ЧЬЯ ВОЗЬМЕТ?

Мы собрались на пляж. Он вынес на плече какой-то жиденький круг и сказал:

— Будем крутить хула-хуп.

— Как? — спросил я.

— Вот так, — сказал он и покрутил.

— Ах! — всплеснула руками Танечка.

Я презрительно сплюнул и выкатил со двора штангу.

— Будем выжимать!

— Ох! — сказала Танечка.

На реке он начал демонстрировать технику плавания. Доплыл до ограничительного буйка кролем, вернулся брассом, махнул туда еще раз баттерфляем и закончил дистанцию на боку.

Все, кто был на берегу, стали аплодировать. И Танечка — тоже.

— Ну ладно, — сказал я, выбрал камень потяжелее и нырнул.

Прошла минута — я сидел под водой. Прошло три минуты — я не выныривал. Минуло пятнадцать минут — я крепился.

Через полчаса меня вытащили спасатели. Причем я отчаянно сопротивлялся и даже укусил одного из них за икру.

Накупавшись, мы пошли в кино.

Возле самого кинотеатра дорогу нам преградил трамвай. Трамвай ехал медленно-премедленно, а между тем было слышно, как в кинотеатре звенит уже третий звонок..

— О-о, как ползет! — сказала Танечка и топнула ножкой.

Он забежал вперед и крикнул вагоновожатой:

— Будьте любезны, прибавьте скорость!

Я молча обошел трамвай сзади и толкнул его плечом…

Когда мы отыскали свои места, он спросил:

— Тебе хорошо видно?

— Шляпа! — поморщилась Танечка.

— Гражданин! — наклонился он к впередисидящему. — Простите, ради бога, но ваша шляпа… кхе-кхе… Еще раз извините.

Гражданин снял шляпу.

— А теперь? — спросил я.

— Ухо, — сказала Танечка. — Полэкрана заслоняет. Я достал ножик и отрезал ухо.

Интересно все-таки — чья возьмет?..

 

ФИАСКО

Я человек неглупый. Во всяком случае, знаю интегральное исчисление, легко сужу о классической и современной поэзии, о теории относительности Эйнштейна и ультразвуке. Могу ввернуть в разговоре какое-нибудь словечко, вроде «консонанс» или «психоламаркизм» и не растеряюсь, если при мне упомянут о Ван-Гоге или Чюрленисе.

Словом, в своем кругу я давно завоевал репутацию тонкого и остроумного собеседника. Сам профессор Дубаков здоровается со мной за руку и любит поболтать на разные темы. «Поабстрагироваться», как он любит выражаться.

И вот я, со своей эрудицией и утонченностью, самым преэлементарнейшим образом сел в лужу.

Был вечер. Над деревьями парка висела луна, пониже висели фонари, чуть повыше — звезды.

А на скамейке сидела девушка. Я взглянул на нее — и образ профессора Дубакова моментально полинял, а наши институтские интеллектуалки с их ироническим подтекстом и психоанализом показались жалкими кривляками.

«Познакомлюсь, — решил я. — Конечно, она глупенькая, это видно за десять шагов. Но ничего — я подтяну ее до своего уровня. Она станет умной и в то же время не успеет заразиться этой нашей интеллигентской гнилостью».

— Добрый вечер! — как можно проще сказал я, опускаясь на скамейку.

— Салютик! — прыснула девушка.

«Ах, милое и непосредственное дитя асфальтных прерий!» — растрогался я и проговорил:

— Как это замечательно, когда совершенно незнакомые люди могут приветствовать друг друга вот такими словами: «Добрый вечер!» Не правда ли?

— Эй! — настороженно сказало дитя. — Ты ко всем так привязываешься?

Я растерялся… Сказать, что не ко всем, — может обидеться: «Ах, значит только ко мне!» Ответить «ко всем» — хорошо же я буду выглядеть?!

— Э-э-э, — оказал я. — Ммэ-э…

Пока я мычал, из боковой аллейки вывернулся парень в простроченных джинсах. Он лениво выплюнул сигарету и, почти не глядя на мою собеседницу, позвал:

— Цып-цып-цып, крошка!

Красотка встала и пошла за ним, как покорная овечка.

Я разинул рот… Я сравнивал свое джентльменское обращение с этим небрежным «цып-цып-цып» и не мог понять, в чем преимущество моего соперника.

А между тем крошка уже повисла на руке кавалера.

Тогда я догнал их, отозвал парня в сторону и спросил:

— Скажи, брат, ты со всеми так… гм… знакомишься?

— А че с ними чикаться, — осклабился парень.

«Как это просто и мудро, — думал я, шагая по желтой парковой дорожке. — Именно «цып-цып-цып»… Вот она, первозданная жизнь, которую мы заморочили философией и распяли на кресте сомнений…»

Впереди показалась еще одна скамейка. На ней сидела девушка. Она была точно такая же, как и первая. С таким же начесом, в таких же шпилечках, с такими же продолговатыми глазами.

Ну, теперь-то я знал, как надо действовать.

Я плюнул сигаретой в прохожего и сказал:

— Кис-кис-кис, дуся! Девушка подошла.

— Интересно, вы со всеми так… знакомитесь? — спросила она, раскрыв баклажанный ротик.

— Брось выламываться, рыбка! — сказал я. — Давай прошвырнёмся.

— Прошвырнёмся? — переспросила девушка. — Ну, давайте. — Она отважно взяла меня под руку. — А куда?

О черт! Я оглянулся. Парня в строченых брюках поблизости не было. Предстояло выкарабкиваться самому. Куда же их водят?..

— В кабак! — припомнил я. — Промочим горло!

— А может, прошвырнёмся на симфонический концерт? — сказала девица.

Хм… Симфонический концерт предусматривался в моей просветительной программе последним номером. Ну что ж — начнем с конца, раз предмет слепо идет в ловушку.

Для порядку я еще покапризничал.

— Драбадан! — лихо сказал я. — Муть голубая… Ну, пойдем, подремлем, если птичке хочется.

…В театре я, наконец, все понял.

— Пустите, — глухо сказал я, когда мы вышли на улицу. — Честное слово, больше не буду.

— Не-ет, — проворковала птичка, цепко держа меня за локоть. — Ты мой прекрасный дикарь. Ты — дитя каменных джунглей. Теперь я возьмусь за твое образование. Скоро ты станешь совсем хорошим мальчиком. Вот увидишь…

 

РОДСТВЕННЫЕ ДУШИ

Я всегда считал, что в семейной жизни самое главное — родство душ. И поэтому очень настороженно относился ко всем своим знакомствам и увлечениям.

Помню, как-то представили меня одной брюнетке. Она была обворожительна. Высокая, стройная, большеглазая. Настоящая Джина Лоллобриджида. Я знаю, таким сравнением принято щеголять, но эта действительно походила на Лоллобриджиду.

Мы гуляли по набережной. Разговаривали. О том, о сем. Я нарочно ввернул слово «эквилинеарность». «Лоллобриджида» не поняла.

— До свидания, — сказал я тогда. — Будет время — позвоню.

Больше мы не встречались.

В другой раз я познакомился с прелестной блондинкой. Она была хрупкая, трогательная и доверчивая.

Помню, мы выходили из кино.

— Не правда ли, весна была какая-то саврасовская? — спросил я. — А море прямо айвазовское?

— Я бы того черненького не бросила, — вздохнула она в ответ.

И хотя это можно было понять, как намек на цвет моих волос, и расценить для себя обнадеживающе, я сказал:

— Всего хорошего. Как-нибудь позвоню. С тех пор мы не виделись.

Наконец, я повстречал ее. Она была… Впрочем, совсем не важно, какая она была.

По случайному совпадению мы гуляли вдоль той же набережной.

— Посмотрите, это же настоящий лермонтовский парус, — сказал я.

— «А он, мятежный, просит бури», — задумчиво процитировала она.

У меня сладко заныло сердце.

— Давайте сядем, — предложил я, чтобы скрыть прихлынувшее вдруг волнение.

— «Дорогая, сядем рядом, поглядим в глаза друг другу»? — тонко усмехнувшись, спросила она есенинской строчкой.

…Я позвонил ей в тот же вечер. Не выдержал.

— Вы еще не спите?

— «Я сплю с окошками открытыми, а где-то свищет звездопад», — зябким трогательным голосом сказала она.

«О, милая!» — я с нежностью прижал к щеке телефонную трубку.

Настало утро, и мы опять встретились.

Я принес ей первые цветы — полусонные, в капельках холодной и прозрачной ночной росы.

— «С цветов, зарей вымытых, сбивая росу, я на руках вытянутых сердце несу», — многозначительно сказала она.

«Рождественский!» — догадался я, проникаясь к ней еще более пылким чувством.

…Через неделю я сделал ей предложение.

— Будьте моей женой! — сказал я и вспыхнул от стыда за банальность и бескрылость этих слов.

— «Нас обручили грозы летние с тобой!» — ответила она знаменитой строчкой Луговского.

И вот прошло два года. Я сижу за столом и дописываю этот рассказ. Входит она. Смотрит на испещренные листы и понимающе говорит:

— «Еще одно, последнее сказанье…».

Я молча швыряю в нее пепельницей…

 

БЛОНДИНКА НА БУКВУ «Л»

— А ну-ка, постой, — сказал Гришкин. — Стой, не дергайся!

И он снял с моего рукава длинную белую нитку.

— Ого! — загоготал Мишкин, — Блондиночка вбабахалась. А говорил — не любишь блондинок.

— А это не он их любит, — встрял Машкин. — Это они его. Чем меньше мы блондинок любим, тем больше нравимся мы им, Хи-хи-хи!

— Минуточку, — сказал Гришкин и стал мотать нитку на палец.

Нитка кончилась на «Л».

— Лена, — сказал Мишкин. — Или Леля. Ну влип ты, старик.

— Да это не он влип, — уточнил Машкин. — Это она влипла.

— Ох, и трепачи вы! — сказал я. — Ну и трепачи. В этот момент подошел мой троллейбус.

— Пока, — сказал я и прыгнул на ступеньку.

— Эй, а нитку! — крикнул Гришкин.

— Оставь себе! — махнул рукой я.

— Везет же некоторым, — завистливо вздохнул Машкин.

— В такого крокодила и влюбилась блондинка.

— Сам ты крокодил! — обернувшись, сказал я. Впереди меня в троллейбусе стояла блондинка. «Начинается! — усмехнулся я. — Хорошо, что этой банды рядом нет».

И стал смотреть в окно.

Лицо блондинки отражалось в стекле. Она была ничего.

Миленькая.

«Интересно, как ее звать?» — подумал я.

Тут парень, стоявший еще дальше, поднял руку с билетами и крикнул: «Я взял!»

Блондинка кивнула.

Муж, — догадался я. — Или жених. Ну что она в нем такого нашла? Правда, высокий. И широкоплечий. Лицо благородное.

А нос все-таки подгулял. На боку чуть-чуть нос.

Даже здорово на боку.

Так в ухо и целит.

Собственно, трудно понять, где нос, а где ухо.

До чего женщины бывают неразборчивы!

«Нет, — решил я, выйдя из троллейбуса. — Это не дело — искать свою блондинку в городском транспорте. Одних автобусов, говорят, выходит ежедневно 150 штук. А там еще трамваи, троллейбусы вот, такси. И вообще, о чем это я думаю, идиот! Глупости какие! Буду лучше думать о своем насосе».

В коридоре института мне встретилась техник Каридазова.

— Здравствуйте, Пал Семеныч! — сказала она.

— Здравствуйте, Леночка! — ответил я.

И будто меня чем по голове ударили. Леночка! Блондинка! То-то я все замечаю… Вот это компот-изюм! Ай-ай-ай!

— Позовите-ка техника Каридазову, — на ходу бросил я рассыльной, — с чертежами.

Вошла Леночка.

— Ну садитесь, милая. — сказал я. — Рассказывайте, как дела?

Леночка зашуршала чертежами.

— Нет-нет! — удержал я ее руку. — Бог с ними. Я про другое. Совсем про другое, Леночка. Вот смотрю — грустная вы какая-то. Какая-то сама не своя. Может, случилось что? Вошло, так сказать, в жизнь? Какое-нибудь большое чувство, а?

Леночка опустила глаза.

«Эге! — смекнул я. — Так оно и есть. Ах ты, пичуга!»

— Ну что же вы молчите? — как можно нежнее произнес я. — Блондинка на букву «Л».

— Я не на «Л», — сказала Леночка. — Я на букву «Е» — Елена.

— Вот как!

— Да, — вздохнула Леночка. — Елена.

— М-гу… Ну, а если у вас ничего не случилось, — раздраженно сказал я, — никаких таких потрясений, то работать надо, Каридазова. Работать! А не по углам мыкаться!

Вот ребус, а! А может, перемотал этот Гришкин? Может, все-таки «Е» выпадало? Палец у него тонкий. Какой там к черту палец. Шило, а не палец… А если не перемотал, кто же тогда? Людмила Федоровна не полная блондинка. Скорее шатенка. Люка Изяславовна — благодарим покорно. Пусть она в подъемный кран влюбляется. Или в семафор. Софья Куприяновна? Софочка? Конечно, чистая блондинка, хоть пробу ставь. Но ведь на «С».

— Вас к Лиане Матвеевне!

— Куда?!

— К Лиане Матвеевне, — повторила рассыльная. Мать честная! Какой остолоп! Ну, конечно же, Лиана!

«Ах, Павел Семеныч, этот привод у вас такой оригинальный! Ах, Павел Семеныч, вы считаете, как арифмометр!»

Ха-ха! Привод! Повод, а не привод! Только круглый дурак мог не догадаться!

Так!.. Галстук на месте? Брр!.. Что за галстук! Тряпка, а не галстук! Удивительно даже, что, несмотря на это-галстук, такая женщина и… Нет, какой я все-таки осел!

— Сама вызывает? — остановила меня Софья Куприяновна.

— Сама Лиана Матвеевна! — с достоинством ответил я.

— Любопытно, что понадобилось этой крашеной мегере?

— Не понял. Что значит — крашеной?

— Боже! Как мужчины наивны! — сказала Софья Куприяновна. — Вы думаете, она натуральная блондинка? Черта лысого!

По дороге домой я ругал Гришкина последними словами. «Удавиться тебе на этой нитке, интриган!» — свирепо думал я.

— Ты ничего не замечаешь? — спросила жена, открыв мне дверь.

— А что такое я должен заметить?!

— Присмотрись внимательно, — сказала она.

— Пожалуйста! — я демонстративно посмотрел налево, потом направо. — Еще! Или достаточно? У нас появилась лишняя комната? Стал выше потолок?

— Нет, — сказала жена. — Просто я покрасила волосы… в рыжий цвет.

— Потрясающе! — всплеснул руками я. — Непонятно, почему дремлет радио!

И я ушел на кухню. И просидел там час. Но потом, подталкиваемый одной неотвязной мыслью, открыл дверь и крикнул:

— Люба! А, собственно, какого цвета ты была раньше?!

 

ОДИН

С работы я обычно хожу один. А на этот раз присоединился к Гайдукиной Марье Ивановне. Не то чтобы мы с Гайдукиной были в каких-то очень дружеских отношениях, а просто у нее изо всех наших сотрудников особенно доброе лицо. Отзывчивое какое-то. Вот я с ней вместе и подгадал.

Прошли мы некоторое расстояние, вдруг Гайдукина слегка так вроде бы занервничала и говорит:

— Что-то вы не торопитесь. Медленно очень шагаете.

— Да куда же, собственно говоря, торопиться? — сказал я. — Некуда мне больше торопиться, дорогая Марья Ивановна… Жена от меня ушла.

— Вот тебе раз! — удивилась Гайдукина. — Чего это она?

— Так ведь, знаете, как бывает, — горестно пожал плечами я. — Характерами, говорит, не сошлись.

— Ай-яй-яй! — сказала Гайдукина. — Ай-яй-яй… А я, знаете ли, тороплюсь. Спешу очень. За телефон надо успеть заплатить. А то грозились обрезать.

— Да-а, — вздохнул я. — Вот так… Не сошлись, говорит, характерами…

— И что это у них за манера такая — возмущенно сказала Гайдукина. — Чуть что — угрожать. За телефон не уплатил — обрежем, за свет немножко опоздал — обрежем. А телефон этот, прости господи, никуда не дозвонишься.

— Это уж точно, — согласился я. — Скорее бегом добежишь, чем по телефону.

— Мне бы кому чего обрезать! — сказала Гайдукина. — Ну, я направо. До свидания.

И она свернула. А я побрел дальше один. Так я прошел квартала два и неожиданно встретил хорошего своего приятеля Мишу Побойника.

— Миша! — сказал я. — Мишенька! Бог тебя послал. Давай зайдем куда-нибудь, выпьем по стаканчику.

— Ч-черт! — обрадовался Миша. — Ты как в воду глядел! Сам только об этом подумал, да очень уж одному скучно.

Мы зашли в закусочную, взяли по стаканчику.

— Хоть бы поинтересовался, с чего это я выпиваю, — грустно сказал я.

— Ас чего ты выпиваешь? — хмыкнул Миша. — Похмеляешься, небось?

— Хуже, Мишенька… Гораздо хуже. Жена от меня ушла.

— Совсем, что ли? — спросил Миша.

— Навсегда. Характерами, видишь ли, не сошлись.

— Это причина, — сказал Миша. — Это, брат, такая причина… Он покачал головой. — М-да… А я похмеляюсь. Вчера у Жорки Виноградова были, ну и налились, конечно. До помутнения. И, ты понимаешь, обратно шел — подошву оторвал. Штырь какой-то из асфальта торчал, представляешь? Я об него и царапнулся. Еще совсем новые туфли были. Импортные. Коричневые… И, главное, куда я эту подошву сунул, убей, не помню! Утром пошел в мастерскую. Ничего, говорят, сделать не можем, товар импортный, мы такого не имеем. Ты понял, а? Задрипанной подошвы у них нет. Мировые стандарты, понимаешь!.. Ну, пришлось другие купить. Во! Как находишь?

— Вполне, — оценил я, — подходящие ботиночки.

— Тридцатку отдал, — сказал Миша. — С этого бы дорожного начальника слупить стоимость, чтоб помнил, гадюка!.. Ну, еще по стаканчику?

— Давай, — сказал я. — За твои новые туфли.

Мы выпили еще по стаканчику, и я отправился домой. Возле нашего подъезда в задумчивой позе стоял мой сосед с ведром в руках.

— Здравствуй, Петрович, — приподнял я шляпу. — На закат любуемся?

— Ага, — сказал Петрович. — Машину караулю мусорную.

— Кури. — Я протянул ему пачку «Беломора». — Ленинградские, имени Урицкого.

— Можно, — сказал Петрович. Мы закурили.

— Заходи вечером в шахматы сразиться, — пригласил я. — Теперь свободно, Петрович. Никто мешать не будет. Ушла от меня жена-то, слышал? Бросила…

— От, лахудра! — сказал Петрович и плюнул папиросой. — Опять к четырнадцатому дому завернула!

И он резво погнался за мусорной машиной, держа на отлете ведерко.

 

В ЭТОТ СОЛНЕЧНЫЙ ДЕНЬ

— Смотри, смотри, — толкнул меня локтем Левандовский. — Опять красавица!

Я посмотрел. Навстречу нам действительно шла красавица. Уже седьмая — на протяжении двух кварталов. Она шла празднично и счастливо, будто несла свою красоту на вытянутых руках, распахнуто и хлебосольно даря ее улице. «Я красива, красива, красива!» — отстукивала она каблучками, и лукавая улыбка вздрагивала на ее губах: «Любуйтесь, любуйтесь!..»

— Ффууу! — перевел дух Левандовский и вдруг схватил меня за руку. — Гляди, еще одна!

Тут он закружился на тротуаре, как щенок, которому внезапно отдавили лапу.

— Не могу больше, — ослабшим голосом пробормотал Левандовский. — Свернем на другую улицу.

Мы свернули на другую улицу с неподходящими для существования красавиц условиями: по этой улице громыхали трамваи и мчались, разбрызгивая перемешанный с грязью снег, многотонные самосвалы.

— Ах-ах, старик! — заговорил Левандовский, неразборчиво ступая по жирным бензинным лужам. — Эх-эх, гонимы вешними лучами…

Против трамвайной остановки «Пляж», сбившись в кружок, стояло десятка полтора мужчин. Они стояли, опустив плечи, и, сосредоточенно, как часовщики, рассматривали что-то, находящееся в центре.

От этой толпы вдруг шагнул к нам человек и, отвернув полу телогрейки, показал ларец, доверху насыпанный зеленым изумрудом.

— Берем? — спросил он.

— Что это? — замлел восхищенный Левандовский.

— Мормыш, — таинственно шепнул человек.

— Не берем, — сказал я. — Мы — не рыбаки.

— Они — не рыбаки! — с мукой в голосе выкрикнул человек. — Не рыбаки они!!! Видали таких?

— А может, возьмем? — спросил Левандовский, и глаза его нежно заголубели. — Ведь они живые. Смотри — шевелятся. Давай возьмем, а?

— Ладно, — сказал я. — Только вместе с ящиком. Отдашь с ящиком, хозяин?

— С ящиком! — невыразимо страдая, закричал человек. — Они хотят с ящиком! Видали?.. Ну, берите!

Мы купили изумрудных мормышей и пошли дальше по улице, безопасной в смысле красавиц.

— Ай-ай-ай, старик! — бормотал Левандовский, прижимая к груди ящичек. — Ай-ай-ай! С окрестных гор уже снега… сбежали.

В одном месте из подвального оконца дома выпрыгнула мышь.

Она села на крышку канализационного колодца и быстро зашевелила носиком.

В Левандовском вдруг проснулся охотник.

— Гу! — закричал он и погнался за мышью. Мышь, спасаясь, сделала крутой зигзаг. Левандовский затормозил, высекая подкованными ботинками искры из асфальта.

Мышь улепетывала в переулок.

— Ы-эх! — крикнул Левандовский и метнул в нее шапкой. Но промахнулся….

— Ты видел? — возбужденно сказал он, вытряхивая шапку о колено. — Мышь! Живая! В городе! Ах, черт, не накрыл! Вот бы Алешке ее. Представляешь?..

Возле дома Левандовского пацаны гоняли грязный мяч.

— Кыня, пасуй! — забегая сбоку, умолял тоненький, интеллигентный мальчик.

Но красномордый индивидуалист Кыня не пасовал. Тяжело сопя и валяя защитников, он ломился к воротам в одиночку.

— Пасуй, Кыня! — страдал тоненький. — Ну, пасуй же!

Кыня все-таки пасанул, и тоненький с ходу пробил по воротам. Плохо надутый мяч прошел выше воображаемой штанги и угодил в лицо невольному зрителю Левандовскому.

— Весна, — сформулировал, наконец, Левандовский, соскребая со щеки лепешку грязи.

Тут из подъезда вышла Левандовская, посмотрела на травмированного мужа и сказала:

— Опять натрескался?

— Клава, посмотри-ка, что у нас, — заулыбался Левандовский и открыл ящичек с мормышем.

— У тебя семья есть? — дрожащим от негодования голосом спросила Клава.

— А что такое? — обеспокоился Левандовский.

— Есть у тебя семья? Долг? Обязанности?.. Я тебя просила соли купить, а ты!..

— А я купил! — обрадовался Левандовский. — Вот! — он достал из кармана пачку соли.

— По-твоему это «Экстра»? «Экстра» это, мучитель?! — и Клава шмякнула пачкой о землю.

Пачка взорвалась, и крупная непервосортная соль застучала по бурым штанам Левандовского.

— Тзк-с, — сказал он, провожая взглядом жену. — Слушай, ты не знаешь, к чему это, когда соль рассыплется?

Правый глаз его, в который било отраженное от мормышей солнце, казался зеленым и озорным; левый, из центра грязного пятна, смотрел печально и растерянно.

 

НАШ ХОЛОСТОЙ ДРУГ

Семен Разгоняев поискал глазами — куда бы бросить окурок, ничего подходящего не нашел и пульнул его в дальний угол комнаты. После этого Семен брезгливо сказал:

— Ну и озверел же ты здесь! Ужас просто. Жениться тебе надо, а то совсем очертенеешь.

— А правда, Игореша! — оживился Левандовский. — Что это ты теряешься? Квартиру ты раньше всех нас получил — уже лет шесть у тебя в преферанс играем… Шесть или семь?

— Семь, — сказал Трущеткин.

— Ну вот, видишь! Семь лет. Мы уже детей понарожали, а ты все как был.

— Да я не против, — зарумянился Трущеткин. — Я разве против. Женили бы вы меня, ребята, а?

— Женим, женим, — рассеянно пообещал Миша Побойник. — Почему не женить…

Тут Побойник раскрыл карты и увидел, что ему пришло шесть пикей..

— Раз! — сказал он. Остальные спасовали. Миша взял прикуп — и там обнаружил еще пикового туза.

— Женим, старик! — бодрым голосом заверил Миша Трущеткина. — Еще как женим! В ногах валяться будешь. Приходи завтра к нам — я тебя с подругой жены познакомлю…

В следующую пятницу, вечером, к томившимся во дворе на скамеечке Мише Побойнику и Семену Разгоняеву подошел Левандовский.

— Привет! — поздоровался он — Слыхали новость? Трущеткин женится.

— Иди ты! — не поверил Семен.

— Точно, — сказал Левандовский. — Больше не на что подумать. Второй день моет полы.

— Заливаешь, — отмахнулся Разгоняев. — Чтобы Трущеткин пол мыл!..

— Не веришь — позвони, — сказал Левандовский.

Семен пошел к автомату и набрал номер Трущеткина.

— Здорово! — крикнул он в трубку. — Чем занимаемся?

— Пол мою! — счастливым голосом ответил Трущеткин.

— Чего это ты? — неодобрительно поинтересовался Семен. — До октябрьских еще далеко.

— Женюсь, Сема! — хихикнул Трущеткин. — Вроде как женюсь.

— Ах, женишься! — протянул Разгоняев. — Ну, давай, давай… Дело хозяйское. Жениться — не напасть, как бы женившись не пропасть.

— Это ты о чем? — насторожился Трущеткин.

— Да нет, ничего, — сказал Разгоняев. — Так я… Тут ведь раз на раз не приходится. Некоторым, бывает, даже повезет. Редко кому, правда… Ты-то свою давно знаешь?

— Да уже… неделю, — сказал Трущеткин — С того дня, как у Миши познакомились.

— Неделю! — ужаснулся Семен. — Вот это стаж! Ты хоть запомнил, какого она цвета? Небось, на улице встретишь — не узнаешь.

— Почему не узнаю, — обидился Трущеткин. — Она блондинка.

Обратно Разгоняев вернулся мрачный.

— Женится, мазурик! — оказал он. — На блондинке. На Мишкиной протеже…

— Как на блондинке?! — подскочил Миша Побойник. — Вот это хохма! Ну-ка, дай двушку. — И он рысью ударился к телефону.

— Привет! — сказал Миша, услышав далекий голос Трущеткина. — Это я. Пол что ли моешь?

— Ага, — подтвердил тот. — Домывал. Да тут Сема позвонил — теперь уже и не знаю.

— Слушай, — затоптался в будке Побойник. — Такое дело, понимаешь… Надо бы мне сразу тебя предупредить, как друга… Но лучше поздно, верно?.. В общем, не блондинка она, старик, Ну, красится, понял? То ли хной, то ли какой другой чертовщиной. Мелочь, конечно, в наше время… Но считаю своим долгом. Чтобы обид не было… И потом еще одна штуковина — замужем она была. Ты слушаешь? Ну вот… И муж от нее ушел. Или ушел, или она его поперла — не знаю: дело семейное, темное. Короче, сбежал он. В Норильск. Может, сам гусь добрый, а может, она догрызла — тут гадай не гадай… Зола, конечно, в наше время. Но я тебе сообщил, имей в виду. Чтоб разговоров потом не было…

— Ну, хохма! — повторил Миша уже на скамейке. — Едва успел…

Помолчали.

— Так что, пульку сообразим? — сказал Левандовский.

— А где? — спросил Семен Разгоняев. — Квартирка-то улыбнулась.

— Об этом я не подумал, — бледнея, сознался Левандовокий.

— Не подумал! — желчно передразнил Семен. — Чужой дядя за вас думать будет!

— Пойду, — сказал Левандовский, поднимаясь. — Пойду к нему! — решительно повторил он и застегнул макинтош. — Все выложу. Всю подноготную своей семейной жизни. Молчал я, ребята, вам ничего не говорил. А теперь нельзя. Раз такое дело…

— Холодище у тебя собачий! — сказал Миша Побойник, дуя на пальцы.

— Так зима же на дворе, — объяснил Трущеткин.

— А верно, Игореша! — поддержал Побойника Левандовский. — : Зима — зимой, а ты бы окна заклеил.

— Да гори они! — махнул рукой Трущеткин. — Я вон лучше фуфайку надену. Много мне надо, одному? Другое дело — когда семья… Женили бы вы меня, ребята, а?

— Женим, женим, — рассеянно пообещал Семен Разгоняев, сдавая карты. — Почему бы не женить…

 

ТИХАЯ МАНЯ

В воскресенье вечером на квартире у бабки Зыбунихи шло невеселое чаепитие. Хотя женщины и распробовали перед этим бутылку тридцать третьего портвейна, прихваченную из столовки Фридой. Настроение, однако, не возникало.

Чай, впрочем, пили довольно прилежно. Даже с некоторым ожесточением. Все, кроме Мани. Маня к своей чашке не притрагивалась. Сидела, положив на колени пухлые руки с маленькими круглыми ямочками над казанками, и скорбно помаргивала.

— Значит, так-таки ушел? — в который уже раз спросила бабка Зыбуниха.

— Так-таки, — откликнулась Маня.

— И что ж он, парень-брат, заявляет что, или как? Может, говорит, характерами не сошлись?

— Да что же он говорит, — вздохнула Маня. — Ничего он не говорит.

— Как же, станет он разговаривать, дожидайся! — сказала Манина соседка и подружка Зина Никанорова. — Все они такие… Сделал ей ляльку — и до свидания.

— Отцов, парень-брат, — как зайцов, — философски заметила Зыбуниха. — А мать одна.

— Это верно, — согласилась Маня.

— Ну, не от меня он ушел, — воинственно повела плечами Фрида. — Я бы ему так ушла, паразиту!

— Что же сделаешь-то, — сказала Маня.

— Сделаешь!.. Захочешь—так сделаешь. Вон у нас шеф-повар тетя Дуся своему устроила… Тоже бросил ее с тремя ребятишками — молодую себе нашел. Да еще набрался нахальства, — черт щербатый! — пришел домой за магнитофоном. Представляете, заявился красавчик: в новом костюме, при галстуке, без усов и зубы золотые. Ах, — говорит тетя Дуся, — магнитофон тебе, подлюке! На тебе магнитофон! — и раз ему в шары кислотой!

— Вот так вот, парень-брат! — молодо воскликнула бабка Зыбуниха. — Выжгла ему гляделки-то!

— Глаза остались, — сказала Фрида. — Он их зажмурить успел. А рожа так сразу и запузырилась. Теперь ходит весь в рубцах — родные не узнают. Хорошо, говорит, что зубы вставил золотые. А то сначала хотел железные—и пропали бы деньги. А золото кислоте не поддается.

— Кислоту где-то люди берут, — задумчиво приподняла брови Зина Никанорова, тоже год назад брошенная мужем и до сих пор еще не отмщенная.

— Берут, — сказала Фрида. — Захочешь — возьмешь… Из-под земли выкопаешь. — При этом она посмотрела на Маню долгим испытующим взглядом.

— Насильно мил не будешь, — робко защитилась Маня.

— А ты пробовала? — спросила Фрида. — Из тебя насильник, я погляжу… Ты вон губы сроду не красила — боялась ему не понравиться. А он взял теперь, да к намазанной и ушел.

— Марея у нас тихая, — поддержала Фриду бабка Зыбуниха. — Другая бы, конечно, не попустилась. Вот я вам, девки, расскажу случай… Жили у нас тоже одни наискосок — семейство. Их только двое и было. Он сам-то, парень-брат, магазином заведовал золотопродснабовским, так у ней чего-чего не было: и отрезы, и полушалки, и польта. Хорошо жили, зря не скажешь. Только и слов, что Петя да Катя, Катя да Петя. Ну, что же, детей нет — почему не жить. Катерина-то все хвасталась: мой, дескать, Петя сто сот стоит… И что ты думаешь, парень-брат? Этот стосотельный-то взял да и спутался с какой-то. Спутался, да ребенка и прижили. Вот он к своей-то Кате и приезжает на подводе — вещи делить. А ей уж раньше соседки переказали, что едет, — она пластом лежит на кровати. А он — вот он тебе, заходит. Ну, говорит, Катя дорогая, парень-брат, пожили мы с тобой хорошо — друг дружку не обижали, а теперь у меня другая жена и ребенок. И уж возчик в дверях стоит — помочь чего вынести.

Катерина-то и отвечает: что ж, Петя, вольному воля, я тебя не держу. Давай, раз такое дело, хоть простимся — поцелуемся. Наклонился он к ней, парень-брат, проститься — она ему возьми нос-то и откуси!

— Господи, кошмар какой! — с радостным испугом визгнула Зина Никанорова.

— Да-а, — продолжила Зыбуниха, насладившись эффектом. — Отсекла ему нос, голубчику. Вот, говорит, Петя, какой ты красивый стал. Иди теперь к своей новой жене — пусть она тебя так полюбит, как я любила.

— Я бы такому не только нос откусила! — взвинченным голосом сказала Фрида. — Я бы ему, змею, уши объела и руки-ноги повыломала! Пусть бы он к своей шмаре боком катился!

— А вот у нас на работе история была… — начала Зина Никанорова.

Маня вдруг поднялась.

— Пойду, — сказала она и плотно запахнула жакетку. — Мой обещался за раскладушкой прийти — надо встретить…

— Надо встретить! — повторила она, как-то диковато глядя поверх голов своих притихших товарок.

— Выжжет она ему глаза, девки! — сказала бабка Зыбуниха, суеверно глядя на дверь и крестясь. — Осподи, осподи, — что делается!..

— Манька-то? — откликнулась Фрида. — У нее не заржавеет. Она, не смотрите, что молчаливая… У нас вон теть Дуся тоже не шибко разговорчивая, а змея — первый сорт.

— Вот вам и тихоня! — охнула Зина Никанорова.

— В тихом-то озере, парень-брат, черти и водятся, — строго напомнила бабка Зыбуниха…

 

ОПАСНЫЙ ВОЗРАСТ

Обстановка в доме была исключительно нервной: Нусик за три месяца до получения аттестата зрелости, несмотря на строгий предэкзаменационный режим, каждый день возвращалась домой после одиннадцати вечера; дважды мама Серафима Павловна, обходя дозором свой пятистенник, спугивала с подоконника Нусиковой комнаты какого-то губастого парня, а один раз захватила в квартире подозрительно чисто одетого электромонтера. Щеголь-электромонтер пробормотал что-то насчет ослабших контактов и поспешил откланяться.

Серафима Павловна наблюдала за ним через щелку в заборе. Электромонтер, выйдя за ворота, облегченно, как показалось Серафиме Павловне, вздохнул, полез зачем-то в свой чемоданчик и выронил оттуда не отвертку и кусачки, а готовальню и несколько толстых тетрадей в клеенчатых обложках.

Больше всего маму тревожило окно, в которое запросто можно было шагнуть прямо с тротуара. Мама потеряла сон. Она ставила к дверям Нусиковой светелки раскладушку и по целым ночам слушала — не раздастся ли из комнаты какой-нибудь стук или шорох. В конце концов это бдение ее иссушило, Серафима Павловна взяла молоток и, обдирая колени о неструганую завалинку, заколотила в раму четыре граненых гвоздя.

Молчаливо сносившая все предыдущие мелкие ограничения, Нусик на этот раз устроила бунт. Она заявилась к родителям и, сузив свои красивые глаза, категорически потребовала вырывания гвоздей, пригрозив в противном случае тут же выйти замуж.

— Василий, послушай, что она говорит! — сжимая «иски, закричала мама. — Она хочет меня убить!

Анкл Вася, родной дядя Нусика, в прошлом цирковой борец, принимавший энергичное участие в судьбе племянницы, сбычив шею, прохрипел, что он переломит хребет любому негодяю, который осмелится… В это можно было поверить: давно оставивший арену анкл Вася весил сто сорок килограммов. Когда он ходил по дому, половицы под ним явственно прогибались.

— Анна! — трагическим голосом сказал интеллигентный и болезненный папа Эрнест Пименович. — Если это случится — я повешусь. Так и знай.

Нусик, однако, не вняла предупреждениям и на другой же день привела домой жениха. Таковым оказался статный моряк с косыми полубаками и кокетливо расположенной золотой фиксой. Вряд ли это был всамделишный жених. Скорее всего, он выполнял роль подставной фигуры для конкретного запугивания несносных родителей. Однако, действовал моряк весьма правдоподобно. Он красиво напрягал грудь и снисходительно говорил остолбеневшим анклу Васе и Серафиме Павловне «папаша-мамаша».

Придя в себя, мама и анкл Вася гнали жениха до перекрестка улицы Низменной со Вторым Глиноземным переулком.

Папа Эрнест Пименович, по причине слабого сердца не смогший принять участия в погоне, болел за исход ее, судорожно вцепившись побелевшими руками в воротный столб.

К сожалению, догнать жениха не удалось. Он бежал легко и пружинисто, закусив поблескивающей фиксой ленточки своей флотской бескозырки…

Возможно, все и ограничилось бы мелким и безопасным ухажерством, вполне естественным в юном возрасте, не займи домашние сразу такой железной позиции. Но они заняли, и Нусик закусила удила. Она обошла родительский фронт с тылу и в один прекрасный день выложила на стол медицинскую справку о беременности. Первопричину возникновения этой справки — пожилого, углубленного аспиранта Прудикова — Серафима Павловна и анкл Вася разыскали в одном студенческом общежитии. Аспирант Прудников не долго запирался. Он боязливо поморгал глазами на разъяренную маму, оценил чугунный загривок анкла Васи и, понурив лысеющую голову, признал себя виновным.

Все эти волнующие события происходили восемнадцать лет назад.

А в настоящий момент Анна Эрнестовна и ее муж доктор Прудиков сумерничали на веранде своей дачи.

— Меня очень тревожит Зинаида, — начала разговор Анна Эрнестовна. — Ты слышишь или нет?!

— Угу, — откликнулся доктор Прудиков. — Маленькие дети — маленькое горе, большие дети…

— Оставь свой идиотский фольклор! — нервно сказала жена. — Хотя бы сейчас!.. Мне крайне не нравится этот прилизанный тип с пробором, который возле нее крутится. Ты заметил.

— Голубчик, — вздохнул папа Прудиков. — Они теперь все прилизанные. И все с проборами. Важен не пробор, а то, что под ним.

— Ты полагаешь, что под ним мысли? — съязвила Анна Эрнестовна.

— Безусловно, — кивнул муж. — Целая философия. У них теперь очень передовая философия. Она заключается в том, что долго гулять неприлично. Не успеем оглянуться — как станем бабушкой и дедушкой. Шведское влияние.

— Не знаю, чье это влияние, — сказала мама Прудикова, — но в городе я чувствую себя спокойнее. Там все-таки четвертый этаж. А здесь… ты посмотри на ее окно: туда же можно въехать на тракторе.

— Так замуруй его, — пожал плечами папа.

— И замурую, — сказала Анна Эрнестовна. — Еще как замурую!

Она решительно поднялась, обошла дачу кругом и заколотила в раму Зининой светелки четыре железнодорожных костыля…