Вильям Вуд
СРЕДИ УМЕРШИХ
Мы были покорены сразу же, обнаружив этот участок на повороте дороги, извивающейся в направлении к Клей-Каньону. В объявлении, прибитом к засохшему дереву, можно было прочитать текст, написанный крупными буквами: «Продается участок. 1.500 долларов или больше, по договоренности», и дальше шел номер телефона.
— Пятнадцать сотен долларов в Клей-Каньоне? — удивилась Эллен. — Я не могу этому поверить.
— Говорят, что здесь на каждом шагу живет кинозвезда.
— Мы проехали уже около пяти километров, но не встретили еще ни одной. Правда, ни души не видно.
— Но дома стоят, — сказала Эллен в возбуждении.
Да, действительно, дома стояли: справа, слева, впереди, сзади; что-то вроде коренастых, низких ранчо, самых обычных, которые не ассоциировались ни с роскошью, ни с бурной и захватывающей жизнью их владельцев, как мы это себе представляли. Я не обнаружил никого и у вилл, выстроившихся вдоль спускавшейся дороги. Машины — «ягуары», «мерседесы», «кадиллаки», «крайслеры» — оставленные в аллеях, сверкали хромированными деталями на солнце.
Я заметил угол бассейна, белую вышку для прыжков, но ни один пловец не плавал в бирюзовой воде. Мы вышли из машины. Эллен шла, опустив свою достаточно крупную голову с короткими волосами, как будто увлекаемая вперед ее тяжестью. Кроме кузнечика, который пиликал на своей скрипке где-то на холме, ничто не нарушало тишины, окружавшей нас. Не было слышно даже птиц в абсолютно неподвижной листве деревьев.
— Этому участку чего-то недостает, — сделала вывод Эллен.
— Или он, вероятно, уже продан, но забыли снять объявление. Здесь что-то было прежде.
Я заметил какие-то щербатые бетонные блоки, будто выросшие из-под земли.
— Ты думаешь, это был дом?
— Трудно сказать. Во всяком случае, если это был дом, то он был разрушен несколько лет назад.
— О! Тед, какой идеальный уголок! — воскликнула Эллен. — Какой вид!
Она указала пальцем на круглые холмы, выжженные солнцем, которые, в дрожании горячего, душного воздуха, казалось, таяли, как воск.
— Одно преимущество, — добавил я, — так как земля уже выровнена, то нужно будет только очистить участок от кустарника, прежде чем начать строительство. Это сэкономит тысячу долларов.
Эллен взяла мои руки. Ее глаза сияли на ее серьезном лице.
— Как ты думаешь, Тед? Как ты думаешь?
Мы поженились, Эллен и я, четыре года тому назад, сделав этот шаг достаточно поздно для нас обоих, после того как нам перевалило за тридцать. Мы жили вначале в квартире в Санта-Моника, затем, после моего назначения на пост директора, — в доме Голливуд-хилса, лелея надежду, что с рождением нашего первого ребенка мы купим или построим дом побольше. Но ребенок не появлялся, и эта неудача, которая представляла для нас обоих источник грусти и волнения, была чем-то вроде старого скандала, в котором мы оба были виноваты.
После неожиданной удачи на бирже у нас появились приличные деньги, и Эллен начала потихоньку, как это ей было свойственно, намечать первые вехи.
Когда мы совершали покупку вместе, она отпускала замечения типа: «Это жилье стало слишком тесным для нас, ты не находишь?» Или: «Нужно бы обнести забором двор». Эти намеки не оставляли сомнений, что покупка дома воспринимается Эллен как нечто магическое: она верила, что если мы предпримем все меры для приема ребенка, то ребенок обязательно появится. Мысль эта делала ее счастливой. Ее лицо округлилось, серые тени вокруг глаз исчезли, и она вновь обрела свою спокойную веселость.
Я колебался, изучая участок. Я знаю теперь, что что-то было за этим колебанием, что-то такое, что я ощущал тогда как особое состояние тишины, смутное ощущение полной опустошенности.
— Здесь так тихо, — настаивала Эллен, — совсем нет машин.
— Дорога никуда не ведет, — объяснил я. — Она обрывается где-то в холмах.
Жена бросила на меня блестящий вопросительный взгляд. Ощущение счастья, которое она испытывала, начиная с момента, как мы стали искать дом, превратилось теперь в восторг.
— Мы сейчас позвоним, — уступил я. — Но не очень-то надейся. Участок может быть уже давно продан.
Мы медленно вернулись к машине. Рука ощутила обжигающую ручку двери. Внизу каньона зад какого-то грузовика бесшумно исчез за поворотом.
— Нет, — уверенно сказала Эллен, — не знаю почему, но я убеждена, что этот участок нас ждал.
Она была, безусловно, права.
Господин Карсуэл Дивс, владелец, взял мой чек на 1.500 долларов и взамен дал мне право на владение участком, потому что, когда он нас принимал у себя, Эллен и я были уже готовы купить его. Господин Диве не был агентом по продаже недвижимого имущества, как мы и подумали, прочитав его плохо составленное объявление. Он жил в доме в той части Санта-Моника, где живут в основном мексиканцы.
Это был человек неопределенного возраста, розовощекий и толстощекий, в брюках и туфлях из белой парусины, как если бы между грязными домами с крышами в форме асфальтовых террас и высохшими огородами соседей он тайно владел теннисным кортом.
— Итак, вы будете жить в Клей-Каньон, — бросил он нам. — Рос Рассел живет там или жил в свое время.
Мы узнали, что Джоэл Мак Креа, Джеймс Стюарт и Паула Рэймонд также жили там, как и целая группа продюсеров, постановщиков и актеров «на вторых ролях».
— О да, — сказал господин Дивс. — Это адрес, который производит прекрасное впечатление, когда он напечатан на почтовой бумаге.
Эллен ослепительно улыбнулась и пожала мне руку.
— Я сам получил его, можно сказать, романтическим способом, — заявил нам господин Диве, сидя в своем салоне, похожем на черную коробку, где не хватало воздуха и где витал запах камфоры, а стены были увешаны пожелтевшими фотографиями с дарственными надписями кинозвезд.
— Я выиграл его у гримера на сценической площадке во время съемок «Quo Vadis». Может быть вы еще помните меня: я был снят крупным планом в толпе.
— Это было давно, — заметил я. — Вы не пытались его продать все это время?
— Я чуть было его не продал десятки раз, — ответил он, — но не знаю почему, в последний момент все время что-нибудь мешало.
— Что именно?
— Вначале страховка от пожара, которая настолько велика в этом районе, что отпугивала возможных покупателей. Надеюсь, что вам придется уплатить значительную сумму…
— Я уже изучил этот аспект проблемы.
— Хорошо. Вас бы удивило количество людей, которые думают о подобных деталях в последнюю минуту.
— А что еще мешало?
Эллен дотронулась до моей руки, чтобы убедить меня не терять напрасно время, задавая глупые вопросы. Господин Дивс положил право владения передо мной и погладил его рукой.
— Иногда совершенно идиотские вещи. Одна пара, например, нашла мертвых голубей…
— Мертвых голубей? — повторил я, протягивая ему подписанный документ.
Схватив его розовой рукой, он стал размахивать им, чтобы высохли чернила.
— Пять голубей, если я хорошо помню, — сказал он. — По-моему, их убило электрическим током, когда они сели на оголенный провод. Муж этому не придал никакого значения, конечно, но жена устроила по этому поводу такую истерику, что мы вынуждены были расторгнуть сделку.
Украдкой я сделал знак господину Дивсу оставить в покое эту тему. Эллен любит животных, особенно птиц, переходя все границы: смерть животного для нее трагедия, а недавняя утрата нашего коккер-спаниеля заставила нас отказаться иметь в будущем животных. Но, казалось, Эллен ничего не слышала и, не отрываясь, смотрела на бумагу, которую держал господин Дивс, как бы боясь, что она улетит.
— Итак, — заключил бывший владелец, поднимаясь вдруг с кресла. — Теперь он ваш, и вы там будете счастливы, я в этом уверен.
— Я тоже, — сказала моя жена, покраснев от удовольствия и беря полную руку господина Дивса в свои руки.
— Адрес, который производит впечатление, — бросил он нам напоследок из-под козырька над входной дверью, когда наша машина тронулась. — Действительно, впечатление.
Эллен и я составляли современную пару. Беседы, которые мы ведем вечером дома, касаются, как правило, великих проблем нашей эпохи. Эллен рисует, я пишу время от времени, чаще всего на технические темы. Дом, который мы построили, вполне отражает наше отношение к современной эстетике. Мы работали в тесном сотрудничестве с Джэком Салмансом, архитектором, нашим другом, и мы нарисовали проект дома-модуля из стали, низкого, прочного и уютного, который лучше всего адаптировался бы к неровностям нашего участка и в то же время давал бы максимум пригодной для жилья площади. Четкие, строгие линии дома не оставляли ни одного темного угла; с трех сторон дом был окружен постройками, которым было не больше восьми лет.
Я должен был бы заметить признаки с самого начала, признаки плохого предзнаменования, которые можно интерпретировать только ретроспективно, хотя, как мне кажется сегодня, другие подозревали что-то, но ничего не говорили. Одно из первых зловещих предсказаний нам принес мексиканец, который пилил дерево.
Чтобы сэкономить наши деньги, Джэк Салмансон решил сам контролировать ход строительства, обращаясь лишь к помощи мелких независимых посредников, использующих ручной труд, как правило, негров или мексиканцев и настолько устаревший инвентарь, что он, кажется, функционировал только благодаря какому-то механическому чуду.
Мексиканец, маленький печальный человек с длинными усами, уже свалил два дуба с помощью своей пилы. Зато дерево, которое, казалось бы, должно поддаться сразу, он распилил только наполовину. Это было необъяснимо. Речь шла о дереве, высохшем много лет назад, о том самом, на которое было повешено объявление «Продается участок».
Наверное, ты попал на сплетение, — сказал Джэк, чтобы хоть как-то объяснить это. — Попробуй еще раз. Если пила нагреется, прекратим пилить и выдернем его с корнем с помощью бульдозера.
Как бы отвечая на зов, бульдозер сделал полукруг в другом конце участка и медленно стал приближаться к нам в облаке пыли. Покрытые потом плечи водителя-негра блестели на солнце.
Однако мексиканцу даже не пришлось работать пилой, так как оно стало падать само. Пораженный, человек быстро отбежал назад на несколько шагов. Дерево замерло, его голые ветви задрожали, как бы под действием сильного раздражения; затем с жутким шумом оно повернулось и упало в сторону бульдозера. Мой крик застрял у меня в горле, а Джэк и мексиканец издали вопль ужаса. Чернокожий водитель выскочил из кабины и повалился на землю в тот момент, когда ствол дерева уже раздавливал кабину бульдозера. Изменив свой маршрут, бульдозер двинулся в нашем направлении, роя в земле траншею. Джэк и я бросились в одну сторону, мексиканец — в другую; машина прошла между нами и, преследуемая негром, продолжала свой путь.
— Машина! Машина! — во все горло заорал Джэк.
Абсолютно новая легковая машина стояла перед домом напротив нашего участка. Бульдозер двигался прямо на нее. Когда его стальные зубы касались дороги — вырывались искры. Тряся пилой над головой, мексиканец стал орать что-то по-испански. Я закрыл глаза рукой и услышал, как Джэк испустил ругательство, как если бы он получил удар в живот, затем скрежет разрываемого металла заполнил мне уши.
Две женщины стояли на крыльце соседнего дома, открыв рот от удивления. Машина была разорвана пополам, ее зад и перед повисли на бульдозере, а ее крыша была смята, как бумажный носовой платок. Послышался глухой взрыв, и обе машины охватило пламя.
— Проклятое невезение, — прорычал Джэк, когда мы бегом пересекли дорогу. Краем глаза я увидел странный спектакль: мексиканец, стоя на коленях, молился рядом со своей пилой.
В тот же вечер мы отправились, Эллен и я, к нашим будущим соседям, Сондре и Джефу Шефит: у них мы познакомились с владелицей погибшей машины Джойс Кастл, соблазнительной блондинкой, выставляющей напоказ свои лимонного цвета брюки. После нескольких коктейлей все трое стали оценивать событие как ужасный фарс.
Мадам Кастл не преминула пошутить:
— Я делаю успехи, — сказала она радостно. — «Альфа Ромео» жила у меня только два дня, эта же машина шесть недель, и я даже успела поставить номера.
— Вы не можете оставаться без машины, мадам Кастл, — сказала Эллен серьезным тоном. — Мы вам уступим наш «плимут» с удовольствием, пока…
— Не волнуйтесь за меня, мне послезавтра привезут новую. Это все пустяки! Несчастный водитель бульдозера! Он переживает, должно быть, катастрофу!
— Он поправит дела, — уверил я. — Во всяком случае, у него есть еще две другие машины.
— Значит, работы будут продолжаться? — спросил Джеф.
— Не думаю.
Сондра издала тихое кудахтанье.
— Я случайно оказалась в этот момент у окна, я все видела. Можно подумать, мультфильм Рьюла Гольдберга о цепной реакции.
— А в конце цепи — мой бедный «кадиллак», — вздохнула Джойс.
Сьюи, собака мадам Кастл, которая весь вечер дремала у ног своей хозяйки, открывая время от времени глаз, чтобы бросить на нас холодный взгляд, вдруг помчалась, лая, со взъерошенной шерстью к входной двери.
— Сьюи! — позвала мадам Кастл, хлопнув рукой по своему бедру. — Сюда!
Опустив уши, собака посмотрела сначала на хозяйку, потом на дверь, как бы колеблясь в принятии решения. Злое рычание клокотало у нее в горле.
— Это — призрак, — объяснила Сондра шутливым тоном. — Это он вызвал несчастный случай.
Сидя в углу софы, поджав ноги под себя, она склонила голову набок и говорила, как очень умный ребенок.
Джеф громко засмеялся:
— О, здесь рассказывают невероятные истории!
Мадам Кастл, вздохнув, поднялась и привела за ошейник Сьюи к своему креслу.
— Я вынуждена буду повести ее к специалисту по психоанализу, — сказала она. — Сидеть, Сьюи! На, держи орешек.
— Я обожаю истории о призраках, — сказал я, улыбаясь.
— О, знаете ли… — проворчал Джеф с тоном сомнения.
— Расскажи, — бросила ему его жена, держа у губ бокал. — Уверена, что нашим гостям это было бы интересно.
Джеф Шефит, который был по профессии литературным агентом, был мужчиной высокого роста, с желтым цветом лица, который бесконечно поправлял черные, смазанные жиром пряди волос, падавшие ему на глаза. Он говорил, сохраняя улыбку в уголках губ, как будто хотел избежать риска быть принятым всерьез.
— Я знаю только, что в XVII веке испанцы имели обычай организовывать в каньоне казни через повешение. Их жертвам предписано возвращаться сюда, производя странный шум по ночам.
— Речь шла о преступниках? — спросил я.
— Самых отпетых, — ответила Сондра. — Что рассказал тебе Ги Ролинг, Джойс?
Улыбка и странное выражение скрытого удовольствия на лице супруги Джефа заставляли думать, что она прекрасно знала эту историю.
— Ги Ролинг, кинорежиссер? — спросил я.
— Да, он, — подтвердил Джеф. — У него конюшни при въезде в каньон.
— Я их видела, — сказала Эллен. — Изумительные лошади!
Показав свой пустой стакан, Джойс Кастл сказала с жеманством:
— Джеф, любимый, будь добр, принеси мне еще.
— Мы удаляемся от темы, — заметила Сондра нежным голосом, — и мне тоже еще, дорогой.
Она протянула ему бокал, когда он проходил мимо нее.
— Извини, Джойс, — принесла она свои извинения. — Я прервала тебя. Продолжай.
Сондра указала мадам Кастл ее аудиторию, сделав жест в нашу сторону. Я увидел, как напряглась Эллен в своем кресле.
— В ту эпоху, — начала Джойс томным голосом, — жил совершенно порочный испанец, имя которого я забыла, который только и делал, что воровал, насиловал и убивал. Дворянин, если я не путаю, очаровательный и, конечно, сумасшедший. Кончилось тем, что его повесили после его очередной выходки самого дурного тона в монастыре. Как видите, вы собираетесь жить в районе с богатым прошлым.
Все засмеялись.
— А шум? — спросила Эллен у Сондры. — Вы его слышали?
— Конечно, — ответила жена Джефа, наклонив грациозно голову.
Каждый сантиметр ее кожи был красивого кофейного цвета, безусловно, результат полудней, проведенных у бассейна, которые явно не разделял с ней ее муж, имевший желчный цвет лица и редкие волосы.
— Повсюду, где бы я ни жил, — заявил Джеф, еще сильнее улыбаясь уголком рта, — я всегда слышал необъяснимый шум ночью. Здесь водится много диких зверей: лисы, еноты, опоссумы и даже койот на вершине холма. С наступлением ночи они выходят из нор.
Улыбка, с которой Эллен слушала объяснение Джефа, застыла, когда Сондра добавила в своей развязной манере:
— Однажды утром мы нашли нашу кошку буквально разодранную на части. Ее туловище было сплошным кровавым комом и без головы.
— Лиса, — поспешил уточнить Джеф Шефит.
Каждое из его замечаний было тусклым, а от всей его фигуры исходила аура печали.
Его супруга сидела, опустив глаза к своим бедрам, как будто она хранила там какую-то тайну. Похоже, она испытывала большое удовольствие от этого разговора, и мне пришла в голову мысль, что она старается умышленно нас запугать. Эта мысль меня окончательно убедила. «Сондра слишком развлекается, чтобы бояться самой», — сказал я себе, наблюдая за ее загорелым от солнца лицом.
После случая с деревом, все шло хорошо в течение нескольких недель. Строительство дома быстро продвигалось. Эллен и я приезжали туда как можно чаще, обегали наполовину готовые комнаты, планируя наше будущее убранство: здесь будет камин, там — холодильник; на стене — литография Пикассо.
— Тед, я подумала, — объявила мне однажды Эллен робким голосом, — почему бы нам не сделать детскую комнату?
Я ждал.
— Теперь, когда мы будем жить здесь, часто будет случаться, что наши друзья будут здесь оставаться ночевать, вместо того, чтобы возвращаться поздно ночью, — продолжала она. — Большинство из них имеют маленьких детей…
Я обнял ее за плечи. Эллен знала, что я понял основную причину ее предложения. Когда она подняла голову, я поцеловал ее между бровей, отвечая таким образом на ее завуалированный вопрос и прибегая к особому коду нашей совместной жизни, жизни, состоящей из нежности и такта.
— Эй, вы! — крикнула Сондра Шефит с другой стороны дороги.
Она стояла на крыльце, на ней был бикини розового цвета, подчеркивающий смуглость ее кожи.
— Вы будете купаться? — спросила она, встряхивая выцветшими от солнца волосами.
— Нет купальника!
— Мы вам дадим. Приходите!
Эллен и я обсудили предложение, обменявшись взглядом, и дали согласие, качнув головой.
— Тед, вы белый, как саван, — сказала мне Сондра, когда я вышел в плавках во внутренний дворик. — Там, где вы живете, нет солнца?
Растянувшись в шезлонге, она изучала меня сквозь эллипсы огромных черных очков, инкрустированных драгоценными камнями.
— Я провожу слишком много времени в закрытом помещении, когда пишу статьи, — объяснил я.
— Вы можете приходить сюда, когда вам заблагорассудится.
Она вдруг улыбнулась, открывая ряд прекрасных зубов.
— Чтобы плавать, — добавила она.
Эллен присоединилась к нам в купальнике, который ей одолжили. Рукой она заслоняла глаза от металлического солнечного блеска, который, отражаясь в бассейне, бил ей прямо в лицо.
Поднявшись, Сондра подвела ее ко мне, как если бы она собиралась мне ее представить.
— Этот купальник идет вам больше, чем мне, — сказала она, положив руку с красными ногтями на руку моей жены.
Эллен слабо улыбнулась. Обе были одного роста, но у Эллен были более узкие плечи, более широкие бедра, она была крупнее. Когда они подошли ко мне, у меня сложилось впечатление, что я не знаю своей жены. Ее тело, столь мне знакомое, показалось чужим, непропорциональным. На ее бледной руке виднелись волосы, в то время как у Сондры они были невидимыми, за исключением мгновений, когда солнце превращало их в серебристый пушок.
Эллен схватила меня за руку, как будто почувствовав дистанцию, которая нас внезапно разделила.
— Прыгаем вместе, — сказала она весело. — Запрещается хвататься за края бассейна!
Сондра вернулась к своему шезлонгу, откуда она наблюдала за нами, наклонив голову набок, спрятав глаза за стеклами своих экстравагантных очков.
Происшествия вскоре возобновились, следуя друг за другом с нерегулярными интервалами. Ги Ролинг, которого я никогда не встречал, но заявления которого относительно сверхъестественных явлений до меня доходят из вторых рук как послания какого-нибудь оракула, считает, что живые мертвецы ведут жуткую жизнь, так как они бродят между двумя состояниями. Их разум вечно хранит воспоминание, живое и точное, о страстях жизни, и они могут от них освободиться только ценой невероятного усилия и безумной потери энергии, которые их в буквальном смысле слова оставляют без сил в течение долгих месяцев, а иногда и лет. Именно этим объясняются их сравнительно редкие появления. Конечно, имеются исключения, как подчеркнула однажды вечером Сондра — титулованная интерпретаторша теорий Ролинга — с той странной радостью, с которой она имела обыкновение делать замечания, касающиеся данной темы. Некоторые призраки проявляют себя ужасно активно, в частности, бывшие сумасшедшие, которые не знают границ смерти, как в свое время они не знали запретов в жизни. В целом, как считает Ролинг, призраки достойны скорее сожаления, чем страха.
Сондра передала нам также следующее высказывание кинорежиссера: «С точки зрения семантики, понятие „дом с привидениями“ заключает в себе ложную идею: это, скорее, не дом, а душа, которую посещают призраки».
В субботу, 6 августа, рабочий, занимавшийся системой труб, потерял глаз из-за неосторожного обращения с ацетиленовой горелкой.
В четверг, 1 сентября, оползень холма, возвышающегося над строительной площадкой, вызвал обвал четырех тонн скалистой породы и земли прямо на дом, наполовину законченный, и прервал строительные работы на две недели.
В воскресенье, 9 октября, как ни странно, именно в день моего рождения, в тот момент, когда я один осматривал дом, я упал, поскользнувшись на брошенной гайке, которая проделала шрам в моей шевелюре, потребовавший наложения шва из десяти стежков. Я бросился к Шефитам, позвонил им в дверь. Сондра открыла мне, она была в купальнике и держала в руке иллюстрированный журнал.
— Тед? — сказала она, рассматривая меня внимательно. — Я вас с трудом узнала, вы весь облиты кровью. Входите, я вызову доктора. Постарайтесь не испачкать мебель.
Я рассказал доктору о брошенной на полу гайке, о банке с краской, но я ему ничего не сказал о том, что поскользнулся потому, что внезапно обернулся. У меня было ощущение, что кто-то идет за мной, достаточно близко, чтобы дотронуться до меня; что-то зловонное, мокрое и холодное, почти ощутимое из-за своей близости витало в воздухе. Я помню, что вздрогнул, обернувшись, как будто таинственная холодная звезда вдруг заменила солнце в этот летний, знойный день. В это я не посвящал ни доктора, ни кого-либо другого.
В ноябре в Лос-Анжелесе случаются пожары. После продолжительной летней засухи сок деревьев спускается под землю; холмы, высохшие на солнце, будто умоляют, задыхаясь, об освобождении, которое им принесет либо жизнь, либо смерть: дождь или огонь. Как правило, вначале наступает огонь, быстро распространяясь, как эпидемия, захватывая самые отдаленные уголки пригорода до самого неба, мертвенно бледного, пока оно не потеряет звезды ночью, и густые коричневые клубы дыма не закроют его днем.
Пожар начался в Туюнге, к северу от нашего дома, в тот день, когда мы устраивались в нашем новом жилище, красивом, строгом, в стиле агрессивного модернизма, на высохшем холме, под изможденным небом земельного цвета и солнцем, покрытым тучами и следами мух, Сондра и Джеф помогали нам целый день, а вечером Джойс Кастл нанесла нам визит в сопровождении своей собаки и с большой бутылкой шампанского.
— Какой великолепный сюрприз! — воскликнула Эллен, захлопав в ладоши под подбородком.
— Надеюсь, оно достаточно холодное, — сказала Джойс. — Я поставила его в холодильник в четыре часа. Добро пожаловать в каньон! Вы — очаровательная пара, вы напоминаете мне моих родителей. Боже, какая жара! Из-за дыма я плачет целый день. Надеюсь, у вас есть кондиционер?
Рухнув в кресло, Джеф вытянул свои длинные ноги, как инвалид, укладывающий рядом с собой костыли.
— Джойс, ты прелесть, — сказал он. — Извини меня, что я не встаю: я восстанавливаю силы.
— Я тебя прощаю, мое сокровище, полностью прощаю.
— Тед, не принесешь ли ты бокалы? — спросила меня Эллен нежным голосом.
— Я могу вам помочь, — предложил Джеф, складывая свои ноги.
— Главное, не двигайтесь.
— Не думал, что я в такой плохой физической форме, — вздохнул он.
Действительно, у него был более мертвецкий вид, чем обычно, после того, как он полдня провел за поднятием ящиков и перетаскиванием мебели. Круги под глазами блестели у него от пота.
— Хотите посмотреть дом, Джойс? — сказала моя жена.
— Эллен, я обожаю вас, — ответила мадам Кастл. — Покажите мне все.
Сондра присоединилась ко мне на кухне. Опершись спиной о стену, обхватив левый локоть правой рукой, она молча курила. Через открытую дверь я видел икры ног ее мужа, развалившегося в кресле.
— Спасибо за помощь, — сказал я Сондре.
Не знаю почему, но сказал я это шепотом. Я слышал голоса Джойс и Эллен, сначала громкие, затем все более тихие по мере того, как они переходили из одной комнаты в другую:
— Все сделано из стали? Абсолютно все? Даже стены? А вы не боитесь молнии?
— Имеется специальная система заземления.
Джеф долго зевал в салоне. Не произнося ни слова, Сондра положила поднос на кухонный стол, в то время как я рылся в неразобранной картонной коробке в поисках бокалов. Она смотрела на меня настойчиво и холодно, как будто ждала от меня, что я буду с ней беседовать. Я понимал, что нужно нарушить молчание, которое становилось гнетущим и неестественным. Окружающий шум лишь способствовал тому, чтобы мы были изолированы от других в интимном кругу. Склонив голову набок, Сондра улыбнулась мне, и я услышал, как ускорилось ее дыхание.
— А это, что это? Детская комната? Эллен, дорогая!
— Нет, нет. Это специально для детей наших друзей.
У Сондры глаза были голубыми, как прозрачная вода. Ее, казалось, забавляло все происходящее, как будто мы с ней делили секрет, совершали заговор, который я торопился нарушить, громко произнося какое-либо замечание, которое все могли бы услышать. Но слова застревали у меня в горле, вызывая что-то вроде болезненной тревоги, и я удовлетворялся тем, что глупо возвращал ей ее улыбки. Чем дольше тянулось молчание, тем труднее его становилось нарушить, тем больше я был увлекаем интригой, за которую, несмотря на мою неосведомленность, полностью нес ответственность я сам. Даже без какого-то явного контакта между нашими телами, Сондре удалось сделать из нас любовников.
Эллен стояла в дверях кухни, наполовину повернувшись к салону, как будто ее первой реакцией, когда она нас обнаружила, было желание убежать. Устремив взгляд на стальной косяк двери, она, казалось, была погружена в свои мысли.
Сондра обратилась к ней своим обычным саркастическим тоном, и с помощью каких-то банальностей постаралась рассеять абсурдное впечатление, что между нами что-то было. Я заметил смущение моей супруги, которая ухватилась за предложение Сондры, не покидая ни на минуту взглядом ее губы, как если бы эта элегантная и загорелая женщина, которая спокойно продолжала курить, отпуская безобидные замечания, могла принести ей спасение.
Что касается меня, у меня создалось впечатление, что я абсолютно лишился дара речи. Если бы я присоединился к искусно невинной болтовне Сондры, я бы участвовал в обмане, направленном против моей жены; если бы я объявил правду, если бы положил конец всему этому, вскрыв нарыв… Но какую правду? Какой нарыв я должен был вскрыть? Чему я хотел положить конец? Чувству, витавшему в воздухе? Тени внушенной мысли? Ничего такого нет, конечно, таков был ответ: я даже не испытывал особой симпатии к Сондре, в которой я находил что-то холодное и неприятное. Нечего заявлять, потому что ничего не произошло.
— Где Джойс? — спросил я наконец; во рту у меня пересохло. — Она не хочет взглянуть на кухню?
Эллен медленно повернулась ко мне, что ей стоило, как мне показалось, огромного усилия.
— Она сейчас придет, — ответила она бесцветным голосом.
Только теперь до меня дошло, что Джеф и Джойс разговаривали в салоне.
Глаза моей жены со странно расширенными зрачками в розоватом свете ламп дневного освещения прощупывали мое лицо. Можно было подумать, что она пыталась выяснить, какой темный глубокий смысл скрывался в моем вопросе: шла ли речь о новом сигнале нашего общего с ней языкового кода, смысл которого я ей скоро открою? А что он означал в данном случае? Я улыбнулся ей, она мне улыбнулась в свою очередь, колеблясь, неестественно, как это бывает, когда видишь знакомое лицо, но не можешь вспомнить имя.
Джойс появилась вслед за Эллен.
— Я презираю кухни, — объявила она. — Моей ноги не бывает на моей собственной кухне.
Обведя нас всех троих по очереди взглядом, она добавила:
— Я вам не мешаю?
В два часа ночи я поднялся в постели, разбуженный. Комнату заполняли красноватые отблески пожара, который, вероятно, приблизился за ночь. В комнате плавала тонкая дымка. Эллен спала, повернувшись на бок; ее открытая ладонь, лежавшая на подушке около лица, казалось, ждала, что ей туда что-нибудь положат. Совершенно не зная причины моего пробуждения, я отбросил одеяло и подошел к окну посмотреть, как вел себя огонь. Он не был виден, но темные массы холмов выделялись на небе, которое, как пустой мешок, то надувалось, то опадало в зависимости от того, усиливался или утихал порыв ветра.
В этот момент я услышал шум.
Я придаю большое значение точному содержанию слов — к этому вынуждает меня редактирование технических статей, — но я не могу найти ни одного прилагательного, чтобы этот шум охарактеризовать. Может быть, я передам более или менее близко это значение с помощью моего собственного изображения: «влюмп». Это был нерегулярный звук, не сильный, не слабый, который шел ниоткуда и одновременно отовсюду.
Это не был четкий звук, потому что в нем было что-то неопределенное, как шепот; он начинался, иногда напоминая вздох, дыхание, растворившееся в воздухе, рождающееся и умирающее в одно и то же время. Каким образом, я не могу определить; присутствие чего-то, когда не отдаешь себе в этом отчет, воля или разум, и все же неумолимые.
Я вышел в коридор, тихо зажег свет, нажав на кнопку, вделанную в стену. Лампы осветили потолок, обои японского производства, создававшие впечатление пластика молочного цвета. Гладкие, неразрушаемые стены стояли передо мной. Помимо запаха дыма, я ощутил запах чего-то нового, мягкого, металлического, напоминавшего скорее запах машины, чем дома. Шум продолжал отзываться у меня в ушах. Казалось, он исходил теперь из комнаты, расположенной в конце коридора, из комнаты для детей друзей, дверь которой была открыта и где я различал серое пятно окна. Влюмп… влюмп… влюмп… влюмп…
Ориентируясь на серый четырехугольник, я пошел по коридору, чувствуя, что мои ноги стали тяжелыми, как колоды, и повторяя себе: «Дом дает осадку. Все новые дома дают осадку, производя странный шум». Почувствовав ясность ума, я уже не испытывал страха: я прошел по новому коридору моего стального нового дома, стараясь определить место, откуда исходил шум, вызванный либо строительным материалом, который давал осадку, либо бродившим зверем: еноты, как мне говорили, совершают частые набеги на помойки. А может быть, был какой-то недостаток в трубах или в системе отопления под землей? Как осмотрительный и ответственный хозяин, я теперь обнаружил возможную причину шума. Пройду еще несколько шагов и, очень возможно, узнаю, в чем же дело. Влюмп, влюмп. Серый цвет окна превратился в розовый, когда я подошел достаточно близко, чтобы посмотреть на холм, возвышающийся за комнатой. Это черное пятно — подлесок, а эта светлая полоса — валок, оставленный бульдозером во время его сумасшедшего бега. Во время катастрофы я был в том самом месте, где находился сейчас, то есть там, где стояло мертвое дерево, а искусственные плиты пола детской комнаты покрывали теперь его пень. Мне было достаточно протянуть правую руку, дотронуться до электрического выключателя, чтобы сумерки рассеялись.
— Тед?
Кровь стучала у меня в висках, у меня было впечатление, что сердце мое сейчас разорвется, и я прислонился к стене, чтобы сохранить равновесие. Однако я, конечно, узнал голос Эллен и очень спокойно ответил ей:
— Да, я здесь.
— Что происходит?
Послышался шум сбрасываемого одеяла.
— Не вставай, — сказал я. — Я сейчас снова лягу.
Шум прекратился, уступив место почти неслышному ворчанию холодильника и свисту ветра.
Я увидел Эллен сидящей в постели.
— Я пошел посмотреть на пожар, — солгал я.
Она пригласила меня присоединиться к ней, похлопав ладонью по месту, отведенному мне в постели, и я увидел ее улыбку в тот момент, когда собирался гасить свет в коридоре.
— Ты мне снился, — сказала она тихим голосом, когда я проскользнул под одеяло.
Она перекатилась ко мне.
— Но ты дрожишь! — сказала она.
— Я должен был надеть халат.
— Постой, я тебя сейчас согрею.
Ее душистое тело скользнуло вдоль моего, но я оставался лежать одеревенелый и ледяной, устремив глаза к потолку, с опустошенной головой.
— Тед? — произнесла Эллен спустя мгновение.
Это был обычный сигнал, всегда осуществляемый тоном сомнения, чтобы я повернулся на бок и взял ее в объятия.
— Да? — ответил я, притворяясь, что не понял.
Я почувствовал, как моя жена борется со своей сдержанностью, колеблется подать мне второй сигнал, который заставил бы меня понять ее жажду любви и который я, по странной рассеянности, вынудил ее сделать. Но подобное усилие было слишком велико для нее, а пустота, которая образовалась за счет моей холодности, была трудно заполнима, — холодности внезапной, необъяснимой, если только не…
Эллен медленно отодвинулась от меня, натянула одеяло до подбородка, затем спросила:
— Тед, что-то не так?
Она, вероятно, вспомнила о Сондре и о странной сцене в кухне. Я знал, что Эллен потребовалось огромное мужество, чтобы задать мне этот вопрос, ответ на который она, конечно, предполагала.
— Нет, — сказал я. — Просто я устал, день был трудный. Доброй ночи, дорогая.
Я чувствовал в темноте, как она искала моего взгляда, задавая мне вопрос, который она так и не осмеливалась произнести. Я повернулся на другой бок, испытывая смутное чувство вины. Но у меня не было ответа.
Пожар был укрощен после того, как он уничтожил около четырехсот гектаров и сжег несколько вилл. Тремя неделями позже начал лить дождь. Джэк Салмансон навестил нас однажды в воскресенье, чтобы посмотреть, как ведет себя наш дом. Он изучил все его углы, осмотрел фундамент, крышу и заявил, что дом непроницаем, как швейцарские часы. Из салона мы наблюдали, насупившись, за внутренним двориком, залитым сероватой грязью, которая угрожала поглотить под слоем гравия и ила несколько плит, которые я уложил на землю. Эллен отдыхала в спальне. Она взяла привычку ежедневно отдыхать после обеда, хотя именно я, а не она, не спал всю ночь, чтобы найти объяснение шуму, который становился все более и более необъяснимым. Я убеждал себя в том, что заглушенный шепот, который предшествовал иногда «влюмп», и шум выходящего воздуха вслед за этим, объяснялись недостатком в системе труб; что шаги, медленно идущие по коридору, останавливающиеся перед нашей закрытой дверью, а затем удаляющиеся, и сопровождаемые чем-то вроде глухого смеха, были неотъемлемо связаны со сжатием металлических стен после того, как они нагреваются за день. Эллен спала, ничего не слышав, как будто она была в каком-то оцепенении. Солнце, по-видимому, действовало на нас как наркотик. Она ложилась спать в девять часов, вставала на следующий день в десять часов утра, отдыхала после обеда, а в остальное время дня еле передвигалась, набросив на плечи мексиканскую шаль, так как постоянно жаловалась на холод. Мы пригласили на консультацию врача: он подумал вначале о наличии мононуклеоза, но поскольку анализы не подтвердили этот диагноз, он заключил, что речь идет, наверное, об инфекции синуса, и рекомендовал ей отдыхать столько, сколько она захочет.
— Мне пора возвращаться, — сказал Джэк после долгого молчания.
— Я сейчас разбужу Эллен.
— Зачем? Пусть спит. Ты ей скажешь, что я надеюсь, что она скоро будет чувствовать себя лучше.
Он поставил стакан, поднялся, нахмурив брови, обвел взглядом салон дома, который он нарисовал и построил.
— Вы счастливы здесь? — спросил он меня вдруг.
— Счастливы? — повторил я в растерянности. — Конечно, мы счастливы. Мы очень любим этот дом. Только он немного шумен по ночам. И все.
Я бормотал, как будто произносил первую фразу жуткой исповеди, но Джэк ее не заметил.
— Это материал садится, — сказал он, сопровождая свои слова жестом руки.
Его взгляд проследовал из одного в другой конец комнаты.
— Что-то все-таки не то, — прошептал он, тряхнув головой. — Может, это погода… или освещение… Здесь не хватает тепла, ты понимаешь, что я хочу сказать… или радости.
Я почувствовал, что меня заполняет безумная надежда, как если бы Джэк волшебной формулой собирался рассеять мои страхи, с которыми я не в состоянии был справиться один; мы могли бы спокойно все обсудить, как взрослые умные мужчины. Однако мой друг меньше думал о причине, вызвавшей мрачность, обстановки, но больше о способе, как это изменить.
— Положи здесь пару ковров ярких расцветок, — предложил он. — Например, оранжевого цвета.
Я, не отрываясь, смотрел на пол салона, не в состоянии убедить себя в действенности пары ковров.
— Да, — ответил я, — попробую.
Эллен вошла, волоча ноги, с отекшим от сна лицом.
— Джэк, — сказала она, собирая волосы назад. — Когда улучшится погода и я буду лучше себя чувствовать, приезжайте сюда с Анной и детьми.
— С удовольствием, — пообещал архитектор.
Повернувшись ко мне, он добавил насмешливым тоном:
— И когда здесь больше не будет шума.
— Шума? Какого шума?
Когда Эллен обратилась ко мне, ее лицо приняло то растерянное выражение, которое стало для нее привычным. То, что в ней было раньше от искренности и открытости, теперь куда-то ушло, оставив лишь пустоту. Моя жена не доверяла мне, она подозревала меня в том, что я скрываю от нее отвратительную реальность.
— Ночью, — объяснил я. — Это дом дает осадку.
После того как наш друг уехал, Эллен устроилась с чашкой чая в кресле, в котором сидел Джэк. Длинная, ярко-красная шаль, которая укрывала ее до колен, скрывала руки и делала таинственными и необъяснимыми две белые кисти, которыми она обхватила чашку, стоявшую на коленях.
— Какая печальная история! — сказала она бесцветным голосом. — Мне очень жаль Сондру.
— Почему? — спросил я, насторожившись.
— Вчера заходила Джойс. Она мне рассказывала, что вот уже шесть лет, как она время от времени имеет связь с Джефом.
Моя супруга повернула голову в мою сторону, чтобы увидеть мою реакцию.
— Это объясняет поведение и Джойс, и Сондры по отношению друг к другу, — сказал я, смотря прямо в глаза Эллен.
В них я увидел только отблески стекол окна, по которым стекали капли дождя, и у меня появилось леденящее ощущение, что я обнаружил частицу правды: Эллен плакала в одиночестве, плакала в самой глубине своей души, куда я уже не имел доступа. Она больше не верила в мою невинность, и я не знаю, верил ли я в нее сам. Джойс и Джеф, должно быть, тоже считали меня виновным; что касается Сондры, трудно сказать, что она думала, но вела себя так, как будто наш адюльтер был свершившимся фактом. В определенном смысле, комедия, которую она играла, была гениальной, потому что она дотрагивалась до меня либо случайно, либо невинно. Даже ее взгляды, на основе которых она строила легенду о нашей связи, были далеки от нежности: это были взгляды инквизитора, хитрые и всегда сопровождаемые скрытой улыбкой, как если бы мы владели с ней тайной, которую знали только мы и не знали другие. Но что-то, однако, в ее поведении — ее манере склонять голову набок, может быть, — ясно подразумевало, что эта шутка делалась в ущерб другим, всем без исключения. Более того, она взяла привычку называть меня «дорогой».
— Сондра и Джеф имеют слабоумного ребенка, которого они поместили в специальное учреждение, — продолжала Эллен. — По-видимому, это их настраивает друг против друга.
— Джойс рассказала тебе эту историю?
— Она сделала намеки между делом, как о совершенно естественных вещах. Я предполагаю, что она думала, что мы в курсе дела, я терпеть не могу узнавать тайные несчастья других.
— Что ты хочешь, это мир, связанный с кино. Мы для них просто провинциалы.
— Сондра должна быть очень несчастлива.
— Трудно сказать, когда речь идет о ней.
— Я часто спрашиваю себя, что она ждет от жизни… если она ищет где-то, вне семьи.
Я хранил молчание.
— Может быть, и нет, — сказала Эллен, отвечая на свой собственный вопрос. — Она не коммуникабельна.
Почти холодна…
Я присутствовал на спектакле моей жены, которая боролась сама с собой, чтобы залечить вскрытые раны, которые — она была в этом убеждена заставят ее рано или поздно страдать. Эллен отказывалась верить в мою верность.
Я мог бы утвердить ее в этом мнении, прибегнув ко лжи. Я мог бы ей рассказать, что я встречал Сондру в городе, в кафе, что мы занимались любовью в отеле второго разряда по вечерам, откуда я звонил домой, чтобы предупредить, что вернусь поздно. Нарыв лопнул бы, тогда можно было бы его вычистить и лечить. Конечно, операция была бы болезненна, но она позволила бы мне вновь завоевать доверие Эллен, и наш союз был бы таким же, как и прежде. Когда я видел, как мучается моя жена, переживая свои сомнения, я испытывал искушение «признать» эту ложь. Мне никогда не приходила в голову мысль сказать ей правду, так как показать, что я в курсе ее подозрений — значило бы признать мою вину: почему же я боялся, если для этого не было никакой причины? Должен ли я был объяснять мою холодность по отношению к ней, наводя на нее ужас рассказами о непонятном шуме, который она никогда не слышала?
Таким образом, мы оставались неподвижны, холодны, чувствуя себя неуютно в нашем герметичном доме, на который начинала спускаться ночь. Во мне вдруг поднялась волна надежды: а что если мой страх не столь обоснован, как страх Эллен? Что если призраки, которые наводили ужас на нас обоих, были лишь плодом нашего воображения и их можно заставить исчезнуть с помощью здравого смысла? Я понял, что если мне удастся прогнать тени, которые меня мучили, то и те, которые преследовали мою жену, тоже исчезнут, так как тайны, отделявшей меня от нее, не существовало бы более. Подобная перспектива победы разума вызвала во мне настоящее ликование.
Что это? — спросила Эллен, показывая пальцем на что-то на верху большого окна, на что-то, походившее на раскачивающийся от ветра листок дерева. — Можно подумать, что это — хвост, Тед. На крыше должен быть какой-то зверь.
Подойдя к окну, я увидел клок шерсти, по которому стекали капли дождя.
Это напоминает хвост енота, — согласился я. — Странно, что он вышел из норы до наступления ночи.
Я натянул плащ и вышел. Темное с белыми полосами пятно, вяло раскачивалось на краю крыши, парапет которой скрывал остальную часть тела животного. Воспользовавшись лестницей, приставленной сзади дома, я влез на крышу. Как и остальные составляющие элементы нашей анатомической организации, мозг представлял собой орган, имеющий устоявшиеся привычки. Его способности ограничиваются нашим предыдущим опытом, а наша мысль охватывает лишь то, что она привыкла воспринимать. Столкнувшись с явлением, выходящим за рамки обычного, она может взбунтоваться и даже рухнуть.
В течение недель я упорно отрицал ту очевидность, которую обнаружили мои чувства, я отказывался допустить, что Что-то Другое живет в доме вместе со мной и Эллен, что-то злое и чуждое нашему миру. Столкнувшись с другим аспектом реальности, мой разум поторопился объяснить это появлением лис, как это сделал в свое время Джеф. Но странное дело: во-первых, лиса имеет мало шансов на победу в борьбе с енотом; во-вторых, она никогда не смогла бы оставить его в подобном состоянии. Труп животного лежал на краю крыши, и я заметил его голову, отделенную от туловища, только тогда, когда ударом ноги заставил тело скатиться до парапета.
Только призвав на помощь все запасы моей воли и повторяя про себя: «Эллен не должна знать, Эллен не должна знать», у меня хватило смелости схватить куски разодранного животного и бросить их как можно дальше. Когда моя жена, крикнув, позвала меня, мне удалось ей ответить почти нормальным голосом:
— Это — енот. Он убежал, как только услышал меня.
Затем я дошел до конца крыши и там меня вырвало.
Позже я вспомнил разодранную кошку, о которой рассказала Сондра. Я позвонил Джефу в его агентство и пригласил его пообедать вместе. Я испытывал огромное желание поделиться с кем-то, желание, которое я не мог удовлетворить у себя дома, где молчание становилось с каждым днем все более тяжелым и непреодолимым.
Один или два раза Эллен рискнула спросить:
— Что происходит, Тед?
И каждый раз я отвечал:
— Ничего.
И разговор на этом прерывался. Я видел по глазам моей жены, что она не узнает человека, за которого она вышла замуж. Я стал холоден, стал избегать ее. Детская комната с ее двухэтажными кроватями и изображением игрушек на обоях была постоянным напоминанием нашей неудачи. Эллен следила за тем, чтобы дверь туда была почти всегда закрыта, но пару раз, после полудня, я ее заставал там, когда она без цели ходила по комнате, трогала вещи, и, казалось, удивлялась тому, что они еще находились там, после столь долгих месяцев бесплодия. Наше безумное желание иметь ребенка угасло, а чужие дети не пользовались этой комнатой, так как мы никого не приглашали к себе. Молчание повлекло за собой глубокую, расслабляющую инертность. У Эллен было постоянно отекшее лицо, помятое и аморфное, погасший взгляд; ее тело обрюзгло, как будто в нем был заключен большой тайник, полный горя. Мы перемещались в доме по орбите, как лунатики, совершая привычные движения под воздействием инерции. Вначале наши друзья продолжали навещать нас, но, раздосадованные или смущенные, они вскоре прекратили наносить нам визиты и оставили нас в одиночестве. Только Шефиты продолжали переходить дорогу время от времени. Джеф, более мрачный, чем обычно, рассказывал дурные и странные истории, много пил и чувствовал себя не в своей тарелке. Как правило, Сондра вела разговор, насмешливо болтая на любую тему, и никогда не забывала жестом, словом, взглядом намекнуть о нашей тайной связи.
Джеф и я вместе обедали в Браун-Дерби на Вайн-стрит, сидя под карикатурами, выполненными углем и изображавшими кинозвезд. За соседним столиком какой-то импресарио голосом, сорванным от многочисленных произнесенных с энтузиазмом речей, расхваливал какого-то актера, обращаясь к полному мужчине с багровым лицом, который проявлял интерес только к содержимому своей тарелки.
— Сумасшедшая профессия, — вздохнул Джеф. — Какое счастье, что ты работаешь в другой области.
— Я понимаю, что ты хочешь сказать, — ответил я.
Шефит даже не догадывался о причине, по которой я его пригласил пообедать вместе, а я еще не делал никаких намеков на это. В этот момент мы «пытались растопить лед». Джеф адресовал мне свою обычную улыбку уголком рта, на которую я поторопился ответить. «Мы — друзья», — как бы говорили мы друг другу с помощью этих улыбок, но были ли мы друзьями на самом деле? Он жил в доме напротив, наши пути пересекались по крайней мере раз в неделю, мы обменивались шутками. Будучи у нас в доме, он всегда торчал в одном и том же кресле; я же предпочитал белый стул с прямой спинкой из салона: наша дружба строилась на столь малых вещах. И все-таки у Джефа был дебильный ребенок в приюте и жена, которая развлекалась тем, что придумывала себе любовников; я, в свою очередь, имел демона, который опустошал мой дом; жену, которую разрывали подозрения и которая все более отдалялась от меня и слишком быстро старела. И я просто ответил: «Я понимаю, что ты хочешь сказать».
— Ты помнишь, как мы однажды говорили о призраках? — начал я атаку.
Я произнес это насмешливым тоном.
— Да, конечно, помню.
— Сондра тогда нам рассказала, что ваша кошка была убита.
— Лисой.
— Это ты так сказал. Сондра ничего не уточняла.
— Ну и что? — сказал Джеф, пожав плечами.
— Я нашел мертвого енота у нас на крыше.
— На вашей крыше?!
— Да, в ужасном виде.
Джеф вертел в руках вилку, но наш разговор потерял свой шутливый настрой.
— С оторванной головой?
— Хуже.
Какое-то мгновение он хранил молчание и, казалось, боролся с собой, прежде чем заявил:
— Тебе лучше было бы переехать, Тед.
Я знал, что он старается мне помочь, что он попытался развеять скованность, существующую между нами. Это был мой друг, он протянул мне руку, но он не сказал мне того, что я хотел бы услышать.
— Я не могу этого сделать, Джеф, — ответил я терпеливым тоном, который обычно применяют, когда вас не понимают. — Мы живем в доме всего пять месяцев, и он стоил двадцать две тысячи долларов. Заем, который мы сделали в ссудном банке, нас обязывает жить в доме по крайней мере в течение года.
— Тебе лучше знать, — согласился Джеф, вновь улыбаясь.
— У меня было желание просто поговорить с тобой, — сказал я, раздраженный его поспешной капитуляцией. — Я хотел бы, чтобы ты мне сказал, что ты знаешь об этой истории с призраком.
— Немногое. Сондра знает больше, чем я.
— Я предполагаю, что ты не стал бы мне советовать без причины покидать дом, который я только что построил?
— Можно подумать, что несчастье не покидает этих мест, вот и все. Существует или не существует призрак, этого я не знаю.
У Джефа от того оборота, который принял наш разговор, был смущенный вид.
— Что думает об этом Эллен? — спросил он.
— Она не в курсе.
— И не знает о еноте?
— Ничего не знает.
— Есть что-то еще?
— Шумы ночью…
— Я бы рассказал об этом Сондре, если бы был на твоем месте. Она лучше разбирается в этом вопросе, чем я. Первое время, когда мы переехали жить в каньон, она имела привычку бродить по вашему участку… что-то там высматривать… особенно после гибели кошки…
Шефит с трудом подыскивал слова, и мне пришла в голову мысль, что этот разговор ему был тягостен. Он вымучивал из себя улыбку и, казалось, был готов сломаться.
Имя его жены все время упоминалось в нашем разговоре.
— Послушай, Джеф, по поводу Сондры…
Он остановил меня жестом:
— Не беспокойся, я ее знаю.
— Знаешь, между нею и мной абсолютно ничего нет. Это ее способ развлекаться. Сондра — странная женщина.
— Со мной она действует подобным же образом: она флиртует, но мы больше не спим вместе.
Он вертел в руках чайную ложку, смотрел на нее, но не видел.
— Это началось, когда она забеременела, — продолжал он. — А после рождения ребенка все кончилось между нами. Ты знал, что у нас есть сын? Он находится в одном учреждении в Долине.
— Ты нашел какое-нибудь решение?
— Да: Джойс Кастл. Я не знаю, что бы я делал без нее.
— Ты думал о разводе?
— Сондра никогда не даст согласия на развод. И у меня нет никакого повода, который был бы убедителен.
Он пожал плечами, как если бы эта история его не касалась.
— Я же не могу назвать в качестве причины ее манеру смотреть на других мужчин, в то время как она придерживается скрупулезной верности.
— Верности кому? Тебе, Джеф? Кому?
— Не знаю. Себе, может быть, — прошептал он.
Продолжил бы он, если бы я его поддержал? Что бы там ни было, я его перебил, так как я понял, что благодаря этому загадочному замечанию наш разговор направился в русло проблемы, которую я хотел поставить перед Джефом, и что он мог бы дать ответ, и эта мысль приводила меня в ужас: я не хотел услышать то, что я стремился обнаружить, приглашая его на обед. Смеясь, я просто заявил:
— Безусловно, безусловно!
Я поспешил запрятать это открытие в тайник моего разума, куда я складировал все невероятности этих последних месяцев — шаги, шум ночью, исковерканного енота — из страха стать сумасшедшим, если бы я принял их как реальность.
Сжав губы, с горящими щеками, Джеф вдруг заглянул мне в глаза.
— Ты не свободен сегодня в полдень? Я должен заехать в клинику и подписать документы о передаче ребенка. У него приступы ярости, он совершает… ужасные вещи. Не удается больше его контролировать.
— А Сондра?
— Сондра их уже подписала, когда она ездила одна в учреждение. В общем, она предпочитает ездить туда без меня… Ты очень помог бы мне, если бы поехал со мной, ты оказал бы мне своего рода моральную поддержку. Я не требую от тебя его видеть: ты сможешь меня подождать в машине. Это всего в пятидесяти километрах отсюда, ты вернешься к ужину…
Его голос дрожал, слезы заполнили желтоватые белки его глаз. Казалось, его охватила лихорадка; его шея как бы сжалась, охваченная воротником рубашки, виски провалились. Его рука, похожая на коготь, сжала мою.
— Конечно, Джеф, я поеду с тобой, — сказал я. — Я сейчас позвоню на работу: они могут прекрасно обойтись без меня полдня.
Мой ответ тут же привел его в чувство.
— Спасибо, Тед, я очень ценю твой жест. Это не будет слишком тяжело, обещаю тебе.
Учреждение в Долине Сан-Фернандо представляло собой ансамбль новых зданий, фасады которых были отделаны искусственным мрамором, а перед зданиями расстилались недавно засеянные травой газоны. Повсюду висели объявления, рекомендовавшие больным не ходить по газонам. Молодые карликовые деревья, окруженные кругами пыльной земли, вытянулись вдоль ленты дороги, по которой из уважения к надписям «По газонам не ходить» медленно гуляли больные пансионата. Их сонливый поток переходил из одной аллеи в другую под бдительным оком санитаров в белых халатах и колониальных фуражках, которые дирижировали движением на «перекрестках».
Жара становилась невыносимой, я вышел из машины, но вместо того, чтобы ходить по стоянке машин, я принял решение присоединиться к пансионерам и их посетителям. Выбрав почти пустую аллею, я направился без какой-либо видимой цели к зданию, которое соседствовало с двором, окруженным решеткой. Детская горка и «курятник», находившиеся там, навели меня на мысль, что речь идет о корпусе для детей. Я увидел Джефа, который выходил из него, в сопровождении медсестры, которая везла что-то вроде тележки, гигантского кресла, в котором скрючился «ребенок».
У меня было впечатление, что, даже, не принимая во внимание тележку, это создание, несмотря на его человеческий облик, вероятно, ползало, как аллигатор; глаза его, впрочем, были похожи на глаза аллигатора: глаза холодные, бездушные, спящие, выделявшиеся на очень загорелом лице, а голова его была вытянута скорее горизонтально, чем вертикально. Черты его лица были лишены какого-либо интеллекта, а из открытого рта тянулась слюна, заливая подбородок. «Ребенок» грелся на солнце, инертный, отвратительный, в то время как Джеф беседовал с медсестрой.
Быстро повернувшись, я стал удаляться с чувством, что я вторгся в зону несчастья моего друга. Я увидел гадкий мир, существование которого само по себе представляло угрозу моей жизни. Вид этого чудовищного ребенка со звериным взглядом создавал у меня впечатление того, что, случайно раскрыв постыдный секрет Джефа, я делил с ним теперь его тяжелую ношу.
И все же я сказал себе, что лучшую услугу, которую я мог бы ему оказать, — это скрыть от него, что я видел его сына, чтобы не вынуждать говорить его на болезненную для него тему.
Шефит вернулся к машине бледный, взволнованный и заявил, что хочет выпить. Мы остановились сначала в кафе с названием «По дороге в Голливуд», затем — в Шерри Лейн на Вайн-стрит, где две девицы предложили нам свои услуги, и, наконец, снова в Браун Дерби, где я оставил мою машину. Джеф поглощал алкоголь методично и безрадостно, рассказывая мне, торопясь, конфиденциально о книге, права на которую он уступил Варнеру Бросу за чрезвычайно высокую цену. «Бульварная литература, — уточнил он, — написанная одним из тех паразитов, которые понемногу вытесняют настоящих авторов».
— Скоро будут лишь компетентные паразиты и некомпетентные паразиты, — заявил он.
Уже в третий раз, вероятно, мы имели с ним подобный разговор, и Джеф нанизывал машинально фразы, опустив глаза к столу, на котором он тщательно ломал на мелкие кусочки маленькую красную палочку из пластмассы.
Когда мы вышли из ресторана, солнце уже садилось, и ночной холод окутывал город, построенный в пустыне. Еще горел слабый розовый свет на верху Бродвей Билдинг, за которым исчезло солнце. Джеф глубоко вздохнул и вдруг начал кашлять.
— Проклятый туман, — пробурчал он. — Проклятый город. Было бы невозможно выдвинуть хотя бы одну причину, объясняющую, почему я здесь живу.
Он направился к своей машине, немного покачиваясь.
— Может быть, ты вернешься вместе со мной? — предложил я. — А машину заберешь завтра.
Он порылся в отделении для перчаток, достал пачку сигарет, всунул одну из них в зубы и начал ею покачивать, не зажигая однако.
— Тед, мой друг Тед, сегодня вечером я не вернусь домой. Если бы ты меня отвез в Шери Лейн, я был бы тебе бесконечно признателен.
— Ты уверен? Я поеду с тобой, если ты хочешь.
Джеф с насмешливой физиономией направил в мою сторону свой указательный палец.
— Тед, ты — отличный парень, вызывающий уважение интеллигент. Я тебе советую возвращаться и заняться твоей супругой. Нет, серьезно, займись ею, Тед. Что касается меня, то я сейчас спокойно отупею в Шери Лейне.
Я уже удалялся, направляясь к своей машине, когда он мне бросил:
— Тед! Я хотел тебе сказать… В свое время моя жена была так же мила, как и твоя…
Я не проехал и километра, когда последние отблески света исчезли на небе и ночь наступила так же внезапно, как опускается штора. Над неоновыми огнями бульвара Сансит появилась половинка чахлой луны, которая тотчас же была затянута густым туманом, спускавшимся в пустыню. Когда я достиг окраины Клей-Каньона, лобовое стекло машины было покрыто его капельками.
Поскольку в доме не было света, я подумал, что Эллен, возможно, уехала куда-то, но когда я обнаружил наш старый «плимут» в аллее, я почувствовал себя раздавленным ледяными тисками непонятного страха. Образы дня, казалось, появились внезапно из тумана и начали одолевать мой разум. Столь привычный вид машины моей жены, вид, сочетавшийся с темнотой и молчанием, вызвал во мне панический страх. Я бросился к двери, выставив вперед правое плечо, как если бы я должен был ее вышибить, она широко открылась под моим натиском, и я очутился в темном салоне, где только мое тяжелое дыхание нарушало тишину.
— Эллен! — крикнул я резким и жалобным голосом, который я едва узнал сам. — Эллен!
Голова кружилась у меня, я должен был вот-вот потерять равновесие. Вдобавок ко всем моим мучениям последних месяцев, темнота и молчание уже не находили места в галерее ужасов моего разума, готового трещать по всем швам. Я увидел то, что отказывался видеть: в детской комнате в глубине двухэтажной кровати лежали крысы, от сырости вздулись красные обои; испанский дворянин, повешенный за шею на засохшем дереве, ударял каблуками о стену с легким звуком «влюмп»; его элегантные одежды шуршали от ветра, в то время как он медленно крутился, увлекаемый невидимыми потоками воздуха, пронизанного пороком. И когда, вращаясь, он повернулся ко мне, я увидел его широко открытые глаза ящерицы, которые бросили в мою сторону взгляд ненависти и презрения.
«Это» было здесь, — должен был признаться я. «Это» — отвратительно, а я оставил жену одну с «Этим» в доме. Эллен была пронизана этой леденящей вечностью, где молчаливые тени обменивают их субстанции на сотни волнительных лет речи: одно слово, выдавленное из груди, объятой ужасом, крик, вздох или рычание, слова красноречия, заимствованные из жизни, чтобы утолить неутолимую жажду живой смерти.
Свет зажегся у меня над головой, и я оказался в коридоре напротив детской комнаты. Эллен шла по направлению ко мне, улыбаясь.
— Тед? Что ты делаешь в темноте? Я немного заснула перед ужином… Ты ничего не отвечаешь? Ты плохо себя чувствуешь?
Она подошла ко мне и показалась мне удивительно красивой. Ее глаза гораздо более глубокого голубого цвета, чем глаза Сондры, имели фиолетовые отблески.
Она вновь стала молодой и стройной, в глубине ее души, как маяк, светилось вновь спокойствие.
— Очень хорошо, — прокаркал я. — А ты, ты уверена, что ты хорошо себя чувствуешь?
— Конечно, — сказала она, улыбаясь. — Я чувствую себя намного, намного лучше.
Она взяла мою руку, радостно ее поцеловала.
— Я одену платье и приготовлю ужин, — сказала она, направляясь к нашей комнате.
Несмотря на полумрак, царивший в детской комнате, я заметил при свете из коридора вмятину, которую оставило ее тело на покрывале нижней кровати.
— Ты спала в детской? — спросил я.
— Да, — ответила она. — Я там мечтала, ожидая тебя, захотела спать и легла там. Кстати, почему ты возвращаешься так поздно? У тебя была дополнительная работа?
— Ничего не произошло?
— Почему? Что могло бы произойти?
Я не знал, что ответить, но мое сердце прыгало от радости в груди. С этим было покончено! Не зная того, Эллен встретилась безбоязненно со злом в его логове; она прошла сквозь него во мне, как ребенок, и вновь стала сама собой, не угнетая себя мыслью, что она его победила. Я оберегал ее все это время моим молчанием, моим отказом делиться ужасом с женщиной, которую я любил. Я Протянул руку в комнату, нажал на выключатель. Свет залил веселые красные обои с изображением игрушек, красно-белые занавески, красно-синие покрывала. Это была красивая, веселая комната, удобная для ребенка.
Эллен вернулась в комбинации.
— Что с тобой, Тед? У тебя озабоченный вид. На работе все в порядке?
— Да, да, — ответил я. — Я был с Джефом Шефитом. Мы поехали в пансион к его сыну. Бедный Джеф! У него несчастная жизнь!
Я рассказал Эллен, как я провел вторую половину дня; у меня создалось впечатление, что впервые с тех пор, как мы поселились здесь, я говорил свободно у себя дома. Выслушав меня с тем особым вниманием, которое ей было свойственно, жена поинтересовалась, как выглядит ребенок.
— В точности аллигатор, — ответил я с отвращением. — Настоящий аллигатор.
Выражение скрытой, необъяснимой радости появилось на лице Эллен. Она как будто смотрела сквозь меня, устремив взгляд в детскую комнату, как если бы источник ее радости находился там. В то же мгновение я вздрогнул, почувствовал холодное дыхание в спину, тот же поток холодного и сырого воздуха, который должен был бы послужить мне предупреждением в день последнего моего рождения, если бы я не был тем, кто я есть сейчас. Создалось такое впечатление, что у меня вдруг произошло обезвоживание организма, как будто вся моя кровь вытекла через вены, а сам я начал усыхать. Когда мне удалось заговорить, мой голос показался мне самому похожим на звук, издаваемый ржавым, сухим насосом, которым долгое время не пользовались.
— Что здесь странного? — прошептал я.
— Странного? Абсолютно ничего, но я чувствую себя намного лучше. Я думаю, что я беременна, Тед.
Улыбаясь, Эллен склонила голову на бок.
