опёрся рукой на эфес шпаги и посмотрел на графа вызывающе.

   — Посмотрите, ваше величество, на его фигуру, на дикий этот парик, — продолжал Шувалов, — всем известно, что у него не хватает винтиков, но распространять нелепую клевету он, пожалуй, сумеет.

Елизавета Петровна на момент потупила свой взор, но затем улыбнулась Брокдорфу и сказала почти повелительно:

   — Да, вы правы, Иван Иванович, он — чудак. Пусть всё будет погребено и прощено! На этом делу конец.

   — Я знаю, что говорю, — воскликнул Брокдорф вне себя, — ваше величество, вы убедитесь сами.

Но Елизавета Петровна повернулась к нему спиной. В тот же момент Лев Нарышкин быстро подскочил к Брокдорфу, сбил его медный парик и, громко рассмеявшись, сказал:

   — Молчите, молчите! Хотя за вами все права и преимущества говорить глупости, но нельзя же говорить их так громко в присутствии императрицы.

   — Как вы смеете? — воскликнул Брокдорф. — Мы после поговорим с вами, вы ответите мне за это!

   — Мы можем расстрелять друг друга из пушек вашей крепости, — сказал Лев Нарышкин, хлопая по плечу барона.

   — Умоляю вас, ваше высочество, оказать мне помощь, — воскликнул в отчаянии Брокдорф, простирая руки к великому князю, который как раз в это время проходил мимо, следуя за государыней.

Пётр Фёдорович остановился перед несчастным Брокдорфом, но искажённое отчаянием лицо камергера было так комично, что великий князь громко расхохотался.

   — Он помешался, — сказала подошедшая в это время княгиня Гагарина, — я уже не раз замечала у него припадки умопомешательства, и, по моему мнению, его не стоит слушать. Государыня права...

   — Её величество ожидает нас к столу, — проговорила Екатерина Алексеевна, которая стояла в некотором отдалении и разговаривала с Уильямсом.

Она взяла под руку великого князя и повела его, а Пётр Фёдорович, продолжая смеяться, всё ещё кивал головою Брокдорфу, в то время как княгиня Гагарина, бросив уничтожающий взор на камергера, поспешила за императрицей.

   — Ну, друг мой, — сказал Нарышкин барону, — теперь всё кончено, и мы выяснили всё друг про друга. Я люблю весёлые шутки. Пойдём сядем в соседней комнате, нам, я думаю, где-нибудь накроют стол, и посмотрим, сумеете ли вы развлечь нас чем-нибудь, кроме тех гримас и диких взглядов, которые мы уже видели.

   — Оставьте меня! — воскликнул Брокдорф. — Оставьте, мне не до ваших дурацких шуток. Пустите меня, я должен пойти к императрице, она выслушает меня!

Несколько молодых людей окружили Брокдорфа и загородили ему дорогу, а Лев Нарышкин подошёл к нему и, уперши палец ему в грудь, проговорил серьёзным тоном, заставившим Брокдорфа сделаться внимательным:

   — Выслушайте меня, барон! Вы хотите пойти к императрице, чтобы сказать ей что-то. Так выслушайте сперва маленькую историю, которую я расскажу вам. Когда-то при этом дворе был граф Кайсаров, который был несравненно умнее и отважнее, чем вы. Он как-то раз оказался впутанным в заговор, не знаю хорошо, в какой именно, но достаточно сказать, что это участие грозило ему ссылкой на каторжные работы, а может быть, и смертью. Но императрица по какой-то тоже неизвестной причине не захотела наказать его и сказала: «Кайсарова нельзя считать ответственным за свои поступки, он — дурак и сумасшедший». Граф же не захотел, чтобы его считали дураком. Он затеял какую-то историю, и слух о ней достиг государыни. Тогда его схватили и посадили в тюрьму. Там ему дали попробовать, как сладко живётся каторжникам, а затем комендант крепости от имени императрицы сказал ему, что если он признает себя дураком, то его отпустят на свободу, если же он ещё будет настаивать на том, что он вполне владеет умственными способностями, тогда ему придётся отбыть полностью срок наказания. Граф согласился на первое, его отпустили на свободу, и он снова явился ко двору. С этих пор он никогда не пытался утверждать, что он в здравом уме, но был очень занятным дураком, и даже высшие сановники не могли обижаться на его остроты. Он умер несколько лет тому назад, — продолжал Нарышкин, — и жало его насмешки могло безнаказанно уязвлять даже самое императрицу. Теперь её величество, вероятно, находит, что при дворе стало не так весело с тех пор, как умер Кайсаров. Судя по всему, она хочет дать вам вакантное место графа, если не желает наказывать вас за ваш проступок и называет вас глупцом и чудаком, — сказал Нарышкин и отступил, давая дорогу Брокдорфу. — Теперь, барон, вы можете смело выбирать.

Брокдорф стоял молча, с побелевшими губами, и даже сделал испуганное движение, когда Нарышкин жестом указал ему дорогу в тронный зал. Потом он свесил свою тяжёлую голову на грудь и погрузился в глубокое раздумье.

— Ну, барон, — сказал Нарышкин, — я вижу, вы, кажется, хотите послушаться моего совета. Итак, господа, — обратился он к остальным присутствующим, — возьмём его с собою и посмотрим, есть ли в нём частица дурацкого ума Кайсарова.

Молодые люди повели Брокдорфа с собою в одну из боковых галерей, где был накрыт стол, за который тотчас все сели, и начали обильно подливать Брокдорфу в бокал шампанского, стараясь развеселить его шутками и остротами; он отзывался на них сперва неохотно, но затем, когда вино стало шуметь у него в голове, стал отвечать всё смелее и смелее, и хотя его шутки не всегда были остроумны, зато в них было достаточно терпкости и смелости. Спустя некоторое время Брокдорф сидел совершенно опьяневший среди весёлой компании. Его металлический парик съехал на сторону, и один уже вид его комичного лица вызывал бурю смеха среди молодёжи; последняя беспрестанно поднимала бокалы за здоровье императрицы, давшей им нового придворного шута, который смог всех развеселить.

В то время как ужин императрицы весело приближался к концу, двое элегантных, удобных саней-кибиток, эскортируемых казаками, направлялись к двум противоположным заставам Петербурга. В одной из этих кибиток сидели полковник Бекетов и Клара Рейфенштейн. Молодой человек, закутавшись в шубу, по временам пугливо вздрагивал. Клара казалась немного разочарованной, что Бекетов смотрел чаще в окно кибитки, чем на неё, тем более что на дворе стояла ночь и, кроме покрытых снегом улиц, нельзя было ничего разглядеть. Наконец она проговорила:

   — Я должна вам заметить, что вы были гораздо любезнее во время нашей первой встречи на Неве, несмотря на то, что в то время вы были маленьким кадетом. Теперь же вы — полковник гвардии, что равняется армейскому генералу, и, кроме того, мы сидим в удобных, красивых санях, а самое главное, мы уже — муж и жена. Тем не менее вы совсем не глядите на меня, больше интересуетесь снегом. Неужели необходимо находиться вдали от вас, чтобы вы захотели видеть меня? Может быть, лучше будет повернуть назад и просить императрицу, чтобы она снова разъединила нас?..

   — К императрице? — в испуге вскрикнул Бекетов. — Нет! Только не к ней! — Он обернулся и увидел прекрасное лицо Клары. — Да, да, — проговорил он задумчиво. — А ведь и правда... Всё устроилось самым удивительным образом, и если бы всё это было тогда, то я считал бы это огромным для себя счастьем...

   — Считал бы счастьем? — воскликнула Клара, гневно сверкнув глазами.

   — Нет, это и теперь счастье, огромное счастье! — проговорил Бекетов, беря её руку. — Не станем смотреть назад, будем лучше смотреть вперёд! — Он нагнулся к жене и поцеловал.

В других санях, которые направлялись в Германию, сидели Ревентлов и Анна. Барон не выглядывал, подобно Бекетову, из окна. Его глаза с упоением смотрели на прелестное личико Анны, которая нежно положила ему на грудь свою головку; он пылко целовал её тяжёлые косы и тихо нашёптывал ей слова любви.