Эта глава об Эдварде Чейсе Толмене состоит из двух частей.

Вторая часть по существу представляет собой ту речь, которую я произнес по случаю празднования столетия Толмена, состоявшегося в Толмен-Холле, на территории колледжа Беркли при Калифорнийском университете в июне 1986 года. Поскольку во время этого события я в основном выступал с позиций студента, я очень мало сказал о жизни Толмена. Чтобы восполнить этот пробел, я включаю в эту главу, в качестве первой ее части, краткую биографию. Большую часть материала для этой первой части я взял из одной из глав толменовской книги (1952) «История психологии в автобиографии» (A History of Psychology in Autobiography).

БИОГРАФИЯ ТОЛМЕНА

Толмен родился в Ньютоне, штат Массачусетс, в 1886 году и получил начальное и среднее образование в государственных школах города Ньютона. Семья Тол мена принадлежала к тому классу, который социологи определили бы как «высший средний класс» или, возможно, как «нижняя прослойка высшего класса». Отец Толмена был президентом промышленной компании, а дядя Толмена с материнской стороны занимал такой же пост в подобной компании. По этой традиции родственники ожидали, что Толмен и его брат, который был на 5 лет старше Эдварда, в будущем оба займутся отцовским бизнесом, однако ни один из братьев не пошел по стопам отца. Оба поступили в Массачусетский технологический институт и сделали успешную карьеру в науке. Толмен отмечает, что тот факт, что братья решили сделать научную карьеру вместо того, чтобы работать в промышленности, и то, что это их решение не вызвало никаких семейных раздоров — напротив, родные оказывали братьям финансовую поддержку в течение всех лет их учебы в колледже, — возможно, многое говорит о характере семейных отношений и в целом о той культурной среде, в которой выросли братья Толмены.

СЕМЕЙНАЯ АТМОСФЕРА

Семья Толмена состояла из «сердечной, любящей, но в некоторых отношениях склонной к пуританизму матери и из добродушного и ласкового, но чрезвычайно занятого делами отца, который обладал прямо подавляющей энергией и был настолько увлечен своей деятельностью, что, когда он делал попытки заинтересовать нас, мальчиков, своим бизнесом, он доводил нас своими рассказами до полного изнеможения». Толмен делает предположение о том, что, возможно, его отец относился к людям «конституции того типа который, согласно последним исследованиям этноцентризма, способен, предположительно, приводить к развитию честолюбивых, но неавторитарных личностей».

Рассказывая о других аспектах обстановки в семье, которые могли оказать важное влияние на его жизнь, Толмен говорит: «Хотя мы жили в обеспеченной среде консервативного пригородного района, где большое значение придавалось благосостоянию людей, так сказать, их внешней стороне, в нашей семье и в семьях некоторых соседей все еще был жив дух реформизма, поддержки равноправия негров, женских прав, унитаризма и гуманизма, сохранившийся с первых дней «Процветания Новой Англии». Такие социальные тенденции сочетались с особым бостонским «упором» на «культуру» вкупе с некоторой долей морального подъема и пацифизма, присущей конкретно нашей семье».

Толмен полагал, что одно из отличий его семейной атмосферы состояло в следующее:

«Бунт моего брата и меня против доминирующей роли родителей [заключавшийся в том, что мы отказались заниматься семейным бизнесом] имел такую направленность, которой сами наши родители не могли бы противостоять слишком сильно или слишком сознательно. Мы выбирали себе профессии. Мы были настроены увеличить сумму человеческих знаний и, как предполагалось, собирались применить эти знания во благо всего человечества. Более того, нам предстояло жить в соответствии с пуританской традицией упорного труда и, согласно принципам нашей матери, с квакерской традицией простоты в быту и благородной умственной работы».

ОБРАЗОВАНИЕ

Как бы то ни было, Толмен поступил в политехнический институт штата Массачусетс и окончил его со степенью бакалавра в области электрохимии. Толмен отмечал, что поступил в Массачусетский политехнический институт «не потому, что хотел стать инженером, а потому, что имел способности к математике и естественным наукам, а также под давлением родителей». Брат Толмена избрал ту же стезю и впоследствии стал всемирно известным ученым в области теоретической химии и физики.

В последний год учебы в Массачусетском политехническом институте (MIT) Толмен более четко определил направление своих интересов и принял решение по поводу дальнейшей карьеры. В то время он прочитал кое-что из произведений Уильяма Джеймса и решил, что хочет стать философом. Закончив в 1911 году MIT, Толмен отправился на летний триместр в Гарвард и «прослушал вводный курс лекций по философии, который читал Перри, и курс по психологии, который вел Йеркс — оба этих ученых были в то время молодыми ассистентами профессора (младшее преподавательское звание в американских университетах) объединенного факультета философии и психологии. Там и тогда я решил, что у меня не хватит ума стать философом, но психология больше отвечает как моим способностям, так и интересам. В то время психология предлагала то, что казалось прекрасным компромиссом между философией и наукой». Поэтому следующей осенью Толмен поступил в очную аспирантуру в Гарварде по специальности «философия и психология». В своей автобиографии он сообщает, что наиболее живо запомнил следующие курсы: курс Перри по этике (подкрепленный чтением книги Макдугала «Социальная психология»), который положил начало более позднему интересу Толмена к теме мотивации и вооружил его основными концепциями, которыми он пользовался в течение всей своей жизни; курс Холта по экспериментальной работе, «который вызвал у меня ужасное разочарование, потому что не имел ничего общего с теми действительно важными человеческими проблемами, которыми, как я полагал, занимается психология»; ускоренный курс Лэнгфельда по общей психологии, изучаемый по учебнику Титченера, который, как писал Толмен, «на время почти убедил меня в структуралистском интроспектизме»; семинар Холта по эпистемологии и курс Йеркса по сравнительной психологии с использованием книги Уотсона «Поведение — введение в сравнительную психологию» (Behavior — An Introduction to Comparative Psychology).

После первого года аспирантуры в Гарварде Толмен отправился на лето в Германию, чтобы подготовиться там к экзамену по немецкому языку на степень доктора философии. [Вплоть до 1950 года в большинстве университетов для получения степени доктора философии требовалось сдать экзамен по французскому и немецкому языку (или по русскому, на выбор).] Толмен провел месяц в Гессене вместе с Коффкой, «и так впервые приобщился к гештальтпсихологии — хотя в то время я еще очень смутно представлял себе, в чем состоит ее суть. Тем не менее, это общение подготовило меня к восприятию концепций гештальтпсихологии в период после первой мировой войны, когда у себя в Америке мы смогли познакомиться с этими концепциями в более полном объеме через книги Вертхеймера, Келера и Коффки». Осенью 1923 года Толмен на пару месяцев вернулся в Гессен, чтобы узнать побольше.

АКАДЕМИЧЕСКАЯ КАРЬЕРА

Получив в 1915 году докторскую степень, Толмен в течение трех лет проработал в должности младшего преподавателя (так называемого инструктора) в Северо-Западном университете (звание ассистента профессора, присваиваемое молодому преподавателю, впервые поступающему на работу в высшее учебное заведение, стало распространенным только после второй мировой войны). Как пишет о себе Толмен, в те дни он был довольно застенчивым, не умел четко выражать свои мысли и боялся своих студентов. К тому же, как выяснилось, его подвело семейное воспитание:

«Это было как раз время перед первой мировой войной, и мое пацифистское воспитание, вкупе с моими собственными проблемами, связанными с агрессией, привели меня в состояние жуткого эмоционального смятения… Как-то раз меня вызвали к декану — это было летом 1917–1918 учебного года, — поскольку я поставил свою подпись под студенческой листовкой, распространявшейся на Среднем Западе, в которой говорилось о «военных целях» и которая, несомненно, имела некоторую пацифистскую направленность… В конце учебного года я был уволен по причине сокращения штатов, связанного с войной, а также моей не слишком успешной преподавательской деятельности… Однако я всегда считал, что мои близкие к пацифизму взгляды тоже сыграли в этом увольнении свою роль».

В начале следующего академического года, в 1918 году, Тол мен был принят младшим преподавателем в университет штата Калифорния в Беркли, где он и проработал до конца жизни. Как вспоминает сам Толмен, с самого начала:

«Калифорния стала для меня символом некоего окончательного освобождения от моего ужасающе слишком пуританского и слишком бостонского воспитания. «Свобода Запада», реальная ли, воображаемая ли, сразу же захватила мое воображение и покорила меня, так что с тех пор я оставался верен ей — хотя по прошествии лет я, конечно, начал осознавать, что не все то золото, что блестит, даже в Калифорнии… Всю приобретенную мною зрелость психолога — а как мне кажется, я кое-чего достиг в этой области — я в основном считаю заслугой благоприятной социальной, интеллектуальной и физической атмосферы Беркли, а также моего необыкновенно счастливого брака».

ВКЛАД В ПСИХОЛОГИЮ

За годы, проведенные в Беркли, Толмен создал когнитивную теорию научения, благодаря которой его помнят даже в наши дни. Толмен полагал, что процесс научения включает в себя развитие познавательных структур, или блоков знания об окружающем мире и взаимоотношениях конкретного организма с этим миром. В противоположность Торндайку и Халлу, Толмен не рассматривал процесс научения как подкрепление связей «стимул — реакция».

Вместо этого он выдвинул теорию о том, что процесс научения состоит из образования того, что он называл «экспектациями признак — гештальт», «отношениями признак — дезигнат» или «гипотезами». Все эти концепции представляют, «что ведет к чему» в любой ситуации. Эти концепции очень близки к популярной в настоящее время концепции «представления».

ОЦЕНКА

Толмен более всего известен как пионер в истории когнитивной психологии, внесший в нее свой вклад в те дни, когда в этой области доминировала теория бихевиористов. Сам Толмен в своей характерной скромной манере занижает значимость собственных достижений и отдает пальму первенства другим:

«В заключение, я полагаю, следует указать основные источники, из которых, по моему мнению, я черпал свои идеи. Прежде всего, я хочу отдать должное, если сумею, всем своим студентам, чьи идеи я без зазрения совести постоянно присваивал и эксплуатировал в течение многих лет так, что в конце концов уверовал в то, что это мои собственные идеи… Моя благодарность адресована моим преподавателям в Гарварде, которые научили меня думать, мыслить критически, оперировать сложными понятиями, но не терять при этом связи с естественными науками… Моя благодарность адресована гештальтпсихологам, а более всех Курту Левину, чьи идеи я время от времени заимствовал, так что они впитались в мою кровь…

Я хочу отдать должное тому году, который я провел в Вене, и особенно Эгону Брунсвику, который открыл мне глаза на значение и жизнеспособность европейской традиции |и| дал мне возможность по-новому осмыслить ориентированную на «достижения» сущность характера поведения… И наконец, я хочу выразить благодарность факультету общественных отношений Гарвардского университета, преподаватели которого в течение 1949-50 годов дали мне некоторое представление о социологии, антропологии, о личности и о социальной психологии, а также навели меня на размышления о путях объединения некоторых моих концепций с идеями ученых в других, указанных выше областях науки. Потому что, если мы хотим двигаться вперед, мы должны сначала достичь понимания перспектив смежных наук, а затем попытаться внести в свои исследования продукты деятельности этих наук — не только тех, которые имеют отношение к физиологии, но даже тех наук, которые рассматривают вопросы жизни людей в обществе».

ДАНЬ ВОСХИЩЕНИЯ Э. Ч. ТОЛМЕНУ

Речь, которую я произнес в 1986 году на праздновании столетия Толмена, касалась нескольких из тех тем, которые уже были затронуты выше, в биографических сведениях о Толмене. Разница состоит лишь в том, что я использовал эти темы в попытке отдать Толмену подобающую ему дань восхищения как психологу, преподавателю и человеку. В слегка отредактированном виде эта речь представляет собой следующее:

«В этот день или, скорее, в этот год, когда ему могло бы исполниться 100 лет, я хочу отдать дань любви и восхищения моему учителю, Эдварду Чейсу Толмену. Позвольте мне начать с того, что я чувствую себя очень странно сейчас, выступая на столетнем юбилее Толмена. Необычные чувства владеют сейчас мной. Мне был 21 (или 22?) года, когда я впервые приехал в Беркли в 1946 году для совместной работы с Толменом. В тот год Тол-мен только-только перешагнул свой 60-летний рубеж. Сейчас я сам старше, чем был тогда Толмен, и именно этот факт вызывает у меня поразительно странное чувство, потому что такого просто не может быть. Нельзя быть старше собственного отца!

Впрочем, символический возврат в собственное прошлое всегда сопровождается несколько странными чувствами, это естественно для таких событий, как встречи со старыми друзьями, памятные даты или столетние юбилеи. Во время любого из подобных событий у людей возникает сильное желание переосмыслить свои воспоминания таким образом, чтобы они соответствовали нам сегодняшним, с нынешними взглядами, опытом и представлениями. На нашем личном плане мы перекраиваем воспоминания о наших родителях и былых возлюбленных. На интеллектуальном плане мы пересматриваем наши представления о своих научных предках (возможно, лучше сказать — о наших предшественниках) и создаем их заново. В этом смысле мы в чем-то уподобляемся генерал-майору Стэнли из книги Гилберта и Салливана, который являет собой тот типичный образчик современного генерал-майора, который купил себе первый офицерский чин, а купив его, решил, что теперь ему нужен дом предков, который бы соответствовал его рангу. Поэтому он сделал то, что требовалось: купил себе «родовое гнездо», стены которого были украшены портретами «предков».

Мы, психологи, именно этим и занимаемся все время, переделывая свою историю, перекраивая свое прошлое так, чтобы придать смысл настоящему. Не этим ли мы занимаемся сейчас? Несомненно, другие проделывали то же самое за Толмена (или с Толменом?) таким образом, что я испытываю огромное чувство неловкости. Однако, в духе, как я надеюсь, самого Толмена, я хотел бы познакомить вас с этими новыми оценками, прежде чем решить, чего же они стоят».

СНОСКА НА ПОЛЯХ ИСТОРИИ ПСИХОЛОГИИ

Похоже, без ревизионизма в истории никак не обойтись. Если переоценке подвергались такие личности, как Джордж Вашингтон и центральные фигуры Французской революции, то почему бы не проделать то же самое и с Толменом? Подобным ревизионистским подходом к Толмену руководствовался Дональд Кэмпбелл, один из бывших студентов Толмена, а также Дэвид Крантц с соавторами, которые намекают, что в целом Толмен завершил свой творческий путь как довольно второстепенная фигура на подмостках истории психологии (Campbell, 1979; Krantz, 1972; Krantz & Wiggins, 1973). Следует уточнить, что при этом они признают, что теория Толмена оказалась гораздо более верной, чем теории его былых соперников; они также подтверждают, что Толмена очень любили все: и его студенты, и его коллеги, и его друзья, и, коли на то пошло, даже большинство его профессиональных противников. Из всего вышесказанного так и напрашивается вывод, что хватит, мол, с Толмена и того, что он оказался по существу прав и пользовался уважением и горячей любовью (и на том спасибо!).

Однако, как утверждают Кэмпбелл и Крантц, Тол мен был способен (и должен) достичь много большего, поскольку, по их мнению, Толмен не смог оказать значительного влияния потому, что не выполнил того, что они определяют как роль «вождя племени». Процитируем Кэмпбелла:

«В самом начале своего исследования я столкнулся с загадкой, заключавшейся в том, что студенты Толмена почти полностью переставали проводить узнаваемо толменовские эксперименты или использовать в работе толменовские концепции после того, как они покидали университет в Беркли. Наблюдалось совершенно обратное — в книгах, которые посвятили Толмену его ученики (например, Креч и Крэтчфилд, 1948 г.) [то же самое я могу с уверенностью сказать и о себе], совершенно не чувствовалось специфического влияния Толмена. По контрасту с этим, студенты Спенса продолжали преданно использовать парадигму Халла в течение многих лет после того, как они заканчивали университет штата Айова… А вот еще более интересная загадка: почему же студенты Толмена оказались наименее верными своему учителю, если из всех теорий научения, созданных в 1930-е годы, теория Толмена, как мы ясно видим сейчас, была наилучшей?»

Затем Кэмпбелл цитирует выдержки из интервью со студентами всех главных психологов-теоретиков того времени, занимавшихся проблемой научения (это исследование было проведено Крантцем и Уиггинсом в 1973 году). Эти интервью не оставляют никакого сомнения в том, что Толмен и, скажем, Кеннет Спенс (один из основных «конкурентов» Толмена) отличались совершенно различной манерой «самоподачи». Кэмпбелл видит в этом различии между ними ключ к тому, что произошло впоследствии с их студентами. В отличие от Толмена, не сумевшего справиться с ролью «предводителя племени», у Спенса не было проблем с исполнением этой роли. Этот факт может частично объяснить замечательную верность студентов Спенса его теории в течение длительного времени после того, как они заканчивали университетский курс.

До сих пор доказательства, приводимые этими ревизионистами, представлялись вполне убедительными. Несомненно, Халл, Спенс и Скиннер старались внушить своим ученикам верность своим теоретическим позициям и в этих попытках достигали достаточных успехов. Процитирую высказывание одного из студентов Кеннета Спенса: «[Он] старался оградить своих студентов от, как он называл их, «ошибок» других ученых с помощью обширного собственного опыта. Таким образом, на наших занятиях всегда царила интеллектуальная атмосфера «мы против них», и мы так никогда по настоящему и не изучали «их» теории…» (Эта и последующие цитаты взяты из работы Крантца и Уиггинса, 1973.) Другой студент сказал: «Он требовал от своих студентов абсолютного принятия его позиции. На тех, кто не соглашался или спорил с ним, он смотрел с презрением».

Или возьмем высказывания некоторых бывших студентов Скиннера о своем учителе. Один из них отмечает, что «Одна из уникальных особенностей работы со Скиннером состояла в том, что он давал нам поистине «апостольские» задания (то есть задачи, которые были по плечу только верным апостолам). Необходимо было проделывать горы работы, проводить многочисленные эксперименты, изучать разнообразные переменные показатели и испробовать различные процедуры…» Та же самая тема апостольского, подвижнического труда звучит в воспоминаниях еще одного бывшего студента Скиннера: «Теперь я пришел к взглядам, совершенно отличным от системы взглядов Скиннера. Это произошло со мной под влиянием других людей, других мировоззрений, других идей… [Но, как бы я ни был обязан Скиннеру], мне до сих пор приходится избавляться от его влияния…»

В представлении Скиннера о самом себе, которое он внушал нам, своим студентам, сочетались черты Томаса Альвы Эдисона, Бертрана Рассела и Иисуса Христа. Без сомнения, он вправе претендовать на сходство со всеми этими тремя личностями…

Точны ли эти описания, соответствуют ли они истине? Без сомнения, в них имеются какие-то искажения или преувеличения, возникшие по прошествии лет под воздействием бог знает каких личных факторов. (Был ли точен Платон в своем описании Сократа? Или Аристотель в своих высказываниях о Платоне?) Я беседовал с некоторыми из студентов Спенса. Выяснилось, что некоторые из мнений, высказанных о их бывшем учителе, представляются им ошибочными. Насколько они помнят студенческие дни, проведенные в Айове, Спенс всегда настаивал на том, что его студентам необходимо глубокое понимание альтернативных теорий, особенно теории Толмена.

Какие бы выводы вы ни сделали из этих доводов, возможно, главный смысл заключается не в том, точны или не точны воспоминания о Спенсе; может быть, значение имеет лишь основная направленность, так сказать, общий тон. И в этом смысле не возникает сомнений в том, что Толмен «подавал» себя совершенно иначе, чем Спенс (и, если на то пошло, чем Халл и Скиннер). Потому что я могу поклясться в том, что ничего из сказанного о Спенсе или Скиннере не могло быть сказано студентами Толмена о самом Толмене.

В подтверждение этого я приведу высказывания бывших студентов Тол мена. Один из них сказал следующее:

«В моей библиографии указано 119 публикаций. Одна из них представляет собой мой совместный труд с Толменом и с еще одним аспирантом. Это единственная из моих работ, непосредственно связанная с теорией Тол-мена, но я бы сказал, что во всех моих произведениях и исследовательской деятельности присутствует влияние систематического научного подхода Толмена, а еще более — его личности».

Вот еще одно высказывание:

«Он хотел, чтобы мы стояли на своих ногах и были самостоятельными личностями, а не его собственностью. Любое проявление рабской приверженности его взглядам вызывало у него отвращение. Поэтому те из нас, кому посчастливилось учиться у него, сами пробивали себе дорогу в жизни, и я надеюсь, что мы выиграли как психологи, а еще более надеюсь, что мы выиграли и как личности от общения с таким человеком, как Толмен».

Подводя итог, могу сказать, что Кэмпбелл, Крантц и Уиггинс, безусловно, имели основания утверждать, что, в отличие от своих «конкурентов»-теоретиков, Толмен не сумел проявить себя в роли «вожака племени». Кэмпбелл скорее сожалеет по этому поводу; он полагает, что он и прочие студенты Толмена, а также вся психология в целом, только выиграли бы от того, если бы Толмен поощрял «последовательничество» в своих студентах. Кэмпбелл подразумевает под этим, что Толмен превратился во второстепенную фигуру в психологии и не имел большого влияния именно потому, что он отверг роль руководителя. Без сомнения, в этом смысле Толмен действительно потерпел поражение. Вопрос состоит в том, заслуживает ли порицания такое поражение. В попытке ответить на этот вопрос я хотел бы представить аудитории Толмена с разных точек зрения — как психолога, как преподавателя и как человека.

ТОЛМЕН КАК ПСИХОЛОГ

Сначала я хотел бы сказать несколько слов о Толмене как психологе. Чтобы понять психологическое наследие Толмена, необходимо начать с того, что Толмен был бихевиористом и считал себя бихевиористом. Он не проявлял терпимости к интроспекции, по крайней мере, интроспекции того сорта, какая практиковалась Вундтом и Титченером. Но в равной степени вызывал у него возражения и тот тип бихевиоризма, приверженцем которого являлся Уотсон. В более широком смысле слова, собственный бихевиоризм Толмена, который он иногда называл «целенаправленным бихевиоризмом», представлял собой некий «сплав», в котором слились воедино американский прагматизм, убежденность в абсолютной важности мотивации и некий более вольный подход к объективности.

КОГНИТИВНЫЙ БИХЕВИОРИЗМ

Сегодня Толмена обычно определяют как «когнитивного бихевиориста» и создателя «когнитивной теории» научения.

Несомненно, он является предтечей современной «когнитивной психологии». Мы все еще употребляем этот термин, хотя в настоящее время выражение «когнитивная психология» используется в столь широком смысле, что уже неясно, что же конкретно означает термин «познание» и есть ли еще хоть один человек, которого нельзя было бы назвать «когнитивным психологом». Конечно, Толмен знал, что он подразумевает под этим термином.

Для него этот термин был связан с рядом центральных состояний или процессов, занимающих промежуточное положение между знанием и деятельностью. Сам Толмен определял их как «экспектации признак-гештальт», — один из многих введенных им неологизмов; чем больше дефисов было в термине, тем больше нравился он Толмену. Сегодня некоторые из нас называют эти центральные состояния «представлениями», а некоторые даже используют для этого термин «идеи». Другим примером такого центрального процесса, сохранившегося в современном употреблении, является толменовское понятие «когнитивной карты», которое совершенно явно предшествовало современным аналогичным концепциям пространственной памяти, пространственного мышления и тому подобным концепциям.

Однако, как бы эти центральные процессы не назывались, они могут проявляться, а могут и не проявляться в поведении, поскольку Толмен проводил важное разграничение между ожиданиями и деятельностью. Это разграничение сильно напоминает всем нам теперь знакомое различение между «компетентностью и деятельностью», сформулированное Ноэмом Хомским годы спустя.

МОЛЯРНЫЙ БИХЕВИОРИЗМ

Другой важной темой в теории Толмена было различение молекулярных и молярных аспектов поведения — разграничение между непосредственными мускульными движениями животного с одной стороны, и определяемой в более широком смысле, более целенаправленной деятельностью с другой стороны. Тол мен являлся сторонником теоретизации на молярном уровне, и ценность этого подхода была эмпирически продемонстрирована множеством его экспериментов, показывающих, что крысы запоминают скорее место, где они получали вознаграждение (например, корм), а не конкретные движения, которые им были необходимы, чтобы добраться до этого места. 11одоб-ные демонстрации запоминания места также подтвердили убеждение Толмена в том, что научение не влечет за собой закрепления связей «стимул — реакция».

Для Толмена различение между молекулярным и молярным уровнем было четко параллельно различению между проксимальным стимулом и воспринимаемым образом, которое делали гештальтпсихологи, например, его коллега Эгон Брунсвик, и прочие студенты, изучавшие восприятие. Гештальтпсихологи продемонстрировали, что то, что человек видит, не определяется исключительно проксимальным стимулом — стимулом, описываемым в терминах рецептивных процессов. Во-первых, они указывали, что два или более различных типов проксимальных стимулов могут продуцировать некий перцептивный «парафраз», вызывающий один и тот же (более или менее) воспринимаемый образ — как при узнавании мелодии, когда она переходит в другую тональность — и различные перцептивные константности. Во-вторых, и обратно первому, психологи, изучавшие восприятие, утверждали, что один и тот же тип проксимальных стимулов может вызывать различные воспринимаемые образы, как в случае с различными нечеткими рисунками. Что же, спрашивал Толмен, разве то же самое не относится к поведению? Разве неверно, что один и тот же акт, то есть один и тот же тип поведения, определяемый на молярном уровне, может осуществляться с помощью различных молекулярных реакций? «Сокращения мышц», имеющие место, когда одна из крыс Скиннера нажимает на рычаг в экспериментальном ящике Скиннера или когда одна из крыс Толмена бежит по лабиринту, могут оказаться совершенно различными в различных испытаниях. И, подобным же образом, разве неправда, что одна и та же модель поведения, описываемая на молекулярном уровне, может нести в себе различные молярные значения — например, когда вы бьете человека рукой по лицу, в обоих случаях совершенно одинаково, но в одном случае потому, что ненавидите этого человека, а в другом случае — потому что у него на щеке сидит тарантул? Приведенные здесь примеры — мои, но автором этого разграничения является Тол мен.

ТОЛМЕН КАК ПЕРВООТКРЫВАТЕЛЬ

Только что описанное различение представляется идентичным тому разграничению, которое лингвисты и психолингвисты провели гораздо позже — между поверхностными и основными структурами в языке. Механизмы, несомненно, другие, однако и это различие было обнаружено с помощью тех же самых базовых тестов: парафраз и двусмысленность. Две различные поверхностные структуры могут относиться к одной и той же базовой структуре, как в примерах «собака преследует кошку» и «кошка преследуется собакой», или же одна и та же поверхностная структура может относиться к двум (или более) исходным, например: «дымящиеся вулканы могут быть опасны». Можно упомянуть еще одну область, в которой Толмен оказался предвестником более поздних разработок. Возьмем термин «допустимость», который так популярен сегодня среди сторонников Гибсона. Подобно Дж. Дж. Гибсону, Толмен знал, что объектам свойственна некая тенденция вызывать в нас определенные действия, и поэтому Толмен изобретал термины, например, «пригодный-для-сидения», «пригодный-для-едения», или переносил в английский язык латинские слова типа «manipulandum» (подлежащий манипуляции), «discriminandum» (то, что необходимо выделить или отличить) — все эти неологизмы с использованием суффиксов able или andum и множества тире между словами являлись типичными плодами изобретательности Толмена.

Несомненно, Гибсон шел своим собственным путем. Однако Толмен предвидел его, как предвидел и многое другое. Приведу всего один дополнительный пример этому — Толмен явился предвестником понятия модулярности. В своей статье 1949 года «Различные типы научения» (There is More than One Kind of Learning) Толмен утверждает, что, к примеру, процессы усвоения двигательных навыков и решения задач управляются совершенно различными законами.

Одна из причин, объясняющих, почему Толмен оказался предтечей в столь многих областях, заключается в том, что по своей сути Толмен был благоразумным и здравомыслящим человеком. В отличие от многих своих «соперников»-теоретиков, у Толмена не было нетерпимости к взглядам других людей, он, если можно так выразиться, не страдал «имперскими» замашками; Толмен никогда не считал, что одна позиция, одна точка зрения способна быть всеобъемлющей, и потому он был в состоянии воспринимать концепции, исходящие из столь различных источников, как американский функционализм, гештальтпсихология, теория поля Левина, психоанализ и теория вероятностного обучения Брунсвика. Толмен всегда был готов изменить свой взгляд, пересмотреть систему идей в соответствии с требованиями, диктуемыми новыми данными, новыми интерпретациями и новыми интересами. Толмен был человеком необыкновенной широты взглядов, он всегда был открыт для восприятия новых идей. Он был самым «незакостенелым» психологом-мыслителем из всех, кого я встречал в своей жизни. Вернемся к нашей прежней теме: было ли это его недостатком или просто осознанием с его стороны того, что невозможно быть империалистом, если ваши потенциальные колонии не желают быть колонизированы?

Толмен придерживался мнения (и я теперь тоже разделяю его), что академическая наука, вся в целом, но, пожалуй, особенно психология, не должна пребывать в замороженном состоянии. Поэтому не следует слишком строго следовать одной какой-то методике, быть полностью уверенным в единственной методологии, слишком упорно цепляться даже за самые близкие и дорогие вам сиюминутные теории. Он никогда не уподоблялся своим научным противникам, которые просто служили некие научные «религиозные службы» под девизом «должно быть только так».

«Полагаю, что лично я не питаю пристрастия к представлению о том, что наука движется вперед благодаря упорному осознанному анализу каждым ученым того, чего он достиг и в каком направлении он идет. Несомненно, такой анализ представляется подходящим для философа от науки и может оказаться ценным для многих отдельных ученых, но лично меня пугает, когда я начинаю слишком беспокоиться о том, каким конкретным логическим и методологическим канонам я должен или не должен подчиняться».

Толмен также с подозрительностью относился к слишком сильной вере в методологию: «Психология, во всех своих проявлениях, сегодня являет собой столь обширный и неизвестный континент, что мне всегда казалось неумным быть слишком точным, слишком доверять количественным методам, дедукции и аксиомам, за исключением сверхконтролируемых и сверхограниченных рамок эксперимента». Он также не одобрял двусмысленного использования околонаучных терминов. Одним из терминов, раздражавших Толмена, был термин «реакция, отклик» (по-английски «response»):

«[Я] и сейчас думаю, что термин «реакция» является одним из наиболее «скользких» и неизученных среди наших современных понятий. Все мы с радостью пользуемся этим термином, при этом обозначаем им все что угодно — от выделения 10 капель слюны, выбора животным конкретной дорожки во время эксперимента, бега животного по лабиринту, достижения склона в экспериментальном ящике Скиннера и вплоть до получения степени доктора философии или символического акта враждебности к своему отцу, проявляющегося в агрессии к какому-либо влиятельному лицу. У меня просто нет слов!»

Это высказывание Толмена имеет очень современное звучание.

ТОЛМЕН И ПСИХОЛОГИЯ ЕГО ВРЕМЕНИ

Частично из-за того, что Толмен во многом опережал свое время, его теории вызывали критику. Особым нападкам со стороны многих его противников подвергалась его когнитивная теория. Что они такое, эти когнитивные процессы, занимающие столь важное положение в системе, как можно в них проникнуть, каким образом они связываются с деятельностью? Толмен чувствовал вызов в знаменитом ироническом замечании Гутри о крысе, которую оставили в раздумьях о том, какой путь в лабиринте выбрать. Это было забавное замечание. Толмен говорил о нем и иногда волновался из-за этого. Может быть, ему следовало бы ответить, что, в конце концов, лучше оставить крысу, погруженную в раздумья, чем оставить человека, занятого только своей мускульной силой. Или, в более конструктивном плане, он мог бы указать, что проводить разграничение между научением и деятельностью и настаивать на том, что условия, приводящие к научению, отличаются от условий, вызывающих деятельность, — уже само по себе представляет шаг вперед, к ответу на это критическое замечание. Хотя Толмен изучал процессы познания, он также наметил теории деятельности и мотивации. Мотив управляет поведением некоего существа до тех пор, пока не происходит настройка какого-то внутреннего состояния. А до тех пор существо продолжает выполнять действия. И животное, следующее какой-то модели поведения, совсем не является тем существом, которому, по описанию Гутри (и в соответствии с его представлением о теории Толмена), не остается ничего лучшего, чем сидеть и размышлять над своими возможностями. Если у Толмена и было какое-то «белое пятно», то оно было общим для большинства других психологов того времени: игнорирование уроков биологии. Он никогда не задумывался о том, что различные существа могут по-разному, в корне по-разному, вести себя и приходить к научению. В заключительных строках своего президентского обращения к Американской Ассоциации психологов в 1937 году Тол мен выразил кредо ведущих психологов своего времени, занимавшихся разработкой теории обучения:

«Позвольте мне теперь завершить свое обращение окончательным признанием в своей вере. Я убежден, что все самые важные проблемы психологии (за исключением, возможно, таких предметов, как формирование супер-я, то есть любые предметы, кроме тех, которые имеют отношение к обществу и языку) могут быть по своей сути изучены посредством экспериментального и теоретического анализа поведения крысы, находящейся в отправной точке лабиринта…»

В этом своем заявлении Толмен оказался созвучен практически всем своим современникам-бихевиористам. Конечно, он при этом категоризировал проблемы, как это ему было всегда свойственно, и, несомненно, исключение из указанного проблемного круга тех проблем, которые связаны с обществом и языком, представляет собой истинную категоризацию — такую, на которую не способны были ни Халл, ни Скиннер. Но, несмотря на это, Толмен разделял общую убежденность в том, что психологические законы одинаковы для всех возможных видов. В свете современных знаний эта перспектива представляется довольно устаревшей — один из немногих аспектов в теориях Толмена, действительно ставший анахронизмом на данный момент.

ТОЛМЕН КАК ЛИЧНОСТЬ

Но довольно о научном вкладе Толмена. О многом я так и не упомянул, но мне хотелось бы рассказать немного о личном стиле Толмена. Эдвард Чейс Толмен был необыкновенной личностью — и как ученый, и как преподаватель, и как человек. Как ученый, он всегда готов был задавать вопросы, сомневаться, он относился к себе и своим идеям с чувством юмора. Удивительно, насколько редко стали встречаться подобные качества, — и какими редкими, к слову сказать, они были и во времена Толмена. Однажды Толмен произнес речь (это могло быть и его президентское обращение), которую завершил показом коротенького фильма о своих экспериментах, где крыса находилась в лабиринте; так вот, в конце этой пленки он вмонтировал маленький, на полминуты, кусочек из мультфильма о Микки Маусе. Это было настолько характерно для Толмена — принимать серьезно тему исследований, предмет, а что касается себя самого, не бояться «лягнуть» себя и улыбнуться над этим. Когда Толмен описывал свою систему в одной из глав пятитомника Коха «Психология: Изучение науки» (Koch, Psychology: The Study of a Science) (как оказалось, это была его последняя публикация), в этом описании проявилось то же самое его противоречивое и самоуничижительное отношение к себе:

«Если впоследствии выяснится, что то, что я делал, оказалось не очень понятным или полезным, я готов привести в оправдание примерно полдюжины причин. Во-первых, я считаю, что время, подходящее для таких грандиозных или всеобъемлющих систем в психологии, какими я пытался сделать свои психологические системы, давно уже миновало. И потому, я полагаю, было бы более прилично и достойно предоставить этому отрезку относительно недавнего прошлого возможность самому «хоронить своих мертвецов»…»

Однако Толмен постоянно напоминает своим слушателям, что хотя он вечно уклоняется и извиняется, этот интеллектуальный стиль избран им исключительно из, так сказать, «любви к искусству». Говоря о себе, он однажды заметил:

«Я люблю думать о психологии с тех точек зрения, которые созвучны мне. Поскольку все науки, а психология в особенности, до сих пор погружены в такие глубокие бездны неясности и неизвестности, то самым лучшим для любого индивидуального ученого, особенно для любого психолога, было бы следовать собственному свету надежды и собственным стремлениям, как бы неадекватны они ни были. По существу, именно этим все мы и занимаемся. В конечном счете, единственным верным критерием является получение удовольствия. А я получал такое удовольствие».

Мне очень приятно, что Толмен мог это сказать в конце своей жизни.

Как университетский преподаватель, Толмен проявлял страстность в поисках истины. Но его никогда не волновали свои, так сказать, «ставки» в этих поисках. Он проявлял страстность в отношении своих студентов, но никогда не беспокоился об их приверженности к какой бы то ни было позиции. И наконец, он вкладывал страстность в процесс обучения, в процесс поиска правды; отсюда его отказ подписать клятву верности Калифорнийскому университету. В 1949 году, в пред верни завершения эры Маккарти, университет пытался добиться от своих факультетов клятвы в верности в соответствии с законом штата. В «Год клятвы» — 1949/1950 — именно Толмен стал лидером факультета, возглавившим борьбу против такой клятвы. Толмен отказался поставить свою подпись, но в характерной для себя манере указал, что в случае своего увольнения он мог бы предложить университету финансовое пожертвование. Он посоветовал своим молодым коллегам подписать клятву верности и предоставить продолжать борьбу тем преподавателям, у которых было более стабильное положение для ее ведения. Эти мужественные попытки принесли Толмену всеобщее одобрение. Он получил почетные степени от главных университетов страны, а когда он скончался 19 ноября 1959 года, «Вашингтон Пост» написала в своей передовице: «Его смерть на прошлой неделе является потерей не только для нации, но и для всего ученого мира».