РАССКАЗ О ПОПЫТКЕ НАПИСАТЬ ОБЪЕКТИВНЫЙ РАССКАЗ

Началось все с того, что меня покритиковали. Неодобрительно отозвались о моем творчестве. И не кто-нибудь — читатели. Правда, не целый читательский коллектив, районное, допустим, общество книголюбов, а только одна дама. Но — тем не менее…

Дело было на литературном вечере. Уже по окончании его, как водится, мы с еще двумя коллегами автографы давали. Сидим за столом, носы уткнули и строчим. А читатели вокруг толпятся. Кому повезло — перед нами позицию захватил, кому не повезло — тот сзади, через плечи книжки протягивает. Мы сидим, работаем в поте лица. Иногда собственные наши книжки попадаются, а больше подкладывают разных не членов Союза писателей — Тургенева, Толстого, Чехова. Протягивают также открытки, школьные тетрадки, календарные листочки. Головы поднять некогда.

И в такой напряженной обстановке вдруг слышу за спиной шепот. Какая-то женщина советует своей подружке: «Ты вот у этого, у этого автограф попроси!» — и называет мою фамилию. А подружка, ничуть не стесняясь, довольно громко ей отвечает: «Да ну его! Не люблю. Назидательный он очень. Все учит и учит: как улицу переходить, с какого конца рыбу чистить, что черным считать, а что белым… Как будто мы дальтоники. Или — дети малые. Теперь так не модно писать. Надо большую свободу предоставлять читателю. Объективную картину мира создавать. Возьми, например, Габриэля Маркеса…»

Очень меня это, нечаянно подслушанное, мнение кольнуло. Уязвило прямо-таки. Настолько, что, придя домой, я взялся свои прежние вещи перечитывать. Гляжу — и точно: что ни рассказ, статья, повесть — то мораль, призыв, назидание, тыканье носом. Местами, слава богу, хоть закамуфлированное, а местами — словно в меня какой бес вселился — пру напролом, как бульдозер.

— Да что же это такое? — всполошился я. — Ведь действительно замшел! Задубел, корой оброс. И сам не заметил как.

И решил я попробовать написать что-нибудь в современном стиле, объективное. Рассказ или повесть. Возьму, думаю, двух героев. Расставлю их, как благородных дуэлянтов, друг против друга. У каждого своя правда, внешне привлекательная. За которую я лично — молчок. И про то, кто мне лично более симпатичен, — тоже ни гу-гу. Ни малейшего намека. Пусть читатель голову ломает. Пусть ум вострит.

А еще лучше — возьму не двух героев, а героя и героиню. И так подам, чтоб непонятно было: любят они друг друга или ненавидят. Или — и то и другое вместе. Условия относительно двух одинаково привлекательных правд, само собой, оставлю.

То же самое и с описаниями разными — с пейзажами, с интерьерами: полная нейтральность.

Ну, приступил к работе. С героя начал. С пробуждения его.

«Как обычно, Иконников проснулся за пять минут до звонка будильника.

За окном было серое утро. Редкие капли дождя сбегали по стеклу, оставляя извилистые дорожки…»

Так, хорошо! Гладко!

Дальше я умыл Иконникова, побрил, причесал, галстук ему перед зеркалом повязал, напоил черным кофе и вывел на улицу.

«Дождик все еще продолжал накрапывать. Затем полил сильнее.

Иконников, сокращая путь, свернул под арку новой девятиэтажки. Шаги его гулко отдались под ее пустынными сводами…»

Затем я провел героя вдоль городского сквера. Сквер не был огорожен, деревья стояли вплотную к тротуару, и герой, спасаясь от дождя, какое-то расстояние прошел под их сенью. Под одним, особенно развесистым, Иконников даже постоял несколько минут, в надежде, что дождь поутихнет.

Дождь, однако, не редел, Иконников, подняв воротник плаща, пересек быстрым шагом мокрый проспект и нырнул в только что открывшийся магазин. Здесь он купил пачку сигарет «Космос», вышел в тесный тамбур и закурил, с удовольствием вдыхая табачный дым.

«…На застекленной двери магазина дождевые капли оставляли уже не извилистый след, а косой и стремительный…»

Ишь ведь, как могу, а!

Я собрался было уже повести героя дальше, но тут во мне что-то забуксовало…

Ну, побрился он — не порезался. Отлично!.. Зубная паста в тюбике оказалась не засохшей. Горячая вода в нужный момент течь не перестала — ладно, случается. Лифт работал как часики. Ох, что-то уже совсем благополучно! А как он у меня девятиэтажку миновал? «Шаги его гулко отозвались под ее пустынными сводами…»

Ну и что? Отозвались — и что дальше? Старушка на четвертом этаже, страдающая бессонницей, встрепенулась? Померещилось ей, будто покойный дед с ночного дежурства возвращается?.. Цветочный горшок от содрогания с балкона свалился?.. Или — как со мной однажды случилось — колено водосточной трубы оторвалось? Хорошо, я тогда не успел из-под арки вышагнуть. Оно в полутора метрах передо мной грохнулось. Весь дом переполошило. Люди на балконы повыскакивали, в чем были. Подумали, наверное, что два троллейбуса столкнулись…

А мимо сквера, мимо сквера как он шел! Да разве можно мимо нашего сквера вот так индифферентно пройти и ни о чем не вспомнить? Это ведь живая история! Грандиозная эпопея многолетней титанической борьбы!

У нас лет десять назад такая полоса прошла: начальники управления благоустройства часто менялись. Сначала, помнится, Мурин командовал, потом — Шурин, за ним — Гурин, а после — Вырин. Фамилии, как на подбор, созвучные, а индивидуальности резко противоположные, полярные.

Мурин не огороженный тогда сквер обнес чугунной решеткой. Хотел создать подобие Летнего сада. Он сам в Ленинграде вырос, его ностальгия по чугунным решеткам съедала.

Наследник его, Шурин, решетку снес, как излишество. Чугун увезли на городскую свалку, а сквер огородили забором из фигурного железобетона. По индивидуальному проекту делали забор в городе Красноярске. Хотели, чтобы на века: опорные столбы на два метра в землю закапывали.

Товарищ Гурин раньше зоопарком руководил и был убежденным сторонником вольер. Забор поэтому сломали. Могучие фигурные секции долбили отбойными молотками, столбы опорные экскаватором выдергивали. А сквер обнесли легкой металлической сеткой. Но, во-первых, забыли сделать входы и выходы, а во-вторых, металл оказался не водостойким, сетка начала ржаветь — и сменивший Гурина товарищ Вырин сдал ее в металлолом.

Вечерняя газета все эти перемены, отмечала обязательным репортажем.

Назывались репортажи одинаково: «Чтобы город стал краше!» У меня до сих пор вырезки хранятся.

Должен был Иконников про это вспомнить. Непременно. Он ведь в те годы еще не старшим научным сотрудником был, а прорабом служил в управлении благоустройства. Лично железобетон долбил.

И вообще, подумал я, что-то он, герой мой, вроде как не торопится. То под деревцем постоит, то в тамбуре магазина сигаретку выкурит. Ах да! Вот же в чем дело: он специально время тянет! Ему сегодня опоздать надо. Из принципа.

Ровно на одну минуту — ни больше, ни меньше. Чтобы эта мегера сухопарая, Стелла Борисовна, опять на часики миниатюрные посмотрела. Пусть полюбуется! А если она еще свою змеиную фразу произнесет: «Вы, Иконников, заблуждаетесь, полагая, что точность — вежливость только королей», — тут уж он заявление на стол и выложит. Он давно его в кармане носит. Сколько можно терпеть? Как будто талант минутами измеряется. Подумаешь, назначили завлабом… толкушку остроганную. Хронометром бы ей работать, а не завлабом, маятником. Сидит за столом и сосредоточенно раскачивается, как тренер сборной по футболу Лобановский. Да хоть закачайся ты! Все равно: курица — не птица, баба — не кандидат.

Тут я отложил ручку. Поймал себя вдруг на зреющей неприязни к герою.

Хотя такой конфликт — то ли ненависть, то ли неосознанная любовь между главными персонажами — в моем изначальном проекте был заложен. Но одно дело проект, а другое — живой герой: умытый, побритый, кофе напившийся, начавший с утра самостоятельную жизнь. «Ай-ай-ай, друг Иконников! — покачал головой я. — Что-то, когда ты чугун на свалку увозил, заявлением не размахивал. И когда полумиллионный забор из железобетона на щебенку перерабатывал в сверхурочные часы, тоже в позу не становился… Тебе тогда, друг любезный, квартира нужна была, ты жилплощадь зарабатывал. А теперь квартира у тебя есть. И кандидатскую ты защитил — пусть и в сорок с хвостиком. И в соседний НИИ тебя давно переманивают…»

Почувствовал я, словом: не вытанцовывается у меня пока с героем.

Потрескивает моя объективность — вот-вот на пристрастность сорвусь.

Ладно, думаю, не буду его до решительных действий доводить. Пусть покурит. А я тем временем начну с другого конца — с героини. Как в классических романах.

И начал с другого конца.

«Стелла Борисовна проснулась рано и сразу вспомнила, что утро ей сегодня предстоит напряженное. До работы надо успеть заскочить в магазин, купить свежего молочка для внучки и еще отвезти молочко аж на Синеозерский жилмассив, с двумя пересадками. Дочь заболела, значит — крутись, бабуля!»

Написал я первый абзац и споткнулся: как, она у тебя бабушка разве? А это самое… то ли ненависть, то ли чувство между героями? Не вяжется, вроде. Но потом решил: а пусть бабушка! Молодая бабушка, лет тридцати восьми. Теперь таких много. Дедушки, разумеется, нет. Погиб дедушка в геологической экспедиции, на Подкаменной Тунгуске. Медведь его задрал. Давно уже. А раз так — герой тоже зрелый мужчина. Да он у меня уже и наметился зрелым. Так даже интереснее: двое взрослых, самостоятельных людей, не молокососы какие-нибудь, не Ромео и Джульетта.

Ну-с, дальше.

«Стелла Борисовна заказала такси. Диспетчер невыспавшимся голосом ответила: „В течение сорока минут“. Стелла Борисовна заметалась: из кухни — в ванную, из ванной — к включенному утюгу. Она кофточку гладила. Каждый день надевала свежую — не позволяла себе распускаться…»

Значит, мечется она у меня и переживает: вдруг опоздает водитель? У них ведь задержка до пятнадцати минут предусмотрена.

А таксист взял да и приехал раньше. Стелла Борисовна в окно машину увидела — стоит. А она еще не готова, еще — без юбки.

«Уедет! — испугалась Стелла Борисовна. — Постоит несколько минут и уедет. Подумает, что ложный вызов».

И чтобы подать сигнал водителю, она распахнула окно и кинула в машину картошечкой. Картошечка у нее лежала на подоконнике, вареная.

Водитель заполошно выскочил из машины, задрал голову.

Стелла Борисовна, свесившись из окна, замахала руками: здесь я, здесь!

Водитель кивнул. То есть он не кивнул, а плюнул в бешенстве и длинно выматерился сквозь зубы. Но Стелле Борисовне, с шестого этажа, показалось: кивнул.

Через пять минут Стелла Борисовна выпорхнула на улицу.

— А вот и я! — кокетливо улыбнулась из-под цветного зонтика. И — потухла.

Хмурый водитель протирал ветошью капот. Это надо же! — такая маленькая картошечка, а на весь капот расшлепнулась. Даже ветровому стеклу досталось.

— Извините, — пролепетала Стелла Борисовна.

— Да ладно уж, — буркнул водитель. — Спасибо, что не арбузом. А то в меня одна тетя как-то арбузом кинула, дак я полтора месяца в ремонте отстоял.

Они поехали.

Стелла Борисовна кусала губы, злилась на себя: «Дура! Не могла сообразить, что может наделать картошечка, брошенная с шестого этажа! А еще физик!»

Ей теперь неудобным казалось просить водителя остановиться возле магазина. Но пришлось попросить. Виноватым голосом она рассказала и про заболевшую дочку, и про внучку. А молока, если с утра не захватишь, потом — сами знаете…

— Сделаем, — сказал водитель, с любопытством глянув на Стеллу Борисовну в зеркальце: ишь ты, бабушка!

Водитель был человек в годах, Стелла Борисовна не показалась ему старой.

Вполне еще молодая женщина, взволнованная и оттого красивая даже. И не дурында, видать, какая-нибудь: интеллигентное лицо, глаза умные. Хотя, конечно, картошкой зафинтилила, додумалась.

— Так я на минутку, — сказала Стелла Борисовна возле магазина. Молоком в магазине торговать еще не начали, но уже стояла вдоль прилавка длинная очередь старушек с бидончиками. А молоко привезли бутылочное. Выкатил его из недр магазина небритый, угрюмый грузчик. Он толкал впереди себя пирамиду ящиков и вместо привычных слов. «Посторонитесь, граждане!» — выкрикивал какие-то зловещие угрозы.

— Отойди!.. Бить буду!.. Рвать буду!..

Старушки кинулись врассыпную, вытолкнув на середину замешкавшуюся Стеллу Борисовну — и злодей-грузчик углом ящика с треском разодрал на ней импортный плащ. Даже и не подумал затормозить. Как обещал — так и сделал.

А потом Стелле Борисовне долго пришлось уговаривать продавщицу протянуть ей пару бутылочек через головы очередных, потому что старушки неторопливо, бережно переливали молоко в пузатые пластмассовые бидончики.

Вышла она к машине не через минуту, а через семь. Не вышла, собственно, — пулей вылетела.

Водитель, видя ее аварийное положение, порылся в «бардачке», нашел пару булавок.

— Может, зашпилитесь? — предложил.

— А! — дернула головой Стелла Борисовна. Она вдруг сделалась строгой, деловой. — Едем! Время не терпит.

Из плаща она ловко вывернулась уже в салоне, скомкав, упрятала его в сумочку.

Водитель покосился на стройную фигуру Стеллы Борисовны. Кашлянул:

— Нервная вы какая-то. Все торопитесь.

— Будешь тут торопиться, — невесело усмехнулась она.

— А вы, кстати, кем работаете? — спросил водитель. — Костюмчик на вас, гляжу… как на депутате горсовета.

— Нет. Я лабораторией заведую. В НИИ.

— О-о! Начальство! Так ведь начальство не опаздывает — задерживается.

— Мне нельзя, — сказала Стелла Борисовна. — У меня и так один завелся… борец за свободу творческой личности. И борется, и борется… Да если еще я начну.

— А насчет творчества как? Творит?

— Творит, — вздохнула она. — А потом за него перетворяешь.

— Ну, и послали бы его к та… куда подальше.

Стелла Борисовна оживилась:

— Подальше бы хорошо! Только он сам уйдет. И поближе. Давно уже грозится. Заявление в кармане носит. — Она почувствовала вдруг расположение к этому покладистому дядьке. — Представляете: костюм другой надевает — заявление перекладывает. Как проездной билет — всегда при себе. — Она помолчала. — Но ведь он как уйдет, если ему хоть малую зацепку дать. Так дверью на прощанье шарахнет — косяки отвалятся.

— Бывают же такие! — возмутился таксист. — Еще и мужиком называется. Сидит в конторе — протирает штаны.

— Штаны? — переспросила Стелла Борисовна. И повернулась к водителю.

— Этот не протрет. Он, знаете… он! — Она, схватившись за голову, по-девчоночьи рассмеялась. Даже слезы на глазах выступили. — Ой, не могу!.. Он подушечку на стул подкладывает. Вышитую. Цветочками! Честное слово! Ему мама вышила… Ну, почему цветочками-то? Почему?..

Я вскочил из-за стола.

Все!.. Пропал мой объективный рассказ! Сгорел!.. Дернуло же ее за язык!

Убила она мне героя этой подушечкой. Уничтожила. В гнома превратила.

Я и рассердился на нее: ну, нельзя же так! Нечестно!

И тут же рассмеялся вместе с нею. Почему-то я уже не мог ей не верить — этой заполошной, нелепой, симпатичной женщине. Уже чувствовал я к ней влечение — «род недуга».

Какой уж тут, к черту, объективизм!

Я покурил, успокоился и, холодно осознав свой провал, свою полную неспособность к современному письму, решил оставить самодеятельность.

Обратился к фольклору.

Считалку вспомнил детскую: «На золотом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной. Кто ты будешь такой?»

Дальше там события развивались следующим образом: кто-то на вопрос «Кто ты такой?» отвечал, допустим, — «Царь». И немедленно слетал с крыльца.

Затем, поочередно, слетали царевич, королевич, сапожник, король… Оставался один — портной, к примеру. Но оставался не для того, чтобы сидеть на золотом крыльце и пряники кушать. Он водящим становился. Работать должен был: искать попрятавшихся царевичей-королевичей, чтобы кого-то из них вместо себя на золотое крыльцо посадить — то есть работать заставить.

И вот, если в игре какая-то логика существовала и даже, я бы сказал, перекличка с реальной жизнью (хоть ты и царь, а вылезай-ка из кустов, да принимайся за дело), то сама считалка — еще в детстве меня очень смущала.

Ну, правда: как они там оказались-то, на одном золотом крыльце: и царь… и портной?

Может, эта считалка и была прообразом такой литературы, когда автор словно бы в кустах? Он, значит, в кустах, а эти сидят рядышком, чай, возможно, пьют, беседуют. Один скажет мысль — очень передовая! Другой ему возразит — тоже крыть нечем.

Автор же из кустов читателям машет: ну-ка, ближе, ребята, ближе! Ну-ка вот, послушайте. А, каково? Мозгуйте, ребята, мозгуйте.

А по-моему, ни черта они там не усидят — перегрызутся. Кто-то кого-то да начнет спихивать. А если замешкаются, я лично всегда готов на помощь прийти — тому, кто мне симпатичнее.

Так что, извините, товарищи.

 

ТЕПЕРЬ ДЕРЖИСЬ!

С хищениями у нас еще не покончено.

Еще нет-нет да поворовывают.

Тащат, что плохо лежит.

Случается, тащат и то, что лежит вполне хорошо и надежно.

Одним словом, карабчат, сукины дети, кому не лень. Только успевай поворачиваться.

Но появилась надежда, что скоро это зло будет ликвидировано. Под корень. Отыскали наконец-то действенное противоядие. Хотя что значит — появилась надежда? Она никуда не исчезала, она постоянно согревала общество. У нас, слава богу, с воровством энергично борются — и милиция, и народный, контроль, и пресса по отдельным его проявлениям которое уже десятилетие ударяет. И конечно, эта борьба дает громадный эффект. Вернее, давала — потому что в последнее время к ней как-то попривыкли. В том числе попривыкли и к прессе, хотя она и очень грозное оружие. И тут, возможно, действует следующая схема. К примеру, напишут в газете: так и так, некто Иванов, заведующий складом или там базой, украл. Допустим даже, сообщат, что крепко хапнул. И в доказательство сумму обнародуют… А кто этого Иванова знает? Кто в него камень бросит? Кто руки не подаст, плюнет и отвернется?.. Широкая-то общественность Иванова в лицо не знает и пальцем на него показать лишена возможности. Более того, где-нибудь по месту жительства мы с этим Ивановым, может быть, каждый день в подъезде вежливо раскланиваемся, не подозревая, что он и есть тот самый ворюга из фельетона. И если даже ему срок отмотают и он исчезнет годика на три, мы скорее подумаем, что его куда-нибудь за границу командировали — как крупного специалиста.

Короче, пресса в этом смысле возлагаемых на нее надежд не оправдала, и надо предпринимать что-то более действенное. То есть что именно предпринимать, уже догадались. И уже промелькнула «первая ласточка», с чем и поздравляем всех заинтересованных лиц.

Недавно жуликов показывали по телевизору. В передаче «Человек и закон». Взяли для примера одну кондитерскую фабрику, которая на протяжении многих лет разворовывались, оказывается, «по винтику, по кирпичику», точнее — по пряничку, по конфеточке, а работники ОБХСС все никак этот ручеек не могли перекрыть, не находили подступов. Но потом догадались.

Ну, подробности операции остались за кадром. А показали, для наглядности, только двух дамочек: пышнотелую крашеную блондинку и ее подружку — чернявенькую, щуплую. Попались они вот на чем: блондинка выносила полтора килограмма комкового шоколада, а подружка ее — торт «Сюрприз». Припрятали они свои трофеи оригинально. Блондинка, используя природные данные, завернула шоколад, извиняемся, в бюст; чернявенькая же, не имея таких преимуществ, подвесила коробку с тортом за спиной.

Мы смотрели передачу вместе с моим соседом Петром Николаевичем, у него как раз телевизор сломался, и Петр Николаевич, сам простоявший пятнадцать лет на проходной инструментального завода, буквально пришел в восторг и недоумение от результатов операции.

— Я еще понимаю, — говорил он, — коробку за спиной обнаружить. Это не фокус. У нас тоже подвешивали. И разводные ключи подвешивали, и электрофуганки, и листовое железо. Ну, тут просто: похлопал по спине, дескать, проходи, милый, — и ущупал. А вот как между титек шоколад высмотреть? — ума не приложу. Тем более что кусочек-то — тьфу! — каких-то полтора кила. Мараться не стоило. При таких достатках она свободно могла полтора пуда туда заложить. Ты глянь, что делается, — полный экран бюста! Нет, наверняка у них прибор какой-нибудь электронный. Лазырь какой-нибудь.

А там действительно было куда прятать.

Но специалисты есть специалисты. Асы, видать, своего дела. С прибором или без прибора, а выудили этих щук. И — по системе «Орбита», через спутник связи представили их населению всего Союза!

Вот уж они ревели! Вот уж размазывали парфюмерию по лицам!

Чернявенькая между всхлипами все приговаривала: «Да если б я знала… да если б думала… да господи… да боже ты мой!..»

То есть она, наверное, хотела сказать, что нипочем не поперла бы этот несчастный торт, если бы заранее знала про эксперимент, затеянный телевидением. Уж она дождалась бы конца его. Уж, поди, не оголодала бы…

Блондинка, та вообще ничего произнести не могла. Только закатывала глаза, икала басом и на дотошные вопросы сотрудника ОБХСС — «Так каким же образом вы похищенное выносили? Где прятали? Укажите точнее», — ослабевшей рукой, с зажатым в ней промокшим платочком показывала: здесь вот… здесь… за корсетом.

Ой, срамота! Ой, стыд!.. И главное, ни от кого не спрячешься. Ни от далеких. Ни от близких. Ни от друзей. Ни от родственников.

Не знаю, не знаю, самому мне кондитерские изделия красть не доводилось и, даст бог, не доведется, но я, как только представил такое, что вот сгреб где-то горсть «Мишек на Севере», а меня за это всему миру по телевидению, так, верите ли, не только на голове, на спине волосы зашевелились. Уж лучше год строгой изоляции. Лучше пусть руку оттяпают, как в средние века делали.

Очень, очень эффектный способ борьбы. И очень обнадеживающий.

Петр Николаевич, большой энтузиаст телевидения и человек, вырастивший многолетний зуб на жулье, весь диван мне провертел. Все ждал, крутясь от нетерпения, что покажут нашу Постромкину — бывшую начальницу всего городского общепита, наворовавшую за годы своего руководства на две дачи, три машины, вагон хрусталя и полтора кубометра ковров.

Однако на этот раз больше никого не показали. Ограничились кондитерами. Возможно, потому, что исчерпали свой лимит времени, — там уже, по программе, хоккей подпирал.

— Ничего, — сказал Петр Николаевич, прощаясь. — Не сегодня, так завтра. Теперь уж, раз начали, не отступятся. Теперь, брат, держись…

Уйти, однако, Петр Николаевич не успел. Как раз позвонил под дверью наш третий сосед. Он, оказывается, тоже смотрел передачу, и она его тоже привела в полный восторг.

— Видали? — спросил сосед. — Большие дела начинаются… Надо это обмыть, — он достал из-за пазухи колбу с притертой пробочкой.

Соседу на лабораторию спирт выписывают, для промывки оптики, так что у него всегда есть — не то что у нас с Петром Николаевичем.

И мы обмыли это большое и многообещающее начинание.

 

КТО ПОСЛЕДНИЙ?

Очередь была длинная, человек, однако, полста, и совсем не двигалась. Позади киоска стояла машина с цистерной — и Володя Коломейцев догадался: заливают емкости, только подъехали. Значит, угадал он вовремя, к свеженькому пивку, но вот — очередь… Володя не стал искать крайнего, сразу протолкался к окошечку, увидел, что оно пока задернуто шторами, и по-свойски спросил у мужиков:

— Кто там у нас сегодня? Гога? — И поскольку мужчины не ответили, лишь плечами пожали, сам же предположение высказал: — Должен быть Гога. Если он — долго не застоимся. Счас откроет — не успеешь банки подставлять.

Надо было пообтереться здесь, приучить к себе передних, примелькаться.

Очередь ворохнулась, завздыхала:

— Ага… не успеешь…

— Еще надо, чтобы открыл…

— А то объявит перерыв — и присохнем. До обеда двадцать минут осталось.

Володя заглянул за киоск, успокоил очередь:

— Ничо, ничо, мужики. Уже сливают. Начали. Успеем. Если Гога — он на обед не уйдет, пока не отторгуется.

Еще несколько раз он выглядывал за киоск — другие не решались отклеиться от прилавочка — и даже окликнул громко какого-то человека в комбинезоне, крутившегося возле машины:

— Ну что, тезка, скоро вы там?

И хотя «тезка» ничего ему не ответил, даже не повернулся, Володя удовлетворенно подмигнул впередистоящим:

— Порядок! Две-три минуты, говорит…

Скоро шторки и правда раздвинулись. Гога там был или кто другой — неизвестно: мелькали только руки да белел плотно обтянутый халатом живот.

Володя пропустил двух человек и, решив, что теперь пора уже и ему отовариться, как комментатору-добровольцу, попытался просунуть в окно свою баночку. Однако третий — плотный пенсионер с недружелюбным лицом — молча пресек этот маневр. Его пузатый пластмассовый бидон боя не боялся, он так двинул им Володину банку, что чуть не сшиб ее наземь. И самого Володю отдавил от окна толстой, как бревно, рукой.

Володя фальшиво рассмеялся:

— Во торопится папаша! Видать, здорово вчера бухнул — душа горит. Ну, давай-давай… пропустим тебя… сделаем уважение. Нам не к спеху — успеем алкоголиками стать. Верно? — он мигнул очередному.

Но тот уже держал на изготовку канистру и Володину шуточку не разделил.

— Не к спеху — дак встань в очередь, — сказал. — Как все люди.

— Действительно, друг, ты чего там шьешься?! — раздались голоса.

— Кончай зубы-то заговаривать!.. Райкин нашелся!

— Да вы чо, мужики?! — заобижался Володя. — Я же вот стоял, перед дедом. Дед, подтверди!

Пенсионер, отвернувшись, завинчивал бидон. Брезгливо молчал. Не хотелось связываться ни с Володей, ни с прочей шелупонью.

— Ну, дед! Ну, дает!.. Еще сказал ему, только за посудой сбегаю, — на ходу врал Володя. Воспользовавшись паузой, он снова сунулся было в окошко.

Тут из очереди вышагнул молодой мужчина, в штанах-трико и болоньевой куртке. Очень здоровый дядя, с крутой, как у певца Штоколова, грудью.

— Встань в хвост, — приказал и ткнул Володю в плечо. Слегка ткнул, вроде едва дотронулся, а Володю так и развернуло на девяносто градусов.

— Да ты чо тут рулюешь?! — тонко закричал он. — Ты кто такой, чтобы рулить?!

Мужчина взял его одной рукой за ремень, больно, вместе с кожей прихватил, зараза, слегка приподнял и спокойно, ласково даже спросил:

— В морду дать?.. Или в хвост встанешь?

На этом Володина авантюра и захлебнулась. Он прекратил сопротивление. Хватило ума сообразить: если такой амбал разок вмажет — ни в какой больнице лечить не возьмутся. Матерясь сквозь зубы, Володя ушел в хвост — переживать и злобиться.

Впрочем, огорчался он недолго, будучи по характеру человеком легким, отходчивым. К тому же очень скоро передние, те что были свидетелями его конфуза, набрали пива и ушли, народу за Володей изрядно прибыло, он оказался уже в середине этой многочисленной очереди, окружающие его люди, надо полагать, забыли про инцидент, а может, они и сразу-то внимания на него не обратили или не поняли, за дальностью расстояния, что там такое произошло. Короче говоря, Володя вполне вписался в обстановку. Вообще, если бы Коломейцев не отличался повышенной нетерпеливостью, если бы у него постоянно не свербило в некоем месте, он не попадал бы в такие вот истории, а пивные очереди, в частности, сумел бы оценить по достоинству, обнаружил бы в них своеобразную прелесть. Для тех, кто эту прелесть понимает, постоять за пивом одно удовольствие. Во-первых, народ здесь собирается относительно приличный. Не гиганты духа, конечно, не праведники, но и не алкаши-подзаборники. Подзаборников тут нет. За пивом стоят люди довольно положительные, как правило — семейные, набежавшие из окрестных домов. Это даже по одежде видно. Смотришь — сверху на товарище хорошее пальто, каракуль и так далее, а снизу выглядывают мятые домашние брючишки. Все ясно: усмотрел из окна, что машина к киоску подъехала. «Ну-ка, мать, где у нас посудина?» — и подался. Сейчас вернется домой, выпьет легально, возможно, под заранее припасенную вяленую рыбку, и ни с женой не поругается, ни на люди шарашиться не пойдет.

Во-вторых, пивные очереди представляют собой что-то вроде летучих мужских клубов, с очень и очень снисходительными требованиями к случайным и временным их членам. Здесь обычно царит легкое и приятное возбуждение — в предвкушении скорой выпивки, легко завязываются легкие же разговоры, легко прощается друг другу малосодержательность высказываний и невысокое качество шуток. Здесь все на время становятся равными — и какой-нибудь умник, кандидат наук какой-нибудь, допустим, и вздорный мужичонка, которого в другом месте не только всерьез не примут, а вообще в упор не увидят. Подравнивает и объединяет людей сам предмет разговора, сам интерес, собравший их здесь, пусть не постыдный, но все-таки чуточку низменный и грешный.

Вот и Володя очутился в центре такого разговора, даже сам встрял в него, заявив, что лучшее пиво делают в городе Алма-Ате. Он когда-то давно был в Алма-Ате, в гостях у сродного брата, баловался ежедневно пивком, и ему особенно понравилось, что рядом с пивными точками там всегда и шашлычки жарили. Более опытные собеседники, особенно те, кто по работе связан был с частыми командировками, с Володей не согласились. «Это тебе из-за жары оно хорошим показалось, — сказали, — да еще под шашлык. А теперь уже и шашлыки на улице не жарят — прекратили».

Потом кто-то стал хулить темные сорта пива — «Бархатное», «Мартовское», и с этим товарищем все согласились. Кроме одного пожилого мужчины. Но мужчина, правда, сразу оговорился, что в принципе он не настаивает, а у него лично склонность к темному пиву. Он к нему давно пристрастился, еще в последний год войны и сразу после нее, когда был комендантом одного немецкого городка. А немцы темное пиво обожают и умеют делать.

Тут Володя вставил еще одну фразу, которая ему самому понравилась:

— О, дак, значит, фронтовик! Теперь фронтовиков редко встретишь.

Хорошо сказал: и для себя солидно, и для фронтовика уважительно.

Коснувшись темного пива, перескочили на импортные сорта — и дружно сошлись на том, что лучше чехословацкого пива не было, нет и не будет.

Стоял в очереди очень интеллигентный человек, профессорского вида, высокий, с чистым, холеным лицом — и он мужиками не пренебрег: вступил в беседу, рассказал, почему в Чехословакии такая высокая культура пивоварения. Они, оказывается, вот как делали — давно, еще до ихней революции. Вызывают, допустим, раз в году в ратушу какого-нибудь пивовара, частника: зайдите, мол, пан Франтишек, есть разговор. А он уже знает, зачем зовут: надевает кожаные штаны, берет под мышку — маленький бочонок с пивом, пробный, и отправляется. Отцы города его ждут. «Добрый день, пан Франтишек. Садитесь, пожалуйста», — и указывают на дубовую скамью. А он, опять же, знает, как надо садиться. Отвинчивает пробочку, поливает скамью пивом и садится. Отцы города ведут с ним неторопливый разговор: как дела, нет ли сбоев в производстве, удачно ли идет коммерция, здоровы ли детки и так далее. Потом говорят: спасибо за приятную беседу, пан Франтишек, не смеем более задерживать. Он встает. И тут — если скамья вместе с ним не поднимается, если, значит, он не прилипнет к ней капитально, — с него сдрючивают кожаные штаны, велят ложиться на лавку и этими штанами всыпают горячих. А на другой день весь город уже знает: пана Франтишека в ратуше пороли собственными штанами. И все. Он вылетает в трубу. Больше никто его пиво не покупает.

Слушателям такой способ борьбы за качество очень понравился. Они оживились: да, молодцы!.. Туго свое дело знали! Вот бы у нас такое внедрить!.. Ага, всыпать бы некоторым, не помешало бы…

Интеллигентный товарищ, невинно подняв глаза кверху, заметил, что нам в таком случае пришлось бы вводить массовые порки. И не только для работников пивоваренной промышленности.

Мужики захохотали:

— Это точно!

— Пороли бы друг дружку по расписанию!

— Что ты! До смерти засечем!

Вот такая, словом, создалась в очереди душевная атмосфера. Взаимопонимание. Открытость. Братство.

И к заветному окошечку между тем приблизились. Уже Володю от него отделяло человек семь-восемь.

И тут пришел наглец. Не такой мелкий жук, каким недавно еще выступал сам Володя, — настоящий наглец, матерый, с большой буквы. Этакий тип с пакостной сытой физиономией — не то чтобы с раскормленной, а именно пакостно, по-кошачьи сытой, — и заледенело-смеющимися глазами. Никто, однако, в первый момент не понял, что пришел Наглец. Кроме, может быть, Володи. А он шкурой ощутил. На Володю, в его шебутной, далеко не кристальной жизни, такие глаза, случалось, смотрели с близкого расстояния, — и он помнил, как умеют обладатели их холодно и беспощадно взять тебя за глотку. И теперь, узнав эти глаза, он вздрогнул, насторожился.

Тип между тем подошел к прилавку и, развязно спросив: «Почем овес?» — водрузил на него двадцатилитровую канистру, попятив колонну баночек и бидончиков.

А переднему гражданину, издавшему было недоуменный мык, прикрыл распахнутый рот ладошкой:

— Тихо, дядя, тихо! Спокойно… Ревизия. Контрольная покупка.

— Какая еще ревизия? Нашли время!

— Да придуривается он!

— Эй! Ты там! Давай не балуй!

— Шучу, мужики, шучу, — повернулся к очереди тип. — Механик я. Главный механик ОРСа. Имею право — нет? В своей системе? — Он не глядя задвинул канистру вовнутрь, привалившись широкой спиной к прилавку, напрочь загородил окно и бесстыдными своими глазами неторопливо обвел очередь: ну, дескать, будем спорить или как? Насчет прав?.. Кто смелый?

Смелых не нашлось. Передний только, кому закрывали рот ладошкой, обиженно пробормотал: «Так бы и говорил сразу… А то понес… про овес».

У типа сильнее засмеялись глаза.

— Вот так, — сказал он. — Работаем… для народа. Выполняем указание: «Довести количество слабоалкогольных напитков»… Героически трудимся… не спим ночей… Поломки механизмов… несознательность отдельной части…

Вот гад! Мало ему, что влез нахалом и очередь усмирил — еще и откровенно изгаляется! У Володи привычно засвербило. Он стоял на предпоследнем изгибе очереди, как раз против окошка, и, когда оловянный взгляд типа мазнул по нему, задрожав животом, неожиданно для себя спросил:

— Ну?.. Механик, да? По металлу? По хлебу и по салу?.. А я депутат горсовета. И вот стою. Это как?

Тип уставился на него оценивающе. Даже серьезность промелькнула в глазах. Вроде поверил. А почему не поверить? Чем Володя не депутат? Вид не козырный? Ну и что? Вон у них в подъезде живет один… слесарь с авиационного завода, совсем заморыш, мышка белесая, — а депутат.

— Слуга народа? — спросил тип, близко наклонившись к Володе. Он, кажется, правда поверил, но до такой степени был налит закаменелой наглостью, что его и это не смутило. — Тогда стой. Стой… на страже интересов рабочего класса.

— Мужики! — закричал Володя. — Да он же смеется! Он же нас, как мелкоту делает… во все места! Вы что, не видите? Мужики!..

Никто не откликнулся. Вроде теперь это только Володино дело было. Вроде два ханыги между собой сцепились — и лучше не ввязываться, не мараться… Бывший комендант, любитель темного пива, смотрел под ноги… Интеллигент вообще отвернулся в сторону. Только мясистое ухо его жарко пламенело. У остальных, с кем только что вот так хорошо разговаривали, хохмили, глаза были пустыми.

«Вот это да! — ахнул Володя. — Его как щенка выбросили, как цуцика! Как мелкую сявку! Сразу и амбал-доброволец нашелся!.. Он, значит, шпана, рвань — с ним можно! А эту наглую харю — раз он из ОРСа или откуда там — не тронь?.. О, стоят! Прижали хвосты! Терпят… коллективную порку! И хоть бы хрен… Ну, дак молодец тогда этот. Правильно он их давит, тараканов!..»

И Володя, визгливо рассмеявшись, сказал типу:

— Мо-ло-дец! Так и надо! Давай, плюй им в рожи! Клади на них сверху сколько можешь! Молодец!

Тип с трудом выворотил из окна необъятную свою канистру, подмигнул Володе, как сообщнику: дескать, такой же я механик, как ты депутат, — и пошел.

— Ну? Наелись? — не унимался Володя. — Досыта? До отвала? И как оно на вкус? Что напоминает?.. Эх вы, тараканы! Дустом вас надо! Правильно говорится — дустом!

И тогда Володе сказали:

— Да заткнись ты! Чего развыступался?.. А то вылетишь отсюда, как пробка.

И за плечо крепко взяли.

Володя почувствовал: сейчас его вышвырнут из очереди. Во второй раз.

 

ПРОЩАНИЕ С ВЕСЕЛЬЕМ

Тут у нас один товарищ от алкоголизма излечился. Причем без постороннего вмешательства: медицины, жены или общественности. Сам завязал. Настоящую фамилию его мы называть не будем. Ну, скажем, Иванов Иван Иванович. Хотя можно бы назвать и настоящую. Потому что он фактически-то алкоголиком не был. Просто время от времени выпивал. С лечебными целями. Пил он исключительно сухое вино. Считал, что оно ему от печени помогает — вымывает будто бы песочек. Он случайно однажды такой эффект обнаружил, а потом уж сознательно прибегал к этому средству. Как прижмет в правом подреберье — он сейчас в магазин, купит бутылку вина и выпьет почти залпом. Нанесет удар, как сам он это называл. К чести Иванова сказать, он никому свой метод не навязывал. Мне, мол, помогает, а вы глядите сами. Пейте водку, если она вам полезнее. А я уж сухое буду.

И пил. Его даже продавщицы заприметили и прозвище дали: Сухое Вино. Бывало, он только через порог, а какая-нибудь красавица уже кричит своей подружке: «Маруся! Твой Сухое Вино пришел!»

Но это раньше было, до того, как винные отделы в особые помещения переселили. Теперь-то, в этих закутках, посетителей уже не различают. Одно только мелькание рук через «бойницы». Туда — деньги, обратно — бутылки: мельк-мельк! Конвейер, одним словом.

Да… Так вот с этого разделения все и началось. Раньше Иванов алкашей разных как-то не замечал.

Да они и сами старались в тени держаться. Ну, представьте: стоит очередь — мамаши, бабушки, подростки. Кто за манной крупой, кто за подсолнечным маслом. А где-нибудь там, пятым-шестым, жмется товарищ за бутылочкой. И уж он, когда приблизится к продавщице, то не орет громко: «Водку» или там — «Вермут!». Он хриплым шепотом, иносказательно просит: «За рупь шестьдесят». В общем, была какая-то рассредоточенность.

Ну, а когда эти лепрозории выгородили, туда всякая рвань и поперла. И теперь там — кто бы ни зашел, хоть и приличный человек, — всякий считается свой брат, кирюха.

С Иваном Ивановичем, в частности, такие вещи стали происходить. Только он протиснется в магазин, как сразу подкатывает к нему какой-нибудь неумытый тип и просит: «Мужик, добавь пятнадцать копеек». Иван Иванович глаза в сторону отвернет, а на него сзади перегаром дышат: «Земеля, тринадцать копеек не найдется?»

Причем не старички жалкие — рваные, штопаные, с печеными лицами просят. Эти как раз стоят с покорным видом, пересчитывают трясущимися руками свои пятаки. И по рукам их, хотя и дрожащим, видно: поработали люди на своем веку, повкалывали, знают копеечке цену. Это сейчас они по разным причинам охромели душой, тихо доживают, точнее — допивают оставшиеся пенсионные денечки.

У одного такого дедуси раз четыре копейки не хватило на «Яблочное», так надо было слышать, как он продавщицу умолял.

— Дочка, я принесу. Поверь, а! Ну, хочешь, я помолюсь? Вот я молюсь — гляди. Ты меня запомни— по очкам. Я принесу. Завтра же. Истинный бог, принесу.

А продавщица, гладкая деваха, все его наставляла:

— Я завтра не работаю — занесешь Люсе. Скажешь ей: Люся, вот я принес, Клаве задолжал. Если Люся не выйдет, ее Марфа Сергеевна должна подменить. Скажешь: Марфа Сергеевна, вот я принес — Клаве задолжал.

Старичок чуть не прослезился от благодарности. И ведь ни у кого не «стрельнул» без отдачи, хотя ему-то наверняка дали бы. Нет, он у продавщицы кредита попросил.

«Стреляли» же в основном молодые нахальные мордохваты, оплывшие с похмелья. Здоровенные лбы. И неплохо одетые, надо сказать. Некоторые даже в заграничных джинсах с барахолки. Причем не скрывали, на что просят. Прямо так и говорили: «Дай… на бутылку не хватает».

Иван Иванович иногда давал. Иногда, пересилив себя, глухо отвечал: «Нету». Но это слово ему трудно давалось. Как скажешь «нету», когда тебе только вот семьдесят пять копеек сдачи отсыпали, и ты их еще в кулаке держишь. А этот паразит бессовестный стоит рядом и насмешливо смотрит на твой кулак.

Маялся-маялся Иван Иванович, а потом изобрел способ, как отшивать «стрелков». Случайно изобрел — у него в этот день почему-то игривое настроение было. Печень не пошаливала, да и зашел-то он за сигаретами. Ну, разлетелся к нему очередной «снайпер»: «Дай пятнадцать копеек».

— Пятнадцать? Можно. — Иван Иванович вроде даже руку за кошельком сунул. Но вдруг задержал ее и участливо спросил: — А может, тебе двадцать? Двадцать — хочешь?

— Хочу, — распустил губы парень.

Тогда Иван Иванович поманил его пальцем, наклонился и тихо, на ухо, посоветовал:

— Найди пустую бутылку, сдай — и будет у тебя двадцать копеек. А если повезет — найдешь две: целых сорок заработаешь.

Парень от неожиданности заржал. И по плечу Ивана Ивановича стукнул:

— Больше вопросов не имею, папаша!

С юмором оказался балбес. Дошло до него.

А Иван Иванович с тех пор взял этот нечаянно открытый способ на вооружение.

Но лучше бы он не вооружался!

Реакция того веселого парня на деловое предложение Ивана Ивановича оказалась единственной в своем роде. Все остальные реагировали по-другому — однозначно, хотя и разнообразно по форме.

В лучшем случае от Ивана Ивановича с негодованием отворачивались, злобно процедив: «У, жила!»

В худшем говорили: «А в лобешник не хочешь, козел вонючий?!»

А один немолодой уже стрелок до того оскорбился, что шапкой оземь ударил: «Да чтобы я бутылки собирал?! Я?! Да никогда в жизни!» Шапка, между прочим, хорошая была, ондатровая. А не пожалел.

В общем, обрезался Иван Иванович на своем эксперименте. Но упорно повторял и повторял его. Им овладело какое-то злое любопытство: сколько же их, гадов этих, отребья, захребетников? И проснется ли когда-нибудь совесть — хоть в одном?

Увы, совесть у мордохватов не просыпалась.

Иван Иванович пришел в уныние. Нехорошие мысли ему в голову полезли. «Куда же это мы катимся? — стал думать он. — Как же мы светлое будущее-то построим? С таким народцем? Ведь они, подлецы, не только пальцем о палец не хотят стукнуть для общего блага — им для себя лично лень пустую бутылку подобрать! Один разок спину согнуть».

Единственный раз Иван Иванович воспрянул было душой. На короткое время. Так же вот подошел к нему человек. Но смирного вида. Приблизился, можно сказать, а не как танк наехал. Попросил все те же пятнадцать копеек. Иван Иванович ему свою формулу — по инерции: «А двадцать хочешь?» — «Хочу, — зарумянился товарищ, — спасибо». — «Да не стоит, — отвечает Иван Иванович. — Ты вот как сделай…» И толкует ему про бутылку. Товарищ вроде заинтересовался: «Хорошо бы, — говорит, — а где ее найти?»

«Ну, — думает Иван Иванович, — это еще не совсем пропащий. Здесь можно сеять». Он даже на «вы» с ним перешел:

— Я вам подскажу. Кафетерий тут рядом знаете? Через два дома? Там мужики как раз пиво пьют. Бархатное. А пустые бутылки назад не сдают, оставляют на столике. Мы же ведь широкие натуры, так?

Человек — хотя вряд ли он сам был широкой натурой — согласно кивнул: так.

Он просто внимательно слушал.

— Ну, вот… А буфетчица каждые десять минут выходит из-за стойки и сгребает эти бутылки. Минимум по два рубля уволакивает за рейс… Вы там подежурьте с полчасика — и запросто разбогатеете.

Человек болезненно сморщился и сказал:

— Да неудобно как-то, знаете. Стыдно уж очень собирать-то.

Иван Иванович плюнул от ярости и обиды… Это же надо, а! Стыдно ему, поросенку! Побираться не стыдно! С протянутой рукой стоять — глаза не колет!.. Ну, все! Все-все-все! Край! Тупик! Приехали — уперлись!..

Он вовсе перестал ходить в эти магазины. Даже за куревом. Знакомым объяснял: «Не могу! Верите ли, боюсь. Доконают, сволочи. Социальным шизофреником сделают. Их и так уже… раздумаешься другой раз — самому страшно делается. Ну их к черту! Береженого бог бережет».

Но все-таки Иван Иванович не уберегся. Догнала его действительность. В другом месте. Он как-то в кафетерий один зашел. Ездил на базар за картошкой — старуха послала. Ну купил, а на обратном пути вспомнил: сегодня же праздник! День Советской Армии. Надо бы отметить. Хоть свои боевые сто граммов выпить. Не осудят, поди, старого солдата. Пересчитал оставшиеся деньги — ровно на сто граммов коньяку. И кафетерий вот он, рядом.

Иван Иванович купил сто граммов, авоську с картошкой между ног поставил, облокотился на столик, задумался. Как вдруг подлетает к нему один — из бывшего знакомого контингента. Только уж вовсе драный субъект. Пальтишко, пиджак распахнуты, рубаха — тоже, до пупа. Сам прямой, как палка, а шея, непомерно длинная, вперед вытянута. Верхних зубов нет — шепелявит:

— Папаса, дай полтинник. На сницель не хватает.

Иван Иванович растерялся — шницель его нетипичный из колеи выбил, — начал оправдываться:

— Понимаешь, друг… жинка на базар послала, за картошкой. А я еще лучку по собственной инициативе прихватил. И осталось всего на сто граммов, копейка в копейку. Вот взял, видишь.

Субъекту и секунды не потребовалось на раздумье. Он только проморгнул желтым глазом, как светофор.

— Ну, давай тогда коньячку хапанем.

— То есть как это хапанем? — не понял Иван Иванович.

— Ну, ты — половину и я — половину.

Иван Иванович онемел даже, заикаться начал:

— Да ты!.. Да он… Да он знаешь хоть — почем? Два девяносто за сто граммов!.. Выходит, ты у меня рубль сорок пять отглотнуть хочешь?

— Ну да, — просто подтвердил тип. — А це, тебе залко, сто ли?

С Иваном Ивановичем что-то произошло непонятное. Какой-то вакуум внутри образовался. С ужасом глядя на желтоглазого, как на удава, он медленно подвинул к нему коньяк, развернулся и побрел к выходу.

— Эй, музык! — крикнул желтоглазый, проворно, по-собачьи, выхлебав коньяк. — Калтоску-то свою забели!

Сейчас Иван Иванович болеет. Впал в беспросветную меланхолию.

Сосед по лестничной площадке, Геннадий Трубников, корреспондент молодежной редакции местного радио, пытается его оживить.

— Вы, — говорит Трубников, — не о тот пласт действительности царапнулись. Вам положительные эмоции необходимы. Съездили бы куда-нибудь на ударную стройку. Вот где настоящая молодежь! Хотите, я вам командировку организую? Вы же все равно на пенсии, у вас время есть. Напишите очерк: «Глазами ветерана-монтажника».

Иван Иванович резонно отвечает ему:

— А у нас здесь, значит, безударная стройка? Ну-ка, вспомни, что там рядом с магазином сооружают? А с тем же кафетерием?.. Станцию метрополитена! Первого в Сибири! Так почему же эти курвецы не там ударяют, а здесь ошиваются? Почему? Или, может, это одни и те же? На время только вылезают — двадцатник сшибить. Разберись, раз ты корреспондент. Обнадежь старика.

Плохо ему, Ивану-Ивановичу, очень плохо. Хотя он теперь и вина не пьет, и не курит. Но улучшения заметного нет. Скорее, наоборот: худой стал, задумчивый. И на вопросы знакомых про здоровье наладился отвечать леденящей душу фразой: «Вскрытие покажет».

Но это он, думаем, так: пугает их черным юмором, настроение срывает.

А старуху свою, когда она на него однажды набросилась: «Дурак ты, дурак старый! Чего мелешь-то, подумай?» — успокоил.

— Ладно, мать, — сказал, — не кипятись. Я еще поживу маленько. Еще дождусь, когда они, шакалы, из людей обратно в обезьян превратятся.

 

ЕЩЕ РАЗ О ЗДОРОВЬЕ

И все-таки надо бы в этом полезном в принципе деле — в деле сохранения здоровья и как следствие — продления жизни — навести порядок. Выработать какие-то единые для всех рекомендации. И строгие нормы. Тем более что опыт разнообразной регламентации в нашем организованном обществе вполне достаточный. Коснись любой области — везде завидная четкость: на службу — к девяти, со службы — в восемнадцать; слесарь-сантехник — в течение дня; винные отделы — с двух до семи вечера; докладчику на собрании — пятьдесят минут, в прениях — десять; свежее молоко — с восьми до полдевятого, кефир — до одиннадцати…

А вот в деле укрепления здоровья нет подобной строгости. Правда, журнал «Здоровье» и созвучная телепередача много сил вкладывают в пропаганду этого самого укрепления, но их рекомендации больно уж многообразны. Они, похоже, сами не решили окончательно, на каком наборе средств остановиться и какой дозировкой ограничиться. В результате у отдельных людей от этого многообразия прямо голова пухнет, и они до конца дней так и не могут решить, что им лично избрать. Или — когда уже сохранять нечего — кидаются на все подряд.

Добавьте сюда еще советы разных непрофессиональных знатоков, особенно тех из них — наиболее, кстати, яростных, — которые будто бы уже одной ногой в могиле стояли, но после того, как поистязали себя в течение года постелью из нестроганых досок в сочетании с рисовой диетой, настолько распрямились, что теперь даже и не сгибаются. Этим, как ни странно, люди особенно доверяют.

К примеру, одному товарищу (я с ним в доме отдыха познакомился, под Ташкентом) бывший знаменитый тренер по тяжелой атлетике, а ныне заведующий пивным киоском, насоветовал заниматься с утяжелениями. Товарищ страдал радикулитом, и бывший тренер ему сказал:

— Никого не слушай. Выбрось эту дурь из головы — компрессы, таблетки, уколы. Пусть они собственные задницы дырявят. Гири и штанга! Штанга и гири! Нагружай поясницу. Не давай ей продыха. Посмотри на меня. Видишь, какой я здоровый. А почему? Гири и штанга! Штанга и гири!

Товарищ послушался, завел себе гири и штангу. Стал нагружать поясницу. Схватился с нею, что называется, не на живот, а на смерть. Она его догоняет, а он — ее. Она — его, а он — ее!

Но это он дома с ней воевал. А здесь лишился такой возможности. И товарищ заскучал. У него обратная связь нарушилась. Теперь только поясница его догоняла, а уж он ее не мог.

Его тут, в доме отдыха, попытались перевербовать — нашлись энтузиасты. Один жилистый дядя почти двухметрового роста начал горячо рекомендовать свой метод:

— Ты на руках не пробовал отжиматься? Попробуй! Сразу про свою штангу забудешь. В металлолом ее отнесешь. Только не ладонями в пол упирайся, а пальцами. Это эффектнее. Вот гляди, как надо. И-раз! И-два!.. Могу на трех пальцах — пожалуйста. Могу на двух. На одном только пока не выдерживаю.

Пальцы у этого дяди были, надо сказать… как железнодорожные костыли. Давно, видать, человек тренировался.

— Ну, давай! — скомандовал он нетерпеливо. — Попробуй. Хотя бы на четырех для начала.

Мы совместными усилиями перевели товарища в партер, сам он не мог, поскольку был как раз прострелен радикулитом. Однако ему не удалось занять горизонтальное положение. Он мог стоять только под тупым углом. К тому же его руки не держали, несмотря на занятия тяжестями. Он, таким образом, с одной стороны упирался в пол носками ног, а с другой — подбородком.

Жилистый дядя оказался никудышным учителем, темпераментным очень.

— Слабак! — махнул он рукой. — Распрямите его, мужики.

После дяди за беднягу принялся другой энтузиаст — мой земляк и коллега Котя Фоськин. Этот стал навязывать ему другой способ — катание на позвоночнике. Фоськина катанию на позвоночнике обучил один экстрасенс, близкий будто бы друг и ученик легендарной Джуны. Фоськин с этим катанием всех знакомых заколебал. Чуть где в компании пожалуется кто на радикулит или остеохондроз — он сразу: катайтесь на позвоночнике. И показывает.

— Ну-ка, старуха, — скажет хозяйке. — Кинь мне какой-нибудь половичок.

Сядет на половичок, колени к подбородку подтянет, катнется раза три-четыре, змей поджарый, и с победоносным видом предлагает присутствующим: ну, кто повторит?

Присутствующие хихикают и жмутся по стенкам. Дамы в юбках, им неприлично такие трюки демонстрировать. У мужчин у всех солидные «соцнакопления», некоторым колени к подбородку разве только лебедкой подтянуть возможно.

А Котька пружинисто расхаживает по комнате и хвастает;

— Четыреста катаний! Двести с утра и двести перед сном — вот моя ежедневная норма.

Врет, конечно, прохвост. Я с ним полмесяца в доме отдыха побыл и убедился. Живет Фоськин как все нормальные люди: только проснулся — сразу сигарету в зубы.

Радикулитчик наш Котькин способ тоже не освоил. И окончательно загрустил.

— Ладно, ребята, — сказал. — Я уж по-своему. Мне бы только тяжесть подходящую отыскать. Ось бы какую-нибудь от вагонетки.

И он, представьте, нашел тяжесть. Присмотрел на территории чугунную плиту, полузасыпанную глиной, ночью отколупал ее и приволок в свою комнату. И вроде ожил маленько.

Но через несколько дней случился сильный ливень, буквально тропический. А плита эта, оказывается, вход в какой-то колодец перекрывала. В результате — по принципу сообщающихся сосудов, что ли, а может, в силу какого-то другого физического закона — канализация в нашем доме заработала в обратном направлении: снизу вверх.

Приехавшие спасатели, матерясь по-русски и узбекски, искали плиту по всей территории. Думали, ее ливневыми потоками куда-то сволокло.

Мы же, группа посвященных товарищей, не выдали нашего страдальца, проявили солидарность.

Аварию бригада кое-как ликвидировала.

Последствия горничные замыли.

И возможно, все осталось бы шито-крыто, если бы товарищ сам себя не выдал. Чугунная плита все-таки не штанга, она для физических упражнений недостаточно приспособлена. Короче, грохнул он ее однажды на пол. А под ним узбекское семейство проживало: отец, мать, старенький дедушка и четверо ребятишек. И надо же такому случиться — у них как раз торжество проходило, дедушкин день рождения. Они у себя в комнате плов кушали. Как вдруг им в роскошное это блюдо с пловом обрушилось полтора квадратных метра штукатурки. Можете себе такое вообразить?

О дальнейшем рассказывать скучно. Списали нашего тяжелоатлета досрочно. И бумагу вслед отправили соответствующую. И, разумеется, счет — за причиненные убытки. Хорошо еще, что ему обратную работу канализации плюсовать не стали. А то бы он за свой активный отдых век не рассчитался.

Однако это я привел факт из ряда вон выходящий, анекдотичный, можно сказать.

А вот вам история едва ли не рядовая, которая произошла (а точнее, по сей день происходит) с людьми вполне здоровыми, молодыми и красивыми, не знающими даже пока, что такое насморк, но крепко ушибленными — в духе времени — идеей профилактической борьбы с грядущим одряхлением.

Речь пойдет о супругах Сиваковых — Володе и Клавочке.

Не знаю, когда они свой режим жизни выработали, специально ли голосовали за него на семейном совете или сразу достались друг другу с такими убеждениями — а только живут Сиваковы вот как.

Утром Клава просыпается чуть раньше, ей надо дочку в детский садик проводить.

Володя может позволить себе еще минут пятнадцать подремать: у них в институте скользящий режим работы. Однако он тоже просыпается — у него это в привычку вошло. И пока дочка плещется под краном и трогательно шлепает лапками по коридору, Володя времени даром не теряет: лежа в постели, выполняет полное йоговское дыхание.

Надышавшись досыта, обогатив кровь кислородом, Володя, чуть приоткрыв дверь, заглядывает в комнату жены. Клава в это время, выпроводив дочку, занимается физзарядкой. Конкретно: приседает на одной ноге. На левой. А правую — мраморно-белую, соблазнительную ногу Афродиты — старательно удерживает параллельно полу. Володя две-три секунды полюбуется на античные формы жены, плавки поддернет — и трусцой на свою половину. У него самого впереди еще четырнадцать обязательных комплексов, начиная с бега на месте и кончая трехраундным боем с тенью.

Клава, закончив физзарядку, принимает водные процедуры, варит кофе, быстро завтракает и заглядывает к Володе.

Володя как раз стоит на голове. Надо признать, на Володю даже в таком противоестественном положении посмотреть приятно. Стройная шея напряжена, грудь широкая, как у пловца, талия узкая, живот ровными брусочками выложен, ноги!..

— Володя, — говорит Клава севшим вдруг голосом. — Я побежала, кофе на плите.

— Щас! — хрипло отвечает Володя, переворачивается на ноги и, сделав зверское лицо, наносит в сторону Клавы первый прямой.

Это — по утрам. Вечером расписание аналогичное, но более напряженное.

Первой возвращается Клава, захватив по дороге дочку. До прихода мужа ей хватает времени, чтобы постирать дочке колготки и наточить коньки. Володю она встречает в коридоре, с коньками под мышкой. Уже на ходу делает ему наказы: не забыть подогреть Леночке молочка, закапать перед сном носик и рассказать сказку.

«Ы-гу. Ы-гу. Ы-гу», — кивает Володя.

Он ничего не забывает, все делает вовремя и даже выкраивает себе несколько минут, чтобы смазать лыжи. Володина ежевечерняя норма — двадцать километров. То есть восемь кругов по березовой роще. С дорогой на трамвайчике туда и обратно он тратит на все два часа с четвертью.

Клава между тем управляется с разными домашними делами, отдыхает часок перед телевизором и варит мужу овсяную кашу. Володя диеты не придерживается, но овсяная каша по вечерам обязательна. Лыжи забирают много калорий — и овсянка в этом случае незаменима.

Когда заиндевелый, как дед мороз, Володя возвращается домой, Клава уже спит. Он принимает душ, съедает в одиночестве свою кашу и, перелистав газеты, ложится рядом с женой.

Вернее — ложился. Год назад. Последний же год супруги Сиваковы спят врозь. Дело в том, что Володя после напряженных лыжных прогулок стал по ночам лягаться и размахивать руками. А однажды ему, наверное, приснился бой с тенью: он так залепил кулаком в стенку, что едва не пробил насквозь тонкую панельную перегородку. Конечно, перепугал до смерти жену и дочку. Да что жену и дочку. Соседи в четырех смежных квартирах повскакивали — такой гул пошел.

После этого Клава и отселила его в кабинет, на раскладушку.

Володя не стал сопротивляться. Он только отчаянно хватался за голову и бормотал: «Господи! А если бы я не с левой руки удар нанес? Если бы с правой?» Было отчего хвататься за голову: под правую-то руку ему бы не стенка подвернулась, а жена. И нокаутировал бы Володя любимую — как пить дать!

Переселившись в кабинет, Володя с непривычки потосковал какое-то время, но мало-помалу свыкся с новым положением. Зато здесь он мог безбоязненно лягаться, размахивать руками и драться с тенью. Раскладушку Володя специально ставил подальше от ломких предметов, а справа и слева от нее кидал по старенькому тюфячку — на случай, если какой-нибудь особенно резкий выпад или мощный толчок ноги сбросит его с ненадежного ложа.

Но то ли ему, как чрезвычайно крепкому, тренированному мужчине, этих ночных упражнений оказалось недостаточно или, наоборот, от резкой перемены образа существования у него внезапно прекратились судороги и организму стало не хватать нагрузок, а только несколько месяцев назад Сиваков еще взвинтил темп — начал бегать и в обеденный перерыв. Завел себе вторую пару кроссовок, еще один тренировочный костюм, вязаную шапочку — и бегает. Амуницию свою он хранит в нижнем ящике стола, минут за пять до перерыва переодевается в туалете и ровно в тринадцать пятнадцать делает коллективу ручкой: «Кто — куда, а я в сберкассу».

Дневные эти пробежки, все заметили, действуют на Сивакова особенно благотворно. Он возвращается приятно возбужденный, помолодевший, уверенный в себе, хлопает коллег-инженеров по плечу и покровительственно спрашивает: «Как жизнь, старина?» А иногда, забывшись, принимается негромко что-нибудь напевать.

Сиваков не пропускает ни одного обеденного перерыва, исключая лишь те дни, когда его начальница, групповой инженер Агнесса Викторовна, отбывает в командировку. Наши остряки подметили эти совпадения и запустили шуточку, довольно, впрочем, низкопробную: не Агнессочку ли, дескать, наш спортсмен догоняет? Она ведь, согласно скользящему графику, уходит обедать на пятнадцать минут раньше. И живет неподалеку. И — заметьте — одна-с.

Володя эти шуточки игнорирует. Хотя они вгоняют его в легкую краску — из-за назойливого повторения. Свои же «тайм-ауты» он объясняет просто: они с Агнессой занимаются одним объектом, и он в отсутствие начальницы берет часть ее работы на себя — чтобы не терять темпа. И правда, он, когда не бегает, сидит за столом Агнессы, перебирает разные бумажки.

Вот такие дела.

А с некоторых пор, по стопам мужа, начала и Клава бегать. То есть это фигурально сказано — «по стопам». Все из-за того же скользящего графика она выбегает раньше, и маршрут у нее самостоятельный.

И на Клаву пробежки хорошо действуют. На дворе, знаете, ранний март, воздух бодрящий, Клава прибегает назад порозовевшая, вся какая-то мягкая, в глазах — легкий весенний туман. Сидит потом за столом, локон на пальчик крутит и тихо улыбается чему-то.

Нахал Фоськин придумал себе развлечение. Пройдет мимо нее в такую минуту, слегка толкнет боком и нарочито деревянным голосом спросит: «Уж ты где, жена, где шаталася?»

Клава поднимет глаза, в которых все еще туман, и вздохнет: «Ах, Котик!»

И непонятно: к Фоськину ли это относится, или так — безадресное восклицание от избытка чувств.

В общем, так у них все замечательно, у Володи с Клавочкой, что… недавно их председатель профсоюзного комитета к себе приглашал. Посадил напротив, долго маялся, карандаш вертел (он у нас человек на редкость деликатный, застенчивый), а потом все-таки выдавил:

— Ребятки… может, вам, раз такое дело… раз по-другому не можете… вместе бегать? В смысле — домой?.. А то, знаете…

Он чуть не вылепил правды: разговоры, мол, в коллективе идут и конкретные маршруты указываются, да успел язык прикусить. И совсем стушевался, заспешил:

— Мы бы вам и график сдвинули. В смысле — соединили. А, ребятки?

Сиваковы, потупя глаза, промолчали.

Бегать, однако, после визита к председателю прекратили. Четыре дня не бегали. Обедали вместе. Клава раньше Володи в столовую приходила, брала на себя и на него. Они удалялись в уголок и подолгу о чем-то серьезно говорили.

Возможно, супруги Сиваковы и договорились бы до чего-нибудь. Но тут местная кинохроника выпустила на экраны сюжет о них — как о показательной спортивной семье. Ударным кадром в сюжете был именно тот, когда они с обеденного перерыва разбегаются. Киношники обставили эту сцену эффектно. Сначала показали наших неспортивных мужчин: пузатых, обрюзгших, с мешками под глазами. Как они, толкаясь, через вертушку проходят, на ходу шарфы заматывают и торопливо сигареты в зубы суют. А потом — для контраста — Володю с Клавой. Ради съемок их вместе выпустили, пренебрегли в тот раз скользящим графиком.

Что это был за кадр!

Володя — с непокрытой головой, стройный, похожий на молодого Грегори Пека — помахал Клаве рукой.

Клава — свежая, озорная, в белой шапочке, снегурочка, да и только! — послала Володе воздушный поцелуй.

И они побежали… в разные стороны.

 

НЕОБХОДИМО СРОЧНОЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО

Живем мы хорошо.

Но не очень.

То есть в принципе хорошо живем. Грех жаловаться. По многим позициям достигли уже изобилия. И где-то даже переизбытка. Но по некоторым еще прихрамываем. В частности, случаются перебои с отдельными продуктами питания: с мясом там, с маслом, с молочными изделиями. О рыбе и говорить не приходится. Даже опасно это слово вслух произносить. Тут у нас как-то, во дворе магазина «Океан», грузчики от нечего делать сели «козла» забивать — и один, войдя в азарт, громко крикнул: «Рыба!» Так этих забывшихся грузчиков дежурившие возле черного хода дамы чуть не затоптали.

Но это все явления временного порядка и в скором будущем, надо полагать, отомрут.

Вот с другим кое с чем хуже дело обстоит, тревожнее.

Так, недавно на соседней с нами улице, на улице имени Братьев Карамазовых, балкон обвалился. Рухнул. Причем — что особенно настораживает — отпал он враз, как ножом срезанный, без какого-нибудь предварительного потрескивания или раскачивания. Это хозяин потом жаловался, Пысоев Иван Никифорович. «Хоть бы там скрипнуло что, — говорил, — хоть бы пискнуло. Уж я бы что-нибудь да успел выхватить».

Но балкон отторгнулся молчком — и вместе с ним бякнулись на землю некоторые припасы. А именно: сто двадцать килограммов говядины, фляга с медом, половина свиной туши, мешок свежемороженого муксуна, четыре копченых окорока, несколько битых гусей и коробка с крестьянским маслом. Картонная такая коробка. Из-под цветного телевизора.

Человеческих жертв, слава богу, не оказалось. Правда, гуся одного, отлетевшего на проезжую часть, с ходу машиной переехало. «КамАЗом».

Ну, само собой, моментально собрались зеваки. Как из-под земли повырастали.

Хозяин квартиры, Пысоев Иван Никифорович, как был в пижаме и тапочках на босу ногу, кубарем скатился с пятого этажа, растолкал редкую толпу и упал на свое добро животом. А гусей откатившихся, до которых дотянулся, прижал ногами-руками. И так пролежал, пока не подоспело оцепление из родственников и ближайших соседей.

Представляете, какая обидная картина: человек лежит на морозе босой (тапочки-то у него с ног слетели), а эти зеваки-любители стоят над ним и поучают.

Особенно один там выступал, судя по голосу, положительный и практичный мужчина. С практических позиций он и срамил Ивана Никифоровича.

— Балда ты, балда! Тюфяк полосатый! Ты чем думал-то, каким местом? Сахарницей, наверное? Лежишь теперь, отклячил ее… Да разве можно мясо на балконе хранить! А вдруг оттепель. — И, поворачиваясь к окружающим — толпа, как видно, все прибывала, — солидно объяснял: — Мясо надо держать в погребе, в леднике. Самое надежное место. Я лично держу в погребе, у тещи. Далековато, конечно, а что делать? Не потопаешь — не полопаешь…

А Иван Никифорович даже возразить ничего не может, сказать, допустим, что у него нет ни погреба, ни тещи. Он гуся ближайшего подбородком прижимает — ему не до дискуссий. Да и какая, к черту, дискуссия, когда лежишь посреди улицы, как эпилептик.

А тут еще подошли какие-то пацаны, гэпэтэушники, наверное, и загалдели изумленно:

— Ну, дядька! Ну, дает! Гляди, гляди, гусей-то как закопытил! Во куркуль!.. У него там что, свиноферма на балконе была?

Какой-то гражданин заступился за Ивана Никифоровича.

— Тихо, вы! — прикрикнул. — У человека, может, инфаркт. Смотрите-ка, вроде не дышит. «Скорую» надо вызывать.

Один из гэпэтэушников присел перед Иваном Никифоровичем на корточки.

— Дышит, хмырь! — сообщил радостно. — Еще как дышит! Гуся даже растопил — вон сало капает!

Иван Никифорович обреченно зажмурился и сказал себе: «Щас помру!»

Но он не помер. И даже взял реванш за свое унижение. Через минуту Иван Никифорович поднялся — когда сбежались родственники и прибыл на место происшествия вызванный кем-то участковый милиционер, капитан Врезников.

Иван Никифорович поднялся, внимательно обревизовал все и не обнаружил ни в главной куче, ни поблизости целой свиной головы и большого куска баранины, задней части. Значит, пока его тут клеймили, пока зубы заговаривали, какая-то сволочь успела поработать! Иван Никифорович, помня о своей недавней обидной позе, не стал усугублять — хвататься за голову, суетиться, выкрикивать: «Кто?.. Где он?.. Отдайте щас же!.. Держи их!» — и тому подобное. Он сдержанно сообщил о пропаже только капитану Врезникову. Но громко — чтобы и все остальные слышали.

И тотчас его смешное поведение получило оправдание, а эти умники и обличители мгновенно слиняли.

Они сразу же превратились в шайку жуликов или, по крайней мере, в соучастников грабежа. И под двумя взглядами — укоризненно-снисходительным Ивана Никифоровича и строго-вопрошающим капитана Врезникова — быстренько растеклись по переулкам.

…Свиная голова, между прочим, отыскалась. Ровно через неделю. Оказалось, она упала на балкон второго этажа. Но вовремя не была обнаружена, поскольку жилец, кандидат биологических наук товарищ Харисов, находился в командировке в Тюмени. А через неделю он вернулся, сунулся на балкон — положить осетровый балык, презентованный ему тюменскими коллегами, — и видит: лежит какая-то посторонняя свиная башка. Ему и раньше, случалось, забрасывали, из хулиганства, разную пакость, но в этой голове Харисов усмотрел не просто уже хулиганство, а сознательный враждебный выпад, гнусный намек. Дело в том, что Харисов, будучи человеком высокопросвещенным и далеким от религиозных предрассудков, все-таки на дух не принимал свинины. Гены в нем, что ли, срабатывали, кровь предков-мусульман противилась? А эта ненавистная башка к тому же упала точно в коробку с любимыми его утками. Харисов схватил голову и в ярости пульнул через перила.

И чуть не зашиб проходившего под балконом Ивана Никифоровича.

Пысоев шарахнулся было в сторону, а потом глядит — вроде его голова вылетела. Ну, не его, понятно, свиная… но, в общем, его. Точно! У нее приметина имелась: левое ухо ножом рассечено. Иван Никифорович, конечно, зашел со своей находкой к Харисову — зашел спросить: не падал ли так же сверху кусок баранины? Задняя часть?

Харисов, когда узнал, что голова принадлежит Ивану Никифоровичу, чуть взашей его не вытолкал. Исплевался весь. Как, дескать, вы могли, взрослый солидный человек?! Такое надругательство, неуважение!.. Иван Никифорович с грехом пополам растолковал ему про катастрофу. Кандидат перестал клокотать, но дружелюбнее не сделался. Нет, сказал жестко, больше ничего не обнаружил. Обратитесь к верхним соседям. И дверь захлопнул.

Иван Никифорович позвонил соседям с третьего этажа, спросил: не падала, мол, случайно… задняя часть? Там знакомые ему молодожены очень расстроились, искренне:

— Иван Никифорович, миленький! Мы, знаете, после вашего несчастья все с балкона вытащили и к маме перевезли… Ой! У нас, точно, была там баранина, только мы впопыхах не посмотрели, где своя, а где, может, упавшая. Прям не знаем, что и делать! Правда, наша в двух корзинах сложена была и старым плащом закрыта, но вдруг ваша как-нибудь — под плащ. Вы подождите тогда, мы в субботу к маме поедем — перепроверим все… Если только мама ее в расход не пустила. Она ведь вовсе не знает, которая чья…

На четвертом этаже дверь Сысоеву открыла интеллигентная дама и, не дослушав, высокомерно отчитала за бестактный вопрос:

— Неужели вы могли предположить, что я в течение недели могла утаивать не принадлежащие мне продукты?

Иван Никифорович затоптался:

— Виноват… подумал, может, вы на балкон это время не заглядывали.

Дама вспыхнула. И добила Ивана Никифоровича. Прямо-таки словно кухонным ножом под ребро саданула.

— Я вам, конечно, отрублю искомый кусок, если вы так настаиваете, — сказала, поджав губы, — Только уж извините, это будет свинина. Баранины, к сожалению, именно сейчас нет.

Пысоев как оплеванный побрел выше, по инерции миновал свой этаж и чуть было не нажал кнопку звонка на шестом. Да вовремя спохватился: «На шестой-то как оно могло залететь!»

В это время открылась дверь, вышел на площадку сосед — с топором и половиной бараньей туши в руках. Они поздоровались, закурили.

— Вот хочу порубить, да хоть часть в холодильник уторкать, — кивнул на мясо сосед. — На балконе-то теперь опасно держать.

Иван Никифорович молча согласился: опасно.

— Вам-то обещают балкон восстановить или как? — спросил сосед.

— Обещают… теперь уж летом.

— Да-а, — вздохнул сосед. — А вообще надо второй холодильник заводить, вот что.

— Второй — не выход, — сказал Иван Никифорович.

— Верно, не выход — распротак ее, заразу, собачью эту жизнь! — расстроенно согласился сосед.

…А кусок баранины (задняя часть) так и не отыскался. То ли его гэпэтэушники под шумок оприходовали, то ли он действительно каким-то образом скаканул под старый плащ в корзину молодоженов, а неосведомленная ихняя мамаша перекрутила его потом на котлеты как собственный. А может, эта часть вообще спланировала на балкон соседнего подъезда. Могло быть и такое. Ударилась, допустим, в полете о свиную тушу или о флягу с медом, срикошетила — и ку-ку.

Ну, да бог с ней. Что с возу упало, то пропало. Не искать же ее по всему дому, как фамильную драгоценность.

Гораздо важнее другое — то, о чем говорили на лестничной площадке шестого этажа Иван Никифорович и его сосед. Да, второй холодильник конечно же, не спасение. Коренным образом он проблему не решает. Хотя некоторые семьи идут на такую меру — как на временную. Но все же это не более, чем самодеятельность. А мыслить, как видно, надо шире, государственнее. Здесь требуется какое-то кардинальное решение. Например, о повсеместном укреплении наших балконов и лоджий. Или — что еще правильнее — о создании погребов индивидуального пользования. Глянуть, в общем, на дело и с этой стороны.

В конце концов, надо же как-то выходить из положения, а не ограничиваться полумерами.

Тем более что живем мы хорошо и, кажется, можем позволить себе не мелочиться.

 

ЕСЛИ КОПНУТЬ ГЛУБЖЕ

Третьего дня зашел ко мне сосед Иван Матвеевич — с очередным недоумением.

Иван Матвеевич — пенсионер, времени свободного у него, можно сказать, переизбыток, он поэтому регулярно газеты читает, телепередачи просматривает от и до и, бывает, сталкивается с разными закавыками, которые сам объяснить не в силах. Тогда он ко мне идет: подсоби, Яковлевич, ты пограмотнее меня будешь.

На этот раз Ивана Матвеевича вот что смутило. Он подметил, что у нас в прессе частенько призывают литераторов правду писать. И в прессе, и по телевидению. Иногда даже с высоких трибун. Так прямо и говорят: пишите, мол, уважаемые мастера художественного слова, правду о нашей действительности. Ничего не скрывайте. И не приукрашивайте. Просто, надо сказать, с большой настойчивостью уговаривают. Вот это Ивана Матвеевича и насторожило: с чего бы такая настойчивость? Они что же, собачьи дети, не хотят правду писать? Намеренно? А может, разучились?

С такими сомнениями он ко мне и заявился.

— Ты там поближе к ихнему брату, — сказал, — сам в газеты пописываешь. Растолкуй мне, дураку старому, что к чему. Может, переоценка какая вышла? Или что тут?

Я посмеялся над его страхами:

— Да нет, Иван Матвеевич, никакой переоценки. Успокойтесь. И никакого здесь секрета. Сами пишущие люди, между прочим, совершенно правильно расшифровывают эти слова. Они их понимают как призыв глубже вникать в различные жизненные явления, не судить о них с бухты-барахты. То есть такую выявлять правду, которая поверхностному взгляду, возможно, недоступна. А то и наоборот — заслонена какими-нибудь ситуациями, внешне правдивыми, а на самом деле уводящими от истинного положения дел… Вот так, в общих чертах.

Иван Матвеевич покачал головой:

— Мудрено что-то… Не ухватываю… Ты бы мне лучше на примере каком объяснил.

— На примере?.. Что ж, давайте попробуем на примере. Ну, вот хотя бы… вы Пашку с девятого этажа знаете?

— Хэх! — встрепенулся Иван Матвеевич. — Мне его не знать! Он же меня, курвец, раз в квартал топит. Заливает сверху. Вот бы кого в газете-то щелкнуть! Вздрючить как следует!..

— А кем он работает — знаете?

Иван Матвеевич замялся:

— Да уж видать… большого полета птица. Сам, как зальет, нипочем не выйдет. Жену посылает. А та выскалится золотыми зубами… тьфу! Махнешь рукой: да ну вас к тараканам! Лучше и не связываться — себе дороже.

— Ну, положим, не такого он большого полета птица… но и не малого. Солидным учреждением руководит человек. Так вот — следите внимательно! Этот наш Пашка, Павел Тихонович то есть, будучи ответственным работником, где-то за полтора, от силы за два года сменил три квартиры. Сначала они с женой занимали двухкомнатную малогабаритку, потом вдруг перебрались в другую, тоже двухкомнатную, но уже не малогабаритную, а примерно год назад — это уж вы знаете — им, по линии расширения, что ли, предоставили новую трехкомнатную квартиру в экспериментальном доме — с улучшенной планировкой, отделкой повышенного качества, мусоропроводом и так далее. Короче — в нашем с вами… Правда, в чем эта улучшенная планировка выразилась — до сих пор понять не могу. В том разве, что санузлы раздельные? И где она — повышенная отделка?

— Как где? У Пашки! — подсказал Иван Матвеевич. — Там квартирка… что твое яичко Христово.

— Да! Хм… Ну ладно, это детали. Вопрос к вам, Иван Матвеевич: вот если я теперь, на основании перечисленных Пашкиных манипуляций, напишу, допустим, что он прохвост, — правда это будет или нет? Как считаете?

— Святая правда! — без раздумий ответил Иван Матвеевич. — Прохвост и есть. Сукин кот! И гнать его надо с ответственной должности! Поганой метлой гнать!.. Ты не подумай только, Яковлевич, что я по злобе, что заливает он меня…

— Да-да, личное давайте уж отбросим… Значит, говорите, правда? Хорошо — подведем черту. Временную. И копнем эту ситуацию поглубже.

— Да куда ж глубже-то? — удивился Иван Матвеевич. — И так все как на ладони.

— А вот сейчас увидите куда… Возьмем первую его квартиру, малогабаритку. Эта малогабаритка, должен вам сказать, далеко не рай была. Мало того, что располагалась она, мягко выражаясь, у черта на куличках — на Юго-Западном жилмассиве…

— Да ему-то какая разница где? — перебил меня Иван Матвеевич. — Хоть на юго-западе, хоть на северо-востоке. Он же пешком не ходит. И на трамвае не ездит. Ему вон каждое утро служебную «Волгу» к подъезду подгоняют. Он, боров гладкий, набегается для здоровья трусцой, запыхается — а ему «Волгу»: отдохни, ваше благородие! Ну и лупил бы дальше трусцой. Тут, если хорошо приударить, за минуту добежишь — в центре, считай, живем.

— Иван Матвеевич! — взмолился я. — Вы мне ход мысли сбиваете. Сами же просили объяснить. Терпите уж тогда.

— Ладно, молчу, — сказал он. — Сыпь дальше.

— Дальше… На чем мы остановились-то? Ага… Мало того что располагалась квартира на значительном удалении от места службы, там еще между панелями дуло, краска на полу облуплялась и в сливном бачке что-то такое постоянно урчало. Теперь вообразите картину: только развернет человек после ужина газету, чтобы узнать, к примеру, нельзя ли уберечься от перенапряжений и стрессов, — как сливной бачок начинает неприлично урчать и булькать, между панелями дует, краска облупляется… Можно в таких условиях жить? Можно, скажите, от стрессов уберечься?

Иван Матвеевич сосредоточенно молчал. Я решил, что он размышляет, ответ ищет, а он, оказалось, прислушивался.

— Яковлевич! — усмехнулся. — А ведь у тебя тоже бачок урчит. Ты чего же квартиру не поменяешь?.. Ну, хоть бы слесаря вызвал.

— Вызывал, — сказал я. — Там гофра прорвалась, а у них запасных в наличии не имеется. Дефицит, оказывается, эта гофра… Отвлекаемся мы, Иван Матвеевич. Давайте рассмотрим вторую квартиру, не малогабаритную. Она по сравнению с первой обладала, конечно, рядом достоинств: дом кирпичный, потолки высокие, лоджия, до работы рукой подать. Но был и существенный недостаток: одна комната выходила окнами на очень напряженную грузовую магистраль, в связи с чем там держался постоянный шум. В конце концов у Пашкиной супруги из-за этого шума развилась мигрень…

— V этой кобылицы! — вскочил Иван Матвеевич. — Мигрень?! Да она же…

— Иван Матвеевич! Опять вы! — укоризненно сказал я.

— Все-все! Могила! — он зажал рот.

— Развилась, значит, мигрень, — продолжил я, — И семейная жизнь переместилась только во вторую комнату. Понимаете, что произошло? Просто обидная создалась обстановка: по ордеру люди занимали сорок три и восемь десятых метра, а фактически использовали всего двадцать четыре и шесть… Вот такие дела. Получается, стало быть, что рассматриваемый нами ответственный работник, Пашка в данном случае, менял квартиры не из-за какой-то врождеаной ненасытности, а в силу складывающейся обстановки. Мы же с вами его — ать, два! — и в прохвосты.

Теперь Иван Матвеевич определенно задумался — по глазам заметно было. Обмозговывал, видать, неожиданную информацию. Я не стал ждать, к чему он придет, поскольку сам добрел только еще до половины пути.

— Это, как говорится, лишь одна сторона медали. А есть и другая. Дело в том, что первую освободившуюся квартиру заняла секретарь-машинистка с мужем-инвалидом и двумя детьми. Они уже четыре года на очереди стояли и, возможно, прождали бы еще столько, если бы не такой случай. Между прочим, на квартиру мылился завхоз, но бывший владелец, Пашка то бишь, лично пресек его поползновения. Вызвал в кабинет и как следует прочистил мозги. И правильно поступил. Этот куркуль, имея в Мочищах собственный дом с огородом, никак не мог понять, что вызывает своими притязаниями нездоровый ажиотаж в коллективе: как, дескать, так? Значит, один начальник — побольше — выехал, а другой — поменьше — въехал? Где же справедливость?.. Что касается второй квартиры, не малогабаритной, то и она не пропала. Ее получил новый завотделом, недавно переведенный из города Кургана и временно проживавший на Гусинобродском жилмассиве, в однокомнатной секции…

Иван Матвеевич осторожно кашлянул:

— А как же это… грузовая-то магистраль как же?

— Ну что ж, что магистраль. У него супруга мигренью не страдает. Она у него вообще отличается завидным здоровьем. С ней, на почве повышенного здоровья, даже был — муж рассказывает — курьезный случай: она асфальтовый каток в кювет спихнула. Если это, конечно, не шутка.

— Дак ведь и Пашкина, однако, спихнет, — пробормотал Иван Матвеевич. — Такая черта спихнет с рогами…

— Ну, во всяком случае, они квартирой остались довольны. А в их освободившуюся секцию на Гусинобродке переехала курьер с матерью-пенсионеркой. А в комнату курьера — у них с матерью комната была в общежитии квартирного типа — поселили молодого специалиста, женатого. Вот… Подобьем теперь итог. Пора уже — на молодом специалисте цепочка оборвалась, у него вовсе ничего не было. Итак, что же получилось? А получилось, что в результате вынужденных переездов нашего уважаемого Пашки — помните, как мы его поганой метлой хотели? — три семьи получили квартиры. Досрочно. Кроме того, еще две, считая его собственную, улучшили свои жилищные условия. И вот это вот, в обстановке все еще существующей нехватки жилья, и есть, наверное, полная и окончательная правда. Которую, надо полагать, нас и призывают разглядывать. Чтобы мы сослепу дров не наломали.

Иван Матвеевич задумчиво покивал головой:

— Ишь ты… какая арифметика. Куковала бы, выходит, курьерша-то… кабы не Пашка? И специалист тот же…

— Выходит, так.

— Ну, спасибо, Яковлевич. — Иван Матвеевич поднялся. — Верно говорится: одна голова хорошо, а когда ни одной вот… — он постучал пальцем в лоб. До того другой раз дырявым своим котелком додумаешься…

Иван Матвеевич ушел как будто успокоенный. Однако на следующее утро — я побриться еще не успел — опять позвонил под дверью.

— Яковлевич, — сказал жалостно, — не пошутил ты надо мной вчера? Сознайся. Сижу — извелся весь. И так кину, и так приброшу — вроде правильно, твоя вроде правда… насчет правды-то, окончательной. А вот сосет тут и сосет, и хоть ты убейся… Этот-то как же? — он показал головой вверх. — Наш-то? Ведь жук он, получается, а? — и заторопился. — Ей-богу, не из-за потопов я! Пусть бы уж лучше каждый месяц топил, дьявол… Но ведь жук! Скажи честно — сам-то как считаешь?

Я вздохнул:

— Жук, Иван Матвеевич.

— Вот! — обрадовался он. — И я говорю: жучина первый сорт! Ффу-у! Прям отлегло… А что ж ты мне здесь плел-то? Час битый уговаривал.

Пришлось мне сознаться:

— Да не вас я уговаривал — себя.

А я и сам понял это лишь под утро: себя, себя уговаривал. Утешал. Очень уж хотелось утешиться. Потому что как раз накануне нашего с Иваном Матвеевичем разговора выстраивали мы с коллегами такую же «цепочку». И открывал ее наш собственный Пашка, а замыкал наш собственный курьер. Пашке, затравившему всех своими капризами, отдали мы четырехкомнатную квартиру, дабы смог он наконец отделить сына, сынулечку… кандидата наук, мужика тридцати лет. Курьеру же вовсе ничего не досталось. Оборвалась перед ним цепочка. Пока. В который уж раз — пока… И сидели мы, умники, опустив глаза долу, глубокомысленно «копали» и «взвешивали» и старались изо всех сил поверить, что окончательная правда в этой убогой дележке, а не в том, что Пашка наш — беспардонный рвач и самозваный гений.

А что касается переоценки сверху, то здесь Иван Матвеевич напрасно опасается: ее и точно пока не было.

 

СЛАДКИЙ ЗАМОРСКИЙ ПРЯНИК

Существовали рядом два некоторых государства, а именно: Тридевятое и Тридесятое. Жили, в общем, мирно, не считая мелких пограничных инцидентов. Торговлишку вели. Из Тридесятого в Тридевятое везли сковородки, лопаты штыковые, гармошки и зеленый перец. Из Тридевятого в Тридесятое — конопляное масло, хомуты, железный колчедан и дубовую клепку.

Так вот все и шло. Как вдруг из Тридевятого царства лично государю Тридесятого присылают четыре воза медовых пряников. И с ними — записочку. Дескать, так и так, учитывая наши с вами многолетние добрососедские отношения и желая дальнейшего сближения на равноправных началах, наш верноподданный народ кланяется вам этими пряничками, являющимися, между прочим, его повседневной национальной пищей. Отведайте, Ваше Величество, не побрезгуйте. А если эти прянички придутся вам по вкусу, то мы со своей стороны готовы впредь поставлять их для вашего двора в некотором количестве, на общих, разумеется, основаниях, то есть за валюту.

Скушал Тридесятый государь соседский пряник и расплакался. Потом созвал всех своих придворных поваров и фуражиров, неоднократно награжденных за их высокое искусство, и с большой обидой говорит:

— Сволочи вы, сволочи! Чем же вы меня кормите! Вы только посмотрите, что в Тридевятом царстве любой простолюдин на каждый день имеет… А ну, подходи по очереди!

С этими словами государь берет один пряник, ломает его на мелкие части и дает каждому по кусочку.

Распробовали господа придворные гастрономы гостинец — головы опустили. Нечем крыть. Действительно, по сравнению с этим пряником они своего государя невозможным дерьмом кормят. Но, с другой стороны, дружно высказали сомнение.

— Ваше Величество! — сказали. — Не велите казнить, велите миловать! Только не можем мы поверить, чтобы пряники, да еще такие, на каждый день в широкие массы пускали. Здесь налицо какая-то мистификация.

— Как так мистификация, — говорит царь, — когда вот же ясно сказано: «готовы поставлять впредь… за валюту», — тут он даже зубами заскрипел. — За валюту, семь-восемь!.. Вот на чем государство теряет — на вас, дармоедах! Прочь с глаз моих!

Прогнал государь поваров своих, а все-таки задумался. Подумал он, подумал, кликнул к себе лучшего шпиона и приказал ему отправляться в Тридевятое царство, чтобы досконально разузнать: правда ли, что там каждый день все едят медовые пряники?

И этой мерой пока и ограничился.

Проходит месяц, возвращается шпион. Докладывает: так точно — кушают. Каждый тащит эти пряники полными авоськами. И так их едят, и тюрю делают, только что крыши пряниками не кроют.

Государь, как услышал про тюрю, даже с лица переменился. Дело в том, что он имеющиеся пряники к этому времени приел, и теперь стоял перед альтернативой: или ему соглашаться с предложением Тридевятого государя и фуговать за пряники валюту, или…

Ну, конечно, на расходование валюты он, по трезвому рассуждению, не решился. Выбрал второй вариант: пригласил военного министра и, отворачивая лицо, сказал:

— Собирай войско.

Военному министру, как известно, подобные распоряжения дважды повторять не требуется. Он быстренько отмобилизовал всевозможные возраста, еще одному вассальному государству пригрозил, те четыре дивизии выставили — вот войско и готово.

Скоро сказка сказывается, еще скорее дело делается. Особенно такое богопротивное дело, как захват чужой территории в целях отъема медовых пряников. Нe успели в Тридевятом царстве опомниться, а уж вражеские войска оттяпали у них главный пограничный город. Ну, захватили. Как положено, маленько пограбили, маленько понасильничали. Но что касается пряников, тут надо отдать справедливость, никакого мародерства допущено не было. Все пряники у местного населения конфисковали, ссыпали в короба (итого получилось двести семьдесят коробов) и привезли в главную ставку — Его Величеству.

Вышел Его Величество из шатра, в окружении свиты и высшего командного состава, запустил руку в ближайший короб, достал пряник, который покрасивее, погрозил перстом в сторону неприятеля: «Валюты тебе захотелось!» — и сделал надкус.

Что такое! Совсем другой пряник. Доска какая-то пересушенная.

— Ничего не понимаю! — говорит государь. — Видать, у меня ратные заботы вкус отшибли. Ну-ка, вы попробуйте.

Свита царская и высшее офицерство рассредоточились вдоль коробов, берут пряники, пробуют. На всех лицах то же недоумение. Некоторые, у кого челюсти послабее, даже угрызть пряника не могут. Главнокомандующий два передних зуба выломил. Обидно! Восемь кампаний отвоевал — царапины не имел, а тут — на тебе. Зажал главнокомандующий свои драгоценные зубы в кулаке — и строевым шагом к государю.

— Ваше Величество! — говорит. — Не иначе как здесь организованный саботаж и укрывательство. Разрешите, я этот мерзкий город спалю.

— Пали! — отвечает Его Величество.

Спалили.

Двинулись дальше… Спустя некоторое время спалили второй город, третий и четвертый. И все без толку. Заветных пряников нигде нет. То есть, вообще-то говоря, везде их предостаточно, в каждом населенном пункте. Но что это за пряники! Гвозди ими забивать, а есть никак невозможно.

Словом, начала кампания затягиваться. Среди нижних чинов, которые утратили к прянику почтение и стали его в свой рацион добавлять, брожение пошло: «Вот, братцы, за какое барахло кровь проливаем!» Офицеры потихоньку ропщут: трофеев никаких. Вдобавок казначей тревогу ударил — столько денег этот поход сожрал, что жалованье платить нечем. Еще, мол, пару городов сжечь можно, а там хоть у неприятеля одолжайся.

Тут уж и сам государь засомневался. Собрал военачальников и говорит:

— Странная какая-то война… И начата вроде из принципиальных соображений, а пользы никакой. Одни убытки… Как подумаю — выгодней было валюту отдать. Вот что: велю я вам военные действия на время прекратить, а мне приведите какого-нибудь обывателя — хочу с ним лично побеседовать.

На другой день поймали обывателя, из зажиточных. Доставили перед светлые вражеские очи Тридесятого государя.

— Так, любезный, — говорит Его Величество. — Расскажи-ка нам все, что знаешь о знаменитом вашем медовом прянике. Уж ты-то его наверняка едал — по роже видать.

Трясется обыватель, глаза дикие таращит, а сказать ничего не может. Или, что скорее всего, не хочет.

— Говори, не бойся, — поощряет его царь. — Скажешь добром — велю дать тебе хромовые сапоги, сковородок — сколько унесешь — и… деньгами.

— Да об чем говорить, Ваше Величество?! — стонет обыватель.

— Ох, и упрямый же народ! — остервенился государь. — Ну-ка, всыпьте ему!.. Хоть я и не сторонник.

Всыпали.

Никакого прояснения. Только орет неприлично.

— Да что же это такое? — говорит Его Величество, отчаявшись. — Может, он не понимает, о чем его спрашивают? Принесите, что ли, образец.

Принесли образец из тех еще запасов. «Ешь!» — сказали обывателю.

Кушает обыватель пряник — и задумывается. Доел окончательно, просветлел глазами и бух в ноги государю.

— Ваше Величество! — говорит. — Вспомнил! Верно, едал этот пряничек. Доводилось. Все расскажу! Не велите только этому мордастому больше хлестать меня, а то память замутняется… Шуряк у меня, Ваше Величество, по торговым делам в Тридесятое царство ездил. И там, сукин кот, спутался с одной придворной кондитершей. Она ему будто и принесла в подоле десяток этих пряничков. А уж он нам в гостинец привез…

Тут у Его Величества промелькнула в глазах какая-то мысль. Поднялся он, не обращая больше внимания на обывателя, а также забыв, видимо, про обещанные хромовые сапоги, и приказал:

— Трубите поход!

Наутро всеми наличными силами обложили царский дворец Тридевятого государя. Обложили, стреляют под окнами, кричат:

— Выходи!

Надел Тридевятый государь чистую рубаху, с женою, с детками попрощался и вышел принять мученическую смерть.

Только смотрит: никакой мученической смерти ему как будто не приготовлено. Наоборот, идет навстречу сам Тридесятый государь, руки протягивает и ласково улыбается. А позади него приближенные топчутся с виноватыми лицами.

— Ваше Царское Величество, дорогой брат и сосед! — склоняет голову Тридесятый государь. — Тут, в результате недоразумения, мы вам некоторый ущерб нанесли. А именно — вот у нас подсчитано — пожгли восемь городов и сто двадцать деревень. Так вы, прошу вас, не огорчайтесь. Города эти мы вам отстроим. Насчет деревенек я даже и говорить не хочу. Сразу, как только ворочусь, присылаю вам на два года всех своих плотников. Кроме того, землицы вам прирежу. К вам же, Ваше Величество, будет единственная просьба: поставляйте нам свои замечательные медовые прянички, сколько можете. А насчет валюты не беспокойтесь— будем платить, как положено, на общих основаниях…

Этим историческим фактом и завершилась великая пряничная кампания. С тех пор Тридесятое и Тридевятое государства опять живут друг с другом мирно.

Из Тридевятого в Тридесятое, помимо масла, хомутов, колчедана и дубовой клепки, шлют еще и медовые пряники.

Из Тридесятого в Тридевятое эти прянички иногда в гостинец привозят… некоторые оборотистые люди.

 

КАК ЭТО НАМ УДАЕТСЯ?

В данном случае, читатель, пишу не рассказ.

Но и не статью, поскольку то, о чем хочу поговорить, меня лично касается — моей работы и моего (извиняюсь за высокопарность) гражданского самочувствия.

А что же тогда пишу?

Ну, скажем, исповедь…

Хотя нет: исповедь — это уж очень ответственно. И саморазоблачительно как-то. А мне себя разоблачать вроде особенно не в чем. То есть, конечно, есть в чем, но в сегодняшнюю задачу не входит.

Так о чем же все-таки написать собираюсь? А вот о чем, наверное: о застарелом одном недоумении, которое с годами не только не рассеивается, но даже крепнет.

Недоумение, согласитесь, жанр размытый. Даже и вовсе никакой не жанр. И поэтому я, возможно, буду непоследователен, перескакивать буду с предмета на предмет. За что прошу меня великодушно извинить.

Ну-с, начнем.

Мне нередко задают вопросы — и в письменном виде, и устно, и особенно по телефону. И чаще других задают такой: «Как вам это удалось?»

Я, допустим, пишу: «У бурмистра Власа бабушка Ненила починить избенку лесу попросила». Влас, как известно, ответил: «Нету. И не жди — не будет». А бабушка ему: «Вот приедет барин, барин нас рассудит». Далее: приезжает «барин», косо пишет на бабушкином заявлении: «Отпустить при возможности». Бабушка с этим заявлением опять к Власу. Влас тычет прокуренным пальцем в резолюцию:

— Ну, видишь теперь?

— Чаво? Чаво мне видеть-то? — волнуется бабушка и цепляет очки. — Но дак вижу: отпустить сказано.

— «Вижу!» — передразнивает ее грубиян Влас. — Да ты куда смотришь? Ты дальше читай. Вот! «При возможности». Поняла теперь?

— Чаво я поняла? Ничаво я не поняла, — обижается бабушка. — Табе приказано отпустить — вот и отпущай.

— Отпущай! — веселится Влас. — От люди!.. Дак ведь нет возможностей-то. Лимиты, бабка, кончились. Исчерпаны… на текущий год. Ему там хорошо резолюции накладывать. Барин! А тут крутись.

Еще дальше: бабушкин внук пишет под ее диктовку жалобу начальнику «барина». Начальник на каком-то совещании, отпустив всех, придерживает «барина» и, недовольно морщась, говорит:

— Послушай, что вы там с избушкой этой бабушки канителитесь? Неужели и в такие мелочи мне самому входить? Хм… имя какое-то странное — Ненила. Это не анонимка, часом?

«Барин» вскидывает светлые глаза.

— Так ведь решен вопрос, Сан Иваныч! Давно решен. Я когда еще распоряжение отдал.

— А-а, ну ладно, — говорит начальник. — Значит, не анонимка. Ты проконтролируй лично.

Между тем избенка бабушки заваливается. Ну, не окончательно, правда, заваливается, а потолок в ней делается корытом, по ночам грозно потрескивает, жить в избенке становится страшно — и бабушка, за христа ради, переселяется к соседям. Возмущенные соседи звонят куда-то — и разражается маленькая буря. Вышеупомянутого бестию Власа, через голову «барина», вызывают на ковер к начальнику. И тут, на ковре выясняется, что лимиты действительно исчерпаны. Сохранялся некоторый НЗ, но он (Влас подает это тончайше, иносказательно, упаси боже хоть одно слово, которое к делу пришить можно), НЗ этот, отправлен на строящуюся дачу начальника.

Начальник густо кашляет в кулак, долго для чего-то протирает очки и наконец поднимает на Власа отвердевшие глаза:

— Ну что, неужели тебя еще учить надо? Изыщи там чего-нибудь из некондиционного. Подлатай. Да будущего года.

После этого к бабушке Нениле заявляется разбитной парень с промасленной железнодорожной шпалой на плече. Несколькими ударами кувалды он загоняет шпалу под матицу и, молодецки подбоченясь, говорит:

— Ну, бабка, живи сто лет! Только громко не чихай. За шпалу я ручаюсь, а потолок твой может не выдержать.

Так вот, я пишу это и однажды, случается, читаю со сцены. После выступления меня отзывает в сторону один мужчина. Я его еще раньше приметил. Он сидел в третьем ряду — широкоплечий, прямой, напряженный, ни разу не улыбнулся, — очень смущал меня своим видом. Сейчас мужчина бледен, взволнован.

— Скажите, — говорит он полушепотом. — Как вам удалось это напечатать? Я понимаю: вы бабушкино, имя изменили, ее на самом деле Анастасия Федоровна звали. И чавокает она у вас. В действительности-то она, конечно, не чавокала: бывшая учительница как-никак, словесница, заслуженная пенсионерка. Она у нас, при домоуправлении, кружок вышивания вела. Вела… царство ей небесное, как говорится. Нет, ее не придавило, когда избушка обрушилась. Она от нервного потрясения, как видно. С неделю еще лежала, не поднимаясь. Да вы же знаете — что я говорю… Но за Власа огромное вам спасибо. Даже подлинное имя оставили. Надо было еще и фамилию назвать. С-сукин сын разэтакий! Ведь он доски-то, вагонку, на собственную дачу упер. Вы, правда, начальнику их переадресовали. Что ж, это даже точнее — в смысле художественной правды. Тем более что начальнику он их тоже возил — раньше… Но как вам все-таки удалось напечатать?

Я стою, моргаю. Я, конечно, знаю власов, но не знаю Власа. Конкретного. О котором речь. И пытаюсь объяснить это мужчине.

— А про шпалу? — уличает он меня. — Ведь шпалу этот прохиндей Петька Казаков гнилую принес. И мерзкий свой совет без синонимов вылепил. Открытым текстом. Бабка, сказал, не… ну, не издавай, в общем звуков… Нет, я просто удивляюсь, как вам позволили. Особенно про начальника? — Тут мужчина понижает голос до полного шепота: — Про самого-то Христарадина, а?

Боже мой, не знаю я никакого Христарадина! Точно так же, как не знаю Подпругину — бывшую начальницу всего городского общепита. Мелких жуликов по телевизору показывали — точно. И я написал об этом рассказ. А с Подпругиной не был знаком.

Но мне звонит женщина, не представляется почему-то, и голосом с властными, покровительственными нотками благодарит за то, что я отважился в своей статье (так она называет мой рассказ) упомянуть эту зарвавшуюся хищницу Подпругину. Хотя и под фамилией Постромкиной.

— Но как вам удалось это опубликовать? — спрашивает она. — Или все-таки разрешили? Как бы в художественной форме? Так-так… Под суд-то не рискнули отдать — у самих рыльце в пушку. Ну, хорошо хоть в художественной… Кстати, раз уж вас к этому делу допустили: не на две дачи она наворовала, а на пять. Мы-то знаем…

Ну вот, читатель, поскольку заявлен не рассказ и обещаны отступления, давайте маленько и отступим.

Итак, они-то знают. И мы знаем. И вообще все знают. Про всё. Такой век: повальная образованность, информационный взрыв, отсутствие расстояний, ликвидация белых пятен на карте общественной жизни.

Когда-то Великий Сатирик написал про город Глупов — и открыл не город даже, а целую страну. Да что страну — эпоху! Просвещенное общество ахнуло: как?! Неужели есть такие города?! И такие градоначальники?! И такие обыватели?!.. Как же мы раньше этого не замечали? Да нет, замечали. Назвать-то почему не умели?

А другой Великий Писатель вывел фигуру хамелеона. И тоже открыл глаза публике. «А ведь и точно — хамелеон, — сказала публика. — Вот они, значит, какие, хамелеоны. И вот оно какое — хамелеонство».

Нынче век открытий миновал. Все открыто. И все известно. Всем. Профессорам и таксистам, кондитерам и студентам, директорам и домохозяйкам, танцорам и нефтяникам, плотникам и мореплавателям.

Известно:

что нельзя плевать в колодец и что тем не менее плюем;

и почему пока не можем не плевать;

и какой вред от этого плевания грядущим поколениям;

и как его при желании уменьшить;

и от чьего желания это зависит;

и почему тем, от чьего желания это зависит, невыгодно на своем желании настаивать.

Подсчитано:

сколько миллионов утоплено, сколько ржа съела, сколько в трубу вылетело, сколько прикарманено и в каком виде;

сколько бы надо в связи с этим уголовных дел возбудить, но сколько, как ни парадоксально, орденов понавешено.

Ясно как божий день:

где надо пахать и сеять и где не надо;

что обводнять, а что осушать;

где вырубать, а где взлелеивать;

на какую глубину копать и с какой скоростью заравнивать;

что внедрять и какими темпами;

чем, наконец, «государство богатеет, и как живет, и почему не надо золота ему, когда простой продукт имеет» — сорокаградусный. Впрочем, если не богатеет, а наоборот (существует и такая точка зрения) — тоже ясно почему.

Все — повторяю снова и снова — известно, подсчитано, подытожено, и никого больше ничем подобным не удивишь.

Удивляются только единственному: «Как вам это удалось?»

Мне звонит знакомый почитатель, ученый человек, экономист.

— Старик, ну ты выдал опять! — восторженно кричит он в трубку. — Мы-то, конечно, давно это знали, но ты молоток! Слушай, как тебе удается? У меня тут коллеги сидят из Баку, я им вслух прочел, так они не поверили: еще раз глазами перечитали. Прямо, говорят, это их бакинский случай — один к одному. Только географию поменять — и один к одному. Очень удивляются. Наверняка, говорят, у него «рука» где-то имеется. Сознавайся, старик, есть «рука»? Между нами.

— Есть, есть, — устало «сознаюсь» я. — Даже две.

— Как, и в Баку «рука»? — пугается знакомый. — Ну, знаешь… Тебе палец в рот не клади.

— И не надо, — отказываюсь я. — Во-первых, негигиенично, А во-вторых, откусить ведь могу.

Мне задают вопросы…

И я все чаще начинаю задавать себе вопрос: ну, а им-то, тем, которым все известно, которые знают, видят, негодуют — как им-то удается… промолчать?

Сижу за столом у приятеля — случайный гость, единственный лирик среди, так сказать, физиков. «Физиков» там трое: сам приятель, сотрудник его, равный ему по должности, молчаливый блондин, и начальник их отдела — молодой еще, вернее, моложаво выглядящий брюнет с энергичными чертами лица и превосходительной, иронической улыбкой.

Разговаривают они о директоре своего предприятия. Говорит в основном начальник. Резко говорит, точно, с жестким, убийственным юмором. Тихоня блондин помалкивает, приподнимает почти отсутствующие брови и, складывая трубочкой розовые губы, чуть заметно кивает.

Приятель мой, как хозяин застолья, более активен: вставляет иногда меткие замечания, похохатывает.

Директора они между собой называют «Самый-самый». «Наш Самый-самый, — говорят, — отмочил…» Это потому, что директор, когда он еще не был директором, а работал в отделе архитектуры горисполкома, рассказывая о родном городе, только таким его преподносил — «самым-самым»: самая широкая улица — у нас, самая просторная площадь — тоже, самая высокая труба, самый гигантский памятник, самый длинный мост… Потом оказывалось (некоторые заводные товарищи специально докапывались), что самая высокая труба не у нас, а где-то на Урале, самая широкая улица в соседнем городе, самый гигантский памятник на другом континенте и так далее.

Теперь директор дорвался, осуществил голубую мечту — построил на своем предприятии самый-самый длинный цех. Хотя для развития мощностей хватило бы цеха втрое короче. Но он добился «самого»: убедил, уломал, умаслил высокие инстанции. Высидел в приемных, выклянчил, выплакал.

Самый-самый длинный цех проработал самое-самое короткое время, ровно столько, чтобы сдать его приемной комиссии. И встал. И будет стоять самое-самое малое год. Потому что он надолго вперед сожрал какие-то там лимиты или накопления (этого я не понял), и вообще, чтобы обеспечить его нормальную работу, пришлось бы оголить все остальные участки. Но в том-то и дело, что обеспечивать его работу вовсе не надо.

— А другие что же? — робко спрашиваю я, дилетант, увлекшегося сарказмом рассказчика. — Прочие-то руководители? — Я не отваживаюсь произнести: «А вы?»

— Что другие? — живо откликается он. — Другие, разумеется, в камыши. — И, зло блеснув глазами, заканчивает — Только вот на хрена им в камыши? Они же не охотники — уток не стреляют.

Приятель мой опять хохотнул.

А сотрудник его, когда мы вышли с ним на кухню покурить, печально сказал мне:

— Вы нашего шефа завтра послушайте. Завтра у директора юбилей.

Я пошел на этот юбилей.

Черноволосый начальник моего приятеля выступал там одним из первых. Говорил он хорошо, убедительно, достойно, чуть взволнованно. Мне особенно запомнилась одна чеканная фраза — из концовки его речи. «Вы шли, — сказал он, обращаясь к директору, — единственно правильным путем — путем раскрытия неповторимости своего организаторского таланта».

Хорошо выступали и другие ораторы — тепло, задушевно.

Только приятель мой что-то все ерзал, кривился, потирал горло.

— Прямо засуха, — шепнул в какой-то момент.

Под конец уже он вдруг решительно поднял руку.

«Сейчас врежет!» — напрягся я.

Приятель быстро поднялся на трибуну, налил стакан воды, залпом выпил, откашлялся и звонко произнес всего одну фразу:

— Целиком и полностью присоединяюсь к предыдущим ораторам!

Юбиляр недоуменно поднял брови, не зная, очевидно, как ему следует на это реагировать.

Зал помог директору: раздались добродушные смешки, редкие аплодисменты. Тогда сдержанно улыбнулся и директор, оценив непринужденную, шуточную концовку торжественной части.

На улице уже, возле машины, я спросил приятеля:

— Как тебе удалось?..

— Да ну! — махнул рукой он. — Ничего же — проглотили. А то развели тягомотину. Мне главное так пить захотелось, а они тянут, тянут.

Он решил, наверное, что я интересуюсь: как удалось ему отважиться на столь лихую шутку.

— Как удалось тебе промолчать про самый длинный цех? И вообще — про все это?

— Ты что?! — встревоженно уставился он на меня. — Тебя, может, домой подбросить?

— Как удалось тебе промолчать? — повторил я.

— Да иди ты! — обиделся приятель. — На юбилее, что ли, про такое?

— Как удалось тебе промолчать раньше?

— Раньше-раньше! — сквозь зубы сказал он. — Ты едешь или нет?

Я покачал головой.

— Ну, гляди.

Он захлопнул дверцы, развернулся, покатил.

А я смотрел вслед его шустрому «жигуленку» и думал: «Как же ему все-таки удается молчать?.. Как нам это удается?.. Почему мы не молчим только в телевизионных фильмах?»

 

КАК СТАТЬ ЗНАМЕНИТЫМ ПИСАТЕЛЕМ

Существует несколько способов, испытанных практикой. Не все они гарантируют стопроцентный успех, но каждый обнадеживает в той или иной степени.

Первый способ — «подлестничный». Этот способ один из самых верных. Он хорош тем, что обеспечивает бешеную популярность при жизни и содержит в себе зародыш посмертной славы. Ибо, если потомкам совсем уж нечем будет вспомнить усопшего, одно они скажут наверняка: «Бедняга! Он жил под лестницей».

Надеюсь, читатели понимают, что жить под лестницей в буквальном смысле нынче нельзя: взбунтуется домовая общественность — вытурят. Жить под лестницей означает не иметь собственного угла: ошиваться по знакомым, притуляться временно в каком-нибудь общежитии, переколачиваться в мастерских приятелей-художников, в дворницких — за бутылку, иногда — ночевать на вокзале. Пути к бездомности, в свою очередь, разнообразны. Вот один для примера: человек развелся с женой и был настолько благороден, что не стал делить квартиру. Просто уложил чемоданчик и шагнул… в снег и ветер. Словом, как выразился в аналогичной ситуации мой знакомый поэт, — «дубовый листок оторвался от ветки… кленовой». Впрочем, нашей целью является рассмотрение не путей, ведущих к бездомности, а самого статуса подлестничности и той пользы, которую можно из него извлечь.

Так вот, у нас имеется один такой. Живет под лестницей. Очень талантлив, бестия! Почти так же талантлив, как другой, живущий в четырехкомнатной квартире. Но только еще талантливее, поскольку он — под лестницей.

Правда тот, у которого четырехкомнатная квартира — лауреат, депутат, орденоносец и почетный гражданин города Жмуринска-на-Берди. Его на японский язык переводят. Но кому это интересно? Не он один лауреат, не он один депутат, не он один орденоносец. И вообще… у нас японским языком далеко не каждый пока владеет.

А тот, что под лестницей, — один. Он всем известен. Причем не столько в своем околотке, но и далеко за его пределами. Общественность не обманешь. Она отлично знает, где подлинные гении обретаются. В прошлом веке находили их в мансардах, в нынешнем — под лестницами.

Москва им интересуется, шлет депеши: «По дошедшим до нас сведениям в вашем городе объявился молодой, талантливый писатель. Живет под лестницей. Примите меры».

Принимаются меры. Правдами и неправдами молодому дарованию выхлопатывают комнату. Потому правдами и неправдами, что в процессе выхлопатывания вдруг обнаруживается: молодому-то дарованию уже под сорок! Дающие инстанции смущаются, скребут в затылках. Но все же дают. Не хочется как-то прослыть душителями талантов. Имярек, однако, тоже не лыком шит. Почуяв посягательство на свою популярность и будущее бессмертие, он теряет, так сказать, вид на жительство. Утрачивает при загадочных обстоятельствах. И становится не только бездомным, но и беспашпортным.

Москва лютует: «Еще раз напоминаем: молодой, талантливый… живет под лестницей! Кроме того, не имеет средств к существованию. Как могли допустить?»

Лауреат, депутат и почетный гражданин хватается за седые виски. Он ответственный-то — к нему депеши идут. Беда! Прямо хоть к себе на постой бери подлестничного… А куда возьмешь? Семья давно разрослась, в четырехкомнатной квартире теперь кроме самого да супруги-пенсионерки еще сын женатый и двое внуков. Почетный, между нами говоря, сам который месяц заявление в кармане носит на дополнительные метры, да все не решается подать — неудобно. Так что он только опытом поделиться может. А опыт у него богатый. Он тоже когда-то под лестницей обитал. То бишь в полуподвальной комнатенке ютился — с женой и ребенком. И нормальная квартира ему не скоро светила. Тогда он завербовался на строительство дороги Абакан — Тайшет, четыре года костыли забивал, потом работал там же в многотиражке, потом его заметили, пригласили обратно — в областную газету, дали двухкомнатную «распашонку», за которую он еще пять лет мантулил. А романы свои по ночам писал, запершись в совмещенном санузле.

И, честно признаться, подмывает его иной раз сказать подлестничному гению: да иди же ты работать, собачий сын! Хочется, но нельзя. Его уже и так на одной из литературных встреч студенты института пищевой промышленности в оборот взяли: вы талант затаптываете! история вам не простит!.. Эрудированные черти! Пушкина вспомнили: «Они любить умеют только мертвых!»

А недавно корреспондент зарубежной газеты приезжал. Ему культурную программу составили: посещение краеведческого музея, института земной коры, оперного театра и выставки картин Рериха. Встречу с местными деятелями искусства, само собой, запланировали (почетный гражданин тоже в эту группу включен был).

— Ноу! — сказал корреспондент, перекрестив трубкой все пункты программы. — Ми-мо!.. Ай… как это?.. хотеть встреча уиз мистер ху живьет анде… анде… — под лей-сни-ца!

Так-то вот, дорогие друзья и коллеги. Хотите стать знаменитыми? Переселяйтесь под лестницу… А впрочем нет, не переселяйтесь. Подумайте о славе отечественной литературы. Ведь ежели все мы забьемся под лестницы, то сравняемся в своем подлестничном житье, снова сделаемся заурядными, незаметными — и тогда нация останется без гениев.

А этого допустить нельзя.

Способ второй — «осадный». Этот способ не всем по зубам. Вынести его тяготы могут лишь натуры сверхупорные, способные подчинить свою жизнь, каждое ее мгновение, достижению единственной цели. Следует также заметить, что выбор надо сделать своевременно, лучше всего — сразу же после отборочных соревнований.

Вот идут они, эти соревнования — по прыжкам в высоту. Планка установлена на отметке «член Союза писателей». Прыгают четыре претендента. Первый и Второй уверенно берут высоту. Третий едва не сбивает планку. Он проходит над ней так низко, что планка долго еще поет и вибрирует от дуновения воздуха. Четвертый перелетает как ангел, взбрыкнув ногами где-то возле отметки «талантливый».

После чего Первый, Второй и Четвертый, обнявшись, идут в ресторан. Зовут и Третьего.

— Сожалею, друзья, — говорит Третий, — но, увы! Мне, видите ли, тещу надо сегодня встретить. Из Кисловодска приезжает.

— Какая теща?! — таращат глаза Первый, Второй и Четвертый. — Ведь ты же не женат.

— Двоюродная как бы… Двоюродного брата теща.

— Ну, так пусть брат и встречает. Тебе-то с какой радости? Успеешь еще, натренируешься.

— Брат ногу сломал, — стоически врет Третий. — В гипсе лежит.

Он уже принял решение. Вибрирующая планка подтолкнула его на этот шаг, а еще больше отметки, которые он, перелетая, успел сфотографировать краем глаза: «талантливый», «известный», «знаменитый».

С этого момента Третий начинает вести исключительно здоровый образ жизни. Он не пьет. Не курит. Не ест жирного, острого, мучного, копченого и запеченного. Вместо чая он заваривает целебные травы. Черного кофе боится даже больше, чем зеленого змия, памятуя о том, что именно черный кофе свел в могилу Оноре де Бальзака. Он давно забыл, как выглядит свиная отбивная, но зато хорошо помнит, что сложные белки расщепляются в его желудке на альбумозы и пентоны, которые, в свою очередь, — уже в тонких кишках — превращаются в аминокислоты. Если бы можно было питаться непосредственно аминокислотами, он ел бы одни аминокислоты. В крайнем случае альбумозы и пентоны.

Нельзя сказать, чтобы ему шибко нравилась вся эта дрянь — азот, фосфор, белок, клейковина и мочевина, — которую, по справедливому утверждению профессора Стивена Ликока, в каждом приличном доме хозяйка смывает в кухонную раковину. Иногда его преследует видение: истекающий соком жареный гусь и рядом высокая кружка пива, в белоснежной пенной шапке. «Чур-чур меня!» — говорит он и становится на голову, дабы кровь отлила от взбунтовавшегося желудка.

Кстати, о физических упражнениях. Они — второе слагаемое его жизненной программы. Каждое утро он изнуряет себя гантельной гимнастикой, после чего пятнадцать минут стоит под холодным душем, выдавая зубами пулеметную дробь. Он дышит только носом — по системе доктора Бутейко, занимается аутотренингом, бегает трусцой. Все это необходимо ему для укрепления здоровья: здоровьем, как тараном, он рассчитывает пробить брешь в бессмертие. Этой цели подчинена и жизнь его близких. Когда он садится работать, дочка и теща (теперь у него есть собственная теща) на цыпочках покидают квартиру. Пять часов ежедневно, в любую погоду — в дождь, ветер, снегопад — они гуляют на улице: сидят с посиневшими носами на детской площадке, греются в булочных и чужих подъездах.

Тем временем он творит.

Ему очень хочется закурить. Нестерпимое желание это допекает его вот уже десять лет — именно в момент творчества. Раньше он так и делал — закуривал. Теперь жует резинку. Жует размеренно, словно корова в стойле: сорок пять жевков в минуту. И медленные, тягучие коровьи мысли ворочаются в его голове.

Выработав урок, он встает, потягивается и непроизвольно думает: «Хорошо бы сейчас, с устатку…» Стоп! Что хорошо-то? Ничего хорошего… Да, бывало время, любил он «дружеские враки и дружеский бокал вина порою той, что названа — пора меж волка и собаки». Правда, от бокала-другого он словно бы глупел, начинал громко смеяться, размахивать руками, нес околесицу. Но какие зато озарения посещали, случалось, расторможенный мозг! Посещали… То-то и оно, что от случая к случаю. Нет, давно уже перелил он колокола Внезапных Озарений на стенобитные орудия Постоянности и Надежности. Одними озарениями сыт не будешь. Пальто из них не сошьешь.

Он знает, конечно, про исторические прецеденты, читал. Про то, например, что Анатоль Франс, садясь за еженедельный фельетон для газеты, ставил рядом графинчик с вином, а Ромен Роллан вновь обретал юношеский пыл в бургундском. Но не Роллан и Франс его образцы. Образцы его — постоянный герой телепередачи «Если хочешь быть здоров» профессор Микитов, в семьдесят пять лет жонглирующий двухпудовыми гирями, и сосед по лестничной площадке, пенсионер-долгожитель, который поднимает зубами окованный железом сундучок с собственными мемуарами и запросто доносит до издательства.

Седалище упрямого вращает турбины. Не помню, кем сказано, однако сказано верно. Упорство Третьего наконец вознаграждается. Его замечают столичные критики, вставляют в «обоймы»: дескать, отрадно видеть, как следом за Таким-то, Таким-то и Таким-то, которое уже десятилетие блистательно доказывающим, что Волга впадает в Каспийское море, нынче все увереннее начинает шагать и Этакий-то.

Местное начальство, поощренное Москвой, упоминает имя Третьего в праздничных докладах. Сограждане земляки, из тех, кто посещает торжественные собрания, конференции и пленумы, знают его в лицо, поскольку он теперь частенько сидит в президиумах. Случается даже, что один из них толкнет задремавшего соседа, спросит шепотом:

— Слушай, а он что написал-то?

— Кто? — встрепенется сосед. — А, этот… Ну, как же… по телевизору еще показывали… «Вечный зов»!

— Здравствуйте! «Вечный зов» Анатолий Иванов сочинил.

— Да?.. Хм… Ну, стало быть, другое что-нибудь написал. Зря в президиум не посадят.

…Третий умрет. Я не мрачный прорицатель и говорю «умрет» лишь потому, что все мы когда-то умрем. Что же касается Третьего, то он умрет чуть раньше первого — который пьет, но не курит, и чуть позже Второго — который не пьет ничего, кроме пива, но очень много курит и злоупотребляет черным кофе.

В историю войдет Четвертый.

Этот, с позволения сказать, ходячий бурдюк, трескает все, что ему не поднесут, закусывает салом, крутыми яйцами, общепитовскими беляшами, луком, полусырой рыбой и лежалой колбасой. Особенно же обожает он острое. Корейскую капусту чемчу (или кемчу — черт бы ее знал!) ему присылают аж с острова Сахалин, из порта Корсаков. Аджику он ест столовыми ложками и, был случай, слопал на спор целую банку. Без хлеба!

И вот такой-то человек, который не то что на голове стоять не умеет, но даже на четвертый этаж поднимается с пятью передышками, войдет в историю. Ну, где справедливость, позвольте спросить?

Впрочем, какой-то шанс сохраняется и у Третьего. Дело в том, что Четвертого могут не пропустить в историю. Он, видите ли, не отрицая факта впадения Волги в Каспийское море, упирает, главным образом, на другое: на то, что вытекает она якобы из маленького болотца на Валдайской возвышенности. Неизвестно, как отнесутся к этому потомки, а некоторые современники Четвертым весьма недовольны. «Как же это так? — обижаются они. — Великая река, и вдруг — из маленького болотца?» А хоть бы и вытекала. Зачем же афишировать? Это уж, знаете, принижение какое-то, намеренная дегероизация!

Так что вовсе-то отмахиваться от морковной диеты и от бега трусцой, пожалуй, не стоит. Если не до бессмертия, то до президиума, по крайней мере, добежать можно.

И неизвестно еще — что выгоднее.

Способ третий — «узурпаторский». Суть его заключается в том, чтобы не ждать милостей от природы, а узурпировать право на таковые милости, то бишь — говоря по-русски — присвоить.

К этому способу необходима борода. Или — внушительные профессорские очки в золоченой оправе.

Или — лысина. Идеальный вариант — когда наличествуют и борода, и очки, и лысина.

Далее: хорошо быть действительным членом какого-нибудь общества, например, географического. Не беда, что в это общество автоматически зачисляют всех выпускников географических факультетов за небольшой вступительный взнос. Важно, что все члены его — действительные.

Неплохо также схватить лауреатство. Желательно редкостное, экзотическое, чтобы в написании его содержались загадочные слова, вроде МРСПС или ВПРЕГУУМИС. Такие названия действуют на воображение читателей сильнее, чем казенное «лауреат Государственной премии».

На литературных вечерах обладателя всех этих достоинств и регалий объявляют так: «Выступает писатель… действительный член географического общества, лауреат межрегионального смотра-конкурса авторов-исполнителей ВЦУ, РСУ и ПЖРУ!»

Он выходит на трибуну, солидно оглаживает бороду (поправляет очки) и начинает рассказ… о географии: «В одна тысяча девятьсот энном году тайфун Изольда отрезал нас с академиком Окладниковым на острове Буяне. Острова, как некоторым из вас, может быть, известно, представляют собой участки суши, со всех сторон — подчеркиваю: со всех! — окруженные водой. Различают острова материковые, вулканические, коралловые и намывные. Наш Буян оказался вулканического происхождения, о чем мы поначалу не догадывались…»

Слушатели замирают: сейчас извержение начнется!

Извержения, однако, не происходит. Извергается только рассказчик — долго и самовлюбленно, — забыв о блукающем где-то среди лав и гейзеров несчастном академике.

Нo слушатели-то помнят.

— С Окладниковым путешествовал! — восхищенно перешептываются они. — Надо же! И робко задают ему вопросы, достойные ума холодных размышлений действительного члена: — «Как вы расцениваете последнюю поэму Евтушенко?.. творчество Айтматова?.. недавнее высказывание в прессе Залыгина?»

Он расценивает, строго поблескивая очками. Евтушенко, по его мнению, сделал определенный шаг вперед. Айтматов — вплотную приблизился к пониманию… Залыгин — где-то местами глубоко прав.

Сдержанная похвала — главное его оружие. Знаменитости далеко, они не слышат. Евтушенко так и не узнает, что долго, как видно, топтался на месте, а теперь вот наконец шагнул вперед.

Хуже ближайшим коллегам — их он снисходительно похваливает в лицо.

— Старик! — говорит. — А ты в последнее время стал значительно лучше писать! — И чуть вскидывает брови, как бы в изумлении: дескать, скажи пожалуйста, кто бы мог ожидать?

«Старик» часто мигает, улыбается растерянно: не знает, как реагировать. На лестнице уже приходит ему в голову обидная мысль: «А раньше-то я что же… хреновину городил?» Вспоминает он, кстати, что и действительно уже старик в сравнении с этим-то… По крайней мере, еще лет десять назад этот носил ему свои полусырые сочинения, а он — дурак великодушный! — дотягивал их до кондиции. «Тьфу — говорит «старик» в пустоту. — Ну, не шельма ли?»

Книги свои «действительный» непременно снабжает посвящениями: «Светлой памяти неутомимого исследователя, человека благородной души, мужественного землепроходца имярек»… «Жене и другу, верной помощнице в моих трудах»… Посвящение «неутомимому исследователю» намекает на то, что автор, наверное, был сподвижником и близким другом покойного, а слова «верной помощнице в моих трудах» вызывают представление о картотеках, архивах, коллекциях метеоритных осколков, пластах читательских писем и элегантных пакетах из французской Академии.

С кем-нибудь из великих (случайно познакомившись в незапамятные времена — на банкете, рыбалке, охоте) он ведет многолетнюю переписку и, подгадав момент, публикует ее в журнале. Свои письма, скромный Пятница, он не приводит, цитирует только его — Робинзоновы. «В тот раз, — пишет он, — я не удержался, поздравил его с орденом (юбилеем, выходом избранного). Викентий Петрович ответил длинным, прочувствованным письмом: «Здравствуй, бородуленция! (Если ты, конечно, не сбрил бороду. Не сбривай, а то я тебя не узнаю…) Спасибо за теплые поздравления. Да, брат, удостоился я на старости лет. Уже и не чаял. И, признаться, стишок заготовил соответственный: «Ожидали ордена, а в ответ — по морде нам!» Пропал теперь стишок-то… Наталья моя свет Алексеевна тоже благодарит. Она тебя помнит — по бороде (если ты, разумеется, не побрился). Эх, милый, летят годы! Помнишь, как жрали нас комары на Подкаменной Тунгуске? Денек тот помнишь ли? — когда ты пересолил суп, сжег палатку и утопил рюкзак с консервами. Золотое было времечко!

Повесть, которую ты прислал вместе с поздравлением, прочел. Порадовался за тебя. Особенно — смелому твоему утверждению, что верх-чулымский хариус гораздо охотнее берет на самодельную мушку из рыжего волоса. Истинно так — из рыжего! Стой на своем до конца, никому не поддавайся. (Да бороду, бороду, гляди, не сбривай)»…

Взобравшись таким образом на самодельный пьедестал, он начинает искренне верить, что возведен туда признательной публикой. Публика об этом не подозревает. Она, в свою очередь, убеждена, что место пьедестале, уважительно подвинувшись, уступили ему благодарные коллеги-литераторы, чьи — пусть и запоздалые — сдвиги вперед он неоднократно отмечал и поддерживал. Возможно, тот же Евтушенко потеснился.

Сами же коллеги пробегают мимо, боязливо пригнув голову. Ну его к бесу! Еще похлопает по плечу, гусь лапчатый!

Способ четвертый… Название подобрать ему очень трудно. Собственно… тут даже понятие «способ» не совсем годится. Скорее, следовало бы определить это как заболевание, аномалию. А потому договоримся: употреблять в дальнейшем слово «способ» лишь в качестве условного термина, для удобства.

Существует описание заболевания (то бишь способа), датированное 1826 годом. Язык документа старомодный, малопонятный, перенасыщенный архаизмами: уста, персты, зеницы, десницы, жало мудрыя змеи и тому подобное. Какая-то загадочная личность фигурирует — шестикрылый серафим. В общем — мистика. Конечная рекомендация, однако, сформулирована достаточно четко: «глаголом жги сердца людей».

По-хорошему не стоило бы и упоминать об этом способе, отряхать его от праха забвения. Но поскольку нет-нет да появляются еще охотники им воспользоваться (а точнее сказать — невольники способа, ничего другого не умеющие делать, как только жечь), то надобно по крайней мере предупредить их о возможных последствиях.

Итак, заболевание поражает, как правило, внезапно.

Первый читатель — жена — встревоженно щупает сочинителю лоб.

— Точно, — говорит. — Заболел!.. Ну, кто это опубликует, кто?.. Сейчас же порви! Слышишь?

— Никогда! — бормочет сочинитель, прижимая к груди дорогие странички. — Прозрел я… спала с глаз пелена.

— Вася-Вася! — всхлипывает жена. — Ведь как писал-то раньше!.. «Все ярче разгорается славный денек. Умытое росой солнышко ласково поглядывает с высоты. Жаворонки в небе уж подняли трезвон»… Эх! Жили себе… как люди…

— Да не жил я, не жил! — открещивается от прошлого муж. — Прозябал! В пустыне мрачной я влачился. Стыдно… перед человечеством.

— Ах, перед человечеством!.. А перед семьей? О семье ты подумал?.. Ну неси, неси, безумец! Все равно не напечатают. Получишь от ворот поворот.

Предсказание жены, однако, не сбывается: огнедышащее произведение публикуют в журнале. Маленько, правда, остужают — не без того, — но все-таки жару в нем остается вполне достаточно, чтобы не пройти незамеченным.

Появляется рецензия в прессе под заголовком «обжигающие душу строки». Томимые духовной жаждой читатели, из так называемых неистовых, поднимают отважного сочинителя на щит и провозглашают чуть ли не пророком. «Жги! — требуют они. — И виждь, и внемли!.. Испорти им, чертям, обед!» И прочее такое. Неистовые — народ преимущественно молодой, тренированный, собственные сердца у них пока не болят, а чужих им не жалко. Не беснуйся они так, сочинитель, возможно, промелькнул бы со своей «жаровней» как метеор. Сидел бы потом в уголке и жег себе потихоньку. Но о нем шумят, о нем уже легенды рассказывают: дескать, лик его ужасен… движенья быстры… он прекрасен.

— Отчего лик-то ужасен? — истекают любопытством слушатели. — Пьет, наверное, много?

— Наркоман! — авторитетно заявляют осведомленные. — Oн, да Алла Пугачева. Сойдутся вместе и хлещут.

— Как сойдутся? Ведь она вон где, а он здесь.

— П-сс!.. Так у него денег-то! Откупает самолет — и туда. к Алле. Или — она к нему.

В результате «обжигающие строки» прочитывают те, кому вовсе не следовало бы их читать, а именно — ветераны группы здоровья, двенадцатый год бегающие трусцой от инфаркта. Постигают они лишь одно: действительно жжет сердца… глаголом. А к сердцам — это они прочно усвоили — отношение нынче бережное. И ветераны пишут сердитое письмо в редакцию журнала (копии — в местную писательскую организацию, облсовпроф, горздрав и спорткомитет). «Куда же, — спрашивают они, — смотрел уважаемый товарищ редактор, публикуя этот зловредный опус? И как согласуется подобное попустительство с твердым курсом на предупреждение сердечно-сосудистых заболеваний, всемерное развитие кардиологии и поголовную диспансеризацию населения?»

Круги от камня, брошенного ветеранами, расходятся широко, а главное — в направлениях, совершенно не предусмотренных. Так, издательство вдруг выбрасывает из плана книгу «прозревшего» сочинителя.

— Караул! — кричит он. — За что?! И как смеете? Тут же все апробированное: и журнал напечатал, и пресса положительно отреагировала!

— А вот и смеем, — отвечают ему. — Нам журнал не указ. И пресса — тоже. Мы самостоятельное учреждение. Вы на что замахиваетесь-то в конечном счете — подумали? На здоровье людей! Ишь ты — глаголом жечь. Государство, понимаете ли, заботится об охране здоровья трудящихся, тратит колоссальные средства, а они — глаголом…

— Позвольте! — протестует сочинитель. — А как же классики? Классики-то как же? — Он нервно дергает тесемки папки для бумаг и вынимает документ — тот самый, 1826 годом помеченный.

— Ну, вы себя с классиками-то не равняйте, — холодно говорят ему. — И не трясите документиком. Знакомы, представьте. В школе еще проходили. Кстати, если вы такой грамотный, обратите внимание на это вот место. Что здесь сказано? «Обходя моря и земли, глаголом жги»… Вот и обходите. Жгите там — за морями, за океанами… А то взяли моду — на своих кидаться. Этак все начнут жечь — сердец не напасешься.

Между тем журнал публикует новое произведение сочинителя. В свое время, еще до письма ветеранов, с ним поторопились, загнали в набор и автору аванс выплатили — поздно вспять поворачивать. Остается дуть на воду. Дуют. Местами остужают так основательно, что глаголы уже и не жгут, а едва теплятся. И тут начинается черт-те что и с боку бантик. Неистовые, возмущенные отступничеством недавнего кумира, предают его анафеме, свистят и откровенно презирают. Обидно, дьявол их забери! За трезвон жаворонков не презирали, а тут… как с цепи сорвались.

Ветераны группы здоровья, наоборот, еще громче бьют тревогу. Они надеялись, что после их вмешательства сочинителя сотрут в порошок и по ветру развеют, а он, оказывается, жив. И опять жжет (ветеранам кажется — пуще прежнего). Заручившись поддержкой секции «моржей», они снова пишут — теперь уже непосредственно в Минздрав и ВЦСПС.

В местную писательскую организацию ответственному товарищу звонят из высокой инстанции.

— Послушайте, — говорят, — как там у вас… этот… все еще жжет?

— Жжет, — тоскливо вздыхает ответственный.

— Хм… Мы, конечно, понимаем: вольному — воля. Не хотелось бы вмешиваться. Но ведь общественность негодует. Вы бы как-нибудь того… побеседовали бы с ним, что ли… в деликатной форме.

— Да мы уж беседовали.

— Ну? И что же он?

— Да говорит, глас к нему воззвал.

— Что-что? Какой глас? Чей?

— Да вот… минуточку… он тут нечто вроде объяснительной представил… Ага! Вот Бога глас к нему воззвал, пишет.

— Ах, бога!.. Интересно! Так у вас что же там — веротерпимость?

Наконец и коллеги начинают роптать. Вчерашние приятели. Дескать, хорошенькое дело! Он будет глаголом жечь, а мы за него отдувайся. Вот пожалуйста: в двух санаторных путевках отказали — действительному члену географического общества и диетчику. Еще и намекнули оскорбительно: вас, мол, пусти туда, а вы полсанатория выжжете. Знаем вашего брата… Подлестничному дарованию очередь на квартиру передвинули. Он уже и новый паспорт выправил (кое-как уговорили), а его — в хвост. И опять: знаем вашего брата!.. А какого такого брата? Этого, что ли? Тоже… брат выискался!

И сидит невольник сомнительного способа, весь обклеенный ярлыками (спереди — «пророк», сзади — «отступник», с левого боку — «печально знаменитый», с правого — «скандально известный»), сидит и думает: «Что же делать-то теперь? Куда податься?.. Нешто в географическое общество вступить? Или уж сразу под лестницу?»