Кельнер принес еще одну бутылку виски, привычным движением откупорил ее и наполнил рюмку. Сделал он это ловко, с любезной улыбкой, и все же Грейту показалось, что кельнер взглянул на него осуждающе. Возможно, он имел на это основание: даже в таких кабаках редко встретишь человека, который в одиночку так быстро напивался. Но какое дело этому замызганному немчуре, кто, сколько и как пьет? Грейт хотел было разозлиться, но лишь двинул резко на край стола переполненную пепельницу. Пил и курил сигарету за сигаретой, бросая окурки прямо на стол.
Бар с громким названием «Веселый ад» был второразрядным. Раньше Грейт не позволил бы себе наведаться в такое сомнительное заведение, но сегодня оно вполне устраивало полковника: пусто, темно и тихо. Грейт выпил еще виски, захотелось воды, и он позвал кельнера, чтобы тот принес содовой.
Кельнер проскользнул между столиками бесшумно и плавно, словно выполнял урок фигурного катания на льду. Ловко подкатился к соседнему столику, поставил бутылки и тарелки с закусками, стал передвигать фужеры.
У Грейта пересохло в горле, он раздраженно смотрел, как возится кельнер; мог бы раньше принести ему сифон — минутное дело! — в порядочном ресторане никогда не заставили бы клиента ждать так долго. Впрочем, кельнер наверняка старался обслужить немца, белокурого розовощекого господина в шикарном светлом костюме…
Вонючие немецкие свиньи! Осмелился бы кто–нибудь из них так обойтись с американцем два–три года назад? А теперь даже президент Соединенных Штатов заигрывает с ними. Эта мысль окончательно разозлила Грейта, он стукнул кулаком по столу и закричал:
— Кельнер, содовой!
— Несу… — поклонился тот издалека, однако не бросился с сифоном к столику Грейта сразу, а улыбнулся белокурому немцу и что–то тихо сказал ему, очевидно, оскорбительное для Грейта, поскольку немец громко и нагло засмеялся.
Полковник вперил в него тяжелый взгляд, но розовощекий не смотрел в его сторону, что–то объяснял своей даме.
Немец почему–то сразу не понравился Грейту. Мягкие и правильные черты лица и почти детская розоватость щек могли только подкупать, однако как раз именно это и раздражало полковника. Он вдруг почувствовал, что начинает пьянеть. Хотел еще раз позвать кельнера, но тот уже изгибался между столиками, держа сифон в услужливо протянутых руках. Гнев Грейта сразу утих, он лишь проворчал что–то, подставляя стакан под тугую струю содовой.
Вода немного отрезвила его, и он снова налил из бутылки, но запах виски почему–то показался неприятным. Хотелось посидеть спокойно, но самодовольный шваб уже нарушил его душевное равновесие.
«Это все нервы», — подумал он.
Да, известие об отставке все же подкосило его, хотя Грейт давно готовился к этому. После того как он высказал генералу Блеккеру то, что думал о нем, Грейт ждал этого известия и свыкся с ним, мало того, пытался даже заблаговременно подготовить себе почву в Штатах, и все же какая–то боль засела в сердце. Сам факт, что он сидит в «Веселом аду» и дует виски, разве не свидетельствует о полной деградации полковника Кларенса Грейта?
Грейт усмехнулся, налил содовой, но, подумав, добавил виски. Завтра сдает дела и после этого вылетит домой. Он соскучился по Штатам, и возвращение на родину в какой–то мере компенсирует его неприятности. Кроме того, будут деньги, чтобы открыть мастерскую по ремонту автомобилей или приобрести мотель.
Сбудутся ли эти мечты?
Можно, правда, наняться летчиком–испытателем — там неплохо платят, и полковника Кларенса Грейта взяли бы. Но мало кто из испытателей протягивает три–четыре года. Сколько его однополчан сгорели на «стар–файерах» и «боингах»?
Мимо столика прошмыгнул кельнер, и те двое за спиной замолчали. Наверно, расплатились и собираются уходить…
Внезапно Грейт почувствовал, что кто–то стоит у него за спиной, чьи–то глаза уставились в его затылок. Ощущение было такое, словно кто–то поднял кольт и держит палец на спусковом крючке. Если бы это случилось в Техасе, Грейт был бы уже под столом с выхваченным из кармана пистолетом, но здесь, в самом сердце Европы…
Полковник притворился, что уронил спичку; медленно наклонился за ней, скосив глаза, увидел в двух шагах ноги в желтых ботинках. Он мог бы дотянуться до них, дернуть на себя так, чтобы человек пробил себе затылок о грязный пол, но, медленно выпрямившись, остался сидеть на стуле, лишь обернулся.
Так и есть, розовощекий! Стоит усмехается, засунув руки в карманы пиджака.
— Что надо?
— У вас замечательная выдержка, полковник Грейт!
— Что надо? — повторил, взявшись за спинку стула, Грейт.
Розовощекий шагнул в сторону, вынул руки из карманов, подчеркивая этим миролюбие своих намерений, и учтиво поклонился.
— Франц Хаген к вашим услугам.
— Не нужны мне ваши услуги… — оборвал его полковник.
Хаген не обратил на это внимания. Сел напротив Грейта, приветливо улыбаясь. Полковника злила и эта улыбка, и развязность его манер… Шрам на лбу Грейта побелел, что свидетельствовало о крайнем душевном возбуждении.
— Мне не нравится, когда всякий лезет, куда его не просят… Я не потерплю!..
— На вашем месте я поступил бы так же, — перебил его Хаген. — Но жаль, у меня нет иного выхода, а дело важное, поэтому я позволил себе потревожить вас. Впрочем, я не отниму у вас много времени, и, если мои предложения не заинтересуют вас, можете прервать разговор.
Это было логично, и Грейт вынужден был оценить аргументы Хагена.
Тот сел против света, и полковник мог хорошо рассмотреть его. Первое впечатление оказалось ошибочным: немец был не таким уж юным. Молодил его розовый цвет щек, лицо же прорезали морщины, а глаза запали глубоко и выглядели усталыми, как у мужчины, который перешагнул сорокалетний рубеж.
— Какие могут быть предложения? Я не желаю слушать разные предложения… — пробормотал Грейт почти машинально. — Откуда вы знаете меня?
— Я знаю даже, на какой рейс у вас заказан билет в Нью–Йорк, — усмехнулся Хаген. — Мои друзья когда–то имели с вами дело… — Заметив, что полковник удивленно поднял брови, пояснил: — Ну запчасти для автомашин, горючее и некоторые другие мелочи… Мне рекомендовали вас как делового человека, а это в наше время наилучшая рекомендация.
Грейт иронично прищурил глаза. Он не любил краснобаев, а этот, кажется, болтун. Однако не остановил немца, и тот произнес негромко:
— Я хочу предложить весьма выгодный бизнес, зная вас как личность решительную, которая может не обращать внимания на моральную сторону дела…
— Что вам надо? — спросил Грейт.
— Ваш профессиональный опыт, ваша сила, ваш ум, — не раздумывая, ответил агент.
— Это не так уж мало!
— За все это вам платят мелочь, а я предлагаю тридцать тысяч долларов в месяц.
Грейт посмотрел на немца как на сумасшедшего. Жулик или шантажист? Но тот смотрел спокойно, даже снисходительно, и продолжал так, словно речь шла о мелочи:
— Впрочем, все зависит от вас, при должной оперативности и находчивости можно увеличить эту сумму…
Грейт откинулся на спинку стула и рассмеялся.
— Не делайте из меня дурака, как вас там!.. Я не люблю шуток.
Розовые щеки Хагена сделались совсем пунцовыми.
— Я предлагаю, а ваше дело — принять мое предложение либо отклонить. Естественно, наш разговор не для третьих ушей, в конце концов, беседуем мы без свидетелей, и вам трудно будет доказать что–либо. — Хаген налил виски в рюмки, сказал резко: — Я не сумасшедший и не собираюсь предлагать вам чистить сейфы городского банка. Для этого существуют, — он скривил губы, — более солидные корпорации. К тому же есть много способов менее рискованно зарабатывать деньги. Один из них я и хочу предложить вам…
Грейт ни словом не отреагировал на это.
— Завидую вашей выдержке, мистер Грейт, — бросил Хаген после паузы. — Это еще больше побуждает меня к сотрудничеству с вами. Предлагаю вам месте личного пилота шейха Хижи Селаспи…
— Не морочьте мне голову!.. — оборвал его Грейт. — Самый глупый шейх Востока научился уже считать деньги и знает, что за тридцать тысяч долларов он купит не одного пилота, а минимум десять.
— Пусть так, — согласился Хаген. — Но слушайте меня внимательно, — немец понизил голос и, наклонившись над столиком, поманил пальцем Грейта. — Вы представляете, полковник, сколько стоит в Аравии красивая европейская девушка?
— Нет.
— За двадцатилетнюю смазливую девчонку с хорошей фигурой да еще со средним образованием, — деловито продолжал Хаген, — можно получить не менее двенадцати тысяч фунтов. Красивые белые девушки в гареме считаются как бы символом могущества и знатности шейха, если хотите, его визитной карточкой.
— Лично я, — равнодушно произнес Грейт, — не дал бы за самую красивую блондинку и тридцати долларов.
— Когда речь идет о престиже, — вздохнул немец, — на Востоке платят бешеные деньги…
— Но я не вижу связи между вашим предложением и ценами на девушек…
— Неужели вы ничего не поняли? Я хотел сказать, Что обязанности личного пилота шейха состоят не только в управлении самолетом…
— Так, так, — начал понимать Грейт. — Стало быть, вербовка и доставка живого товара на Ближний Восток?
Хаген удовлетворенно потер руки:
— Вы недалеки от истины.
Грейт решительно отодвинул от себя рюмку:
— Но это же, насколько мне известно, преследуется законом?
— Игра стоит свеч, — сказал Хаген твердо. — Опытный белый солдат получает в Африке…
— Мне известно, сколько получает солдат в Африке, — перебил Грейт, — однако каждый считает деньги только лишь в собственном кармане…
— Вот именно, — подхватил Хаген и спросил: — Насколько я понял, вам пришлось по душе мое предложение? В общих чертах, так сказать.
Грейт не ответил, лишь пощелкал ногтем по рюмке.
— Значит, так, — принял его молчание за согласие Хаген, — я буду откровенным и познакомлю вас с характером деятельности нашей фирмы, если не будете протестовать против такого названия. Личный пилот Селаспи — чистой воды фикция. Я уже оплатил стоимость самолета шейха, но есть договоренность, что официально он и дальше будет принадлежать ему. Так удобнее — в нашем мире, разделенном многочисленными границами, это облегчит перелет из одной страны в другую и поможет быстро улаживать некоторые формальности. — Хаген на мгновение заколебался, но все же предложил: — Вы можете стать моим полноправным компаньоном, заплатив половину стоимости самолета. Если у вас нет сейчас свободных денег, я подожду. Два–три выгодных рейса окупят все затраты.
— Какой самолет? — коротко спросил Грейт.
— «Дуглас», двухмоторный.
— В каком состоянии?
— Техники уверяют, что лучше и не мечтать.
— Самолет здесь?
— К сожалению… — развел руками Хаген, — я вынужден был оставить его в Сицилии. Оттуда мы можем без особых трудностей переправить партию девушек.
— Неужели они сами хотят попасть в гаремы?
— Ну что вы! — даже удивился Хаген наивности Грейта. — Мы заключаем с ними контракт на какую–нибудь работу. Главное — быстро и бесшумно посадить их в самолет. Потом они в наших руках, и есть немало способов, чтобы взнуздать непокорных.
Грейту захотелось выплеснуть в лицо немцу остатки виски. Уже было поднял рюмку, но рука почему–то остановилась, он только переставил рюмку ближе к себе.
— А раньше вы с кем, э–э… работали?
Лицо Хагена затуманилось.
— У меня был чудесный компаньон. Ас! Сам Геринг любил и уважал его. Может, слыхали: Ганс фон Шомбург, подполковник, известный летчик–истребитель?
Грейт покачал головой, буркнул что–то невыразительное.
— Глупая смерть, — с сожалением сказал Хаген. — Купался в море, не рассчитал силы и утонул.
«И ты сейчас в безвыходном положении, — подумал Грейт. — Кто же тебе указал на меня?» Спросил совсем о другом:
— Вы тоже воевали против нас?
— Почти все мужчины Германии во время войны носили мундиры. Я, правда, непосредственно в боевых операциях не участвовал. Так, тыловая служба… Надеюсь, вы без предубеждения относитесь к людям, которые в прошлом служили в войсках СС?
— Попались бы вы мне сразу после войны!.. — сжал громадный кулак Грейт. — Но все проходит. Вы офицер?
— Гауптштурмфюрер СС! — ответил Хаген четко, и полковнику показалось: сейчас вытянется перед ним с поднятой рукой.
— Плевать! — внезапно выдохнул Грейт со злостью. — Наплевать на все! Выпьем, гауптштурмфюрер!
Однажды летчик, земляк Грейта, которого они освободили из плена, узнал одного из своих бывших палачей — эсэсовца из лагерной охраны. Они передали этого оберштурмфюрера в руки правосудия, но не прошло и полугода, как Грейт встретил его во франкфуртском ресторане. Подумал, что тот убежал. Позвал полицию, поднял шум и только опозорился: в комендатуре объяснили, что бывший эсэсовец оправдан судом и сейчас полноправный гражданин Западной Германии, владелец металлообрабатывающего завода и активно сотрудничает с американской администрацией…
Полковник пристально посмотрел на Хагена:
— Вы, наверно, до тонкости изучили это дело с юридической, так сказать, стороны. Не могли бы в общих чертах познакомить меня?
Хаген удобнее устроился на стуле и начал рассказывать:
— …На Аравийском полуострове в иных богатых княжествах и султанатах даже по сей день существует рабство. Да, сейчас, во второй половине двадцатого столетия! И рабы не только арабы–туземцы, но и французы, англичане, итальянки, шведки и немки… И их дети рабы. Рабов используют как секретарей, слуг, охранников, рабы работают на полях и нефтяных промыслах, на тайных копях, где добывают золото, неучтенные залежи которого составляют один из источников доходов аравийских набобов. И естественно, много рабынь в гаремах.
Хаген будто бы слышал о таком случае: один из правителей богатой арабской страны заболел и отправился лечиться в Вену. Когда здоровье его величества немного поправилось, он снял один из самых фешенебельных отелей города и выписал более ста своих наложниц. Вся Вена, говорят, бегала смотреть на них. Но человек, ездящий на «роллс–ройсе» с подвеской, все детали которой сделаны из золота, может позволить себе и не такое. Что ему стоит заплатить несколько тысяч за понравившуюся девушку!
— А впрочем, это, лирическое отступление. — Хаген пересел на стул, стоящий рядом со стулом Грейта, фамильярно похлопал полковника по руке. — Вот так–то, мой дорогой полковник, даже вашим миллиардерам не снилась такая жизнь. Извините, снова отошел от сути. О чем же шла речь? О живом товаре? Вы ошибаетесь, полковник, если думаете, что мы с вами уникальная фирма. Агенты аравийских рабовладельцев, разыскивая красивых девчонок для гаремов, разъезжают не только по странам Африки, Среднего и Ближнего Востока. Вы, наверное, не слыхали, да и откуда вам знать, что каждый год в Европе исчезает много девушек, в том числе и пятнадцатилетних. И ни одному полицейскому еще не удалось напасть на их след.
Хаген рассказал о том, что начались нежелательные разговоры в специальных комиссиях ООН, дошло до того, что некоторые наиболее активные парламентарии сделали запрос своим правительствам. В тысяча девятьсот пятьдесят шестом году в Женеве была созвана конференция, на которой обсуждались вопросы, связанные с торговлей рабами. Больше пятидесяти государств приняли участие в работе конференции. Франция и Англия предложили принять конвенцию, по которой перевозка рабов морем расценивалась бы как морской разбой, а суда, заподозренные в этом преступлении, предлагалось задерживать и тщательно обыскивать. Слава богу, нашлись у шейхов влиятельные защитники. Соединенные Штаты Америки так и не высказались по этому вопросу. Все знали почему; США не хотели портить отношения с королем Саудовской Аравии, поскольку у них была военная база в Дахране. А интересы американских нефтяных монополий в Аравии? Это тоже нужно было иметь в виду. И конференция приняла довольно невыразительную, расплывчатую декларацию: «Рабство — постыдное явление».
— Это коротко история вопроса, если позволите, — сказал Хаген. — С того времени многое переменилось, и вывозить наш товар теперь опаснее. Хотя, — подмигнул, — нет худа без добра: цены на девчонок значительно выросли.
— Сколько вы делаете рейсов в год? — спросил полковник. — В среднем?
— Не делите шкуру неубитого медведя! — засмеялся, поняв его, Хаген. — Обыкновенная арифметика здесь неуместна.
— Я должен взвесить все, — заупрямился Грейт, — я хотел бы хоть приблизительно прикинуть…
— На один рейс уходит не меньше трех месяцев, — не дал ему закончить Хаген. — Самолет возьмет до пятнадцати девушек. Включите накладные расходы, полковник, которые составят приблизительно двадцать процентов…
— А если увеличить число рейсов?
Немец улыбнулся:
— У вас железная хватка! Мой предыдущий компаньон при всех его положительных качествах немного ленился, а с вами, вижу, мы найдем общий язык. Честно говоря, не так уж приятно все время оглядываться назад, мне хочется скорее обеспечить свою семью и пожить, ни о чем не думая.
— У вас есть семья?
— Жена и сын, — не без гордости сообщил Хаген, — сын закончил университет.
— Прекрасно, — без энтузиазма одобрил Грейт. — Вы верите в бога?
— Какое это имеет значение? — уклонился Хаген от ответа. — Я жду вашего решения…
— Я должен подумать, мистер Хаген, вы получите ответ завтра.
— Хорошо, — согласился немец, — но я вынужден предупредить вас, что этот разговор…
— Вы имеете дело с джентльменом!
— Я позвоню вам.
— Мой телефон…
— Я знаю номер.
— Поразительная осведомленность!
— С таким предложением я не мог обратиться к первому встречному.
— А если я сообщу в полицию?
— Ну и что? — пожал плечами Хаген. — Вы не знаете даже моего настоящего имени, и в полиции только посмеются над вами.
— А вы осторожный человек.
— Возможно, вам тоже придется привыкать к этому. — Хаген поднялся. — Если не возражаете, я позвоню в пять…
Кельнер, поймав его взгляд, метнулся между столиками. Грейт тоже сразу расплатился, вышел из «Веселого ада», но домой не поехал. Долго бродил по франкфуртским улицам. Вокруг струился поток — смеялись, разговаривали люди, а Грейт шел и не видел всего этого, останавливался на перекрестках, извинялся, нечаянно толкнув кого–нибудь, и, казалось, это не он шествует мимо блестящих витрин, во всяком случае, не тот полковник Кларенс Грейт, каким он был еще несколько часов назад: стыдился самого себя, невольно морщился, последними словами ругал розовощекого немца. Считал себя подонком и даже сжимал от гнева кулаки, но все же знал, наверняка знал (хотя и давал себе торжественную клятву послать завтра Хагена ко всем чертям), что согласится, что, по сути, уже согласился и лишь выторговал для себя небольшую отсрочку. Эти тридцать, сорок, пятьдесят тысяч долларов не давали ему покоя, превращались в триста, пятьсот тысяч, маячили миллионом — целым миллионом!
Дома Грейт выдвинул ящик письменного стола, перебрал бумаги, сжег ненужные. Спать не хотелось, сидел и курил, пересматривая фотографии в толстом кожаном альбоме. В основном фронтовые друзья: сколько пережито с ними!
Капитан Ричард Эмори возле своего «либерейтора». Улыбается и не знает, что уже не вернется на аэродром. Его сбили немецкие истребители над Нормандией; Ричард так и не успел сбросить бомбы, его «либерейтор» врезался в землю и взорвался — от Эмори не осталось даже горстки пепла.
А вот лейтенант Джон Тодд — этого фашисты сбивали дважды, но лейтенанту везло: один раз дотянул до передовой и выбросился на парашюте, второй — несколько дней плутал по прифронтовой зоне, скрываясь от немецких патрулей, пока не добрался до своих. Счастливчик этот Тодд: уже давно в Штатах, женился, работает в какой–то фирме. Вначале писал, но время рвет самые крепкие связи.
От этой мысли сделалось грустно. Тогда, особенно во время дружеских вечеринок, они обещали беречь фронтовую дружбу. Что осталось от этих клятв? Приятные воспоминания и легкий налет грусти…
Особенно много фотографий майора Райли Дэймса. Когда–то они учились вместе, потом и служили. Во время налета на Пенемюнде Дэймса сбили. Он попал в концлагерь, откуда англичане освободили его уже в конце войны.
Грейт вспомнил, как впервые увидел Райли: вернулся после вылета и брел тропинкой, вытоптанной парнями, к столовой. Райли шел навстречу, и Грейт вначале не узнал его — худой, кожа на лице желтая и дряблая, только глаза светятся…
Вспомнив эту встречу, полковник раздраженно швырнул альбом. Он еще не уяснил причину своего раздражения, но смотреть на Райли было неловко и тоскливо, словно тот упрекал Грейта. А может, это просто показалось полковнику и было результатом нервного напряжения, в котором он пребывал последние дни?
И все же чувство неловкости не исчезало, и это продолжало раздражать Грейта, будто он провинился перед кем–то и вынужден оправдываться. В глубине души он знал, что именно раздражает его, но не давал этой мысли разрастись, отбрасывал ее, настраиваясь на веселый лад. Даже начал мурлыкать песенку из оперетты. Но лицо Райли — желтое и сморщенное — стояло перед глазами как живой укор, а рядом с ним розовощекое, самодовольное лицо немца.
Что бы сказал ему сейчас Райли?
Предатель!
Грейт разделся и залез под одеяло. Спать, только спать. Прочь мысли! Вспомнил молитву, которую ежедневно творил дед. День их семьи всегда начинался с молитвы.
Вдруг он отчетливо увидел своего деда. Старик стоял в конце длинного стола, торжественный, в черном сюртуке, и сердито смотрел на Грейта. Протянул руку, ткнул в него пальцем, сказал твердо и безжалостно: «Предатель!»
Грейт почувствовал себя мальчишечкой, потупился, хотел оправдаться, но не нашел слов. Только смотрел в глаза деда не мигая, и тот не выдержал, отвел взгляд. Эта маленькая победа не принесла Грейту удовлетворения, наоборот, еще больше растравила его. Воспоминания о родном доме всегда приносили ему боль и стыд, и щека начинала дергаться, словно от только что полученной оплеухи.
В двенадцать лет жизнь казалась Кларенсу Грейту исполненной удивительного смысла и гармонии. Кроме него, в семье не было детей, и Кларенс ни с кем не делил материнскую ласку и отцовское внимание. Отец и дед его были квакерами, семья Грейтов жила скромно, носила строгого покроя костюмы, вставала с молитвою и заканчивала день хвалою господу. Дед Кларенса еще пахал землю, а отец приобрел магазин в городе, и соседи первыми снимали перед ним шляпы. Это радовало Кларенса, хотя дед постоянно втолковывал ему, что земные хлопоты мимолетные и являются лишь шагом к жизни вечной, но эта вечная жизнь казалась каким–то маревом, а реальность — друг Джек, предстоящая рыбалка на озере, фокстерьер, которого подарили ему в день рождения…
Кларенс твердо верил, что бог слышит его и давно присматривается к нему. Все это делало в детстве Грейта немного непохожим на ровесников: он редко участвовал в школьных проказах, старательно учился, глядел учителям в глаза, что вызывало насмешки одноклассников.
У Грейта был всего лишь один друг. Джек жил по соседству, он учился классом старше, его родители были тоже квакерами, и Кларенс, лишенный детской дружбы, тянулся к Джеку, признавая его авторитет почти во всем.
В тот день Кларенс, как всегда после школы, отодвинул доску в заборе, разделявшем их усадьбы, позвал фокстерьера и тихонько свистнул. Как правило, Джек свистел в ответ — он мог быть где–то рядом, в своем саду или во дворе, помогая отцу справляться по хозяйству. Кларенс свистнул еще раз, но так и не получил ответа, пошел через смородиновые кусты к дому. И сразу чуть не натолкнулся на Джека.
— Я звал тебя… — и осекся, встретившись с взглядом Джека.
Таким злым он видел друга впервые: Кларенс успел подумать, как это неприятно, когда тебя так буравят глаза. Он сделал шаг к товарищу и повторил:
— Я звал тебя, Джек. А ты, наверное, не слышал…
Он все еще не верил, что Джек вот так может смотреть на него, и был уверен, что тот улыбнется, как всегда, и они пойдут на озеро. Даже вынул из кармана металлическую коробочку из–под конфет, потряс ею.
— Вот, — сказал дружелюбно Кларенс, — утром я накопал червяков…
Джек шагнул вперед. Кларенсу показалось, что тот заинтересовался червяками, и протянул коробочку, но Джек внезапно размахнулся и ударил его по щеке. Это было невероятно и так неожиданно! Кларенс даже не отшатнулся, а только уронил коробочку, и она, раскрывшись, покатилась по дорожке.
— За что? — спросил он друга.
— И ты еще спрашиваешь! — с ненавистью выкрикнул Джек. — Вон отсюда! И если я еще раз увижу твой поганый нос…
Он подступил к Кларенсу, фокстерьер оскалился и зарычал.
— Святоша подлый!.. — процедил сквозь зубы Джек. — И все вы такие!.. — Он повернулся и пошел сквозь смородиновые кусты. Кларенс хотел догнать его, но сдержался и только спросил:
— Что случилось, Джек?
Мальчик остановился.
— Что случилось? Спроси у своего папочки… — И исчез за кустами.
Кларенс стоял и смотрел, как извиваются на желтом песке красные черви. «Спроси у папочки…» Но ведь его отец всегда жил в согласии с отцом Джека: они вместе ходили в молитвенный дом, и Кларенс знал, что отец Джека когда–то помог Грейтам стать на ноги.
Кларенс поднял доску и пролез в свою усадьбу.
Отец появился вместе с дедом перед самым ужином. Кларенс выбежал им навстречу, но отец, всегда ласковый с сыном, приказал:
— Оставь нас, сынок…
Наверно, они поссорились, потому что дед раскраснелся, а у отца был виноватый вид.
Дед не вышел к ужину, сидели за столом втроем — отец, мать и Кларенс. Перед ужином дед всегда читал молитву, а сегодня его заменил отец.
Во время ужина отец вел с матерью нудный разговор о хозяйстве, Кларенсу так и не удалось спросить о Джеке. Однако отец догадался, в чем дело, он всегда читал его мысли. Поужинав, сам спросил, что случилось. Услышав рассказ Кларенса, рассердился:
— Не обращай внимания! Это дьявол вселился в Джека. — Немного подумав, счел необходимым пояснить: — Я вынужден был приобрести их магазин. Понимаешь, его все равно кто–нибудь купил бы, так почему не мы?
Кларенс почувствовал неуверенность в словах отца, какое–то заискивание, хотел расспросить, почему соседи продали магазин, но отец быстро встал и поднялся на второй этаж, в библиотеку, где по вечерам имел привычку писать письма. Спустя несколько минут послышались голоса: Кларенс понял, что отец разговаривает с дедом. Он тихо поднялся на второй этаж, любопытство взяло верх, и Кларенс стал за дверью и вытянул шею, чтобы лучше слышать, о чем беседуют взрослые.
Дед говорил разгневанно:
— Вместо того чтобы протянуть ему руку помощи, ты добил его…
— Не все ли равно, кто купил бы магазин?
— Оставь! Не лицемерь хоть сам перед собой! Можно было поручиться, чтобы векселя его не опротестовали…
— Наша фирма не занимается благотворительностью…
— Кто помог тебе приобрести наш магазин?
— Стивенсон тогда заработал на этом.
— Не ври хоть мне! — закричал дед. — Ты опутал Стивенсона как паук, ты заманил его перспективой больших денег и быстро затянул петлю, когда он сунул туда голову. Хотя бы подумал, что он твой сосед, твой ближний и твой христианский долг не топить, а вытащить его…
…Грейт потянулся в кровати, сон не проходил, и он подумал, что, может, это не снится ему, но дед стоял точно живой, можно было дотронуться до старика, погладить по лицу. Полковник протянул руку, хотел что–то сказать, но пропал голос. А дед уже не смотрел на него, лицо его скривила гримаса боли, он схватился за сердце и выкрикнул с отчаянием:
— Иуда!
Это словно хлестнуло Грейта, обожгло, он заметался в кровати.
Утром, как ни пытался, не мог связать воедино отдельные картины ночного видения. Что–то мелькало перед глазами, и было мерзкое чувство, будто тебя побили. Потом подумал, что все это сущий вздор и не следует забивать себе голову сентиментальными пустяками. Все идеи и переживания не стоят десятидолларовой бумажки. Именно эта бумажка правит миром.
Грейт соскочил с кровати.
К чертям все! Не стоит обращать внимания на глупости.
***
Грейт говорил лениво, поскольку надо же было перемолвиться хотя бы словом с человеком, который полдня качался в гамаке рядом с тобой.
— Десять долларов за бутылку холодного пива…
Хаген не отозвался: продолжал качаться, словно и не слышал полковника.
Грейт обозлился и хотел швырнуть в немца пустую бутылку из–под какой–то здешней сладковатой бурды, да поленился поднять руку. Хватит! Не хочет поддерживать разговор, и не надо. Чуть пошевелился, удобнее укладываясь, но злость пересилила. Сел и сказал резко:
— Вы слышите меня, Франц?
Теперь он уже точно знал, кто его компаньон. Хаген — это одно из вымышленных прозвищ, на самом же деле Франц Ангел, гауптштурмфюрер СС, бывший комендант одного из концлагерей где–то там, на Востоке, в Польше или в Западной Украине. Сам Ангел признался ему не без гордости, что в коммунистических странах дали бы немало, чтобы напасть на его след, однако полковник лишь пожал плечами: не все ли равно Грейту, болтается гауптштурмфюрер на веревке или занимается торговлей в аравийских пустынях?
— Вы же знаете, Кларенс, — Ангел сел в гамаке. — Последнюю бутылку пива выпили позавчера. А здесь его не достанешь и за сотню…
— Проклятая страна!.. Скоро и денег не захочешь!..
Полковник покривил душою. Успех первого рейса окрылил его, и сейчас он агитировал Ангела скорее вернуться в Европу за очередной партией девушек. Но немец был осторожным, он полагал, что не следует мозолить глаза агентам Интерпола, и они уже почти месяц поджаривались в небольшом селении на побережье Персидского залива вблизи Абу–Даби. Сняли приличную виллу с садом и целыми днями валялись в тени, спасаясь от неимоверной пятидесятиградусной жары.
— Вылетаем через три–четыре дня, — вдруг сообщил Ангел.
Грейт даже вскочил от неожиданности.
— У вас семь пятниц на неделе.
— Нет, просто утром я получил письмо. Следовало подумать, прежде чем решать.
— Выгодное предложение?
— Есть заказ для Танжера, — объяснил Ангел. — Там у меня старые связи с владельцами ночных кабаре. Платят, правда, меньше, но зато без мороки. За месяц обернемся.
Полковник лежал, уставив глаза в небо. Равнодушно следил за скоростным истребителем, который прорезал голубизну. Впервые увидев белый след в этом безоблачном просторе, удивился: сотни километров пустынь, убогие хижины туземцев, караван верблюдов — и самые современные реактивные истребители? Неужели шейхи и султаны имеют военную авиацию? Хотел было спросить у Ангела, но кстати вспомнил о военной базе своих соотечественников в Дархане.
Теперь Грейт знал, что американские и английские самолеты поднимаются также с аэродромов, размещенных возле Аш–Шарджа, Низви, на островах Бахрейн. Нефть требует охраны, и шейхи должны знать, кто защищает их независимость…
Полковник вспомнил первую встречу с одним из шейхов. Этот шейх держался как настоящий властелин. Он посмотрел на Грейта презрительно, и полковник с удовольствием подумал, что в южных штатах этого черномазого только за один такой взгляд белые американцы довесили бы на первом суку.
Шейх сказал что–то одному из советников.
— Их высочество, — перевел тот, — предупреждает, что его интересуют только красивые и молодые девушки, ибо его гарем самый большой и самый лучший на всем побережье Персидского залива.
Ангел, склонившись в почтительном поклоне, ответил:
— Я знаю вкусы их высочества и привез для него самых лучших девушек Европы. Розы Сицилии — красивейшие женщины чудесного острова, славящегося женской красотой. Покажи ему Веронику, — шепнул Грейту.
Полковник растерялся. Вероника была самой невзрачной из этой партии, но бесцеремонной и наглой. Когда Ангел объяснил, зачем их привезли на Ближний Восток, она первая поняла, что плакать бесполезно и ее судьба во многом зависит от нее самой.
Шейх предложил за Веронику крупную сумму.
Потом шейху показали Джулию. И эта была, по мысли Грейта, из второсортных: худенькая, в чем только душа держалась. Тогда в Сицилии, когда она впервые появилась у них в конторе, он посмотрел на нее пренебрежительно и хотел сразу отослать, но Ангел не согласился.
— Экземпляр на любителя, — пояснил потом. — За такого волчонка можно взять больше, чем за кралю типа Брижит Бардо.
Действительно, Джулия чем–то напоминала волчонка. Глаза блестящие, отдают синевой, смотрит серьезно, постоянно злится на всех, зубки мелкие, беленькие, острые, зазеваешься — укусит. Другие девушки, узнав, куда их везут, плакали и причитали, а эта забилась в угол и поблескивала волчьими глазами. Хотела выброситься из самолета.
— Ха–ха! — смеялся тогда Ангел. — Ты у меня пойдешь первым сортом. Таких, как ты, в гареме утихомирят за неделю.
Только тогда Джулия не выдержала и заплакала. Кусала себе руки, билась головой о борт так, что пришлось связать. Пока помощник Ангела Густав — туповатый, с бычьим затылком ротенфюрер из бывшей лагерной охраны — успокаивал ее, успела до крови расцарапать себе лицо, хотела изуродовать себя. Когда уже лежала связанная, Ангел подсел к ней и объяснил, что ничего ей не поможет, просто продадут в служанки, о возвращении в Европу не может быть и речи.
Грейт вел самолет и ничего этого не видел, однако Франц рассказал после, что проклятая девчонка не слушала его и кусала до крови губы. Все вспоминала мать и сестер, которым обещала высылать деньги.
Ангел был прав: шейху Джулия понравилась. Смотрела гордо, и только теперь Грейт понял всю привлекательность девушки. Что–то похожее на жалость шевельнулось у него в душе.
Однажды, хватив лишнего, Грейт поделился с Ангелом своими мыслями о Джулии; Франц не сразу понял, кого полковник имеет в виду, а потом стал подтрунивать нал компаньоном, обвиняя его в сентиментальности. Полковник знал, что он никогда не был сентиментальным, просто ему нравились личности сильные и независимые, сам считал себя таким, поэтому и запомнил эту девушку.
Может, все–таки не следовало продавать Джулию? Тем более что «конкурс красавиц», как назвали они свою авантюру в Сицилии, прошел у них более или менее успешно.
Они приехали в небольшой городок Трапани под видом столичных негоциантов. На следующий день Ангел поместил в местной газете краткое объявление: «Представитель большого магазина женской одежды в Риме приглашает девушек Трапани на работу манекенщицами. Условие: отличная фигура и внешность, не старше 24 лет, среднее образование».
Утром они пришли в контору, снятую накануне, увидели десятков шесть девушек, которые штурмовали их полдня: все хотели получить работу. Грейт и Ангел выбрали пятнадцать самых красивых, и на следующий день с сиракузского аэродрома поднялся самолет, пилотируемый бывшим полковником американской армии Кларенсом Грейтом…
— Куда летим? — после долгого молчания спросил Грейт Ангела.
— Во Францию.
— Оттуда до Танжера рукой подать, — одобрил Грейт.
— Славная штука самолет…
Грейт только пожал плечами: не привык слышать прописные истины из уст Франца. Однако он бы не удивился, если бы проследил за ходом мысли немца. Несколько лет назад Ангелу приходилось переправлять свой живой товар по только ему одному известным караванным путям, через пустыни Северной Африки и далее на шхунах через Красное море. На путь, который сейчас измеряется часами, затрачивались недели, не говоря уже об опасности.
Ангел зябко пожал плечами, вспомнив, как однажды их шхуну встретил египетский сторожевик. Слава богу, его заметили сразу, как только он появился на горизонте.
Ангел знал, что по существующему международному праву их могут обвинить в работорговле только в том случае, если застукают вместе с живым товаром. Поэтому он долго не раздумывал. Хорошо, что подготовились они заранее. «Козочек», как любил называть девушек Ангел, по очереди поднимали на палубу, быстро, без лишней суеты заталкивали в специально приготовленные для этой цели мешки с камнями и бросали за борт. Когда сторожевик приблизился к шхуне, рулевой беззаботно вертел штурвал, двое матросов резались в карты, а пассажиры — Ангел и Густав — болтались без дела на палубе, с интересом наблюдая за маневрами военного египетского судна.
По первому требованию сторожевика шхуна легла в дрейф.
Ангел, растянувшись на складной кровати под тентом на юте, с отвращением смотрел за действиями египетских моряков. Они были ему глубоко антипатичны — смуглые парни с длинными арабскими носами. Без году неделя как получили независимость, а поднялись на шхуну как хозяева. Они поставили на палубе часового, а сами стали шарить по трюмам. Ищите, ищите, вам не найти ни одной улики.
Ангел вспомнил, как визжала и кусалась девушка, которой он немного симпатизировал, — официантка из Бордо Лиана. Она сразу догадалась, для чего ей заломили назад руки, для чего двое матросов держат длинный как матрац мешок, и умоляла Ангела:
— Мосье, дорогой мосье Франц! Не топите меня! Я так хочу жить… Не топите меня, дорогой мосье, я согласна на все, никто не услышит от меня ни одного слова, дорогой, добрый мосье!..
Ангелу самому не хотелось топить ее, за девушку можно было получить большие деньги, но он не имел права рисковать. Завязывая мешок, слышал еще:
— Мосье, мой добрый мосье… — И потом, когда ее уже несли к борту, вдруг: — Чудовище, выродок, проклинаю тебя!.. Прок…
За бортом булькнуло, Ангел сразу забыл Лиану, ее умоляющий взгляд и последнее проклятие. Как забывал всегда все неприятное, когда носил черный мундир и фуражку с черепом…
***
Все, что ему ни поручали, Ангел делал старательно, и эсэсовское начальство всегда оставалось довольно гауптштурмфюрером. Поэтому, наверно, и доверило сооружение секретного объекта в Польше, дав в его распоряжение целую строительную команду и неограниченное число военнопленных.
И все же Ангелу было трудно: не хватало строительных материалов, колючей проволоки, электроэнергии, машин. Не хватало всего, кроме пленных, но пользы от них было мало — мерли как мухи, а гауптштурмфюрер спешил и выжимал из них все возможное и даже невозможное. На этом строительстве другой сломал бы себе голову, а вот Ангел сумел закончить его в срок.
Принимала объект комиссия из Берлина во главе с группенфюрером СС. Моложавый, ненамного старше Ангела, любимчик самого Гиммлера, он бегло осмотрел бараки, поинтересовался системой охраны, надежностью проволочной ограды, особое внимание обратил на газовые камеры и крематории. Долго расспрашивал Ангела, что–то подсчитывал и сказал:
— Учтите, уже сейчас нужно начать работы по расширению объекта. Рассчитываем на вашу энергию и инициативу. Я доложу рейхсфюреру СС о вашем усердии.
Ангел не подвел группенфюрера. За три года, когда он был комендантом, лагерь вырос почти вдвое, а высокие трубы крематориев день и ночь выбрасывали густой черный дым.
Коттеджи офицеров СС, подчиненных Ангелу, стояли почти напротив главных ворот, над которыми гауптштурмфюрер приказал вывести готической вязью: «Труд делает свободным». Однако сам комендант не захотел жить так близко от колючей проволоки, и его семья разместилась в особняке за полкилометра от лагеря — небольшой лесок закрывал от глаз и дым, и сторожевые вышки, которые, считал Ангел, портили окружающий пейзаж. Дома Ангел забывал о заботах коменданта, здесь ничего не напоминало о крематориях, здесь он выращивал цветы и овощи, здесь у него родился сын, названный в честь деда Карлом.
Гауптштурмфюрер любил свой дом и заботился о нем. Он провел для себя условную черту, которая разделяла его жизнь на две части: ту, что связана с присмотром за тысячами людей, отправкой их в газовые камеры, и другую, где он отдыхал, — коттедж со светлыми, просторными комнатами, красивая любящая жена, здоровый сын, цветник перед домом и огород за ним, двое–трое друзей, карты и шахматы по вечерам, иногда поездки в Варшаву или Берлин.
Почти никогда, как бы ни опаздывал, Ангел не пользовался служебной машиной — ходил на работу и с работы пешком, считая эти моционы полезными для здоровья. Возвращаясь из лагеря, успевая забыть обо всем, что оставалось там, за лесом, в лагере, снимая в передней мундир, как бы становился добропорядочным; дескать, то, что за проволокой, вынужденное и временное — пока идет война, а человек, становящийся во время войны солдатом, выполняет приказы начальства.
«Так надо, это необходимо фюреру и рейху!» Это убеждение Ангел пытался привить подчиненным.
И все же, как он ни старался дома отгородиться от того, что было там, за лесом, сделать это ему не удавалось. Оно постоянно напоминало о себе, нарушая покой и установленный распорядок. Черный дым, стлавшийся низко над землей, когда ветер дул на запад, проникал через лес, обволакивая виллу и оставляя следы копоти на подоконниках, — даже розы и гвоздики не могли заглушить его тяжелый запах.
Хуже всего было то, что иногда Францу снились кошмарные сны. Да и не только сны: лагерные сцены стояли перед глазами.
Такие, как сегодня. Он видел большие испуганные детские глаза, без слез, сухие, полные страха и надежды. Этот мальчик, наверно, знал, что его ждет, осознай черту между жизнью и смертью, не хотел умирать…
Ангел шел к лесу, замедляя шаг, надеясь, что природа, как всегда, успокоит его, освободит от неприятных воспоминаний.
Вот уже и ручей, делящий лес наполовину. Через него перекинута доска, прогибающаяся под грузным телом гауптштурмфюрера. Сколько раз ему предлагали построить здесь мостик, но Ангел привык к доске. Ангел всегда останавливался на середине доски, ощущая, как пружинит она под ногами.
Сегодня Ангел задержался над ручейком дольше обычного, покачался на доске, но облегчение не пришло, и испуганные детские глаза не исчезали из памяти.
Гауптштурмфюрер прыгнул на тот берег, остановился и снова вспомнил всю сцену. Сегодня прибыл эшелон с женщинами и детьми, кажется, из Сербии, во всяком случае, с Балкан. В это время проводилась так называемая селекция. Со взрослыми было ясно: у эсэсовцев большой опыт, и они еще издалека определяли, кому налево, а кому направо, в газовую камеру. А для детей на высоте метра двадцати сантиметров над землей устанавливали планку: кто проходил под ней свободно, шел направо, в газовую камеру.
Этот, с испуганными глазами (смышленый, наверно, чертенок!), шел, приподнявшись на цыпочки и вытянув худую шею.
Ангел знал такие хитрости, и в последний момент, когда мальчик задел планку маковкой и торжествующе шагнул влево, остановил его стеком, указывая, куда надо идти — в сторону газовых камер. Именно тогда гауптштурмфюрер увидел сухие, без слез глаза, тогда услыхал и вопль женщины, которая упала на колени, протягивая руки…
Ангел вдруг остановился: понял, что тревожило его и почему запомнились глаза мальчишки. Они напоминали ему глаза сына. Вообще Карл был чем–то похож на этого маленького серба. Ангел с облегчением засмеялся: его сыну уготована иная судьба, и он собственной грудью защитит его от житейских невзгод.
…Сегодня Ангел нарушил обычный распорядок и, прежде чем снять мундир, заглянул к Беате. Поцеловав жену, постоял над кроваткой сына: Карл спал, подложив обе руки под голову. Разрумянился, дышал тихо, чуть посапывая и смешно оттопырив верхнюю губу.
— Обедать, обедать… — захлопотала Беата. — Сегодня у нас фасолевый суп и жареная курица с капустой. Иди умывайся…
Ангел с облегчением снял мундир и залез в ванну.
— Достань пива из холодильника! — крикнул Беате, намыливаясь. — И поставь на стол коньяк. У нас сегодня обедает доктор Вундерлих.
Беате нравилось принимать гостей, а особенно доктора Вундерлиха, которому она симпатизировала.
Как–то доктор Вундерлих показывал Ангелу и ей женщин, на которых проводил свои эксперименты по стерилизации. Беата расспрашивала доктора, осматривала женщин, брезгливо морщилась, глядя на двадцатилетних девушек, из которых Вундерлих за полгода делал безобразных старух, а потом долго мыла руки.
— Когда дотрагиваюсь до них, — скривила губы, — у меня возникает чувство, что никогда не отмоюсь…
Вундерлих проводил их до главного входа. Ангел еще издалека увидел у ворот толпу в черных мундирах, но понял, что происходит, только подойдя вплотную. Эсэсовцы, заметив коменданта, вытянулись по стойке «смирно», давая проход. В конце этого коридора стояла молоденькая девушка, совершенно обнаженная. Стояла, глядя прямо перед собой и, наверно, ничего не видя.
Девушка была белокурая, белолицая, со светло–зелеными глазами. Ангел на секунду подумал, что она могла бы стать олицетворением нордической красоты, и с Любопытством направился к девушке. Однако, вспомнив, что держит под руку жену, инстинктивно замедлил шаг и чуть скосил глаза, чтобы увидеть, какое впечатление произвела на нее эта сцена.
Беата отвечала на приветствия знакомых офицеров, словно и не заметила живой статуи на фоне ворот. А молодых эсэсовцев, очевидно, забавляла необычная ситуация.
Ангел сделал шаг в сторону, чтобы обойти девушку, но Беата прошествовала прямо, будто впереди стояла не нагая женщина, а манекен. Тогда Франц подвел жену к девушке, остановился, поднял стек и дотронулся до девичьих грудей.
— Она неплохо сложена… — провел стеком по линиям бедер.
Беата отступила на шаг, разглядывая девушку.
— Хороша… — согласилась без энтузиазма. — Молодая и красивая, вот только ноги толстоваты… За что ее наказали?
От группы эсэсовцев отделился совсем юный унтерштурмфюрер, сказал с усмешкой:
— У нее вызывающий взгляд, фрау Ангел!
— А–а… — приняла как должное Беата и тотчас утратила интерес к девушке, обернулась к доктору, протянув руку для поцелуя.
Вечер прошел неплохо, у Ангела не испортилось настроение даже после проигрыша доктору Вундерлиху партии в шахматы.
Беата ушла укладывать Карла спать, и тут вдруг Вундерлих перевел разговор на щекотливую тему. Сделал он это не без опасения.
— Меня волнует это новое сокращение линии фронта, — сказал доктор, исподлобья взглянув на Ангела. — Они уже подошли к польской границе и…
Ангел молчал.
Взвешивал, стоит ли поддерживать разговор, поскольку догадывался, куда гнет доктор, что тревожило его и лишало обычной осторожности. Знал: лучше промолчать или отделаться незначительной репликой, но какая–то темная сила подтолкнула его, и он сказал:
— Русские могут прийти сюда очень скоро, и я удивляюсь нашему руководству, которое заблаговременно не думает искать выход, чтобы… — и сразу остановился, словно дотронулся до раскаленного железа, глянул на Вундерлиха растерянно.
Но рубикон уже был перейден, и доктор закончил его мысль:
— Я также думаю, что следовало бы… Если хотите, замести следы. Русские и поляки кричат на весь мир о крематориях, и мне не хотелось бы, чтобы мое имя упоминалось на суде.
«Они повесят нас, не задумываясь и не устраивая судебной комедии», — подумал Ангел, а сказал совсем иное:
— Возможно, наши тревоги напрасны, русских не допустят так близко к границам рейха.
— Дай бог, — вздохнул Вундерлих. Перегнулся через стол к Ангелу и спросил с надеждой: — Как вы думаете, ведь нас трудно обвинить: мы солдаты, а солдат выполняет приказ?
Для гауптштурмфюрера этот вопрос был решен давно: достал надежные документы на другое имя и намеревался исчезнуть, не дожидаясь, пока о нем позаботится начальство. Но об этом не знала даже Беата.
— Не думаю, что есть особые причины для беспокойства. Наш дух и наша сила неодолимы, и временные неудачи на фронте не должны поколебать нас. — Почувствовал, что слова эти прозвучали фальшиво, но произнес их вполне искренне, поскольку вспомнил недавний случай там, за проволокой, который давал ему основание для таких суждений. — Я не могу поверить в стойкость славян — раб никогда не преодолеет рабской психологии.
— Ну, — возразил Вундерлих, — это уже давно опровергнуто историей.
Ангелу не хотелось спорить, но он все же рассказал доктору о случае с двумя русскими военнопленными.
Несколько дней сеял мелкий дождь, землю развезло, и даже проложенные вдоль лагерных улиц красные кирпичные дорожки покрылись слоем липкой желтой глины. Комендант производил свой ежедневный обход скорее для поддержания порядка, нежели из–за необходимости. Шел медленно, подняв капюшон блестящего плаща, казалось, ни к чему не присматривался, но замечал и запоминал все. Проходя мимо уборной, услышал такое, что даже его удивило: кто–то смеялся весело и задорно. Остановился, чтобы посмотреть кто.
В черном отверстии двери появились двое: молодой, с широким открытым лицом, высокий и, наверно, сильный, и пожилой седой человек с глубоко посаженными темными усталыми глазами. Молодой, шедший сзади, что–то говорил седому, и тот дружелюбно посмеивался. Вдруг, заметив коменданта, седой дернул молодого за руку, предупреждая, — лица их окаменели. Но было поздно. Гауптштурмфюрер подозвал их к себе и спросил:
— Русские?
— Яволь! — вытянулся молодой.
Гауптштурмфюрер пошлепал носком сапога по грязи. Последнее время он все чаще и чаще думал о русских, и, может, это стало причиной того, что вдруг гнев застлал ему глаза, перехватил дыхание — Ангел поднял руку со стеком. Если бы ударил хоть раз, то уже бил бы и бил, пока не стало бы легче или не обессилел. И все же остановился в последний момент, заставил себя остановиться.
Эмоции были противопоказаны работникам лагеря, эмоции позволялись дома, а здесь была работа, которую Ангел считал ответственной и деликатной. В лагере надлежало всегда поддерживать порядок. Порядок во всем, начиная с чистоты в газовых камерах и кончая непременно покорным выражением лица всех узников.
Эмоции препятствовали этому порядку, эмоции могли привести к хаосу — Ангел сдержался и опустил стек. Стоял, с интересом глядя на двух военнопленных. Он хотел уже отпустить их, но вспомнил, что такой поступок тоже диктовался бы эмоциями и стал бы выражением некой нездоровой расслабленности. Собственно, следовало бы записать их номера для немедленного отправления в газовые камеры. Ангел уже потянулся за блокнотиком, но не захотел снимать перчатку — дождь хлестал. Он усмехнулся и приказал молодому:
— А ну дай ему понюхать это…
Ангел показал, что и как надо делать, размазывая подметкой сапога вонючую кашицу глины и нечистот.
Молодой военнопленный смотрел на Ангела, будто не понимая, что ему приказывают, — пауза затягивалась, и комендант уже решил записать их номера, как вдруг молодой перевел взгляд на своего седого товарища.
Ангел улыбнулся. Седой опытнее этого парня и понимает, чем все это может кончиться. Стоило ему пошевелиться, сказать хотя бы слово, и их судьба была бы решена. Но седой не сказал ничего, а молодой схватил его за воротник, нагнул так, что тот стал на колени, и стал тыкать лицом в грязь. Раз… и два… Но не очень сильно.
Ангел приказал:
— Сильнее!.. Не жалей его!..
И тогда молодой стал тыкать быстрее, грязь разжижилась, и брызги разлетались вокруг.
— Хватит! — приказал наконец Ангел.
Лица седого не было видно — какое–то месиво из грязи и крови. Он не вытирался, стоял не двигаясь, только тяжело дышал и смотрел пустыми водянистыми глазами.
— А теперь ты его… — указал Ангел на молодого, и седой, не раздумывая, начал тыкать парня в грязь. — Отомсти!
Вдруг ему сделалось противно от этой покорности; подумал, что же двигает этими людьми, грязными, распластанными у его ног, что же двигает ими и почему они послушны? Очевидно, русским на фронте просто везет и, наверно, их скоро остановят. Он сразу утратил интерес к этим двоим. Пошел, уже не обращая внимания на дождь и грязь, — все равно сапоги запачкались…
Потом он пожалел, что не записал их номера. Два или три дня всматривался в лица военнопленных, отыскивая тех русских. Но выражение покорности и пустые глаза узников делали их лица удивительно похожими, и по ночам, когда Ангелу снились страшные сны, тысячи лиц сливались в одно, оно росло и росло, грязное, измазанное вонючей жижей, смешанной с кровью, — одно лицо во всем лагере. Но ночами у этого лица не было покорного выражения, глаза смотрели дерзко, однажды Ангел увидел в них даже ненависть. Хотел ударить по ним — черным, большим, сверлящим, но рука не поднималась, даже не смог заслониться ладонью от жгучего жара этих глаз — кричал и метался во сне.
***
Дождь утих, но тучи сгущались, и было такое чувство, что вот–вот кто–то выжмет их как губку, и по еще не просохшему асфальту снова зажурчат мутные ручейки, а по ним изо всей силы хлестнут, оставляя пузыри, потоки светлой теплой дождевой воды.
В детстве Анри в одних трусах носился по лужам, зажмурив глаза, подставлял лицо под тугие струи и пил всласть дождевую воду. Она медленно набиралась во рту, он глотал, чтобы снова жадно подставить губы под струи.
И сейчас у Анри было такое настроение: прыгал бы, ощущая пятками водяную упругость, и смеялся, протягивая к небу мокрые ладони. Все время улыбался, сам не зная отчего, широко и счастливо, и прохожие, видя его улыбку, уступали ему дорогу: было ясно — счастлив человек оттого, что идет с такой красивой девушкой.
Они сели на набережной Сены. Анри снял пиджак и накинул на плечи Генриетте — девушка стала как бы ближе ему: он хотел сказать это, но только бросал камешки в реку и следил за кругами, расходившимися по темной воде.
Совсем близко прошел катер, он тащил против течения баржу, тяжело стуча моторами, а баржа плыла за ним тихо, нагруженная так, что, казалось, вода вот–вот хлынет через борта. Она виделась Анри неуклюжей, толстой женщиной, которую тащит по жизни работяга муж, и он, смеясь, сказал об этом Генриетте.
Генриетта посмотрела на него задумчиво, помолчала и ответила, как показалось Анри, совершенно невпопад:
— Завтра мы еще увидимся, а послезавтра я уеду…
— Куда? — испугался Анри, не поняв ее.
Генриетта бросила камешек в воду, подождала, пока исчезнут круги, и попросила:
— Не надо расспрашивать, милый, я напишу тебе… Это уже была катастрофа — ему хотелось переубеждать, спорить, но он только сказал растерянно:
— Я же люблю тебя…
Она засмеялась.
— И я тебя.
— Так что же?..
Генриетта приложила палец к его губам, и Анри понял: она уже все решила, и теперь поздно ее уговаривать. Но что все–таки она надумала?
Анри начал издалека:
— Я мог бы помочь или хотя бы посоветовать…
Генриетта оборвала его:
— Все уже решено, милый…
Для своих двадцати семи лет Анри Севиль занимал довольно солидное положение в одном из левых парижских журналов. Читатели давно оценили его острые политические обозрения. И не только читатели. Редактор одного из нашумевших, но не очень разборчивых изданий уже подсылал к Севилю своего сотрудника прозондировать, не клюнет ли тот на гонорар, вдвое больший, нежели платит жалкий левый журнальчик.
Анри слушал маститого коллегу внимательно. Тот, не получив сразу отказа, стал рисовать перспективу, которая открылась бы перед Севилем, и очень расстроился, когда Анри категорически отказался.
Анри засмеялся, представив, какими глазами посмотрит на него Генриетта, если он согласится. Ему стало весело: из–за Генриетты можно отказаться и от мировой славы. Так он и сказал ей вечером в бистро возле редакции, где они встретились. И сразу предложил переселиться в его небольшую квартирку на бульваре Араго.
Признание Генриетте не было результатом эмоциональной вспышки или минутного порыва. Анри все продумал и взвесил. Вероятно, ему, женившись, придется преодолевать, особенно вначале, некоторые материальные трудности, но уже была договоренность с главным редактором о повышении зарплаты в будущем году, что обеспечивало ему и Генриетте прожиточный минимум.
И вдруг такое…
В сердцах Анри швырнул камешек до середины Сены, но Генриетта, все поняв, прижалась к плечу Анри щекой. Он не мог сердиться, если она просила помилования, и, не выдержав, поцеловал ее влажные, чуть раскрытые губы. Генриетта ответила, и они долго целовались, прикрывшись пиджаком и ни на кого не обращая внимания.
Они целовались бы еще и еще, но туча вдруг прорвалась дождем. Генриетта, оторвавшись от Анри, подставила зацелованные губы под капли. Дождь хлестал по ее лицу, и она смеялась и глотала дождевую воду совсем по–детски, прихлебывая.
Они промокли, но Генриетте не было холодно. Анри и подавно. Он не заметил бы и настоящей бури, лишь бы было хорошо Генриетте. Вдруг она опомнилась, схватила его за руку и потянула к зданию, где в подъездах прятались застигнутые непогодой одинокие прохожие.
Полная женщина, которая и в подъезде не складывала зонтик, пропустила их, посмотрев недовольно и даже осуждающе. Наверное, она имела на это основание: их поведение было безрассудным, но сегодня Анри плевал на мнение всего Парижа: стояли и смеялись, наблюдая, как льется с них вода, как бежит со щек, с ушей, с подбородка…
Потом Генриетта опустила глаза и покраснела: прозрачная блузка прилипла к телу. Девушка прикрылась пиджаком Анри, но это не помогло: юбка облепила бедра, и Анри казалось, что — мужчины, прятавшиеся от дождя в подъезде, только и делают, что смотрят на них. Он заслонил девушку, Генриетта поняла все и посмотрела благодарно.
А дождь лил и лил, и не было ему конца.
Генриетта вытерла лицо платочком, который сразу промок, выжала воду из подола. Потом ей стало холодно — Анри увидел, как у нее покрылась гусиной кожей шея. Через три дома светились окна бистро, Анри уже хотел предложить перебежать туда, но вспомнил, что за углом, совсем недалеко, живет Серж Дубровский. Севиль был в гостях у Дубровского несколько раз; они не то чтобы дружили, а симпатизировали друг другу; Сергей, корреспондент советского агентства печати, часто заходил в их редакцию — они не только перебрасывались двумя–тремя словами либо делились новостями, но и не один час просидели за чашкой кофе в соседнем ресторанчике.
Вначале Генриетта заколебалась: удобно ли заходить в такую пору, но Анри быстро переубедил ее, и они побежали под ливнем.
Через несколько минут уже звонили в квартиру Дубровского.
Хозяин открыл сразу, будто ждал кого–то. Смотрел на Генриетту с любопытством и немного удивленно, а когда разглядел, улыбнулся широко:
— Боже мой! Что же вы стоите? Проходите…
Генриетта взглянула на лужу у ног, но Сергей уже затащил их в прихожую. Он дал Генриетте свой халат, а Анри — пижаму. Мокрые вещи развесили в ванной. Дубровский включил электрический камин и предложил девушке с ногами залезть на широкую и мягкую тахту.
Генриетта согрелась и почувствовала себя здесь хорошо. Сергей понравился ей — высокий, наверно, сильный и добродушный, но не простой, какими обычно бывают очень добрые люди: она ощущала за его силой энергию, а за мягкостью проницательность.
Дубровский подвинул к тахте столик с кофе и сигаретами. Они заговорили наперебой о погоде, о политическом курсе Франции, о войне и фашистском концлагере, где был Дубровский, он там принимал активное участие в Сопротивлении, и снова о погоде — дождь и дождь! Уже никто не помнил, как от дождя перешли к обсуждению премьеры в «Комеди франсэз» и так же, мимоходом, обругали новый итальянский фильм…
— А дождь прекратился… — Генриетта подошла к окну, выглянула. — Да, перестал. Уже почти двенадцать, и гости, наверно, надоели хозяину…
Сергею не хотелось, чтоб они уходили, но, увидев, как заторопились, взял шляпу, чтобы проводить их.
***
…Море осталось позади, и самолет снизился. Генриетта посмотрела в иллюминатор. Где–то далеко под крылом промелькнули убогие хижины, отары овец. Потом потянулись однообразные желто–зеленые заросли какого–то кустарника. Самолет сделал круг и пошел на посадку.
Генриетта осторожно вынула из–под блузки письмо и положила его во внутренний карман жакета. Самолет несколько раз сильно тряхнуло, и вскоре он остановился.
Генриетта еще раз посмотрела в иллюминатор на окружающие кустарники и спокойно направилась к выходу. Другие девушки прильнули к иллюминаторам, испуганно глядя на людей, выбежавших из–за кустов. Генриетта этого не видела — стояла возле двери и смотрела, как от кабины пилота между сидений приближался розовощекий человек в хорошо скроенном костюме. Думала, как могла так попасться в ловушку, но не впадала в панику, поскольку это означало бы гибель, а шансы на спасение давали только выдержка и сила духа.
Розовощекий приближался, а она смотрела на него, как смотрят обычные пассажиры на члена экипажа: без особого интереса, но и не отчужденно. Он подмигнул ей по–дружески, хотел пошлепать по щеке.
Генриетта спокойно отвела его руку, и он не обиделся. Вежливо попросил перейти на другое место.
На мгновение Генриетте стало страшно. Отступила в глубь салона и села на чей–то чемодан. Подумала: сейчас появится тот, который вел самолет, «полковник Кларенс», как назвал его розовощекий. Возможно, это было вымышленное имя, но все равно Генриетта уже никогда не забудет его, как и разговор, который она случайно подслушала в самолете. И пока пилот еще не вышел из кабины, снова осмыслила все, что произошло, — от посадки на самолет под Марселем до его приземления около этих опаленных солнцем кустарников.
…Две недели тому назад Генриетта прочитала в «Пари суар» объявление, в котором приглашались красивые девушки на работу экскурсоводами в Северную Африку. Контракт — на год, два и три. Генриетта позвонила по указанному номеру, и ее пригласили в контору на Жак–Доллан. Там и встретил ее розовощекий, отрекомендовавшийся Жаном Дюбуи — доверенной личностью большой туристской фирмы. Он рассказал об условиях работы, показавшихся Генриетте блестящими, просмотрел ее документы и спросил, знает ли она иностранные языки. Генриетта назвала только итальянский и английский, хотя немного знала и немецкий.
Розовощекий предложил Генриетте контракт на три года, но она согласилась только на годовой. Подписала, небрежно глянув на текст договора, поскольку Дюбуи выдал ей аванс и было неудобно вчитываться — фирма, которая не скупится на королевский аванс, не может быть несолидною. Тем более что розовощекий посоветовал:
— Прочитайте внимательно, мадемуазель, нам бы не хотелось, чтобы потом возникли недоразумения. Мы привыкли выполнять свои обязательства, но требуем этого и от вас.
— Я не ищу легкого хлеба, — только ответила она и расписалась.
Дюбуи вручил ей билет на поезд до Марселя и объяснил, где и когда должна быть, чтобы не опоздать на самолет, которым фирма переправит ее и других новых работниц в Северную Африку.
Впервые все они собрались в десять часов утра у отеля «Наполеон». Пятнадцать разных по характеру, взглядам, нравам, но все молодые и красивые.
Кто–то из марсельских пижонов, пораженный такой картиной, не выдержал и предложил:
— Пташки, возьмите меня с собой. А еще лучше оставайтесь здесь. Гарантирую всем шумный успех, а сегодня — веселый вечер…
Он попробовал протолкнуться к дверцам автобуса, в который садились девушки, но споткнулся о своевременно подставленную ногу хмурого верзилы в надвинутой на лоб шляпе.
— Я тебе покажу «пташки»… — прошипел верзила, и пижона как ветром сдуло.
— Поехали, Густав! — позвал верзилу Дюбуи.
Тот сел за руль, и автобус рванул с места. Ловко маневрируя, Густав вывел машину на автостраду, и через четверть часа будущие экскурсоводы уже поднимались в самолет.
Генриетте пришлось сидеть в хвосте, и ее сразу затошнило. Вскоре сделалось совсем плохо, и она бросилась в туалет. Там и услыхала разговор, который огорошил ее. И все же она нашла в себе силы ничем не выдать себя и внимательно слушала, стараясь не пропустить ни одного слова.
Разговаривали в тамбуре по–немецки и не очень опасались — были уверены, что никто из пассажирок не понимает их.
— Нас ждет грузовик и пять легковых машин, — сказал какой–то мужчина за дверью туалета. Генриетта сразу же узнала голос Дюбуи. — Разгрузимся, и вы, полковник, сразу посадите самолет в Танжере. Таможенникам на радость…
— Не забудьте прислать в аэропорт машину, — проговорил полковник на ломаном немецком языке. Потом попросил: — Налейте мне виски, Франц.
— Но вы же ведете самолет, Кларенс…
— Сейчас я включил автопилот… Глоток спиртного никогда не помешает.
Уже начало этого разговора насторожило Генриетту, почему Дюбуи из Жана вдруг превратился в Франца? И тут она припомнила, что уже при первом знакомстве заметила у него иностранный акцент, но мосье служил в Африке, и это не показалось странным. Но при чем здесь таможенники?..
— Вы же знаете, я спокойно отношусь к прошлому, — произнес Франц.
— Это пока не заденет вас лично, — отпарировал полковник. — И ваших дел в…
У Генриетты оборвалось сердце: полковник произнес это слово спокойно и безразлично, так, как она говорила о Париже, Лионе, Гамбурге, Лондоне. Но это слово стало символом смерти — только недавно она слышала его из уст Сержа Дубровского.
Франц сказал недовольно:
— Я же просил вас…
— Вы стали пугливы. Нас никто не слышит, а если бы и услыхали…
— И все–таки…
После паузы полковник спросил:
— Когда вы скажете девчонкам о перемене их профессии?
— Не люблю откладывать. Лучше сейчас.
— Я взгляну на приборы и приду посмотреть спектакль.
Сразу все стихло. Генриетта осторожно выскользнула из туалета и чуть не столкнулась с розовощеким. Тот посмотрел на нее подозрительно, спросил по–немецки:
— Что вам тут нужно?
Генриетта сообразила, что не следует выдавать свое знание немецкого, и только пожала плечами.
— Сядьте на свое место, мадемуазель, — приказал тот уже по–французски.
В конце самолета стоял Густав, широко расставив ноги и заложив руки за спину.
Франц прошел вперед, заглянул в кабину — оттуда вышел человек еще выше Густава и наверняка сильнее.
«Полковник», — поняла Генриетта. Она сидела возле иллюминатора, спрятавшись за спинку кресла, и ждала. Догадывалась: сейчас произойдет нечто страшное.
— Минутку внимания, девушки, — захлопал в ладоши розовощекий. — Я должен сделать довольно срочное и, может, для некоторых неприятное сообщение… — Вынул из кармана какие–то бланки, помахал ими над головой. — Знаете, что это такое? Точные копии договоров, которые вы подписали с нашей фирмой. Обратите внимание на пункт шестнадцатый… — Бросил бланки передним девушкам. — Вчитайтесь в него внимательно, мои козочки. Понятно? Кто из вас нарушит договор — заплатит пятьсот тысяч франков! — Улыбнулся доброжелательно и сказал мягко, ласково, словно сообщал что–нибудь успокоительное: — Но это так… Просто для формы, мои дорогие, чтобы вы поняли, что нет смысла брыкаться и показывать коготки. Но что поделаешь, наша фирма имеет уже достаточно экскурсоводов, мне сообщили об этом уже в последнюю минуту, и вам придется как–то по–другому обслуживать клиентов… В ночных кабаре Танжера… Вы поняли меня, козочки?..
Ровно гудели моторы, никто из пассажиров не проронил ни слова. Потом девушка, сидевшая за Генриеттой, сказала тихо и как бы с удивлением:
— Какой мерзавец!
А другая, не поднимаясь, произнесла спокойно:
— Вы плохой шутник, мосье Жан…
— Если вы так воспринимаете мою откровенность, то я молчу… Но прошу учесть, мы не церемонимся с непокорными!
Теперь поняли все. Кто–то заплакал, а высокая брюнетка, что сидела в первом ряду, зло бросила розовощекому в лицо скомканный договор и истерично закричала:
— Вы негодяй!.. Мы пожалуемся! Вы не имеете права!..
— Имеем, козочки… Обратите внимание на пункт четырнадцатый: фирма может использовать вас на других работах. Вам ясно, мадемуазель? На других работах…
— Подлец! — Девушка закрыла лицо руками и заплакала.
— Вам не удастся нас обмануть! — Вскочила ее соседка и двинулась на Франца с поднятыми кулаками. — Мы заявим в полицию!
Полковник сделал шаг вперед, и девушка отступила, словно натолкнулась на непреодолимую стену.
— Вот что, райские птички, — произнес грозно полковник, — я с вами не собираюсь разводить церемоний! Я здесь и полиция и закон! Кто не будет повиноваться, голову сверну!..
— Так точно… — подтвердил Франц. — Однако должен напомнить вам, козочки, что мы предлагаем прекрасные условия. Можете получить вдвое, а то и втрое больше, чем обусловлено контрактом. За три года можно заработать приличную сумму. Вернетесь в свой Париж богатыми невестами… Решайте, фирма гарантирует полную секретность.
— Какой мерзавец! — не выдержала соседка Генриетты, рванулась вдоль сидений, занесла над головой сумочку, но Франц перехватил ее руку, толкнул в грудь. Девушка зашаталась, но удержалась на ногах, ухватившись за спинку кресла, затем плюнула Францу в лицо.
Франц поднял руку; еще мгновение, и ударил бы — даже пощечина принесла бы ему удовлетворение, — но сдержался.
— Я припомню это вам, мадемуазель… — процедил со злобой, вытираясь. — Густав! Наведи порядок!
Тот протиснулся в узком проходе, положил девушке на плечи руки, легко подмял ее, завернув руки назад, и бросил в кресло, да так, что она ударилась головой о бок Генриетты.
— Ну? — спросил Густав. — Кому еще не нравится?
Все молчали.
— Ничего, козочки, привыкнете, — сказал розовощекий благодушно. — У вас будут прекрасные условия: отдельная комната, хороший портной, вкусная еда… Вам просто повезло, мои дорогие…
Генриетта приподнялась.
— Чего тебе? — задержал ее Франц. — Куда?
Генриетта только указала в сторону туалета.
— А–а, — розовощекий пропустил ее, но, когда она взялась уже за ручку двери, остановил резким окриком: — Стой!
Заглянул сам в туалет, осмотрел все тщательно. Генриетта оперлась о стенку, вынула платок из сумки, зажала рот.
— Иди! — подтолкнул ее Франц, и Генриетта склонилась над умывальником, закашлялась.
Ангел постоял несколько секунд и прикрыл дверь.
Девушка, продолжая кашлять, быстро вынула из сумочки блокнот, прыгающим почерком набросала несколько строк, вырвала страничку, сунула в конверт и написала адрес. Заклеив конверт, сунула его под блузку и вышла из туалета.
Спутницы сидели тихо, с ужасом поглядывали на Густава, прохаживающегося между креслами.
Генриетта упала на свое кресло и посмотрела в иллюминатор. Далеко внизу, где морская синь сливалась с синевой неба, проступала темная полоса, самолет уже шел на посадку.
Франц спрыгнул на землю первым. Генриетта видела, как он делал кому–то знаки, размахивая руками. Скоро из–за кустов медленно выползли легковые автомашины.
Франц оглянулся и позвал:
— Выходите, мадемуазель Лейе!
Сказал как добрый знакомый, который сейчас подаст руку и поможет сойти по трапу.
— О багаже не волнуйтесь, его привезет грузовик.
Генриетта зашла за хвост самолета, осмотрелась вокруг. Окна в машинах закрыты шторами. Она сломала ветку куста, глянула исподлобья: не смотрит ли кто? Затаив дыхание, вытащила конверт, чтобы наколоть его на длинную колючку, но не успела сделать это: рядом затормозила длинная серая машина. Прикрыла конверт сумочкой и первой влезла в машину, чтобы занять место с краю.
Автомашины уже отъезжали, когда Франц плюхнулся на первое сиденье. Ехали по выбоинам, раскачиваясь в разные стороны.
Выбрав удобный момент, Генриетта надавила коленом на рукоятку — дверца открылась, и конверт упал в щель.
— Закройте двери, — резко обернулся Ангел. — Бежать тут некуда!
Генриетта выдержала его взгляд.
***
Сергей брился в ванной, когда зазвонил телефон. Дубровский, выключив электробритву, поспешил к письменному столу. Вначале ничего не понял — какой–то взволнованный голос сообщал о письме ив Танжера… о несчастье…
— Извините, ничего не пойму. Кто это?
— Боже мой, это же я, Анри!.. Анри Севиль. Только что получил письмо от Генриетты… из Танжера… Она попала в беду, и я хотел бы… Ты сейчас будешь дома? Беру такси…
Сергей немного постоял возле стола, но, так ничего и не сообразив, возвратился в ванную.
Анри буквально ворвался к нему, растрепанный и небритый, галстук перекосился — всегда аккуратный и подтянутый Анри. Дрожащими руками совал Сергею грязный, помятый конверт и, казалось, вот–вот заплачет или закричит от отчаяния.
Дубровский тут же, в прихожей, пробежал глазами письмо. Корявые буквы, строчки расползлись в разные стороны:
«Спасайте, ради бога, спасайте! Если это письмо не дойдет по адресу, обозначенному на конверте, передайте его полиции. Мое имя Генриетта Лейе. Человек, который назвал себя Жаном Дюбуи, завербовал в Париже меня и еще четырнадцать девушек на работу в Африку. Вылетели самолетом с аэродрома близ Марселя. Нас собираются продать в ночные кабаре. Дюбуи и полковник Кларенс. Настоящее имя Дюбуи — Франц. Во время войны он служил в концентрационном лагере в Польше. Среднего роста, розовощекий. Наш самолет держит курс на Танжер. Это все, что я знаю. Кто бы вы ни были, спасайте нас!»
— Я ничего не знаю! И вообще ничего не понимаю… — чуть не плакал Анри.
— Она, наверно, выбросила письмо где–нибудь по дороге или передала с кем–нибудь.
— Я получил его час назад…
— Вот что, — рассердился Дубровский, — поплакать ты всегда успеешь. — Подал Анри бритву. — Брейся и будем решать, что и как делать.
Очевидно, решительность Дубровского подействовала на Севиля. Покорно включил бритву и стал бриться, выжидающе глядя на Сергея.
Тот размышлял вслух:
— Итак, приблизительно пятнадцатого мая Генриетта Лейе подписала контракт и попала в руки гангстеров, которые вывезли из Франции пятнадцать девушек для продажи в ночные кабаре Танжера. Можно установить, какой самолет вылетал примерно в это время из района Марселя. Хотя вряд ли этот Франц и полковник Кларенс, как называет их Генриетта, оставили свои визитные карточки…
Внезапно Дубровский, задохнувшись, сел на тахту.
— Розовощекий… розовощекий… — беззвучно двигал губами. — И служил в лагере в Польше…
Он потер лоб, словно старался отогнать зловещие видения, но перед глазами не исчезали сторожевые вышки с пулеметами, ограда из колючей проволоки, мрачные кирпичные бараки.
… С неба сеял холодный и мелкий дождь. Они — это Владимир Игнатьевич Заболотный, работник из белорусского города Мозыря, и он, Сергей Дубровский, который всего лишь полгода назад был старшим сержантом, но, попав в плен, стал заключенным этого лагеря смерти — человек под номером 110182.
Седоголовый Владимир Игнатьевич специально вызвал в уборную Сергея как одного из участников лагерного Сопротивления, и теперь они разговаривали, не боясь третьих ушей. Все в лагере жили надеждой, что терпеть осталось не так уж много. Только что Заболотный принес подтверждение этому: там, на востоке, началось новое наступление, и советские войска подошли к границам Польши.
Дубровский смотрел на серое дождливое небо, и ему вдруг послышался гул канонады, он обрадовался, словно это и на самом деле была канонада, вытянул шею, насторожил уши.
И засмеялся…
Заболотный вдруг схватил его за руку, и Сергей взглянул на него удивленно. Но сразу посмотрел туда, куда показывал глазами Владимир Игнатьевич, и осекся.
На красной кирпичной дорожке, ведущей к баракам, стоял офицер в блестящем плаще. Стоял неподвижно, казалось, не смотрел на них, но поманил пальцем, и они пошли к нему, сразу сникнув.
Сергей узнал офицера еще издалека, поскольку привык видеть эту фигуру, когда заключенные строились на лагерном плацу и тот стоял чуть поодаль от остальных офицеров в черном — вершитель судеб, гауптштурмфюрер СС, комендант лагеря.
Невысокий, толстый, он проигрывал рядом со своими подчиненными, даже манера держать руки в карманах и переступать с ноги на ногу делала его каким–то домашним в сравнении с крепкими надзирателями, белой вороной в черной стае. И сейчас, когда Сергей имел возможность рассмотреть коменданта вблизи, он произвел на него такое же впечатление: розовощекий, как ребенок, и нет ничего грозного во взгляде. Даже улыбается.
Они стояли перед ним — двое мужчин в мокрой полосатой одежде, которая делала их жалкими.
Офицер разглядывал их с любопытством и, Сергею показалось, без злобы: поймал даже веселую искорку в его глазах. Он смотрел на розовые щеки, видел, как двигаются губы коменданта — яркие, пухлые, знал, что эсэсовец что–то говорит, но ничего не понимал и даже не слышал его голоса.
Но почему офицер тычет стеком в грудь Заболотного?
Комендант пошлепал носком сапога по жидкой грязи и спросил нетерпеливо:
— Понял?..
Только теперь Дубровский уяснил, чего добиваются от него, вернее, Сергей понимал это и раньше, понимал все время и слышал, просто казалось, что не слышал, словно были слова и не было их. Он успел даже подумать, что может дотянуться не только до розовых щек (интересно, на самом ли деле они такие бархатные, как кажется?), но и до комендантского горла. Он сделает это быстрее, нежели тот успеет защититься, и, пожалуй, у него хватит сил, чтобы одним рывком разорвать хрящи гортани.
Это желание было настолько сильным, что почувствовал, как онемели кончики пальцев; но все же пересилил себя, а может, просто взял верх инстинкт самосохранения, который заставлял заключенных втягивать голову в плечи и горбиться при виде эсэсовцев, — шагнул назад, ибо не мог сделать то, что заставлял эсэсовец, даже под угрозой самого большого наказания.
И в это мгновение встретился глазами с Заболотным.
Они смотрели друг другу в глаза, может быть, один миг, а может, и больше. Владимир Игнатьевич не подал ему ни одного знака, даже не моргнул; зрачки его расширились, и серые глаза сделались черными. Он приказывал глазами, и Сергей понял его. Поднял руку и увидел, как послушно согнулся Заболотный, не ждал, пока пригнут его к земле, сам стал на колени, погрузив лицо в грязь.
Дубровский прижал его совсем легко и сразу отпустил, но немец толкнул Сергея сапогом в бок и приказал: «Сильнее! Не жалей его!»
Сергей не мог сделать этого, но почувствовал, как от его совсем легкого толчка Заболотный так шлепнулся в грязь, что полетели брызги, — теперь он вполне понял Владимира Игнатьевича и начал тыкать быстрее. Видел только носки сапог коменданта и знал, что тот следит внимательно: толкал Заболотного по–настоящему, но все же вполсилы — хорошо, что комендант не знал, не мог знать, какая сила еще таилась в Сергее.
«Хватит…» — наконец послышался приказ.
Сергей отвернулся, чтобы не видеть окровавленного лица Заболотного, — не мог, не имел права смотреть на него, потому что мог выдать себя, наверняка выдал бы — нервы уже не выдерживали: заплакал бы от отчаяния либо бросился на розовощекого…
Если бы комендант в этот момент смог заглянуть ему в глаза, возможно, уловил бы в них мгновенную улыбку. Сергей застыл в ожидании: видел только комендантские сапоги, нетерпеливо переступающие на месте; это предвещало нечто недоброе, и в самом деле немец выкрикнул зло: «Отомсти ему!..»
На затылок Сергею легла мокрая и холодная рука, грязь потекла по шее. Владимир Игнатьевич надавил ему на затылок, и Дубровский понял, что Заболотный благодарит и подбадривает его. Это взволновало Сергея, какой–то нерв оборвался, он всхлипнул, сам бросился в грязь, бился лицом о землю, стараясь хоть немного приглушить ту боль, что рвалась изнутри с рыданиями.
Сколько прошло времени, не помнил — бился, как в эпилептическом припадке, но вдруг его грубо одернули и остановили. Сергей открыл глаза, заметил, как из носа в кровавую лужу капает жидкая грязь, и капли почему–то красные, никак кровавые. Откуда кровь? Сразу понял и вытер рукавом лицо. Увидев черную спину коменданта, который, не оглядываясь, шагал по кирпичной дорожке, поднял глаза и встретился взглядом с Заболотным.
Лицо Владимира Игнатьевича напоминало кровавое месиво, все в липкой грязи — виднелись только глаза, смотрящие, как всегда, с хитринкой. Он вынул из кармана какую–то тряпку, вытер лицо Сергею и стал вытираться сам.
— Спасибо тебе, парень, не плачь, глупый, еще раз говорю: спасибо… — сказал Заболотный.
Но Сергей всхлипнул, хотя и знал, что самое страшное уже позади и Владимир Игнатьевич прав: стоило ему не послушать коменданта, и этот день стал бы для него последним. А они надеялись выжить, умереть здесь было легко, смерть подстерегала на каждом шагу — непроизвольно Сергей взглянул в сторону крематория, над которым клубилась черная туча, — действительно, сегодня им повезло…
Дубровский осознавал это, но не мог перебороть боль, вырывавшуюся из него хриплыми рыданиями, — эта боль не утихла даже по сей день, хотя после войны уже прошло много лет.
Иногда Сергей получал письма от Заболотного, который работал где–то под своим Мозырем. Сергей знал, что тогда они спасли жизнь друг другу, но раковая опухоль позора все же жила в нем, и он временами даже задыхался от нестерпимой боли, вспоминая вонючую грязь, блестящие комендантские сапоги, и думал, что, может, лучше было тогда умереть…
И сейчас, только вспомнив розовощекого, почувствовал, как знакомая боль пронизала сердце.
Приземистый комендант в блестящих сапогах. Розовощекий человек с улыбкой добряка. Весь мир впоследствии узнал о нем. Гауптштурмфюрер СС Франц Ангел.
Внимательно прочитав письмо еще раз, Дубровский искоса взглянул на Анри. Тот еще брился, для удобства подперев языком щеку. Наверно, прошло несколько секунд, а Сергей пережил, казалось, вновь все лихолетье.
Отложил письмо и сказал:
— Необходимо срочно обратиться к полиции. Есть там знакомые?
Севиль неопределенно хмыкнул:
— Я могу попросить наших уголовных репортеров…
— Не нужно… — Дубровский уже вертел телефонный диск. — Соедините меня, пожалуйста, с комиссаром Диаром. Доброе утро, комиссар. Вас беспокоит Дубровский. Помните, мы встречались в клубе… вынужден напомнить о себе. Наберитесь терпенья, я прочитаю вам один документ.
Сергей познакомил комиссара с письмом Генриетты.
— Минутку! — забубнил в трубке голос Диара. — Я сейчас позвоню одному человеку… — И через некоторое время: — Вы слушаете меня, мосье Дубровский? Сейчас вам следует подъехать на улицу Поль–Валери. Интерпол. Знаете, где это? Комиссар Фошар ждет вас.
Над стареньким и совсем не фешенебельным особняком на Поль–Валери развевался флаг Международной организации уголовной полиции, которую обычно называют одним словом — Интерпол. Дубровский увидел этот флаг издалека: на голубом фоне разбегались во все стороны серебристые лучи, знаменуя, очевидно, силу правосудия. Может, этот флаг произвел впечатление и на Анри, так как тот приободрился и уверенно толкнул тяжелую дубовую дверь.
Их провели в кабинет комиссара сразу. Поднялись по узкой лесенке, миновали темный коридор со скрипучими от времени половицами, и полицейский открыл перед ними дверь кабинета.
У Фошар а сидел еще кто–то. Сергей неприветливо взглянул на него: хотел поговорить с комиссаром с глазу на глаз. Видно, Фошар перехватил этот взгляд, так как сразу представил присутствующего:
— Комиссар Люсьен Бонне, господа. Он будет расследовать ваше дело. Меня просил господин Диар, Бонне — моя правая рука, господа…
Комиссар Бонне совсем не был похож на детективов из популярных полицейских романов — высоких, статных, с пронзительным взглядом холодных серых глаз. Не напоминал он и сименоновского Мегрэ с неизменной трубкой. Дубровского даже поразила его скромность и, как бы сказать, несоответствие со сложившимися представлениями о сыщиках. Люсьену Бонне можно было дать самое большое лет сорок, даже меньше, наверно, так и было на самом деле, потому что на его лице не залегла еще ни одна морщинка, а на макушке торчал задиристый вихор.
Бонне улыбнулся, и его улыбка опять–таки разочаровала Дубровского. Он улыбался не по правилам — как улыбается человек, который искренне симпатизирует вам, — и это отступление от правил, какое первоначально огорчило Дубровского и даже немного смутило (возможно, комиссар хотел отделаться от них и вместо опытного полицейского волка подсунул желторотого новичка), все же растопило его недоверие, и Сергей сердечно ответил на крепкое пожатие руки комиссара, не без удовольствия отметив, что Бонне силы не занимать.
Фошар угостил их кофе, и Анри долго и путано рассказывал историю своего знакомства с Генриеттой Лейе, нервничал, вздыхал, смущался и недоговаривал.
Когда Анри закончил, Дубровский счел необходимым добавить, что он, наверно, знает одного из преступников, это Франц Ангел, бывший гауптштурмфюрер GC и военный преступник, комендант большого концентрационного лагеря в Польше, где во время войны уничтожена не одна сотня тысяч невинных людей.
Комиссар остановил его:
— Нас не интересует прошлое Ангела, кем бы он там ни был. Розыск эсэсовских преступников не входит в компетенцию Интерпола.
— Но вы же не могли не слышать этого имени… Франц Ангел… На Нюрнбергском процессе его фамилию называли не один раз, и Ангела не внесли в списки разыскиваемых военных преступников только потому, что где–то нашли документы, свидетельствовавшие о его смерти.
Комиссар посмотрел на Дубровского отчужденно:
— Этот факт имеет значение… Хотя вряд ли солидная газета напечатает сейчас материал об Ангеле, опираясь на такие сомнительные н бездоказательные вещи, как намеки в письме мадемуазель Лейе.
— Я видел Ангела так, как вижу сейчас вас, и думаю, что Генриетта Лейе не ошибается. У Ангела есть примета — розовые щеки. Понимаете, у солидного человека детские розовые щеки. Генриетта сразу обратила на это внимание.
— Если бы сам Гитлер сейчас поднялся из могилы и встретился мне на Елисейских полях, — сказал Фошар, — я не имел бы права его задержать. Интерпол расследует только уголовные преступления. Третий параграф нашего устава запрещает вмешиваться в любое дело, если речь идет о политике, религии, обороне государства или о проблемах расовой дискриминации. Далее, — комиссар постучал пальцами по письму Генриетты и продолжил: — Не дай бог, чтобы известия об этом проникли в прессу. Это будет равносильно предупреждению преступников. Они уйдут в такое подполье…
— Я не уверен, — вмешался комиссар Бонне, — что и без этого наш путь будет устлан розами. Может быть, Танжер у них вообще перевалочный пункт? Я ищу их там, а они давно уже на Ближнем Востоке или черт знает где… Людей с розовыми щеками немало, а этот Ангел давно уже имеет надежные документы, и попробуй докажи, что это и есть он…
— Да, — подтвердил Дубровский, — он отличался осторожностью, и жаль, что мы не имеем его фотографии.
— Это усложняет дело, — нахмурился Фошар. Немного подумал и спросил: — Вы говорите, что видели Ангела в лагере. Узнали бы его сейчас?
Сергей на мгновение зажмурил глаза. Разве может он когда–нибудь забыть тот день? Блестящий плащ, по которому стекают дождевые капли, толстый комендант и его улыбка… Кивнул уверенно.
— Я узнал бы его среди тысячи.
Комиссар смотрел на Сергея задумчиво. Предложил сразу, будто речь шла о поездке в Нанси или Руан:
— Не смогли бы вы слетать с комиссаром Бонне в Танжер? Мы решим все формальности и…
Дубровский сразу согласился:
— Я должен связаться с Москвой, но, думаю, в агентстве, где я работаю, не возразят. Для вас Ангел только уголовный преступник, для нас все это значительно важнее.
Анри, который не встревал в разговор и сидел с таким видом, словно удивлялся, как можно интересоваться мелочами, когда речь идет о его невесте, вдруг сказал:
— Я полечу тоже!
Фошар удивленно пожал плечами.
— Мы не можем запретить вам, летите в любой город, но учитывайте, мосье Севиль, интересы следствия. Это не прогулка — преследование преступников часто связано с осложнениями.
— Понимаю ваше положение, комиссар, — отозвался Севиль, — но ведь речь идет о моей невесте. Я полечу в Танжер как частное лицо, — кивнул в сторону Бонне, — но полиция в любую минуту может рассчитывать на меня.
— Аргумент, что и говорить… убедительный… — проворчал Фошар. — Повторяю, это ваше личное дело. Я хотел бы только предостеречь, чтобы вы не прибегали к частному розыску. Это только напортит. Впрочем, вы, может быть, и пригодитесь комиссару. — Фошар встал, заканчивая разговор. — Мосье Бонне, надеюсь, найдет с вами общий язык, господа…
В другом кабинете Анри спросил Бонне:
— Когда отправимся?
— Два дня на подготовку мне хватит.
— Два дня! — в отчаянии схватился за голову Севиль. — Вы шутите, мосье!
— Танжерскую полицию мы проинструктируем уже сегодня, — успокоил его Бонне. — А мне необходимо ознакомиться с архивами. Не исключено, что этот Ангел оставил какие–нибудь следы и у нас. Продает девушек, а это чистой воды уголовщина.
— Когда основана ваша организация? — спросил Дубровский. — Возможно, я проявляю поразительную неосведомленность, но не приходилось иметь дела…
— Даже опытные полицейские репортеры проявляют такую неосведомленность, — заметил Бонне. — Интерпол мог быть создан еще до первой мировой войны. В четырнадцатом году сыщики уголовной полиции собрались на свой первый международный конгресс в Монако. Но, к сожалению, началась война, а война не способствует объединению даже полицейских. Новая встреча произошла только через девять лет в Вене. Тогда же, в двадцать третьем году, была основана Международная комиссия уголовной полиции — мать нашей организации. Однако эта мать, — Бонне саркастически улыбнулся, — умерла еще младенцем. Штаб Интерпола тогда находился в Вене. После оккупации австрийской столицы гитлеровцами Гейдрих конфисковал все архивы Интерпола и перевез их в Берлин. Вы понимаете, господа, для чего?
— Чтобы гестапо использовало преступников… — ответил Сергей, хотя вопрос был скорее риторичным и Бонне собирался сам ответить на него.
— Со шпионско–диверсионной целью, конечно, — уточнил тот. — Фашисты поставили точку на Интерполе.
— И он возродился уже после войны? — спросил Дубровский.
— Сама жизнь потребовала возобновления нашей деятельности, — ответил Бонне. — Война принесла не только разруху. После сорок пятого года кривая преступности неуклонно пошла в гору. Частые ограбления банков, стремление гангстеров сбыть украденные ценности и найти пристанище за границей стран, в которых они действовали, заставили правительства искать новые формы борьбы с преступностью. В результате и была создана Международная организация уголовной полиции. Сейчас в нее входят государства Западной Европы, страны Северной и Южной Америки, а также Африки и Азии. В каждой стране–участнице создано национальное бюро Интерпола. Кажется, все, господа. А теперь я должен покинуть вас. Я закажу на всех билеты на самолет и сообщу вам дату вылета.
***
Несколько дней Севиль, Бонне и Дубровский бродили по Танжеру. Бонне иногда таинственно исчезал куда–то на два–три часа, но от всех прямых и косвенных вопросов Анри отделывался либо шутками, либо отмалчивался.
Дубровский был терпеливее Друга, хотя, ставя себя на место Анри, целиком оправдывал его: кто и когда из влюбленных отличался рассудительностью?
Слонялись они, с легкой руки комиссара, по ресторанам и пивным. Бонне заводил длинные разговоры с кельнерами, шутил с девушками–официантками.
Сегодня утром он опоздал на завтрак и, не ожидая вопроса Анри, объяснил:
— У нас есть время, можете не спешить и спокойно пить свой кофе.
— Скоро вы доконаете меня, — ворчливо начал Анри. — Я не вижу смысла в ваших ресторанных путешествиях. По мне так…
— Вы не комиссар полиции, а журналист, Анри, — отмахнулся Бонне, — и это накладывает отпечаток на склад вашего характера. Но, смею вас заверить, в нашем деле поспешность излишня…
— Я слышал уже это от всех знакомых полицейских, и каждый говорит об этом так, как будто открыл Америку.
Дубровскому нравился открытый характер комиссара и его простодушие, правда, немного смущала прямолинейность и ограниченность Бонне в делах, не связанных со служебными обязанностями, но хорошо было, что Люсьен имел голову на плечах, а это, как известно, присуще не каждому полицейскому комиссару. Кроме того, был он человеком честным, на которого можно положиться в трудную минуту, и, безусловно, храбрым.
— Я уже объяснил вам, Анри, — сказал Бонне, — что мы находимся в независимом государстве и дело розыска преступников — прерогатива марокканской полиции. Я помогаю ей с согласия министра внутренних дел. Только помогаю! — засмеялся. — Ну а вы уже помогаете мне.
— Не много ли помощников? — спросил Дубровский.
— Разве ж в этом дело?.. — сокрушенно покачал головой Бонне. — Если бы я сейчас встретил этого Ангела, смог бы только раскланяться с ним. Необходимо прежде доказать его преступление, иначе он только посмеется над нами. Любой прокурор не выдаст вам ордер на его арест.
— Известный военный преступник, — пожал плечами Дубровский. — На его совести тысячи жертв…
— А его нет в списках военных преступников. Кроме того, вам уже говорили, что Интерпол не занимается такими преступлениями.
— Убить одного человека — преступление уголовное, оно в вашей компетенции. Убить сотни тысяч…
Бонне замахал руками.
— У меня есть инструкции, Серж, и я не имею права нарушать их.
— Что будем делать сегодня? — оборвал перепалку Анри.
— Пока что мы не сделали ни одного неверного шага, — ответил уверенно Бонне. — Но ведь мы только начали игру и разыграли довольно известный дебют. Комбинации впереди, и никто не гарантирован от ошибки.
Анри положил руку на колено Бонне.
— Тебя, Люсьен, — показал на кельнера, делающего какие–то знаки.
— Да, — поднялся комиссар, — извините, мосье Серж, мы потом закончим наш разговор.
Он вернулся через несколько минут, держа в руках конверт. Вынул из него несколько листков. Сказал, разглядывая их:
— Дело осложняется тем, господа, что содержатели городских притонов, — искоса посмотрел на Дубровского, — и здесь вы, мосье Серж, к сожалению, правы, поддерживают контакты с отдельными представителями местных органов власти…
— Скажите прямо, Люсьен, купили полицию! — отрубил Анри.
Бонне поморщился.
— Несколько прямолинейно, но смысл в этом есть. Именно поэтому я должен был действовать тихо и осторожно… Если бы они почувствовали, что мы наступаем им на хвост, я имею в виду шайку, которая вывезла сюда французских девушек, спрятали бы концы в воду. Поэтому в городском полицейском управлении, а мы целиком зависим от него, я главным образом нажимал на формальную сторону дела и держался так, будто верю каждому их слову и полагаюсь только на их усилия… — Комиссар отодвинул недопитый мартини и налил себе воды. — В то же время надежные люди работали по моим заданиям, да и дни, проведенные нами в злачных местах, господа, не были напрасными. Вот, — положил на стол небольшой листок, — список самых дорогих притонов Танжера и его окрестностей. Мои друзья выбрали, повторяю, самые фешенебельные, поскольку именно с их владельцами могли иметь дело люди, у которых есть возможность самолетом вывозить девушек из Европы. Нет необходимости объяснять почему?
Анри нетерпеливо замахал руками.
— Дальше, дальше, Люсьен…
— Ясно, самые шикарные из них вынуждены постоянно обновлять контингент. У нас есть список — в нем помечены заведения, где в последние два месяца появились новые девушки. Это самый важный для нас сейчас список, господа. Отели «Мадрид», «Розовая вилла», «Синий берег», ночной клуб «Игривые куколки», ресторан «Жемчужина» и другие. У нас есть и их адреса. Список, как видите, не очень большой, и это сужает круг наших поисков. Я не могу утверждать, что мы идем верным путем. — Бонне вынул авторучку. — Допишем сюда казино «Девушки в красных чулках». Мне посоветовал посетить его один кельнер. Помните, вчера вечером обслуживал нас? Еще ночное кабаре «Цветок Востока». Кажется, пока все…
— Ну и?.. — выжидающе уставился на него Анри.
— Категорически прошу вас не действовать по собственной инициативе, — твердо ответил комиссар. — Небольшой просчет может испортить все. По этим притонам пойду я сам.
Анри не сдавался:
— Но ведь в них можно попасть только по вечерам и, если считать по одному в день, то…
— Иного выхода нет.
— Я и Серж могли б… Неужели вы думаете, что у нас не хватит такта и осторожности, чтобы разведать…
— Вы бывали в здешних притонах, мосье? — резко оборвал его Бонне. — Я уверен, что нет. Вас раскусят сразу, а вы знаете, что происходит там с непрошеными гостями? Не спешите, Севиль, и учтите, это не совет, а приказ.
— Я могу не спешить, — сник Анри, — но Генриетта…
— Мы сможем помочь ей, если будем рассудительными. Именно поэтому я просил бы вас и в дальнейшем шататься по ресторанам и бистро. Можно и по самым низкосортным. Вряд ли в городской полиции верят, что вы — журналисты, наверняка считают еще агентами Интерпола. Разговаривайте, расспрашивайте, интересуйтесь чем хотите — это напустит дыма и успокоит кого надо. А сейчас мы продолжим наши походы, господа…
Они шли по улицам европейской части города, рассматривая витрины. Держались теневой стороны, но и здесь донимала жара. Дубровский шагал по краю панели, не обращая внимания на то, что рядом двигался сплошной поток машин. Шел, безразлично глядя на машины, перегонявшие его.
Завизжали тормоза — впереди вспыхнул красный свет светофора. Мягко зашуршав шинами, мимо Сергея проплыл серый «мерседес» и остановился впереди. Что–то привлекло к нему внимание Дубровского — очевидно, знакомое лицо человека на заднем сиденье. Подойдя, Сергей стал так, чтобы не попасть на глаза пассажиру. Подумал, хорошо, что не встретился с ним взглядом. Глаза выдали бы его, не могли не выдать — в «мерседесе» сидел Франц Ангел.
Сергей узнал его сразу, не было никакого сомнения — чуть было не бросился к машине, чтобы открыть дверцу, вытащить Ангела, держать, пока не соберется толпа, Сергей ни за что не выпустил бы Ангела…
Боже мой, где же Бонне?
Неужели уйдет тот, розовощекий? Ангел совсем не изменился, будто годы не властны над ним. Может, только округлился, как говорят, стал солиднее.
Где же Бонне?
Заметил Анри возле витрины, а рядом и комиссара. И что они нашли там интересного?
Бонне сразу определил: что–то случилось.
— Чем вы взволнованы, Серж?
Дубровский оглянулся. Так и есть, зажегся зеленый свет светофора, и машины двинулись. Сергей потянул за собой комиссара.
— Вот видите серый «мерседес» за перекрестком?.. — Задохнулся. — Там Франц Ангел…
Бонне сжал его руку выше локтя.
— Вы не ошиблись?
— Франц Ангел, — повторил Дубровский, — точно.
Из–за угла вынырнул красный «пежо». Бонне поднял руку.
— Быстрее, — подтолкнул к дверце Анри, — быстрее, черт вас возьми!..
«Пежо» успел проскочить перекресток при зеленом свете.
— Впереди серый «мерседес». Нужно его догнать! — приказал Бонне шоферу. — Кстати, — повернулся к Дубровскому, — вы запомнили номер?
— Сто пятьдесят пять — тридцать семь.
— «Мерседес»! — хмыкнул шофер. — Господа знают, сколько лошадиных сил у «мерседеса»?
— Мы не на шоссе и не устраиваем гонки. — Бонне показал шоферу пять долларов. — Получишь, если догонишь.
«Пежо» на самом деле был старым — скрипел и тарахтел всеми своими деталями, но водитель ловко маневрировал в транспортном потоке, оставляя позади даже «форды» и «шевроле». Но серый «мерседес», казалось, растворился в воздухе — может быть, давно свернул в одну из боковых улиц, и скоро даже Сергею, который никак не мог примириться с поражением, стало понятно: им не догнать Франца Ангела.
Бонне попросил остановить «пежо» возле тенистого сквера, где заметил пустую скамейку. Сели, покурили, помолчали. Комиссар подбодрил Сергея:
— И все же сегодня день большой удачи, мосье Дубровский, и я на вашем месте не вешал бы носа. Будем считать, что мы почти установили главное: девушек из Франции на самом деле вывез бывший эсэсовец Франц Ангел. Следовательно, мадемуазель Генриетта Лейе не ошиблась. Это хорошо, поскольку я, честно говоря, не был окончательно убежден, что все в ее письме подтвердится. Правда, с точки зрения юридической присутствие Ангела в Танжере еще не есть доказательство его вины. Он может утверждать, что живет здесь давно и во Франции был черт знает когда. У нас же есть только письмо мадемуазель Лейе. Письмо не доказательство. Но сейчас я не сомневаюсь: Генриетта в Танжере. Мы найдем ее, а затем возьмем этого старого эсэсовского пройдоху. «Мерседес» сто пятьдесят–тридцать семь, — пробормотал в раздумье. — Что же, господа, это уже след…
***
Серый «мерседес» принадлежал владельцу ресторана «Сфинкс», где собирались члены клуба «Ветераны фельдмаршала Роммеля». Постороннему человеку проникнуть туда было почти невозможно, но чиновник из городского полицейского управления пообещал уладить это дело. Его агент был своим человеком в «Сфинксе», он и взялся сопровождать туда Бонне и Дубровского, которые должны были только играть роль немецких коммерсантов, ищущих рынки сбыта в Африке.
Анри надулся, но комиссар сразу же положил конец его притязаниям:
— С вашим типично французским носом, мосье Севиль, не то что на порог, за квартал от «Сфинкса» появляться нельзя. Ветераны сразу же раскусят и вышвырнут нас вместе с вами как паршивых котят.
«Сфинкс» размещался в здании, перегораживающем не длинную, но довольно широкую улицу, создавая тупик. С одной стороны вдоль улицы тянулась чугунная ограда, за ней — то ли парк, то ли сад с роскошной белокаменной виллой в глубине. Напротив — жилые четырех–и пятиэтажные дома без магазинов и кафе, в таких живут чиновники и коммерсанты среднего достатка. Улица слабо освещена, без неоновых реклам. Да и вывеска ресторана не светилась красным или белым светом, не зазывала посетителей, словно хозяин не был заинтересован в клиентах. Наверняка мало кто догадался бы, что здесь ресторан: только подойдя ближе, можно было прочитать скромную вывеску «Сфинкс».
Швейцар взял у Бонне и Дубровского шляпы и поклонился их спутнику с полуфамильярной улыбкой, как старому знакомому.
В большом вестибюле вокруг столиков, заваленных журналами и газетами, сидели в низких мягких креслах члены клуба. Дым от сигар и сигарет висел под потолком, в вестибюле было шумно, и на вновь прибывших почти никто не обратил внимания.
Бонне сразу проследовал в угол к свободному столику. По соседству расположился пожилой человек в черном сюртуке с аккуратной бабочкой, подпиравшей его подбородок. Мужчина сидел прямо, словно не в удобном кресле, а на твердом стуле с высокой спинкой; держал перед собой газету в вытянутых руках, как бы демонстрируя свою дальнозоркость. Бросил недовольный взгляд на Бонне и Дубровского и еле заметно ответил на вежливый поклон их спутника.
— Бывший оберст фон Рунке, — объяснил тот шепотом, когда они расположились за столиком, — живет неизвестно за счет чего, но амбиции хоть отбавляй.
Сергей посмотрел на оберста с любопытством. Ему приходилось встречаться с такими типами: фамильная гордость не позволяла им заниматься каким–нибудь незначительным делом или стать мелким коммерсантом, а на другое не хватало либо ума, либо образования, либо еще чего–нибудь.
Они сами утюжили свои уже изрядно поношенные костюмы, жили воспоминаниями, смотрели на мир с высоты своего оберстского величия и мечтали о будущем, когда можно будет наконец выбросить надоевший гражданский сюртук и снова напялить мундир с крестами. Они мечтали о войне: каждый мнил себя стратегом не в масштабах полка или батальона — собравшись вместе, они критиковали действия командующих армиями или фронтами, у каждого была своя единственно правильная концепция, и каждый был уверен, что он на месте этого командующего никогда бы не ошибся; они планировали грядущую войну (конечно, с «восточными» ордами) и были твердо убеждены, что скоро появится новый фюрер, намного умнее предыдущего (если бы тот больше слушал кадровых военных и немного меньше доверял эсэсовским генералам), который обязательно вспомнит и позовет их. Нет, сейчас они не проиграют. Они не проиграли бы и раньше ту злосчастную войну на Востоке, если бы…
Дубровскому показалось, что сейчас фон Рунке отложит газету и начнет подробно объяснять ему причины неудачи блицкрига против Советского Союза. Но оберст не отрывался от газеты, и Сергей с интересом стал разглядывать зал.
Раскрытые двери прямо перед их столиком вели к ярко освещенному бару: всю стену там занимали полки с бутылками, у высокой стойки стояли и сидели посетители. Из бара, как объяснил им полицейский агент, можно было попасть в ресторан. Там играл небольшой оркестр, и в зал с черного хода впускались женщины; оказывается, «Сфинкс» имел свой контингент проверенных девушек.
Сергей внимательно рассмотрел присутствующих в вестибюле мужчин. Ангела среди них не было, но Дубровского все время не покидало ощущение, что розовощекий где–то здесь, рядом, возможно, в баре, казалось, сейчас он появится в дверях, самоуверенный, довольный собой, своим костюмом, только что выпитым фужером мартини, беседой с каким–нибудь Рунке или другим ветераном африканской кампании.
И на самом деле, светлый прямоугольник дверей закрыла чья–то фигура — лица мужчины не было видно, только контуры тела вырисовывались на фоне разноцветных бутылок, и у Дубровского даже перехватило дыхание от неожиданности: неужели Ангел? Наклонился к Бонне, но вдруг понял, что ошибся: человек, стоящий в дверях, был крупнее Ангела.
Агент полиции расценил мимолетное движение Сергея как вопрос и объяснил:
— Хозяин заведения Шаттих…
Он не успел закончить, так как Шаттих поднял руку и произнес громко:
— Скоро, господа, наступит годовщина нашей славной победы над английскими войсками под Аль–Аламейном. Прошу не расходиться. С минуты на минуту мы ждем генерала Лехтенберга, который прочтет небольшую лекцию и поделится воспоминаниями.
В зале одобрительно загудели: очевидно, генерал Лехтенберг был популярен среди собравшихся.
— Пока не началась лекция, — заметил Бонне, — нам следует перебраться в ресторан. Ангел — деловой человек, и воспоминания ветерана вряд ли интересуют его.
Они пошли в бар, сопровождаемые пристальным взглядом фон Рунке.
— Пахнет мертвечиной… — поморщился Бонне. — Они напоминают мне привидения, вставшие из гробов, эти недобитые фашисты.
Комиссар еле разминулся в коридоре с толстым, почти квадратным человеком. Бонне оглянулся на него. Сказал пренебрежительно:
— И этот был роммелевским офицером?
— Одни свято верят, что бывшие нацисты стали паиньками, — возразил Дубровский, — а другим выгодно, чтобы верили в это. Известная сказка про волка в овечьей шкуре. Этот толстопузый, возможно, страшнее волка.
— Им больше не удастся захватить власть, — отмахнулся Бонне.
Сергей неожиданно для самого себя сказал резко:
— Вот так вы махали руками, когда Гитлер шел к власти. А опомнились, когда он был уже в Париже.
— Может быть, в этом есть резон, — согласился Бонне без энтузиазма, — мне самому приходилось брать на мушку таких, но со временем все забывается. И слава богу, потому что жизнь превратилась бы в сплошной ад. Представьте себе: вы каждое утро просыпаетесь с мыслью о концлагере… Каждое утро…
— Ну зачем же преувеличивать, — остановил его Сергей. — Хотя, — добавил, — воспоминания о лагере вызывают у меня злобу, а доброй порции злости каждому из нас не мешало бы иметь…
Они вошли в зал ресторана, длинный и мрачный. Бонне заметил, что коридор вел вниз, и понял, что там подвальное или полуподвальное помещение.
В зале сидели только одинокие посетители. К Бонне, который шел впереди, метнулся кельнер, но комиссар еле заметным движением руки остановил его и направился к столику у входа. Две девушки, сидящие рядом, понимающе переглянулись, одна поднялась и хотела занять свободный стул рядом с комиссаром, но тот сказал:
— Если ты мне понадобишься, как тебя?.. Ирен? Прекрасно, мой бутончик, я позову тебя.
Девушка недовольно фыркнула и отошла.
Оркестр заиграл что–то веселое, и Дубровский пошел танцевать с Ирен — так легче было рассмотреть всех посетителей. Когда вернулся, Бонне по его лицу понял: Ангела в «Сфинксе» нет. Но это не смутило комиссара.
— Было бы удивительно, если бы мы сразу нашли его, — подбодрил он Сергея, — однако здесь буквально пахнет им. Думаю, что сегодняшний вечер не пропадет даром.
Оркестранты пошли отдыхать, и в зале установилась тишина, та особенная тишина, какая наступает сразу за смолкшей музыкой. Слышались только приглушенные голоса да скрип стульев.
Бойне маленькими глотками отпивал вино и старался уловить обрывки разговоров.
Наискось от них мужчина с бледным лицом и словно приклеенной к нему черной аккуратно подстриженной бородкой настойчиво доказывал что–то своему соседу:
— Я не могу быть спокойным, пока миру угрожает сионистская экспансия, вы должны понять меня, мой дорогой друг. Мир сошел с ума — его необходимо вылечить или смести. Америка, приютившая их, когда–нибудь будет плакать кровавыми слезами…
— Несколько прямолинейно… — возразил его сосед. — Мы немного поспешили во время войны и поплатились за это. После победы крематории перерабатывали бы значительно больше, и можно было бы систематически увеличивать их пропускные, так сказать, возможности…
Бонне покачал головой:
— Кажется, вы были правы, — наклонился к Дубровскому, — под этими гражданскими пиджаками… — Отхлебнул вина и добавил совсем другим тоном: — Вы оставайтесь здесь, а я попробую побродить…
Комиссар двинулся вдоль стены к двери, что вела в туалет. Вымыл руки, с удовольствием вытер их свежим, сухим, даже тепловатым полотенцем. Огляделся и уже хотел возвращаться, но вдруг заметил приоткрытые двери.
Узкий коридор с цементным полом сразу сворачивал направо. За поворотом — ступеньки, ведущие вверх, затем снова коридор, довольно узкий. Несколько лампочек, почти не дающих света, и снова закрытые двери. Комиссар постоял перед ними, прислушиваясь, и проскользнул боком в узкую щель.
За дверями было темно, Бонне подождал, пока привыкли глаза. Наверно, здесь был холл второго этажа: почти во весь пол ковер, несколько кресел, узкие зашторенные окна. Из холла ступеньки вели куда–то наверх, справа еле обозначалась в темноте еще одна дверь. Комиссар осторожно подергал — закрыта. Решил подняться по лестнице и уже направился к ней, как вдруг какой–то звук привлек его внимание. Бонне остановился на мгновение, прислушиваясь: да, сомнения не было — шаги в коридоре. На секунду комиссар заколебался: можно было прикинуться пьяным, мол, попал сюда случайно, но сразу понял, что это ничего не даст. Его просто вышвырнут из «Сфинкса» — на их миссии можно будет поставить точку.
Бросился к ступенькам, но остановился на полдороге: куда ведут они? А шаги приближались, и уже можно было различить голоса…
Бонне стал за штору, стараясь втиснуться в оконный проем. От набившейся в нос пыли чуть не чихнул, но пересилил себя и не без иронической улыбки подумал о весьма полезной традиции украшать комнаты шторами.
Дверь открылась, и кто–то приказал громко:
— Включите свет, Фриц!
Голос показался комиссару знакомым, ему понадобилась секунда или две, чтобы убедиться: хозяин «Сфинкса» Шаттих.
Щелкнул выключатель — Бонне затаил дыхание: чувствовал, трое или двое стоят совсем рядом.
— Вот этот чек, — докатился хозяйский бас уже издалека, — вы передадите известной вам особе. Окончательный расчет за тех девочек.
Теперь у Бонне на самом деле перехватило дыхание. Осторожно выглянул из–за шторы. Отсюда он видел только часть комнаты, куда вошли Шаттих и Фриц. Вероятно, это был кабинет хозяина «Сфинкса». Шаттих доставал что–то из сейфа.
Фриц стоял к Бонне почти спиной, но профессиональная привычка запоминать и распознавать людей по характерному жесту, осанке, манере одеваться позволила комиссару узнать в нем метра из ресторана.
Шаттих закрыл сейф. Бонне видел только его руку, поворачивающую ключ. Подумал, о каких девушках идет речь? И есть ли здесь связь с Ангелом?
— А может, — вдруг заговорил Фриц, — еще попридержать чек? Девчонки будут в Южной Африке дня через три, и мы будем иметь полную гарантию…
— Вы удивляете меня, — возразил хозяин, — имеем дело с солидными людьми, через полчаса они уезжают, и вы еле успеете передать им чек…
— Я воспользуюсь вашей машиной.
— Хорошо! Не теряйте времени.
Оба направились к дверям, Бонне втянул голову за штору.
— И вот что, Фриц… — продолжал Шаттих. — Кто из наших девчонок был в контакте с француженками? Кажется, Фанни и Элеонора? Проследите за ними. Вообще пусть они исчезнут с глаз. На всякий случай, пока не получим ответ из Южной Африки.
Шаттих закрыл кабинет, выключил свет, и наконец Бонне осмелился переступить с ноги на ногу. Но прятался за шторой еще несколько минут, прислушиваясь к затихающим голосам.
Постоял возле дверей, вглядываясь в темную даль коридора, пробежал его и, сунув руки в карманы, неуверенной походкой подвыпившего направился в зал.
Дубровский встретил Бонне вопросительным взглядом — видно, прочитал что–то на лице комиссара. Бонне сделал успокаивающий жест — мол, ничего не случилось. Он успел уже все продумать.
Комиссар не сомневался, что Шаттих имел в виду девчонок, вывезенных Ангелом из Франции. Во–первых, еще сегодня Ангел ездил в машине Шаттиха, во–вторых, в разговоре с Фрицем упоминалась партия француженок, которую вывезли куда–то в Южную Африку и за которую Шаттих платил деньги. Действительно, Ангел сейчас покидает Танжер, Бонне взглянул на часы — осталось минут двадцать. Вряд ли полиция сумеет задержать Ангела — двадцать минут, и у них всего–навсего словесный портрет…»
Итак, Ангел пока выскальзывает из рук Интерпола, но не стоит говорить об этом Дубровскому, зачем портить человеку настроение? Через три дня девушки будут в Южной Африке, и главное, конечно, — освободить их. Затем можно будет поискать и Ангела…
Бонне оглянулся на Ирен, подмигнул ей, и девушка подсела к их столику.
Дубровский ничего не спросил, только смотрел удивленно. Бонне похлопал его по колену — мол, знаю, что делаю, — и налил девушке полную рюмку. Она выпила до дна, затем вторую, третью, и после третьей комиссар узнал, что Элеонору только что позвал куда–то Фриц — метрдотель, а Фанни исчезла час назад с богатым клиентом.
Бонне попросил счет. Ирен рассчитывала на другое, попробовала обидеться, но ассигнация, которую положил в ее сумочку Бонне, вполне удовлетворила ее, и девушка проводила щедрых посетителей до вестибюля.
***
Ангел поставил машину так, чтобы хорошо просматривались все подходы к отелю. Еще вчера он взял у хозяйки кабаре «Игривые куколки» мадам Блюто «форд» старого выпуска — обшарпанную машину неопределенного зеленоватого цвета с занавесками на окнах. Усевшись на заднем сиденье вместе с Грейтом, Франц откинулся на спинку.
— Они уже позавтракали и сейчас выйдут…
— Вы шустрый, — пробормотал полковник, — но, слово чести, не нравится мне вся эта история, и я хотел бы быть сейчас подальше от Танжера.
— У вас прямолинейно–воровской характер, Кларенс. Желание навострить лыжи свойственно всем, начиная от жалкого карманного воришки, но высший класс — спокойно следить за ходами противника и смеяться над ним. Я не возражал бы против обеда в компании этого комиссара Интерпола и распил бы с ним «ару бутылок.
— Врете вы все, — лениво возразил полковник. — Рисуетесь, а вообще–то согласны со мной.
— Не люблю оставлять должников, — объяснил Ангел. — Подождем еще несколько дней, мадам Блюто рассчитается с нами и… Кажется, Танжер тоже надоел мне.
— Мерзостное место! — согласился полковник. — Неужели у этой старой карги нет денег?
— Можно рассчитаться с ней, так сказать, условно…
— Я же говорил вам: только наличными, — прервал Ангел полковника. — Люблю, когда доллары лежат у меня в кармане. Знаю тысячу случаев, когда банк не оплачивал самые надежные чеки.
— Именно поэтому я подыскал покупателей на наш самолет.
— Вы серьезно? Но ведь это единственное средство…
— Чаще летать на Ближний Восток? Вы это хотите сказать? — Полковник не ответил. — Мы купим новый самолет, Кларенс, лучше этого. «Дуглас» — не пачка сигарет, и я не уверен, что шпики не докопались, кому на самом деле принадлежит этот самолет.
— Надежная машина, привык к ней. Да черт с ней. — Грейт уперся подбородком в спинку переднего сиденья. Сказал, будто жалуясь: — Где–то мы сплоховали… Сам по себе Интерпол не напал бы на наш след, и слава богу, что у ваших знакомых такие связи с полицией.
— Нам бы получить свои деньги, а там пусть Мадам Блюто выпутывается как знает.
— Деловая женщина, — похвалил Грейт.
— Жаловалась, что несколько девчонок оказались с характером. Но она с ними церемониться не будет — перепродаст не без выгоды, конечно.
— Каждый хочет получить свой процент, — согласился полковник, — а мадам Блюто все же рискует. Она говорила мне…
— Минуту, — перебил его Ангел, — вот он! Видите! Белая сорочка и темный галстук… Комиссар Бонне. Вы видите его, Кларенс?
— Как вас.
— С ним прилетели два журналиста. Француз и русский. Допустим, что они тоже замаскированные агенты Интерпола, но такого не было, чтобы в игру впутывался русский. Ведь они никогда не сотрудничают с нашей полицией.
— Я вижу подле комиссара только одного, — перебил Грейт.
— Да, черненький и длинноносый. Типичный француз. Садятся в такси…
— Значит, русский уже ушел или остался в отеле.
— Черт с ним! Мы пустили их по фальшивому следу, и я показал вам комиссара, Кларенс, так, на всякий случай.
— Не нравится мне вся эта история. Русский журналист?.. — Полковник подумал. — Скажите, Франц, вы хорошо замели следы на Востоке?
Мысли об эсэсовском прошлом всегда тревожили Ангела. Ответил нехотя:
— Есть документы, свидетельствующие, что я погиб во время авиационного налета. Правду знает только моя семья и кое–кто из бывших руководителей имперской безопасности. Я жалею, что в минуту откровенности проговорился вам, Кларенс. Для всех я только Хаген, Франц Хаген, и никто другой!..
— Будьте осторожней, Франц, — похлопал его по плечу полковник. — Эти русские журналисты обладают нюхом на политику, и не всплыло ли что–либо на поверхность из вашей биографии?
Ангел съежился.
Он сам думал об этом, но отгонял пугливые мысли. Они снова наплывали, и ему становилось страшно — сам себе не признавался, что боится, бодрился, но где–то в душе сосало, и сердце начинало ныть, словно от перемены погоды. Так бывало с ним в первые годы после войны, когда плохо спал и чуть ли не в каждом встречном видел шпика. Затем все стало забываться… Однако, в самом деле, при чем здесь русский?
Ангел всегда ощущал неприязнь к Советскому Союзу. Не только потому, что русские победили. В конечном итоге он устроился лучше, чем это могло быть в. случае победы рейха. Ну, дослужился бы до штандартенфюрера, может быть, генерала СС. И что?.. Красивая форма и уважение подчиненных, а деньги? Сейчас он не променял бы свой банковский счет в Цюрихе на десять генеральских мундиров — еще год–два, и желанный отдых, членство в солидной корпорации, всеобщее уважение, семейное счастье…
Но зачем здесь русский журналист?
Зная, что эта мысль все равно не даст ему покоя, он засмеялся нарочито бодро. Перешел на переднее сиденье, включил мотор.
— Погодите, Хаген, — остановил его полковник, и в словах, произнесенных совсем просто, Ангел почувствовал иронию, хотя сам минуту назад просил называть его только Хагеном.
— Ну?..
— Ко всем чертям гарантии городской полиции. Я знаю, чего стоят эти гарантии, и хочу позаботиться сам о себе. Нам необходимо сегодня же покинуть отель и снять где–нибудь небольшую виллу. На окраине города, чтобы я видел все вокруг, а меня не видели.
На этот раз Ангел не стал возражать полковнику.
— Дельная мысль, Кларенс. Мадам Блюто устроит нам это через несколько часов. — Он рванул «форд» с места так, что полковник ударился головой о спинку сиденья. Когда выехали на центральную магистраль, посоветовал: — В отель возвращаться не следует. Густав сам перевезет вещи.
— Вы сейчас куда?
— К «Игривым куколкам».
Полковник произнес решительно:
— Высадите меня, поброжу по городу. Я позвоню мадам и узнаю наш новый адрес.
Грейт завернул в первый же ресторан, сел у стойки бара и заказал стакан виски со льдом. Полковник выпил много и явно опьянел. Долго стоял в вестибюле, покачиваясь и уставившись на швейцара. Тому надоел пьяный посетитель, и он спросил, не нужно ли чего–нибудь господину, может быть, такси? Но полковник погрозил швейцару пальцем и вышел на улицу.
Грейт посмотрел на часы. Фью, скоро вечер! Лучше всего в его положении хорошо выспаться. Поискал глазами телефонную будку и набрал номер «Игривых куколок».
— Мадам Блюто? Целую ваши ручки… Мой друг Франц должен был оставить у вас адрес. Вы помогли ему? Вы — наша добрая фея, мадам Блюто… Нет, я еще не совсем пьяный и говорю вполне твердо… Да, записываю. Диктуйте…
***
Откровенно говоря, Бонне не хотелось снова идти в «Сфинкс», но он все–таки пошел, имея намерение выведать что–нибудь о путях и способах транспортировки девушек из Танжера в Южную Африку.
Ирен встретила его как старого знакомого и не оскорбилась, когда Бонне, узнав, что ее соседку по столу зовут Фанни, отдал предпочтение последней. Скоро Ирен позвали к другому столику. Бонне заказал коктейли, но Фанни захотела виски.
Комиссар начал издалека: мол, он любитель похождений и неравнодушен к французским девушкам, но в Танжере их почему–то мало. Фанни повертела головой и сказала такое, что Бонне, настроившийся на дипломатический разговор, чуть не подпрыгнул на стуле.
— Я сама удивляюсь… Недавно здесь, — неопределенно показала пальцем в потолок, — были чудесные девушки из Франции, я успела даже подружиться с некоторыми из них, их вдруг увезли…
Бонне уже овладел собой.
— Не может быть! — воскликнул. — Неужели в Танжере не любят хорошеньких девушек?
— Это не мое дело, — осмотрительно отступила Фанни, — и вы об этом никому не говорите. Потому что у меня, — тревожно оглянулась, — могут быть большие неприятности.
— Почему? — небрежно бросил Бонне. — Девчонки зарабатывают где хотят, и никого это не должно интересовать. Ты откуда? — сжал локоть девушки. — Где тот инкубатор, в котором появляются на свет такие чудесные экземпляры?
Этот плоский комплимент понравился Фанни, и она фамильярно похлопала комиссара по щеке.
— Под Бременом, мой милый.
— Я непременно побываю там, — пообещал Бонне.
— Раньше я не видела тебя в «Сфинксе»…
— Я здесь ненадолго по делам.
— А затем куда?
— Конго, Сенегал…
— Говорят, там есть неплохие местечки.
— Хочешь туда?
— Мне и здесь хорошо, — надула губы девушка. — Туда отправляют второй сорт.
— Неужели те француженки тоже второй? Куда их? — быстро спросил Бонне.
— Кажется, в Солсбери…
— Я тан буду скоро. Где их найти? Может, кому–нибудь передать привет?
— Ну, ну, — Фанни помахала пальцем у него перед носом: — Я и так наговорила лишнего.
Бонне прикинулся удивленным.
— Не морочь мне голову и не делай таинственного лица, — сказал небрежно. — Они полетели на самолете?
— Мне об этом не докладывали, — засмеялась Фанни, и комиссар понял, что она в самом деле не знает этого. Можно было считать разговор оконченным, Бонне сидел только для того, чтобы его короткий визит и беседа с Фанни не показались подозрительными: помнил, как вчера Шаттих приказывал изолировать девушку.
Они обменивались с Фанни короткими, ничего не значащими репликами. Бонне имел для таких случаев несколько десятков стандартных фраз и комплиментов, которые тешили женское самолюбие и не давали затухнуть разговору. Затем извинился и пошел в холл. Встретил метрдотеля в дверях, они обменялись взглядами. Фриц вежливо уступил дорогу, но взгляд его был тяжелый и недобрый.
Бонне незаметно оглянулся и заметил, что метр подзывает кельнера. Задержался у стойки бара.
Кельнер, выслушав Фрица, проскользнул между столиками к Фанни. Когда Бонне вернулся, девушка встретила его неприветливо, а кельнер все время торчал за спиной.
Фанни допила виски и поднялась.
— Подожди меня, — сказала уходя, но сумочку не оставила, и комиссар понял: Фриц изолировал девушку от него. «Что же, тем лучше», — подумал и рассчитался.
Швейцар, заметив Бонне, сразу же вышел на улицу и, наверно, растворился в темноте, ибо комиссар не заметил его. Двинулся вдоль ограды, с наслаждением вдыхая свежий ночной воздух. Из сада доносился аромат цветов, Бонне шел медленно, посмеиваясь, — вспомнил цветы, что росли у дома матери. Вдруг позади зашумел мотор, свет от фар на секунду осветил улицу, что–то заскрежетало.
Комиссар метнулся к ограде, прыгнул на нее. Рядом, чуть не задев его, промчалась левыми колесами по тротуару машина, вильнула, съезжая на мостовую, и исчезла за углом.
Комиссар перепрыгнул через ограду. Пополз в кустах, притаился, вынув пистолет.
Никого, только стрекочут цикады…
Затем от «Сфинкса», не выключая подфарников, медленно проехала еще одна машина. Бонне показалось, что за рулем сидел Фриц. Итак, они раскусили его, охотятся за ним, и он только чудом не погиб под колесами машины. В ушах Бонне все еще стоял жуткий скрежет металла — так скрипят автомобильные тормоза, когда водитель резко нажимает на педаль.
Но почему он затормозил?
Бонне потер лоб ладонью, засмеялся и спрятал пистолет. Сел прямо на траву, опершись спиной о ствол дерева. И это он, Люсьен Бонне, комиссар полиции, один из лучших парижских детективов? Мальчишка, пижон, его чуть не одурачили, нахально, позорно…
Выходит, они сразу раскусили его и разыграли все как по нотам. Конечно, Шаттих с Фрицем могли и убрать его, но не захотели создавать шума. Интерпол не прощает такие вещи. Вот почему водитель машины, наверно, швейцар «Сфинкса» в последние секунды нажал на тормоза. Если бы у него было задание задавить Бонне, наверняка дал бы газ и сбил комиссара.
Да, все логично. Шаттих узнал, кто на самом деле пришел в «Сфинкс». Он и Ангел знают, зачем приехал комиссар Интерпола в Танжер, и сделали все, чтобы Бонне пошел по ложному следу. Он, комиссар, детектив с огромным опытом, стоял за шторой и думал, что фортуна на его стороне, а эти негодяи, наверно, смотрели на его ноги, выглядывающие из–под шторы, и в душе смеялись.
Солсбери…
Что ж, неплохая версия — он проглотил наживку вместе с крючком. Потом они для уверенности подсунули ему Фанни и, наконец (прекрасный ход конем), прикинулись, что заподозрили его, — две встречи с Фрицем, когда он вначале шептался с швейцаром и словно ненароком показывал ему на комиссара глазами.
И последний аккорд — инсценировка убийства. Мол, Фанни проговорилась, и Интерпол напал на след девушек, вывезенных из Франции. И он как набитый дурак полетел бы завтра в Солсбери, а Ангел, смеясь и потирая руки, закончил бы свои дела в Танжере, замел бы следы — и ищи ветра в поле…
***
Дубровский предложил пойти вечером в клуб журналистов, но Анри отказался. Сказал, что у него есть срочное задание для своего журнала. Безделье угнетало его — он пошел побродить по приморским кварталам, рассчитывая немного развеяться. Но вышло наоборот. Песни и музыка, доносившиеся из дешевых ресторанов, волновали — поймал такси и решил тоже поехать в клуб журналистов, — не захотелось возвращаться в мрачный номер отеля.
Таксист запетлял по узким извилистым улочкам и наконец выскочил на центральную магистраль, залитую светом реклам. Когда уже подъезжали к клубу, Анри неожиданно спросил водителя:
— Вы знаете, где ночной клуб «Игривые куколки»?
Спросил так, без определенной цели; еще секунду назад не было и мысли об этом ночном притоне, и сам рассердился на себя, что мог подумать об этом, — у них же был договор с Бонне, и не имело смысла нарушать его, но все же он приказал шоферу:
— Отвезите меня туда…
Анри подумал об «Игривых куколках» потому, что клуб этот размещался на отшибе, почти за городом, а комиссар пошел сегодня к «Девушкам в красных чулках».
Ехали минут пятнадцать по крутому берегу моря. Анри видел огни кораблей, стоящих на рейде, слышал шум прибоя, но все это не успокаивало.
Ночной клуб «Игривые куколки» возвышался в парке у берега — четырехэтажное белое здание с освещенными окнами. Рядом — стоянка машин.
Анри вышел из такси и уверенно направился к стеклянным дверям, за которыми маячила фигура швейцара в форменной одежде — коренастый человек, настоящий вышибала, какими и представлял себе Анри людей подобной профессии.
Анри, прикинувшись пьяным, остановился и сказал уверенно:
— Ты что, не узнаешь? А–а, — засмеялся, — я побрил бороду, и ты не можешь меня узнать… — Вынул из кармана банкнот. — Но ты всегда узнаешь это и, наверно, знаешь разницу между десятью и пятьюдесятью франками.
Анри подмигнул швейцару, тот жадно посмотрел на пятидесятифранковый банкнот, но не взял. Севиль попробовал развеять его подозрение:
— Я же старый клиент!
Швейцар заколебался, но не стронулся с места.
— Не могу… Приказано пропускать только по особому разрешению мадам.
— Неужели, — сделал вид, что не поверил, Анри. — Раньше ведь не было этого? Зачем такие строгости?
— Будто не знаете: выступают новые девушки… Очень большой наплыв…
У Севиля загорелись глаза: а может, Генриетта здесь? Придя в себя, проворчал:
— Если новенькие, так старым посетителям уже и нельзя… Где же справедливость?
Швейцар только руками развел. Анри снова помахал ассигнацией.
— Пятьдесят монет, парень… Не зря же я ехал сюда!.. И такси отпустил.
Швейцар только покачал головой. Анри спрятал деньги. Хотел было уже уйти, но задержался и спросил словно ненароком:
— И хорошенькие есть среди новеньких?
Швейцар хитро подмигнул.
— Приходите через месяц.
— Через месяц… через месяц, — надул губы Севиль.
— Не пожалеете! Говорят, куколки из самого Парижа, мосье, — доверительно сказал швейцар, но, поняв, что сболтнул лишнее, спохватился: — Однако точно не знаю…
У Севиля перехватило дух: Генриетта здесь! Но ни о чем больше не стал расспрашивать, чтобы случайно не встревожить швейцара.
— Эх, — сказал разочарованно. — Была надежда познакомиться с красивой девушкой…
Повернулся и чуть не столкнулся с коренастым мужчиной. Постоял в освещенном квадрате перед подъездом. Конечно, сделал ошибку, отпустив такси: до центра города около десяти километров, а свободную машину здесь разве найдешь?
Часы показывали начало первого, Анри медленно двинулся вдоль берега, надеясь на попутную машину. В конце концов, какое это имеет значение — все равно через полтора–два часа доберется до отеля.
…Грейт чуть не столкнулся с Севилем, вначале подумал, что ему показалось: неужели тот самый француз, которого он видел вместе с полицейским агентом? Полковник опешил. Значит, конец, в клубе облава! А может, пока не поздно… Только почему играет оркестр? Оглянулся — проклятый француз идет вдоль стоянки машин.
— Эй ты! — позвал швейцара. — Почему пустил этого?.. — и показал на Севиля.
— Что вы! — возмутился швейцар. — Я здесь не первый день и знаю порядок. У меня не пройдет ни один посторонний…
— Но ты разговаривал с ним… О чем?
Швейцар пожал плечами.
— Ни о чем… Ну о девочках из Франции.
— Ты! — выдохнул зло полковник, схватив швейцара за грудь. — Ты знаешь, что наделал? Это же полицейский шпик… Мадам Блюто спустит с тебя три шкуры!
Швейцар отвел руки полковника.
— Но я видел, — произнес твердо, — я видел, француз пошел пешком. Он еще недалеко и…
Полковник размышлял несколько секунд.
— Догони! И того… Только тихо!.. Возьми с собой Жозефа.
…Анри услыхал, что его догоняют. Какие–то люди шли быстро, не прячась, громко разговаривали. И все же на всякий случай Анри сошел с дороги, притаился за деревом.
Те двое приблизились к дереву, и один вдруг сказал:
— Он здесь!
Второй направился к Севилю.
— Ты почему не расплатился, паршивая свинья? Сбежать решил?
Севиль узнал швейцара.
— Вы же не пустили меня…
— Не ври!
Второй зашел ему за спину. Анри хотел проскочить на дорогу, но швейцар ударил его в лицо. Севиль пошатнулся, и тогда второй резко пнул его ногой в живот. Чувствуя, что падает в бездну, Анри замахал руками, чтобы удержаться, но тело перевесило, и он закричал в отчаянии, ударился обо что–то плечом, затем головой. Боль пронизала его — Анри протянул руки, чтобы задержаться, но ободрал пальцы. Еще раз ударился коленом, увидел море, боль снова пронизала его — и все…
Двое осторожно подошли к обрыву. Швейцар посмотрел вниз, лучом фонарика ощупал берег. Луч вырвал из темноты скрюченное тело.
— Готов.
— Надо бы проверить, — заколебался Жозеф.
Швейцар направил луч фонарика на отвесную стену.
— Здесь сам черт голову сломает. Начнется прилив, его смоет… Полиции никогда в жизни не докопаться.
— Э–э, — вздохнул Жозеф. — Шел пьяный, оступился… Полиция уже привыкла к этому…
— Погоди… — швейцар осветил фонариком место, где произошла драка. Сказал с удовлетворением: — Камень, следов не осталось.
Они посидели на вершине, покурили. Затем снова свет фонаря выхватил из темноты безжизненное тело внизу, на берегу.
— Все. Пойдем, — предложил Жозеф. — У меня насморк, а ветер с океана.
— Пойдем, — согласился швейцар, хотя ему не очень хотелось возвращаться. Знал: мадам шутить не любит, и, хотя они и исправили свою ошибку, неприятностей не избежать.
***
Мадам Блюто нервно затянулась дымом, погасила сигарету и спросила полковника:
— Так что же нам делать?
Грейт ответил категорично:
— Если полиция подозревает что–то и к утру не дождется своего агента, перетрясет всю виллу. А вы можете положиться на всех своих куколок?
— Они у меня опутаны со всех сторон, и с точки зрения закона…
— А пресса? — отрезвил ее полковник. — Вы знаете, какой шум вокруг всей этой истории поднимет пресса?
Мадам улыбнулась.
— От этого я только выиграю. Бесплатная реклама «Игривых куколок».
— А на нас вам наплевать?
— Хорошо, — согласилась Блюто, — мы тем временем перебросим новеньких к «Девочкам в красных чулках». Даже полиции неизвестно, что половина этих девок мои…
— Вы — кладезь мудрости, мадам, — расцвел в улыбке Грейт.
Блюто позвонила по телефону и распорядилась:
— Три машины во двор. И ту, что возит продукты, ну фургон. Как нет шофера? Придет только утром? Ну ладно, я сама поведу ее.
…Ночью в коридоре загремело, и в комнату Генриетты ворвался надсмотрщик.
— Собирайся! — завопил он, сорвав с девушки одеяло.
У Генриетты оборвалось сердце. Значит, мадам сдержала свое слово: ее ждут притоны Южной Африки!
— Я никуда не пойду, ваша мадам не имеет права…
— Я тебе покажу право! — стащил ее с кровати надзиратель. — Одевайся, или пойдешь так?..
Генриетта знала: в «Игривых куколках» не бросают слов на ветер, и надела халат. Все равно она не покорится, что бы ни ждало ее. Уже неделя, как ей давали только хлеб да воду, два раза в присутствии мадам секли розгами, она искусала себе пальцы от позора и отчаяния, но не смирилась.
А как другие?
Незадолго до того, как большинство девушек их партии покорилось мадам Блюто, Генриетту перевели в отдельную комнату, и она не знала, что произошло с другими девушками. Мадам сказала, что все уже подписали контракт и работают в ночном кабаре, она приводила к ней Жюстину и еще нескольких девушек, шикарно разодетых, раскрашенных, с модными прическами. Те улыбались ей несколько виновато, но Генриетта не хотела их слушать, кричала, ругалась. Блюто била ее по щекам и запирала снова.
И вот наконец осуществила свои обещания.
Генриетта вышла в темный коридор. Решила: она не даст издеваться над собой, лучше уж умереть…
Перед подъездом стоял фургон. На него облокотилась Мелани, рядом курили полковник и мадам Блюто. Мадам сказала полковнику:
— Если у вас возникнут осложнения, возвращайтесь к рыжему…
Грейт не дослушал, повернулся к девушкам.
— Быстрее! — показал на фургон.
Надсмотрщик втолкнул Мелани и Генриетту в машину. Генриетта прижалась к Мелани, чувствуя, что нет у нее сейчас на свете ближе и родней человека.
— А мне сказали, что ты… — не договорила. — Я не верила, не могла поверить им…
— Сидите молча! — приказал надзиратель, но девушки продолжали перешептываться, и надсмотрщик был вынужден смириться с этим.
— Ты видела Жюстину? — спросила Мелани.
— Ее приводили ко мне. Она не устояла перед мадам.
— Какая мерзавка!
— Не надо так, просто она оказалась слабее нас.
— Нас, наверно, продали.
— Конечно, зачем бы вывозили ночью, тайно, в фургоне, — сказала Генриетта.
Надзиратель зажег фонарик. Что–то хотел сделать, но передумал и отделался угрозой:
— Приедем, вы у меня еще пожалеете!
— Дурак ты… Мне уже ничего не страшно! — воскликнула Мелани, но прижалась к Генриетте, и та поняла: смелость подруги напускная, Мелани боится так же, как и она.
Фургон недолго ехал по асфальту, скоро его начало бросать на выбоинах, затем несколько крутых поворотов, и завизжали тормоза. Надзиратель взглянул.
— Можно выходить, мадам? — спросил. Та буркнула что–то, и надзиратель открыл дверцу. — Быстрей!
Фургон стоял посреди какого–то двора. Вдали серел двухэтажный коттедж, а рядом протянулось низкое строение, напоминающее гараж. Надзиратель звякнул ключами, открыл двери двух боксов. К одному подтолкнул Генриетту. Мелани указал на соседний.
— Заходите, курочки… — пригласил ехидно. — Теперь здесь будет ваш курятник.
Мадам Блюто постучала кулаком по капоту. Пригрозила:
— Перед дальней дорогой… Даю вам три дня на размышление… А потом уже будет поздно…
***
Вода все поднималась и скоро начала лизать щеки Анри. Севиль раскрыл глаза, перевернулся лицом кверху. Волна набежала, смочила волосы, и это окончательно привело его в сознание. И все же сразу не сообразил, где он и что случилось. Близко, над самой головой, кажется, протяни руку — и достанешь звезды, блестящие и огромные. Их много, они мерцают и перемешаются. Анри впервые в жизни увидел, как двигаются звезды, плывут где–то в просторе, плывут безостановочно, и от этого кружится голова. Кружится и болит.
Слева темнела отвесная стена. Анри долго соображал, откуда и зачем она здесь, и вдруг вспомнил, чуть не потерял сознание, но заставил себя подняться, хотя тело не слушалось его.
Через силу сделал несколько шагов, оперся плечом о стену и поднял камень. Может быть, они уже спускаются сюда, чтобы добить его, — он будет бороться до последнего.
Проходили минуты, но ни один звук не нарушал тишины — только шумело море, накатываясь на берег.
Анри устал стоять, сполз, держась левой рукой за стену, правая не слушалась и болела. Поднял ее немного и сморщился от боли: может, сломана. Поднес часы к уху — стучат. Долго всматривался, пока разобрался в положении стрелок. Неужели в самом деле три часа ночи? Он вышел из «Игривых куколок» где–то около двенадцати или в начале первого… Может, стоят часы?
Но они шли нормально, и наконец Анри понял все и с отчаянием посмотрел на отвесную стену. Ему не преодолеть ее…
Вспомнил о Генриетте. Это воспоминание придало ему сил, и Анри пошел вдоль берега, надеясь найти тропинку, которая вывела бы его наверх. Лез по камням, брел по грудь в воде, а то и плыл. Но все его усилия были напрасны: берег все так же нависал над водой крутыми скалами, и, казалось, нет им конца.
Севиль устал. Рука болела все сильнее, и ноги отказывались идти. В довершение ко всему, огибая очередную скалу, он потерял ботинок и почти сразу же разбил ногу об острый камень.
Анри полз, протискивая тело между камнями, со стонами и чуть не плача от боли.
Перебираясь с камня на камень, вдруг увидел, как недалеко в море что–то вспыхнуло, будто кто–то зажег спичку или на секунду включил фонарик. Прислушался — ни звука. Может, показалось? И все же, ни на что не надеясь, закричал:
— Эй, кто там? Спасите!..
В ответ кто–то крикнул на незнакомом языке и направил на берег луч фонаря.
— Спасите! — уже что было силы закричал Анри и замахал руками.
Его заметили с лодки. Послышался плеск весел, и спустя некоторое время лодка приблизилась к берегу.
Его снова осветили фонарем, и лодка уткнулась носом о камень совсем рядом. Кто–то протянул руку, и Анри, еще не веря своему счастью, в изнеможении перевалился через борт. Рыбаки–марокканцы с любопытством смотрели на него. Анри жестами объяснил им, что упал со скалы, — они цокали языками и недоверчиво улыбались.
— Танжер… — сказал Анри и показал в сторону города.
Рыбаки поняли его, заговорили о чем–то быстро, качая головами. Анри протянул им несколько монет.
— Танжер! — повторил он.
— О–о! — Рыбаки сразу же сели на весла и погнали лодку к городу. Высадили Анри у порта, разыскали такси, рассказав что–то водителю. Тот немного понимал по–французски. Севиль объяснил ему, что хочет поговорить по телефону, и позвонил Дубровскому: не мог же появиться в отеле в таком виде.
Серж спросил взволнованно:
— Где ты и что случилось? Бонне поднял на ноги полицию…
Анри не дал ему договорить:
— Я сейчас приеду в отель, ты жди меня напротив, вынеси только мой костюм и ботинки.
— Что с тобой?
— Время не ждет… — Анри повесил трубку.
Через четверть часа он был уже возле отеля, где его ждали Дубровский и Бонне,
…Анри лежал в кровати, возле него пристроился на стуле Сергей, а Бонне, заложив руки за спину, ходил по комнате. Видно было, что комиссар нервничал и еле сдерживал гнев. Анри уже успел рассказать обо всем.
— Необходимо положить тебя в больницу. Рука рукою, а возможно, что–нибудь повреждено еще внутри, — сказал Дубровский.
— Вряд ли, — возразил Севиль утомленно. — Я бы почувствовал…
Бонне остановился возле кровати. Произнес категорично:
— Утром мы положим вас в частную больницу. Чтобы никто не знал, что вам удалось спастись.
Анри удивленно поднял брови.
— Зачем? — не понял. — Сейчас вы произведете налет на «Игривых куколок», и я уверен…
— А–а… — махнул рукой Бонне и снова начал ходить по комнате. — Вы сами не понимаете, что натворили.
Севиль расстроился.
— Мне удалось установить, — начал с досадой, — что в «Игривых куколках» находятся девушки, вывезенные из Франции.
— Мы установили бы это на день–два позже и сразу же накрыли всю банду… А теперь…
— Они же убеждены, что я погиб, и вряд ли всполошились.
— Здесь ваша первая ошибка. — Бонне оседлал стул, оперся подбородком о спинку. — Имеем дело со старыми волками, мадам Блюто наверняка упрятала девушек, да так, что днем с огнем не найдем.
Дубровский смотрел на комиссара с интересом.
— Вы абсолютно логично мыслите, Люсьен, — заметил он. — Насколько я понимаю, предлагаете блокировать ночной клуб и выяснить, там наши девушки или их уже вывезли.
— Я этого не говорил, — запротестовал Бонне, — но вы угадали ход моих мыслей. Кроме того, пока Ангел не знает, что мы установили надзор за клубом, он спокойно будет общаться с мадам Блюто. И с вашей помощью, Серж, мы узнаем, где они с полковником живут. Сейчас я позвоню моему другу в полицейское управление, он поможет мне разработать детальный план операции. — Вскочил со стула, забегал по комнате, уставившись в пол, будто там остались следы преступников. — Сейчас все зависит от нашей оперативности и умения законспирироваться, — продолжал весело, — поскольку играть придется не с простачками. Мне нравится эта игра. А вам, Серж?
Дубровский не согласился:
— Никогда в жизни не хотел бы сталкиваться с такими типами.
— Но ведь вы можете стать знаменитостью! Если этот Ангел на самом деле тот Ангел, газеты поднимут шум, а вы — первооткрыватель.
— Я хотел бы, чтобы восторжествовала правда…
— Не говорите., слава есть слава, и ваша журналистская звезда быстро пойдет в гору. Это будет сенсация: русский журналист сам, можно сказать, собственноручно задержал известного эсэсовца.
— Которого, может быть, уже нет в Танжере.
— Да, — спустился на землю Бонне. — Не будем терять времени. Иду в полицию, а вы позаботьтесь об Анри. Вот телефон… Договоритесь с врачом, чтобы он несколько дней никому не говорил о своем пациенте.
***
Бригада дорожных рабочих, созданная из переодетых полицейских, приступила к ремонту шоссе вблизи «Игривых куколок». Это не вызывало подозрения — мэрия давно собиралась отремонтировать дорогу, и сама мадам Блюто уже несколько раз просила городских чиновников ускорить эту работу.
На шоссе поставили знаки ограничения скорости, начали возить щебень, а Бонне и Дубровский устроились в небольшой палатке на возвышенности, откуда хорошо просматривались все подходы к клубу.
С утра вилла казалась пустой — никакого движения. Только около девяти из города прибыли два небольших фургона. Бонне вооружился биноклем и наблюдал, как из грузовиков выгружали мясо, колбасы, ящики с напитками. Порожние фургоны сразу же вернулись в Танжер. Еще до этого шоссе заполнили жители окрестных сел — пешеходы и велосипедисты, которые везли и несли в город на продажу фрукты и овощи. Кое–кто заворачивал и к «Игривым куколкам», видно, постоянные снабженцы.
Около десяти из гаража выехал «форд» старого выпуска. Шофер поставил машину перед главным входом и сам ушел в дом. Ждать пришлось недолго: в машину сели двое, и она двинулась по направлению к городу.
Бонне тихо позвал полицейского, рассыпавшего гравий по асфальту.
— Махмуд, задержи этот «форд» на минуту…
Когда машина поравнялась с палаткой, Махмуд выскочил на середину шоссе, махнул красным флажком. Машина остановилась.
Сергей, прилипший к окошку, вздрогнул: за рулем сидел Ангел.
— Он, — прошептал, — Франц Ангел…
— Второй, наверно, полковник Кларенс… — Бонне нажал на спуск микрофотоаппарата.
«Форд» снова двинулся: старая, обшарпанная зеленоватая машина, в каких, как правило, ездят люди среднего достатка. Комиссар нагнулся к микрофону.
— Марван, Марван, слышишь меня? Сейчас в Танжер выехал зеленый «форд» под номером триста тридцать семь — шестьдесят восемь. Установите наблюдение! В машине двое. Узнайте, куда они едут и где живут. Все…
«Форд» уже давно исчез за поворотом, а Бонне и Сергей все еще смотрели ему вслед. Затем комиссар толкнул Дубровского локтем в бок, подмигнул.
— Порядок! — сказал весело. — Я знаю Марвана, он вцепится в них, как репейник в хвост шелудивого пса. Можете считать, Серж, что вы не зря побывали в Танжере.
— У нас говорят: «Не хвались, идя на рать…»
— От Марвана им не уйти, — успокоил Бонне. — Хитрый и умный, бестия, прирожденный агент уголовной полиции.
…На вилле начинались повседневные хлопоты. Заспанные, полуодетые девушки бегали на кухню. Во дворе шоферы мыли две легковые машины — роскошный «мустанг» последнего выпуска и маленький красный «фольксваген». Затем из гаража выполз задним ходом «пикап», постоял у кухни и шмыгнул со двора не в Танжер, а по дороге, ведущей в поселок. Бонне пошевелился:
— Махмуд, эй, Махмуд, возьми мотоцикл и проследи за этим «пикапом». Только осторожно, не выдай себя.
Махмуд рванулся вдогонку не шоссейной, а грунтовой дорогой, наискось, подняв за собой шлейф желтой пыли.
— Махмуд знает здесь каждую тропку, — сказал Бонне удовлетворенно, — и никто его не заподозрит.
«Пикап» вернулся через час, а за ним и Махмуд. Поставив мотоцикл, присел возле палатки, сообщил:
— Там усадьба, и господин комиссар может представить, что прекрасная усадьба. Забор высокий, дом красивый. Два этажа, а перед зданием цветник. Гараж на три машины…
— Что «пикап»? — вышел из терпения Бонне.
— Пока я нашел дыру в заборе… — развел руками Махмуд. — Видел, как выносили из гаража корзины. Совсем пустые корзины, бросили их в кузов «пикапа», и он поехал.
Бонне спросил заинтересованно:
— Какие корзины, Махмуд? Что в них носят?
— Ну что?.. — не нашелся сразу тот. — С такими хозяйки ходят на рынок. Все носят.
— Значит, говоришь, пустые корзины из гаража… — раздумчиво протянул Бонне. — А тебе не показалось, что «пикап» вез их туда полными?
— Я подумал об этом, господин комиссар.
— Вот что, Махмуд. Подгони сюда мотоцикл, повезешь меня к той усадьбе. А вам, — повернулся к Дубровскому, — придется поскучать.
…Мотоцикл оставили в кустах за дорогой, и Махмуд показал Бонне дыру в заборе, через которую можно было заглянуть во двор. Комиссару это место не понравилось — первому попавшемуся прохожему видно, что кто–то любопытный прилип к ограде. Они обошли вокруг усадьбы, забор везде был высоким и без щелей. Бонне что–то недовольно ворчал себе под нос и замолчал, увидев неподалеку несколько густых деревьев. Остановился подле крайнего и попросил Махмуда:
— Подсади–ка!
Самого Махмуда не нужно было подсаживать — полез на дерево за комиссаром как кошка.
Отсюда двор был как на ладони. Пустынно, ни одной живой души. Но цветы вокруг росли буйно, следовательно, их поливали. И «пикап» доставил корзины, очевидно, с продуктами, вряд ли его посылали сюда за пустыми.
Они просидели на дереве с полчаса, Махмуд вертелся нетерпеливо, и Бонне должен был призвать его к порядку.
— Но ведь господин комиссар сам видит, что там нет ничего интересного, — стал тот оправдываться. — Пусто…
— Это–то и интересно, — возразил Бонне, — и если бы ты был дальновиднее, Махмуд, сидел бы тихо как мышь.
И на самом деле, их терпение скоро было вознаграждено. Из дома вышел человек в комбинезоне. Постоял возле цветника, внимательно осмотрел двор, затем подошел к гаражу и заглянул в маленькое окошечко. Недовольно покачал головой, открыл дверь, ступил за порог. Пробыл в гараже несколько минут, вынес что–то завернутое в бумагу и исчез в доме.
— Очень хотел бы я заглянуть в это окошечко, — зашевелился Бонне.
— Если господин комиссар прикажет, я сделаю это, — с готовностью предложил Махмуд.
— И испортишь мне всю обедню…
— Зачем же? — засмеялся тот тихо. — Никто меня не заметит. За клумбой можно проползти, а потом спрятаться за стеной.
— Но если из дома заметят тебя, поймут, что полиция следит за ними, и позвонят в «Игривые куколки». А это ни к чему… А в гараже, может быть, никого и нет…
— Не заметят! — заверил Махмуд. — Господин комиссар поможет мне только перелезть через забор…
— В конце концов, у нас нет другого выхода, — вздохнул Бонне и стал спускаться с дерева.
Комиссар не видел, как полз Махмуд между клумбами, потому что лежал в кустах и прислушивался. Если Махмуда обнаружат, поднимут шум… Но все было тихо» только трещали цикады однотонно и нудно.
Прошлой ночью Бонне ни на минуту не сомкнул глаз и сейчас еле сдерживал сон.
Махмуд появился внезапно: Бонне не услыхал ни шагов, ни малейшего шелеста листьев, просто какая–то тень мелькнула, и полицейский распластался рядом с ним. Уже по выражению его лица комиссар понял: что–то случилось.
Сон сняло как рукой. Спросил:
— Там есть кто–то?
— Женщины…
— Ты видел их? Подал какой–нибудь знак?
Махмуд засмеялся тихо и довольно.
— Я знаю женщин. Они бы устроили шум, и были бы неприятности. Я стоял и слушал…
— И что?
— Было плохо слышно. Одна из них пела по–французски, я знаю французский язык — не так ли, господин? — но не очень понял…
Бонне больше не сомневался.
— Французские девушки… — процедил сквозь зубы. — Заперты в гараже… — перебежал к мотоциклу, включил рацию. — Марван. Вы слышите меня, Марван? Срочно наряд полиции. Усадьба на двенадцатом километре от «Игривых куколок». Вы поняли меня, Марван? Как с пассажирами «форда»?.. Особняк на бульваре Наполеона? Вы молодец, Марван! Я уверен, их не выпустят. В особняке есть телефон? Вы понимаете меня с полуслова, Марван, я вам признателен…
Полицейская машина прибыла через час. Махмуд снова перелез через забор и открыл ворота.
Бонне постучал в дверь дома. Высокий марокканец выскользнул на крыльцо. Увидев полицейских, бросился назад, но комиссар преградил ему путь.
— Спокойно! — ткнул пистолетом в грудь.
Тот сразу поднял руки. Бонне обыскал его, извлек из кармана ключи.
— Кто еще есть в доме?
— Я один.
— Телефон.
— Здесь, в прихожей.
— А кто в гараже?
Высокий мужчина засуетился.
— Мадам наказала их и велела мне присматривать… Я не мог ослушаться, я служу у мадам Блюто… Если девушки капризничают, мадам наказывает их…
— Открой! — протянул ему ключи комиссар.
— Но мадам сердится, я могу сделать это только в ее присутствии.
Бонне молча подтолкнул его, и надсмотрщик больше не сопротивлялся. Открыл дверь гаража и первым вошел туда.
— Свет! — скомандовал Бонне.
Надсмотрщик включил свет. Узкое помещение с цементным полом. В углу — деревянные нары с какими–то тряпками. Под ними — девушка. Бонне поспешил успокоить ее:
— Полиция… Мы из полиции, не бойтесь нас…
Девушка смотрела испуганно. Наверно, все еще не верила. Вдруг надзиратель, на мгновение оставшись за спиной комиссара, рванулся к выходу. Он успел бы выскочить и закрыть за собой дверь, но поскользнулся, задержался и чуть не упал. Комиссар скрутил ему руки, щелкнул наручниками.
— К стене! — приказал. — Лицом к стене. Не оглядываться! — Подозвал из дома полицейского. — Последи за ним!
Только сейчас девушка начала все понимать.
— Вы правда из полиции? — вскочила с места.
— Комиссар Бонне, — отрекомендовался тот. — А вы из партии, вывезенной самолетом из Марселя?
Девушка заплакала.
— Неужели?.. Неужели это правда? Мы уже потеряли всякую надежду…
— Не знаете ли Генриетту Лейе?
— Боже мой, она здесь, рядом! — Девушка показала на стенку.
Тяжелые деревянные двери, обитые железом, поддались с трудом. Бонне решительно переступил порог.
— Мы из полиции, мадемуазель Лейе… — начал и осекся. Бросился вперед, вытаскивая нож. Неужели они опоздали?
Проволока, на которой висело тело, не поддавалась, комиссар пилил ее, ругаясь сквозь зубы. Наконец перерезал. Осторожно положил Генриетту на пол, опустился рядом на колени. Зачем–то делал искусственное дыхание, хотя руки ее были уже холодными. Поняв, что уже все кончено, встал и снял шляпу. Девушка за его спиной плакала. Бонне выпроводил ее из гаража. Что же, ему не привыкать к таким ситуациям. Было только жаль Анри, которого он уже успел полюбить. Подозвал полицейского.
— Девушку и этого, — кивнул на надзирателя, — отправьте в город. Вызовите врача. А мы к «Игривым куколкам».
***
Спальня Грейта была на втором этаже. Он уже разделся, но никак не мог уснуть, ворочался с боку на бок, наконец не выдержал и встал. Посмотрел в окно — у Ангела еще горел свет, и Грейт прямо в пижаме спустился к нему выпить и поболтать.
Ангел сидел в глубоком кресле под торшером и что–то подправлял карандашом в рисунке на большом листе картона. Пристрастие Ангела к рисованию казалось Грейту мальчишеством, он всегда высмеивал это и сейчас не удержался, чтобы не поиздеваться.
— Вы работаете так, словно хотите выставиться. Но за вашу мазню не дадут и цента, а вы же практичный человек, Франц.
Ангел не ответил. Прищурив глаза, рассматривал рисунок и, кажется, был доволен. Полковник взглянул ему через плечо: длинная улица, здания, машины, люди у витрин…
— Я своим «Контаксом» сделаю лучше, — пробормотал. — Ив цвете…
Ангел произнес с сожалением:
— Если бы не отец, я мог бы стать художником. Он был таким же ограниченным человеком, как и вы, Кларенс, и порол меня за рисунки.
— Вы неблагодарное существо! Скажите спасибо отцу, что теперь не нищий.
— Конечно, — согласился Ангел, — и все же в человеке живет стремление к прекрасному.
— Ну и покупайте это прекрасное за доллары, — засмеялся Грейт. — Нынче за десяток монет можно объесться этим вашим прекрасным.
— Зачем же так грубо? — оборвал его Ангел. — Когда я покончу с делами, буду только рисовать. Вам нравится современная живопись?
— Это что? Штучки, в которых ничего не разберешь?..
— И мне не нравится, — вздохнул Ангел. — Люблю старых мастеров: умели показать человека… Во время войны у меня было столько натуры…
— Это в концлагере? — ехидно заметил полковник, но Ангел не обратил внимания на его тон.
— Да, я мог создать чудесные портреты. Вы не представляете, сколько разных лиц прошло мимо меня. Галерея заключенных! Я мог бы стать знаменитым, Кларенс…
— Такую натуру вы можете купить и сейчас за бесценок.
— Э–э, нет… Там у человека все было обнажено.
— Вы не стали бы знаменитым художником, Франц. Вы бы сошли с ума…
Ангел улыбнулся. Что понимает этот полковник? Тот, кто не потерял рассудок, отправляя каждый день сотни людей в крематорий, обладает стойкой психикой. Но о чем продолжает говорить Грейт?
— Есть еще одна причина, помешавшая вам. — Полковник налил себе виски, отхлебнул. — Конечно, я не разбираюсь в этом, но вы сами выдали себя, Франц. Я редко когда бывал на ныставках, но заметил: людей большей частью привлекают портреты сильных личностей. А вы видели в лагере лишь покорность. Ничего не вышло бы, Франц. Между прочим, это одна из ваших ошибок, и не только именно ваших, но и вашего фюрера и всей вашей компании. Всех вы не могли уничтожить — хотели оставить покорных и бессловесных, говорили, людей низшей расы. — Полковник допил виски. — Вас ловко дурачили, Франц.
Ангел произнес вдруг почти торжественно:
— Тринадцать из пятнадцати девчонок, вывезенных нами из Франции, уже покорились мадам Блюто. Все же грубая сила где–то нужна, и вы знаете это не хуже меня… — Бросил картину на стол и решительно поднялся. — Эта покорность обеспечивает успех нашему с вами делу.
Полковник вздрогнул. Он вдруг подумал о том, что тревожило его в последнее время: внешняя покорность девчонок, за которой скрывается протест. И где–то это прорвется, где–то кто–то обведет их вокруг пальца.
— Вы счастливчик, Франц, — сказал Грейт, — а я никак не могу не помнить о расплате.
— Э–э, пустяк! Если думать об этом, меня бы не хватило и на неделю… — Это было сказано так, что полковник понял: Ангел не соврал. Да и правда, страх перед расплатой раздавил бы Франца за несколько дней, если бы он позволил себе хоть на минуту расслабиться. Но как может Ангел не думать о расплате? И можно ли вообще не думать? Если можно, то что это: сила или легкомыслие? Так и не решив что, Грейт с любопытством уставился на Франца. А тот продолжал: — Если бы мы с вами, полковник, были сделаны из обыкновенного человеческого теста, нас бы одолевали обычные сомнения, терзания и черт знает что. Мы бы захлебнулись в эмоциях, разве не так? — Грейт не ответил, но Ангелу и не требовалось его подтверждения. Разглагольствовал дальше: — Мы с вами не люди, Кларенс, мы с вами тоже своего рода куколки, и судьба решает за нас. Кто–нибудь дернет за нитку, и мы пляшем.
— Вы куколка?.. — ткнул в него пальцем Грейт. — Не смешите меня! Вы — дьявол, Ангел, сущий дьявол. Еще тогда, во время нашего первого свидания в том франкфуртском ресторанчике, как его?.. Ага, вспомнил, в «Веселом аду», я оценил вас…
— Прекрасно, — рассмеялся Ангел, — мне это нравится. Мы с вами — дьяволы из «Веселого ада»…
Зазвонил телефон. Ангел снял трубку:
— Кто это?
— Звонят из полиции… — говорил кто–то по–французски с сильным акцентом. — По поручению мадам Блюто…
— Вы говорите по–английски? — перебил Ангел.
— О–о, гораздо лучше, чем по–французски, — отозвался тот. — Слушайте меня внимательно. Только что на «Игривых куколок» сделала налет полиция. Мадам Блюто успела позвонить сюда. Можете мне верить. Ваши телефонные разговоры записываются, только сейчас я отключил аппарат. Ваш особняк блокирован. Одна полицейская машина на бульваре, а еще две отрезали отступление через сад. Есть ордер на ваш арест. Все, я спешу…
— Подождите! — заорал Ангел. — А что с Блюто?
— Ее арестовали.
В трубке щелкнуло, и Ангел со злостью бросил ее.
— Плохие дела, Кларенс… — Щеки его побелели, и это было настолько удивительно, что полковник улыбнулся. Ангела передернуло. — Я не шучу!
Грейт положил руку на его плечо.
— Я слышал все. Но у нас еще есть время…
— Полиция окружила здание.
— Попробуем прорваться. — Полковник окинул взглядом комнату. — Сейчас вы, Франц, подойдете к. окну и начнете раздеваться, потом выключите свет.
— Зачем?
— Делайте что вам говорят! — прикрикнул Грейт.
Ангел пожал плечами, но подошел к окну, снимая пиджак. Затем потянулся к торшеру, выключил свет.
— Я понял вас, — прошептал в темноте, — полицейские подумают, что мы легли спать.
Грейт слегка отодвинул штору, выглядывая. Подозвал Ангела.
— Видите, где их машина? — ткнул пальцем. — Метров за пятьдесят от дома…
— Да, все выходы отрезаны.
— Позовите Густава! — Полковник незаметно перешел на начальственный тон.
Ангел выбежал в прихожую. На цыпочках пробежал по коридору и тихо позвал:
— Густав… Ты слышишь меня, Густав?
Тот валялся на диване, рассматривая иллюстрированные журналы. Мгновенно вскочил.
— Чего вам?
— Иди–ка сюда. И тише…
Полковник снимал с себя пижаму прямо в коридоре.
— Нас окружили, Густав! — Тот потянулся к заднему карману. — Нет, подожди… Сейчас попробуем незаметно сесть в машину. Ты откроешь ворота. За нами пойдет полицейский «паккард», ты задержишь его. Автоматная очередь по шинам… Отходи, где–нибудь пережди ночь, а завтра позвони рыжему, он тебя устроит.
Густав кивнул и вытащил из–за шкафа автомат. Занял позицию у выхода из дома.
— Никаких вещей! — предупредил Грейт Ангела. — Только деньги, бумаги, и посмотрите, чтобы не осталось ничего, что могло бы навести их на наш след.
— Я не такой дурак… И не держу у себя ничего компрометирующего.
— Не вздумайте только включить свет в своей комнате.
Ангел обиженно хмыкнул:
— Я не ребенок.
Грейт побежал к себе на второй этаж. Решил не выключать свет и передвигался по комнате так, чтобы его тень не падала на окна. Пробрался на корточках от шкафа к столу, внимательно осмотрел содержимое чемоданов, отобрал все бумаги, фотографии, документы, оставил только белье и одежду. Проверил карманы в костюмах и плаще, натянул поверх сорочки спортивную куртку, надел ботинки на толстой каучуковой подошве. Пистолет положил во внутренний карман куртки. Еще раз внимательно осмотрел комнату и спустился к Ангелу.
Франц собирался, присвечивая карманным фонариком. Грейт посмотрел на окна. Ангел тщательно закрыл их шторами.
Полковник подождал немного, недовольно наблюдая за сборами Франца. Наконец не выдержал:
— У нас не так уж много времени…
— Если бы у вас было столько бумаг! — огрызнулся Ангел, но уже через несколько минут сообщил: — Все!
Стоял с небольшим саквояжем и выжидательно смотрел на Грейта. Тот приказал:
— Выйдем черным ходом. К машине ползти. Я открываю дверцу, вы, Франц, садитесь со мной. Ты, Густав, бежишь к воротам и открываешь их, как только я заведу мотор.
«Форд» стоял среди газонов, на бетонированной дорожке, ведущей к гаражу. Доползли к «форду» и немного полежали между машиной и газоном. Здесь вряд ли. кто мог их заметить — надо было подойти вплотную, чтобы увидеть их.
Полковник поднялся на локти, осторожно вставил ключ в замок, и тот щелкнул тихо, почти неслышно. Но Ангелу показалось, что кто–то выстрелил у него над ухом из пистолета. Даже приподнялся, чтобы бежать, не зная куда и как, но бежать…
— Тихо, вы… — сердито прошептал полковник. Он присел перед дверцами, открывая их. Тяжело навалился животом на сиденье, даже пружины заскрипели. Ангел забрался в машину следом за Грейтом. Согнувшись под щитком приборов, приказал Густаву:
— Давай к воротам!
Тому не надо было повторять: скользнул между газонами как уж и сразу исчез с глаз.
Мотор зарычал сердито и громко — на всю улицу; он заглушил скрип ворот. «Форд» словно прыгнул в черный проем, заревел еще сильнее и, ударявшись крылом о столб, выскочил на улицу.
«Паккард» двинулся за ним сразу, мягко и неслышно, словно пантера. Рев мотора «форда» заглушил остальные звуки» и полицейская машина катилась будто по инерции, даже автоматная очередь в этом гуле показалась нереальной. Затем автомат отозвался еще раз, более уверенно, и «паккард» сразу метнулся в сторону, остановился вздрагивая.
Густав не мог не попасть — когда–то с завязанными глазами лишь по звуку сражал человека на расстоянии пятидесяти метров, был уверен, что прошил шину «паккарда» первой же очередью, и стрелял второй раз для страховки. Убегая, старался держаться ближе к деревьям, чтобы не зацепила случайная пуля.
Ему стреляли вслед, но это не волновало Густава: эти полицейские плохо стреляют, а в такой темноте да еще из пистолета. Стреляя, они потеряли время, и Густав, метнувшись в переулок, знал, что его уже не догонят.
В самом деле, выстрел раздался где–то далеко на перекрестке. Густав спрятал автомат под пиджак и позволил себе перейти на быстрый шаг — начинались людные кварталы, и не хотелось привлекать внимания прохожих.
Он остановил первое же такси и приказал отвезти себя в противоположный конец города. Там дождался другой машины. Она довезла его до портового кабака, где Густав и пробыл до утра.
***
Вильгельма Крюгера можно было назвать олицетворением добропорядочности. Низкорослый, тучный, но подвижный, он носился пулей из угла в угол комнаты и говорил удовлетворенно:
— Вы правильно сделали, что пришли ко мне, поскольку более надежного укрытия вам не найти во всем городе. Единственный, кто знает об этом, — мадам Блю–то. Но она не заинтересована, господа, выдавать вас. Если вы улизнете, старой ведьме будет гораздо легче выкрутиться: не она же вывозила девчонок из Франции. — Подкатился почти вплотную к Ангелу, произнес сладко: — Так что с этой стороны позиции ваши безупречны. Но вы уверены в том, что оторвались от преследователей?
Крюгер обращался главным образом к Ангелу, будто от того одного зависело решение всех вопросов, и Грейту, который в последнее время чувствовал себя хозяином положения, это не очень понравилось. Счел необходимым вмешаться в разговор и произнес с достоинством:
— Мы не мальчишки, мистер Крюгер, и знаем, чем это пахнет… «Форд» бросили в противоположном конце города и добрались к вам на такси.
— О–о! Пусть извинит меня господин полковник, я никогда не сомневался в его умении заметать следы, — сказал Крюгер так, что трудно было понять, говорит он это серьезно или иронизирует. — Итак, наши позиции и с этой стороны безупречны. Однако, насколько я понимаю, вас не прельщает длительное пребывание в этом городе, хотя я считаю Танжер городом не только приличным, но и перспективным со всех сторон. Если бы эти местные обезьяны не совали свои грязные носы в наши дела… Но, господа, это, в конце концов, тема для другого разговора. А вам необходимо как можно быстрее смыться отсюда. Правильно я думаю, господа?
Ангел вздохнул, и Грейт понял, что у его компаньона все еще трясутся поджилки. Поэтому и решил взять на себя инициативу в переговорах.
— Мы покроем все затраты, мистер Крюгер, и надеемся, что за деньги в этой мерзкой стране…
— Не всегда… не всегда… — покачал головой толстяк и остановился перед Грейтом. — Сейчас, наверно, полиция блокировала все выходы из города, а мы, — вздохнул сокрушенно, — к сожалению, не можем купить всю полицию… Там есть ортодоксы, которые считают Марокко чуть ли не великой державой, понимаете, какая наглость, господа! С этими аборигенами трудно договориться, и я не в силах гарантировать вам ничего, полковник, кроме собственного гостеприимства, конечно.
Ангел зябко повел плечами.
— Но мы ведь не можем обременять вас… — счел необходимым вмешаться.
Крюгер расплылся в улыбке.
— Мы с вами старые коллеги, и мой долг протянуть вам руку помощи.
Грейту показалась подозрительной такая любезность, но он ничего не сказал. Решил выждать: пусть договариваются между собой, он вмешается лишь в случае крайней необходимости. Как–никак, а Крюгер был когда–то (если можно поверить в это, глядя на такую добродушную бочку, которая перекатывалась по комнате) штандартенфюрером СС, служил где–то в управлении имперской безопасности, следовательно, имеет голову на плечах и опыт выпутываться из сложных ситуаций.
— И все же, — Крюгер потер пухлые руки, — услуга за услугу. Это будет справедливо, господа…
Грейт насторожился: вот оно, главное, интересно, какую цену загнет этот проклятый мыльный пузырь? А Крюгер продолжал:
— Мы вывезем вас, господа, из Танжера в Испанию. В Мадриде встретитесь с господином Робертом Штайнбауэром. — Грейт удивленно поднял голову: во время войны он слышал имя этого эсэсовского офицера. — По его поручению вам придется совершить одно путешествие…
Полковник забыл, что решил не вмешиваться. Сказал запальчиво:
— У нас свои планы, мистер Крюгер, и мы не собираемся их ломать ради ваших мадридских знакомых.
Крюгер посмотрел на Грейта, словно впервые увидел, и полковник понял, почему этот мыльный пузырь, этот резиновый мяч, как он в мыслях называл Крюгера, имел чин штандартенфюрера СС. В глазах Крюгера Грейт прочитал презрение, холод, торжество и еще черт знает что — так, говорят, змея смотрит на свою жертву.
— Я не заставляю вас, мистер полковник, — криво улыбнулся Крюгер. — Я не имею права заставлять никого. Но поскольку ваши планы расходятся с нашими, вам придется поискать другое убежище. Я, правда, не выдам вас полиции, но и палец о палец не ударю, чтобы вывезти вас из Танжера.
Но полковник уже закусил удила.
— Я не потерплю никаких ультиматумов, мистер Крюгер, и по мне уж лучше иметь дело с полицией, чем… — хотел сказать «бывшем эсэсовцем», но вовремя вспомнил прошлое Ангела и осекся. — Чем с таким…..
— Вы хотите сказать — прохвостом?.. — Крюгер опять забегал по комнате. — Я не обижусь, полковник, поскольку я деловой человек и привык не обижаться на гм… на резкости во время спора…
— Минутку, Кларенс, — вступил в разговор Ангел. Начинался торг, а это была стихия Ангела, и Грейт здесь мог только напортить. Ангел понимал, что их карта в игре с Крюгером бита, и единственно, что они могут сделать, — дороже продаться. — Минутку, Кларенс, — повторил он, — прошу извинить, только мне хочется внести некоторую ясность. О каком путешествии идет речь, дорогой герр Крюгер?
Крюгер сел на край стула. Он знал, что закончится именно этим, но не мог скрыть удовлетворения. Всегда приятно, когда жертва начинает просить снисхождения. В такие минуты, черт возьми, начинаешь как–то больше уважать себя.
Произнес туманно:
— Я не имею права открывать вам все карты, господа, могу только сообщить, что путешествие это недолгое и очень перспективное. Вы будете полноправными членами корпорации и получите по двадцать процентов от чистой прибыли. А в целом сумма может достичь нескольких миллионов…
— Хотите загрести жар чужими руками? — сказал Грейт, но сказал так, по инерции, так как слова Крюгера удивили его и заставили совсем по–иному взглянуть на предложение «мыльного пузыря».
Ангел произнес быстро:
— Мы согласны. Да, мы с полковником согласны. Как вы думаете переправить нас в Испанию?
— Здесь у меня нет секретов, — засмеялся Крюгер. — Наша организация, которую возглавляет господин Штайнбауэр, имеет прочные связи с ОАС. Вы слыхали об ОАС, господа?
— Кто же не слыхал об этих молодчиках? — проворчал полковник.
— Жизнь заставит вас относиться к ним с большим уважением, — многозначительно заметил Крюгер. — Именно они вывезут вас из Танжера.
— Собственно, для меня, — не изменил тона полковник, — безразлично, ОАС или другая чертовщина. Мне. опротивело в Марокко, и здесь уже не до выбора.
Но Ангел поинтересовался:
— И когда вы собираетесь организовать это?
Крюгер только развел руками, и Грейт удивился, какие коротенькие руки у него, совсем непропорциональные.
— Мне необходимо связаться с одним человеком. Несколько дней вам придется отдохнуть у меня. Прошу только не выходить из комнат. Здесь работают свои люди, но за всеми не уследишь. Еду вам будут приносить сюда, а если понадобится, звоните портье. Скажете: из номера Фрица Лазенгера.
***
Бонне зашел в особняк на бульваре Наполеона, насвистывая бравурный марш, хотя ему совсем не было весело. Сержанта Марвана, который вел наблюдение за объектом, этот марш допек больше, чем самый грозный разнос, и он униженно застыл на пороге.
Комиссар заметил это сразу.
— Не могу же я хвалить вас, Марван, — сказал, — вы проворонили их… — Подумав, приказал: — А сейчас, сержант, займитесь «фордом». Машина не иголка, и я уверен, что вы найдете ее.
Отсылая Марвана, Бонне имел в виду не только поиски машины, в которой преступники могли что–нибудь забыть. Марван с его виновато–обиженным видом все время почему–то попадался в поле зрения, а комиссару необходимо было сосредоточиться.
Начал обыск с комнаты Ангела. Не спеша перебирал вещи в чемодане. Этот бывший эсэсовец отличался аккуратностью — костюмы развешены в шкафу, пижама сложена, идеально отглаженные носовые платки. А в чемодане полный беспорядок… Выходит, преступники спешили. Вывод напрашивался сам собою — их предупредили.
Кто бы это мог сделать? И как?.. По телефону? Исключено: все разговоры, которые вели жители особняка, записаны. Но ведь Марван и двое с поста за садом утверждают, что никто не заходил и не выходил из дома.
И все–таки преступников предупредили…
Кто и как?
«Вот это и есть первая загадка», — подумал, но не стал ломать над ней голову комиссар.
Выбросил все из чемодана Ангела, простучал его, хотя был уверен, что ничего не найдет: немец ровно ничего не оставил бы в тайнике. В костюмах проверил карманы, потом сел в кресло под торшером, придвинул к себе рисунки на белом картоне. Наверно, рисовал Ангел: на картоне лежал отточенный карандаш. Бонне провел черту на рисунке — не нужно было быть экспертом, чтобы убедиться: рисовали именно этим карандашом.
Итак, Ангел любит рисовать. Рисунки неплохие, совсем неплохие. А уличный продавец фруктов с большой корзиной, наполненной бананами, просто замечательно схвачен.
Бонне вздохнул, отложил рисунки и поднялся на второй этаж. Тот факт, что Ангел рисует, смутил его, но уже на лестнице комиссар снова начал насвистывать марш. Свист помогал ему сосредоточиться. Черт с ним, с Ангелом, всякое бывает, он сам знал громил, нежно любивших своих детей…
В комнате полковника все было разбросано — брюки валялись на кровати, стул, на котором висел пиджак, был опрокинут, а одна домашняя туфля попала почему–то на стол и красовалась рядом с откупоренной бутылкой бренди.
По пиджаку и брюкам комиссар легко установил рост полковника — приблизительно сто девяносто сантиметров. В открытом баре отсвечивали полные бутылки виски, коньяка, вермута, даже русской водки. Полковник любил выпить, курил сигареты «Кемел», собственно, это все, что узнал Бонне в результате обыска.
Оставалась еще комната слуги. Марван видел его, когда полковник и Ангел возвращались с ужина, — за рулем «форда» сидел коренастый мужчина в спортивной куртке и берете — он и стрелял по шинам, задержав их «паккард».
Слуга почти не имел вещей: белье, несколько сорочек — вот и все. На тумбочке возле кровати Бонне обнаружил пузырек с приклеенным рецептом. Подумал: если лекарство куплено здесь, в Танжере, завтра же они разыщут аптеку, а там и врача, выписавшего рецепт. Если человек продолжает болеть, он снова обратится к врачу, как правило, к этому же.
Бонне взял пузырек, решив проконсультироваться с медиками.
Обыск больше ничего не дал — фактически ни одной ниточки, которая позволила бы выйти на след преступников.
Бонне поехал в отель. Сел на заднее сиденье, вытянулся, закрыв глаза, и ни о чем не думал. Хотелось спать, голова была тяжелой.
Уснул сразу же, как только дотронулся до подушки.
***
Бонне отпустил машину и шел пешком, не спеша и почтительно уступая дорогу встречным прохожим. Их было мало — обычная зеленая улица европейской части города. Здесь редко встречались магазины: жилые кварталы, застроенные двух–и трехэтажными виллами. Напротив одной из них комиссар остановился. Прочитал табличку: «Доктор медицины Виктор Лаперуз». Позвонил.
Доктор Лаперуз сразу узнал свой рецепт. Он запомнил даже больного: воспаление десен, и довольно серьезное. Мужчина говорил по–немецки и только немного знал французский. Может ли он опять прийти к врачу? Да, они договорились встретиться дней через пять–шесть. Когда это? Завтра или послезавтра. Доктор понимает, что визит комиссара полиции не для третьих ушей? Да, доктор понял это, и Бонне откланялся.
Разговор с доктором хоть и дал кое–что, но не настроил Бонне на оптимистический лад. Маловероятно, чтобы немец слуга снова пришел к доктору Лаперузу. Один шанс из сотни, может, и того нет, и все же следует последить за виллой доктора. Пост необходимо поручить Марвану — один раз он уже упустил их, теперь вцепится мертвой хваткой.
Комиссар повернул к скверу, сел в тени. Ему не давал покоя разговор с Мелани. Когда они с Сержем Дубровским беседовали с ней, расспрашивая о днях, проведенных в «Игривых куколках», Мелани вдруг вспомнила о случайно услышанном разговоре. Она точно помнила слова мадам Блюто, сказанные полковнику: «Если возникнут какие–либо осложнения, возвращайтесь к рыжему…» Это было ночью. Мелани сажали в «пикап», на котором мадам вывезла их из «Игривых куколок».
К рыжему… А кто он? Не разыскивать же всех рыжих в Танжере, хотя, наверно, их не так уж и много.
К сожалению, в полицейском управлении нет картотеки, где жители города подразделялись бы по цвету волос. Хотя в картотеке мог значиться преступник под кличкой Рыжий. Вчера Бонне попросил пересмотреть картотеку, но это не дало желанных результатов.
Комиссар написал прутиком на песке дорожки: «Рыжий»…
Мадам Блюто сказала: «Возвращайтесь к рыжему…» Итак, преступники когда–то уже жили у какого–то рыжего. Это мог быть и отель, и частная вилла. Но что их заставило переехать в особняк на бульваре Наполеона?
Бонне знал, что не может сейчас ответить ни на один из этих вопросов, но не мог выбросить их из головы. Наконец поднялся, решительно стер надпись на песке и направился в полицейское управление.
Тихие жилые кварталы остались позади — Бонне вышел на широкую улицу. Раньше он никогда не был тут, но, взглянув на улицу, подумал, что все же видел ее. Комиссар замедлил шаги. Да, он когда–то видел этот современный киоск с цветами, и деревья за ним, и столб с объявлениями. Так бывает иногда с человеком: попадает впервые в город, но кажется, что уже ходил по его улицам или просто видел их во сне… Но это туманные, отрывистые воспоминания, а здесь Бонне точно знал, что такой киоск с цветами он видел совсем недавно. Возможно, именно такой есть и на другой улице? Но он видел и киоск, и столб с объявлениями…
И Бонне вспомнил. Остановился, еще не веря в возможность такого совпадения, хотя в этом не было ничего удивительного: эту улицу нарисовал Ангел на одном из своих картонов.
Бонне достал сигареты, щелкнул зажигалкой, на секунду закрыл глаза, вспоминая рисунок Ангела. И там, как и сейчас, на первом плане киоск с цветами, но рисунок сделан с иной точки, как бы рисовали сверху.
Комиссар поискал глазами, откуда можно увидеть такую панораму. Справа — универсальный магазин, напротив — банк. За магазином, вплотную к нему, возвышалась семиэтажная громада отеля. Из его окон и открывалась панорама улицы.
Комиссар бросил недокуренную сигарету на панель. Может, Ангел живет здесь?.. Еще раз скользнул взглядом по стеклянным этажам отеля и повернул назад…
Своим фасадом отель выходил на другую улицу, и для того, чтобы подойти к парадному входу, нужно было обойти чуть ли не квартал. Бонне повернул за угол, посмотрел на зеркальные двери отеля и присвистнул от неожиданности: с вывески отеля кричал золотистый петух.
И отель назывался «Рыжий петух».
«Возвращайтесь к рыжему», — сказала мадам Блюто полковнику. Следовательно, они здесь!
Бонне захотелось сразу же зайти в отель, взглянуть в карточки проживающих. Нет, это не сделал бы даже неопытный агент. Нужно произвести в отеле неожиданную проверку. Ночью либо на рассвете, пока все спят и не ожидают полицейского налета. Только теперь следует быть более осторожным — про объект налета должны знать лишь он и начальник полиции.
***
В четыре часа утра две большие полицейские машины и легковой «паккард» остановились возле «Рыжего петуха». Через несколько минут отель был окружен.
Начальник полиции приказал сержанту:
— Без моего разрешения никого не выпускать!
Портье, спавший в маленькой комнате за стойкой, увидев полицейских, схватил телефонную трубку. Бонне бесцеремонно нажал на рычаг.
— Но я должен оповестить хозяина отеля господина Крюгера.
— Позвонишь немного позже….. — твердо произнес начальник полиции.
— Хозяин уволит меня с работы…
— Без разговоров! — прервал спор начальник. — Дай мне карточки клиентов!
Портье завозился под столом, и никто не обратил внимания, как он незаметно нажал на замаскированную кнопку. Только после этого передал начальнику полиции ящики с карточками.
— Есть незарегистрированные? — кратко спросил тот.
— У нас первоклассный отель, господин, и мы хорошо знаем порядки.
— Девушки?
— А где ж их нет?
— И то правда, — согласился шеф и обернулся к Бонне: — Я пересмотрю это хозяйство, а вы…
Комиссар понимающе кивнул.
— Мы пойдем в номера… — Протянул руку к портье. — Ключи от незанятых номеров? Вы будете сопровождать меня…..
Полицейские заняли посты на этажах. Портье постучал в дверь первого номера.
***
Ангел и Грейт занимали две маленькие комнаты за рестораном. Собственно, не комнаты, а каморки, но приходилось мириться и с этим. Неудобства компенсировались тем, что комнаты были хорошо замаскированы и человек, не знающий расположения номеров в «Рыжем петухе», не сразу сообразил бы, что в нише за помещением, где переодевались певицы, есть еще одни двери.
Грейт спал, когда к нему постучали. Повернулся на другой бок, но постучали еще раз. Полковник сел на кровати, спросил недовольно:
— Кто там?
Услыхал голос слуги, который приносил им пищу:
— Откройте…
Грейт поискал ногами шлепанцы, посмотрел на часы. Черт бы его побрал: было условлено, что их разбудят в восемь, а сейчас начало пятого. В восемь Крюгер должен был заехать за ними.
Полковник зевнул и открыл дверь. Проворчал:
— Зачем такая спешка? — Однако, увидев испуганное лицо слуги, спросил: — Что случилось, Мартин?
— В отеле полицейская облава!..
Полковник отступил на шаг.
— Какая облава?..
На пороге второй комнаты появился Ангел.
— Быстрее за мной, — сказал Мартин, — у нас еще есть шанс…
— Что ты придумал?
— Одевайтесь — и вниз!
Полковнику не надо было повторять: пижама полетела прямо на пол, застегнул только две пуговицы сорочки и потянулся за брюками. Но почему Ангел торчит на пороге?
— Вы что, не слышали? — сердито бросил шепотом. — Черт, куда девались ботинки? — Нагнулся, вытащил их из–под кровати. — Быстрее, Франц, сейчас здесь будет полиция!
Когда Грейт оделся, Ангел еще застегивал пуговицы сорочки. Потянулся за пиджаком, забыв снять пижамные брюки. А Мартин нетерпеливо переступал с ноги на ногу у порога. Полковник подтолкнул Ангела — черт с ними, с брюками, можно и в пижамных!
Мартин сделал знак следовать за ним. На цыпочках прошли коридор, спустились по крутым ступенькам. Мартин открыл какую–то дверь, и они попали в коридор, который вел из кухни к мусоропроводу. Остановились перед большими, обитыми железом дверьми. Рядом — узкое грязное зарешеченное окно. Мартин выглянул и сразу отпрянул. Полковник тоже потянулся к окну, но слуга сделал предостерегающий жест.
— Там полиция!
— Какого же черта? — Это прошипел полковник, но Мартин объяснил:
— Портье включил секретную сигнализацию и разбудил меня. Я успел позвонить хозяину… Ждите, вот и они…
На улице остановилась машина, какие–то мужчины на высоких тонах стали ругаться. Мартин осторожно выглянул в окно и зашептал:
— Дай бог… дай бог…
Грейт оперся плечом о влажную холодную стену. Нащупал пистолет в кармане. Надо попробовать прорваться.
— У тебя есть ключ? — спросил у Мартина, кивнув на дверь.
— Да.
— Сколько там полицейских?
За стеной снова послышались голоса, загудел мотор, и машина стала разворачиваться.
Мартин вглядывался в окно, стекло которого было затянуто паутиной. Заскрипели петли тяжелых железных дверей. Мартин инстинктивно отпрянул от окна, но затем снова прильнул к нему. Несколько секунд смотрел, потом выпрямился и отер пот со лба.
— Ну теперь все в порядке…
Полковник встал на его место, выглянул. Увидел капот грузовика, а на противоположной стороне улицы–полицейского.
— Что ты мелешь! — ткнул пальцем в окно. — Там…
— Спокойно! — оборвал его Мартин. И это было настолько неестественно для всегда выдержанного и вежливого слуги, что полковник остолбенел. — Сейчас я все объясню… Машину прислал хозяин. Это мусорщики, их пропустила полиция, они сейчас зайдут сюда, и вы натянете их комбинезоны.
— Ну и что ж… — не понял Ангел, но полковник только отмахнулся от него.
Мартин встал возле дверей, открыл их, осторожно выглянул в щель.
Мусорщики гремели ящиками, и этот грохот ворвался в коридор, как–то подбодрив всех троих. Полковник, не ожидая напоминания, стягивал с себя куртку. Увидев, что Ангел бессмысленно смотрит на него, взорвался:
— А вам что, нужно особое приглашение?
Тот дрожащими руками стал расстегивать пуговицы.
В коридор вбежал один из мусорщиков. Глянул на полковника, словно примеряясь — был немного ниже Грейта, но в конце концов какое это имело значение? — сбросил комбинезон и потянулся за брюками полковника.
Грейт вынул из куртки бумажник, сунул в комбинезон, на ходу застегиваясь.
— Ну? — нетерпеливо протянул руку.
— Что? — не понял мусорщик.
— Кепи…
Тот сорвал с головы кепи. Полковник посмотрел на Ангела.
— Быстрее… — выскользнул за двери. Схватил большую урну с мусором и потащил к машине.
Второй мусорщик стал помогать ему.
— Ключ в машине, — шепнул Грейту. — Хозяин ждет на проспекте… третий квартал…
Грейт, не отвечая, вырвал у него урну, и мусорщик исчез за дверью…
Полицейский, казалось, посмотрел на полковника подозрительно, но Грейт не спеша высыпал мусор в машину, спокойно повернулся к полицейскому спиной л двинулся обратно.
Ангела еще не было в мусоросборнике, и Грейт ругал его последними словами. Осталось еще три урны — он поднял одну из них и понес на вытянутых руках, не чувствуя тяжести, поскольку боялся выпачкаться. Но вовремя сообразил, что настоящий мусорщик никогда не станет так нести урну — он уже привык и к вони, и к грязи, это для него работа, а на работе следует экономить силы. Схватил урну удобнее, приловчился и высыпал мусор одним движением. Стукнул даже по дну урны и потащил ее небрежно, держа за одну ручку.
Ангел ждал его, зажав под пазухой саквояж. Полковник вспылил:
— Вы что! Не понимаете?.. — Выхватил саквояж, бросил в урну, засыпал мусором. — Тащите ту, — показал еще на одну урну, — высыпайте — и сразу в кабину… Я сам оттащу урны назад…
Но Ангел проявил выдержку. Пока Грейт таскал пустые урны обратно, Франц утрамбовывал мусор, правда, стараясь держаться к полицейскому спиной. Пусть тот стоял метрах в пятнадцати и не мог хорошо разглядеть его — береженого и бог бережет…
Полковник шел из мусоросборника медленно, хотя хотелось бежать. Обошел машину сзади и сел за руль. Только сейчас почувствовал себя увереннее.
Ангел стал на подножку. Сообразил, что машина пройдет почти рядом с полицейским, а стоя на подножке, можно повернуться к нему спиной. Кроме того, видел, что так делают мусорщики: им некогда рассиживаться — до следующего дома два шага…
Машина, развернувшись, выехала на улицу. Полицейский только посмотрел на нее, пропуская. Полковник включил скорость, нажал на акселератор. Сейчас поворот — и все!
В последний момент Ангел оглянулся и увидел: полицейский бежит следом за ними, вытаскивая пистолет и что–то крича.
***
Когда мусорщики стали возражать, что у полиции, мол, свои дела, а у них свои, сержант вызвал шефа. Тот распорядился:
— Пусть работают. Только проследите, чтобы был порядок…
Полицейский, стоящий возле мусоросборника, понял это указание правильно: два мусорщика приехали, два и уедут. Он безразлично наблюдал, как таскают урны. Перед этим заглянул в мусоросборник — там никого не было — и перешел на противоположную сторону улицы. От машины и урн исходила вонь. Кроме того, не все ли равно, где стоять: он не выпустит из здания никого — только этих двоих, в комбинезонах.
Полицейский хорошо видел, как мусорщики вытаскивали последние урны. Один сел за руль, второй стал на подножку. Машина прошла мимо него чуть ли не вплотную. Он скользнул взглядом по спине мусорщика, по его ногам и вдруг заметил, что тот как–то странно обут: в мягких комнатных тапочках.
Полицейский понял: здесь что–то не так. Закричал:
— Стой!
Но машина рванула вперед и уже поворачивала за угол. Выхватил пистолет и успел выстрелить, целясь в шины, но не попал.
Сержант выскочил из вестибюля.
— Ты стрелял?
— Мусорщики!.. — только и произнес полицейский. — Надо догонять!
Он бросился к мусоросборнику, заглянул за урны — никого. Ударил плечом дверь, ведущую в помещение, — закрыта. Выбежал на улицу и увидел, что сержант уже садится в машину.
…Бонне, услыхав выстрел, подбежал к окну. Номер, в котором он находился, был на втором этаже, и, увидев, что сержант бежит к полицейскому «паккарду», комиссар открыл окно, перекинул тело через подоконник и прыгнул. Подошвы ног обожгло, но боль сразу отпустила, Бонне перебежал улицу и бросился на заднее сиденье «паккарда», затормозившего возле него. За ним в машину ввалился полицейский, поднявший тревогу.
«Паккард» на повороте заскрипел тормозами: переулок короткий, и неизвестно было, куда повернули «мусорщики».
Сержант высунулся по грудь из окна машины, позвал постового. Тот показал направо.
Пока «паккард» набирал скорость, полицейский успел рассказать, что случилось.
Бонне громко выругался.
— Проворонили, — заключил. — Эх, второй раз проворонили!..
— Не все еще потеряно… — попробовал возразить сержант. Рассчитывал, что какие–то шансы у них еще остались.
Они не знали, куда повернули «мусорщики», шофер вел машину наугад, поворачивая из переулка в переулок, — наверно, так вертелись и те, стараясь как можно быстрее замести следы.
Минут через пятнадцать они заметили на проспекте брошенную «мусорщиками» машину. «Паккард» затормозил почти рядом с ней, и Бонне, посвистывая, обошел вокруг грузовика. Обратил внимание на следы шин, оставленные грузовиком от резкого торможения.
— Очевидно, — констатировал с досадой, — здесь их ждали. Эта улица ведет к порту? — спросил сержанта.
— Да.
— Сколько километров?
— Около двух.
Бонне бросился к «паккарду».
— У них есть минут семь–восемь форы. А если там им придется ждать?..
Комиссар не закончил свою мысль, но все поняли его. Бонне не подгонял шофера, тот и так делал все, что мог.
На рейде виднелись два сухогрузных судна, у пирса замер белый английский теплоход, черную маслянистую воду бороздили буксиры. На безлюдной набережной стоял серый длинный «понтиак». В нем сидел низенький толстый человек.
«Паккард» остановился впритык.
— Господин Крюгер, если не ошибаюсь? — спросил комиссар, выходя из машины.
Толстяк расплылся в улыбке.
— К вашим услугам… Вильгельм Крюгер… С кем имею честь?
Стоял, не закрывая дверцы, ухмыляясь, смотрел на Бонне и, казалось, весь светился добродушием.
Комиссар посмотрел на море. Из порта, оставляя пенистый след, выходил приземистый военный корабль. Французский флаг трепетал над кормой.
— Неужели?.. — выдохнул Бонне. — Неужели?..
Увидел торжество на лице толстяка и все понял. Преступники бежали на французском военном судне, на корабле, принадлежавшем его стране, а он ничего не мог сделать.
Обернулся к Крюгеру с любезной улыбкой — не хотел показывать толстяку своих истинных чувств.
— Мы вынуждены были произвести в вашем отеле небольшую проверку.
— Каждому свое… — двусмысленно ответил толстяк. — И что вы нашли?
— К сожалению…
— Ай–ай… — сокрушенно покачал головой Крюгер. — Кого–нибудь упустили? — Он явно издевался над комиссаром, а тот не мог даже обругать его.
— Я потрясен вашими способностями, господин Крюгер!
— Благодарю… Кажется, ваше имя Бонне? Слышал много похвального… — Толстяк сел в машину. — Чудесная погода, не так ли, комиссар? Сегодня приятно совершить небольшую морскую прогулку, — засмеялся победно. — Я вам не нужен? Заходите, у нас неплохая кухня, и я всегда буду рад вас видеть…
«Понтиак» медленно двинулся. Даже то, что толстяк не рванул с места, свидетельствовало о его торжестве.
Бонне снова взглянул на море. Сторожевик сделался совсем маленьким. Скоро он превратился в точку на горизонте, а затем совсем слился с ним.
Воздух над океаном чистый и прозрачный, а Бонне плохо видел — от гнева слезились глаза. Толстяк поставил ему сегодня мат.
Бонне вздохнул и направился к «паккарду». Надо набираться терпения: может быть, ему и удастся когда–нибудь отыграться.