ШАШЛЫК НА СВЕЖЕМ ВОЗДУХЕ
У нас тут с недавних пор ввели новшество — шашлыки на городском пляже затеяли продавать. Да не какие-нибудь, поджаренные на сковородке и для блезиру насаженные на шампура, а естественные. Поставили жаровню; повар возле нее крутится — настоящий грузин или, может быть, армянин; два подручных у него — один угли ворошит, другой мясо готовит. В общем, — конвейер.
При нашем резко континентальном климате и, стало быть, очень жарком лете — полная имитация Кавказа. Не надо в Сухуми ехать или куда на Пицунду. И, конечно, среди отдыхающих на пляже это дело сразу получило громадную популярность.
В прошлое воскресенье мы с Жорой Виноградовым тоже соблазнились. Подошли и заняли очередь. Очередь порядочная — человек восемьдесят голых людей. Однако двигается. И довольно быстро. Как минута — шашлык, как еще минута — еще шашлык.
Конечно, большинство товарищей берут по два, так что, в общем и в целом, время удваивается, но, в принципе, терпимо.
Ну, значит, стоим — ждем. Слюнки пускаем.
Как вдруг сбоку, слева подходит к повару какой-то гражданин в кепочке, по-выходному одетый и говорит:
— Здорово, Гога. Подкинь-ка мне один прутик. А то жарко что-то.
— А-а, — говорит повар, не переставая орудовать возле жаровни, — салям, салям, — и подкидывает этому гражданину одну порцию, какая получше.
Ну, мы молчим. Не возражаем. Видим, ничего здесь особенного — вполне рядовое явление. Когда человек на такой жаре целый день возле огня калится — имеет он право угостить хорошего знакомого? Имеет.
Дальше события развиваются так: этот, в кепочке, быстро очистил прутик — видно, действительно, крепко согрелся человек — и говорит:
— Давай второй.
Очередь опять молчит. Отчасти потому, что народ у нас все же очень терпеливый, отчасти потому, что каждый, наверное, думает про себя: «Ну, кто не без греха».
Да… А этот, в кепочке, доел второй шашлык и говорит:
— Давай третий.
Тут самая передняя гражданка не выдержала.
— Послушайте, товарищ, — говорит, — это уже свинство! Ну сколько можно? Ну один, ну два, но не три! Я полтора часа отбухала на солнце, а теперь должна ждать! Что — этот гражданин привилегированный или красивее других?
— Зачем красивее? — отвечает повар. — Это грузчик наш.
— Что-то он не похож на грузчика! — замечают из очереди. — Ишь, выфрантился!
— А он сегодня выходной, — поясняет один из подручных.
Ну, ладно. Опять замолчали. Раз грузчик — это понять можно. У нас ведь людям лишнего объяснять не требуется. Черт с ним, пусть этот грузчик нажрется своих подопечных шашлыков — мы не облезем.
А грузчик, между тем, прикончил третий шашлык и говорит:
— Давай четвертый.
Жора Виноградов позади меня захлебывается:
— Ах, наглец, — и тычет в спину кулаками.
Я повернулся, схватил его за плечи.
— Жора! — говорю. — Тише! Меня-то не калечь — я тут при чем!
Но у него уже глаза стеклянные, и он, кроме этого выходного грузчика, никого и ничего не замечает.
А грузчик, видать, насчет дипломатии ни в дугу — никак не может оценить обстановку. Утерся и говорит:
— Давай пятый!
…Короче — на седьмом шашлыке все и произошло. Задние поднаперли, передние не удержали, а может, не захотели удерживать — жаровня перевернулась, шашлыки — в разные стороны, угли на землю. Там кто-то необутыми ногами по углям прошелся — и, боже мой, что началось!..
Милиционер прибежал, а кого забирать — не знает, все же голые. Ну, он схватил этого будто бы грузчика — как одетого. И еще одного постороннего товарища замел — при галстуке и лицо довольно интеллигентное.
Мне лично за все это сделалось стыдно — за это, в общем-то стихийное недоразумение и мое невольное в нем участие.
ТЕАТР НАЧИНАЕТСЯ С ВЕСТИБЮЛЯ
— Все! — стукнул ладошкой по столу Миша Повойник. — Завтра же идем в театр!
— Верно! — поддержал его я. — А то живем, понимаешь, как свиньи. От всех веяний отстали. Два выходных нам дали, как людям, А мы куда их? То в «Подснежник», то в «Березку», то в «Незабудку», то в этот… как его…
— Точно… в этот, — покаянно моргнул Миша.
— Надо же — два года в театре не были!
— Я — три, — сказал Миша.
— И никаких откладываний на завтра! — заявил я. — Сегодня же пойдем. Немедленно!
— Сегодня? — растерялся Миша. — Тогда вот что: сейчас хватаем такси, рвем домой, быстренько гладим штаны, бреемся, надеваем галстуки…
Через какой-нибудь час — выбритые, отутюженные, при галстуках — мы, вытягивая от нетерпения шеи, медленно переступали ногами в солидной и воспитанной театральной очереди.
Билетерши в дверях не оказалось. Вместо нее усатый гренадер с обтянутыми ляжками рвал билеты, а корешки колол на трехгранный штык.
— Елки-палки! — от восхищения замотал головой Миша. — В «Березке» ты такое увидишь?!
— Хе! — сказал я. — Нашел, что вспоминать! Дальше, в глубине вестибюля, стояли три румяные девушки в сарафанах и средняя держала на вытянутых руках хлеб-соль.
Ну, девушек этих с хлебом-солью мы обошли. Черт его знает, может, начальника какого ждут на спектакль, а мы тут вытремся.
Миша только, глотнув слюну, сказал:
— Между прочим, старик, с этой самодеятельностью мы сегодня останемся без ужина. Чувствуешь?
— Чувствую, — огрызнулся я. — Говорил тебе: не возись со штанами. Сходил бы в неглаженых — не облез. Зато успели бы забежать в «Незабудку» — перекусить.
Миша хотел что-то ответить, раскрыл рот и — оцепенел. Возле колонны четвертая девушка торговала настоящими блинами. Некоторые загодя пришедшие зрители уже наедались ими, держа в руках бумажные тарелочки.
— Еще есть время, — толкнул я застывшего Мишу. — Возьмем по парочке.
— Зачем по парочке, — очнулся Миша. — Возьмем по четыре. Блины — это вещь… под водочку. Так они не идут.
— Господи! — сказал я. — Что ж ты топчешься?! Давай тогда бегом — на второй этаж, в буфет. Выпьем по стаканчику — и сюда, закусывать.
— Ты что, тронулся?! — вытаращил глаза Миша. — Там же дикая наценка. Театральная. В буфет ему, пижону, — когда гастроном в трех шагах.
Мы кинулись к выходу.
— Браток! — сказал Миша, хватая гренадера за рукав. — Выпусти нас! Смотри — мы даже не одетые. Только доскочим тут в одно место — и сразу назад.
— Нельзя, товарищи, не положено, — нахмурился гренадер.
— А ты будь человеком! — сказал Миша.
— Все, все! Через пять минут начало.
— Товарищ! — взмолился я. — Посмотри — из нашей форточки уже дым идет! — я ткнул пальцем в окно на какую-то дымящую трубу. — Мы утюг дома забыли!
— Ладно, — сдался гренадер. — Только по-быстрому.
…В театральном буфете, куда мы скоро прибежали, было уже проще. Два стакана томатного сока, хоп, хоп! — и тара подготовлена. Конечно, в домашних условиях делаешь по-другому: сначала льешь водку, а уже сверху томатный сок. Но в театре — не дома. Театр, в этом смысле, имеет свои недостатки.
— Ну, — сказал Миша, катнув под столом пустую бутылку. — Быстро вниз, а то блины расхватают.
Блины внизу не расхватали, однако продажу их уже закончили, поскольку звенел как раз третий звонок.
— Дочка! — отчаянным голосом сказал Миша. — Мы эту постановку уже видели. Там первое действие — мура, мы сразу на второе пойдем.
— Нельзя, мальчики, — улыбнулась продавщица. — Запрещают нам здесь. Или ждите антракта, или поднимайтесь в буфет. Какая вам разница — блины-то все равно оттуда.
В буфете блинов оказалось навалом. Как это мы сразу не сообразили. Мы взяли по восемь штук.
— Елки-палки! — сказал Миша, расстроенно глядя на наши полные тарелки. — Как же их теперь есть… без водки. Если бы сразу… А ну сиди здесь, жди, я пойду с этим усатым потолкую. Какая ему теперь разница — постановка так и так началась.
…Между предпоследним и последним антрактами Миша и гренадер сошлись возле дверей врукопашную — этот змей принципиально не хотел выпускать нас за третьей бутылкой…
Сейчас Миша лежит в больнице, с двойным переломом ноги. Он сломал ее, когда мы отступали по лестнице от гренадера и трех гусар, прибежавших ему на выручку.
Но духом Миша не упал.
Недавно я навестил его, отнес передачу. Разные там апельсины-мандарины и кое-что другое в банке из-под сливового компота.
«Иди под окно», — написал Миша.
Я пошел.
Миша стоял одной ногой на подоконнике, вцепившись руками в раму. Ждал меня.
— Ну как, достал?! — крикнул он через приоткрытую форточку.
— Ага! Вот они! — я помахал толстой пачкой абонементов. — На весь сезон!
— Молоток! — похвалил меня Миша. — Смотри без меня не ходи! Я скоро выпишусь!..
НЕМНОЖКО ВЫДУМКИ…
Культбытсектор Муся Прозрачных, ставя нам первую тройку за относительную чистоту, сказала:
— Ну вот, ребята. У вас стало опрятнее. Честное слово. Теперь надо придумать что-нибудь более эффективное. Систему штрафов, например. Вы же такие изобретательные.
Мусино предложение показалось нам дельным. Мы тут же сорвали расписание дежурных и повесили вместо него прейскурант нарушений.
За курение в комнате — 10 копеек.
За лежание на постели в верхней одежде — 15 копеек.
За ругательство — 5 копеек (пословно).
За плевание на пол — 3 копеек.
В первую неделю сумма штрафов составила 6 рублей 84 копейки. Мы упразднили банку из-под компота «Слива» и завели глиняную кошку-копилку.
Дальше дело пошло хуже. Система чувствительно била по карману. Мы прикусили языки, стали курить в коридоре и плевать только в урну.
Как-то вечером к нам зашел первокурсник Рецептер обменяться мнениями по вопросу связи высшей школы с производством. Мы лежали под одеялами без верхней одежды и слушали Рецептера. Жора Виноградов сказал:
— По-моему, у него скоро вылезут волосы — он слишком много думает.
— С кудрявыми это чаще всего случается, — подхватил я. — Обычно они лысеют в одну ночь.
— Ох, и противный он будет без волос, — хихикнул Игорь Трущеткин. — Ада его наверняка бросит.
— Слушай ты, плешивый! — угрожающе сказал Миша Побойник. — Что ты лезешь судить о вещах, в которых не смыслишь?!
— Сволочи! — обиженно сказал Рецептер. — Питекантропы! Уголовники!
Тут мы схватили его за плечи, подвели к двери и заставили вслух прочесть положение о штрафах.
Мы крепко держали Рецептера. Ему пришлось выложить двугривенный.
Скоро по общежитию распространился слух, что в комнате 232 можно курить, ругаться и даже лежать на кроватях — за плату. К нам потянулись любопытные. Сначала они курили, потом расплачивались, потом начинали ругать нас. Совершенно искренне. И довольно энергично.
Мы вынуждены были дописать в прейскурант два пункта: за тушение окурков в обеденной посуде и нанесение обитателям комнаты оскорбления действием.
Самым прибыльным посетителем был кочегар дядя Граня. Он приходил, выкладывал на стол целковый и крыл нас на все, без сдачи. Напоследок дядя Граня еще плевал на пол за особую плату.
Через месяц, в день рождения Жоры Виноградова, мы разбили копилку.
В ней оказалось 34 рубля 65 копеек, три пластмассовые пуговицы и одна металлическая шайба. На всю сумму мы купили вина и закусок. В этот день курили в комнате, не очень следили за чистотой своей речи и даже лежали на постели в ботинках.
Наутро снова повесили прейскурант. Карающие ставки увеличили вдвое.
ТОВАРИЩЕСКАЯ ВСТРЕЧА
— Еще раз напоминаю, бой показательный, — сказал тренер. — Что такое показательный? Расшифровываю. Противники имитируют отдельные удары и комбинации, не нанося друг другу фактического ущерба. Короче, встреча товарищеская. Ее внешняя цель — продемонстрировать технику и пощекотать нервы зрителям. Ее высокое, так сказать, назначение — популяризировать бокс как вид спорта и привлечь к нам в секцию свежие силы первокурсников.
Тренер у нас был теоретик. Любил пофилософствовать.
Мы с Борькой договорились проще.
— Кинем показуху, — сказал Борька. — Не будем уродоваться.
— Сымитируем, — кивнул я.
— Ты свой коронный проведи пару раз, — сказал Борька. — Понарошке. На него клюнут. А я свой проведу. Договорились?
— Железно, — сказал я.
Спортивный вечер подходил к концу. На сцене соорудили ринг. Тренер остановился возле кулисы и объявил, что направо, дескать, боксер такой-то, а налево такой-то.
Затем прозвучал гонг и мы сошлись на середине.
Я сделал несколько обманных движений и красиво помахал кулаками перед Борькиным носом.
Он отпрыгнул в сторону и слегка толкнул меня в плечо.
Я помог себе пяткой и эффектно отлетел на канаты.
— А-ах! — дружно выдохнул зал.
Тогда я тигром кинулся на Борьку и классически провел коронный. Борька очень правдоподобно растянулся на ковре.
— Раз! Два! Три! Четыре! — махал рукой тренер. На счете «пять» Борька шевельнулся, приподнял голову и снова уронил.
«Ну, артист!» — подумал я.
— Восемь! — крикнул тренер, и Борька встал на дрожащие ноги.
Я опять метнулся к нему, делая вид, что хочу добить. Борька испуганно шарахнулся в угол.
— Молодец! — шепнул я и затеял длинную комбинацию, со свистом рассекая воздух над Борькиными ушами.
И тут он неожиданно провел свой коронный. Но не понарошке. У меня перехватило дыхание. А подлец Борька, не заметив ошибки, ловко влепил мне под глаз и еще в челюсть.
Я повис на канатах уже всерьез. Он ураганом бросился в атаку. Я сделал умоляющие глаза. Но куда там! Борька двумя ударами расквасил мне губы.
В это время, слава богу, ударил гонг и первый раунд кончился.
«Ах, змей! — думал я в перерыве, сморкаясь и отплевываясь. — Ну, погоди же! Я тебе устрою «для вида»! Я тебе покажу «не будем уродоваться»!
И как только мы опять вышли на середину, я старательно прицелился и расплющил Борьке нос.
Он кровожадно замычал и хватил меня по уху.
Я прижал его к канатам и сравнял все выступы на физиономии.
Борька, обезумев, полез в ближний бой.
— Ты чего?! — прохрипел он и своротил мне скулу.
— А ты чего?! — ответил я и влепил ему под ложечку.
Когда закончился раунд, мы не слышали. Мы яростно катались по рингу и рычали, кусая друг друга за перчатки…
С тех пор я больше не «кидаю показуху». И если предстоит товарищеская встреча, я подкарауливаю противника в раздевалке и говорю:
— Считаю своим долгом предупредить вас, что драться буду честно и самоотверженно. Опасайтесь моего левого крюка — особенно правого завершающего — снизу в подбородок. Будьте здоровы, товарищ. Ни пуха, ни пера!
ШИЛО НА МЫЛО
— Стой! — сказал вахтер. — Что в мешке несешь?
— Мыло, — сознался я.
— Тогда ничего, — помягчел вахтер. — Ступай с богом. Вот если бы шило…
— Что вы! — сказал я. — Разве мы не понимаем. Шило в мешке не утаишь.
— От меня, дорогой товарищ, и мыло не утаишь, — сказал вахтер. — Но только я за это не переживаю. Раз у тебя мыло, иди спокойно. Мыла мне не жалко. У нас тут никому мыла не жалко. Потому, мыло у нас — предмет производства. Мы его вырабатываем. Но если ты, к примеру, в другой раз шило попрешь, я тебе спуску не дам. Потому, шило у нас дефицит. Оно у нас средство производства. А мыло ты неси на здоровье. Хочешь, с хлебом его ешь, хочешь, так кушай.
Я вышел из проходной, свернул за угол. Здесь меня дожидался знакомый парень.
— Ну, как? — спросил он.
— Есть такое дело, — сказал я. — А у тебя?
— Порядок! — мигнул он.
И мы сменяли шило на мыло.
— Интересно, как тебе удается? — сказал я. — Такой дефицит.
— Шило-то? — спросил он. — Да господи! Кто у нас их считает. Собственная же продукция. Хоть возом вези. Вот с мылом у нас, действительно, строго…
КАК Я СТАЛ ПОЭТОМ
— И все стихотворения? — спросил редактор, прищурившись на рукопись.
— Есть и поэмы, — сказал я.
— М-да, — редактор взвесил папку на ладони. — Килограмма четыре?
— Пять двести, — уточнил я.
— Здоровье, однако, требуется, — вздохнул он.
— На здоровье не жалуемся, — ухмыльнулся я.
— Это заметно, — грустно сказал редактор.
Он вытянул страничку из середины рукописи и углубился в чтение…
Потом достал вторую. Потом третью.
— Что ж, — сказал редактор. — В общем, стихи. Гладкие и… как говорится, соответствующие. Налицо и рифмы, и содержание. Но, если откровенно, никакие это, конечно, не стихи. И вы никакой не поэт. Извините, но с вашими данными я бы занялся чем-нибудь другим.
— Чем же? — повесил голову я.
— Ну… классической борьбой, например, — сказал он.
— Вы думаете, получится? — спросил я.
— Уверен, — сказал редактор.
Он вышел из-за стола и попросил меня согнуть руку.
Я согнул.
Редактор осторожно потрогал пальцем бицепс и даже зажмурился.
— Больше чем уверен, — сказал он. — У вас — редкий талант.
В тот же день я купил две трехпудовые гири и начал тренироваться. А скоро записался в секцию. Тренер после первого знакомства стал, здороваясь, протягивать мне две руки, сложенные вместе. Он тоже подтвердил присутствие у меня редкого таланта. Особенно после того, как я надолго вывел из строя трех сильнейших перворазрядников и одного мастера. Правда, я вывел их не по правилам, что несколько огорчило моего учителя.
— Ну, ничего, дарагой, — сказал он. — Техника — это дело наживное. Сегодня нэт, завтра нэт, послезавтра есть.
Мало-помалу я действительно ею обзавелся. И с тех пор не знал поражений. Всех противников я клал исключительно на лопатки. Всякие там «очки» — это существовало не для меня. В газетах так и писали: «Его стиль — только на лопатки».
И, наконец, пришел день, когда я победил неоднократного чемпиона и призера, знаменитого и прославленного Подбаобабова. Я победил его очень убедительно. За три секунды. С ковра он вставал потом восемь минут. Но все было по правилам.
Меня тут же окружили корреспонденты.
— Как вам удалось добиться такого успеха? — спросил один.
— Это не моя победа, — ответил я. — Это победа моего любимого тренера Шоты Отариевича. Это достижение моих друзей-одноклубников и всей спортивной общественности. А я здесь ни при чем.
Корреспондент удовлетворенно кивнул и стал записывать мои слова в блокнот.
— Говорят, вы серьезно увлекаетесь поэзией? — спросил другой и сунул мне под нос микрофон. — Прочтите одно из ваших стихотворений.
Я выбрал, которое покороче, и прочел. Все захлопали.
А корреспондент отнял у меня микрофон и быстро сказал в него:
— Что же, пожелаем нашему чемпиону таких же блистательных успехов на тернистом пути литератора, как и на спортивной арене!
На следующий день все газеты вышли с отчетом о соревнованиях. Отчеты были оживлены выдержками из моих стихотворений и назывались по-разному: «Побеждает мужество, помогает поэзия», «Второе призвание чемпиона». Один заголовок мне особенно понравился — «И муза на лопатках!».
После обеда позвонили из журнала.
— От имени редколлегии поздравляю с важной победой! — сказал приятный голос. — Мы тут решили в ближайшем номере поместить две ваши поэмы. Не возражаете, если их будет открывать та фотография, где вы стоите на пьедестале почета?
— Валяйте, — разрешил я.
Затем стихами заинтересовались студия телевидения, издательство художественной литературы и Дом народного творчества. Причем с телестудии звонила какая-то бойкая девушка, которая сказала, что «все это — собачье мясо! — будет выглядеть потрясающе! Поэзия борьбы и — чтоб мне сдохнуть! — борьба поэзии!»
Но всех обошел тот знакомый редактор. Он напечатал в своей газете большую подборку моих стихов с добрым напутствием одного судьи всесоюзной категории.
Мне захотелось поблагодарить этого, так много сделавшего для меня человека. Тем более и Шота Отариевич сказал:
— Сходи, дарагой. Большой свиньей будешь, если не зайдешь.
И я пошел в редакцию. Но благодетеля своего не застал. Вместо него за столом сидел маленький рыжий человек.
— Вы новый редактор? — нерешительно спросил я.
— Сам его жду, — сказал человек. — С утра караулю. Стихи вот принес.
— Хм… Разрешите взглянуть.
Стихи были, в общем, ничего. Как две капли воды похожи на мои.
— Н-да, — сказал я. — Ну, а что-нибудь еще вы можете делать? Выжимать штангу? Боксировать?
— Что вы! — испугался человек и посмотрел на свои руки.
Я тоже посмотрел.
Руки были тонюсенькие, как две макаронины.
Только-только удержать ложку.
— В таком случае, плохо ваше дело, — сказал я. — Мало надежд. Очень мало. Неужели совсем ничего не умеете?
— Ну, разве вот это, — рыжий активно зашевелил ушами.
— Хорошо! — одобрил я. — Но недостаточно.
— Я вообще-то кандидат наук, — подумав, сказал он.
— Господи! Так сделайте какое-нибудь открытие!
— Трудно! — вздохнул рыжий.
— Тогда усиленно тренируйтесь… По линии ушей, — посоветовал я.
— А без этого нельзя? — с тоской спросил он.
— Бесполезно, товарищ! — сказал я. — Уж поверьте моему опыту.
РЕМОНТ
Мой правый ботинок запросил каши. Я завернул его в газету и понес к холодному сапожнику. Сапожник осмотрел ботинок со всех сторон, колупнул большим желтым ногтем рант и сказал:
— Нет коротких гвоздей.
— Прибейте длинными, — попросил я.
Но длинных гвоздей у него тоже не было.
— Что же будем делать? — заволновался я.
— Посадим на клей, — сказал сапожник. — Если сдюжите. Встанет дороже.
— Ничего, сажайте, — согласился я. — Сдюжу.
Посадили на клей. Я расплатился и ушел.
Через несколько дней каши запросил левый ботинок. Пришлось нести в ремонт и его. На этот раз в будке сидел другой сапожник. С таким же невозмутимым лицом, но без усов.
— Ну что, хозяин, — тоном стреляного воробья сказал я, — посадим? На клей?
— Клея нет, — ответил сапожник и протянул ботинок обратно.
— Ага, — не растерялся я, — понятно. А что есть?
— Возьмем на гвозди, — сказал сапожник. — Только это дороже обойдется.
Взяли на гвозди.
Через неделю у того ботинка, который был посажен на клей, отвалилась подошва. Я пришел к сапожнику.
— Эх, мастера! — брезгливо сказал он. — Руки пообломать за такую работу!
Работа, между прочим, была его. Но я решил не обострять отношений. Только спросил:
— На гвозди возьмем?
— Гвоздей нет, — буркнул сапожник.
— Значит, посадим на клей?
Сапожник отрицательно мотнул головой, выловил негнущимися пальцами из обрезков кожи и резины какую-то занозу, сунул ее мне под нос и сказал:
— Прошьем деревянной шпилькой. Дороговато, правда, зато износу не будет.
Прошили шпилькой. Это оказалось дороже, чем гвозди и клей, вместе взятые.
Через два дня развалились оба ботинка. Я связал их веревочкой и понес в мастерскую, командующую всеми холодными сапожниками.
— Вот! — грохнул я своей ношей об стол директора. — Произвол, понимаешь! Сидите тут!..
Директор внимательнейшим образом изучил ботинки и радостно сообщил:
— Не наша работа!
— То есть как не ваша? — удивился я.
— А вот так, — развел руками директор. — У нас, дорогой товарищ, ни гвоздя, ни шпильки, ни клея в наличии нет.
ХУЛИГАН
Мы с Жорой сидели на скамейке в городском сквере и рассматривали прохожих. И тут он к нам подошел. У него была рыжая челка и клеши тридцать восемь сантиметров.
— Че уставился? — спросил он. — Узнал, да?
— Нет, не узнал, — ответил я. — Почему я должен вас узнавать?
— Не узнаешь, падло! — сказал он. — Богатый стал, да? Умный?!
Я подумал, что с людьми, обладающими такой стремительной логикой, не следует вступать в дискуссию, и промолчал.
— Молчишь, фраер! — нехорошо усмехнулся он. — Разговаривать не хочешь? За человека не считаешь, да?!
Я пожал плечами.
— У-у, стиляга! — сказал он и взял меня за галстук.
Я подумал, что могу очень просто сбить его. Нижним справа в солнечное сплетение, а потом левым крюком в угол челюсти. У меня отличный левый крюк. Нокаутирующий. Почти королевский. Всем корпусом, отрывая левую ногу. Тренер всегда хвалит. Рыжий так и покатится по дорожке.
Как только я представил такую картину, мне стало вовсе не страшно. Даже весело. Любопытно посмотреть, что он еще выкинет.
— Инженера, да? — сказал он, повернувшись к Жоре. — Синус-косинус? Да я вас могу со штиблетами купить. Во, видел! — и он достал из кармана пиджака мятую гроздь винограда.
— Ешь! — крикнул он, сунув виноград под нос Жоре. — Закусывай! Налетай — подешевело!
Жора с возмущением отвернулся.
— Брезгуешь, да?! — сказал рыжий. — Заелся, гад! Лопай! Ну! Нажимай—витамины!
Он раздавил гроздь о Жорин подбородок. Потом ударил меня по уху. Два раза. Не очень сильно. Разве так бьют! Бить надо нижним справа и добавлять левым крюком. По-королевски.
Хулиган еще немножко попинал Жору, запел про ландыши и пошел в сторону проспекта.
— Вот экземпляр, — сказал Жора, отряхивая пиджак. — Испортил все настроение.
— Главное, противно, — сказал я. — Морально тяжело наблюдать таких типов.
В голове у меня шумело. Кажется, он все-таки повредил мне барабанную перепонку.
ТЕЛЕГРАММА
В редакцию пришла телеграмма: «Диофанту 85 лет. Форезкин».
Телеграмма была отбита в двадцать три часа пятьдесят минут по московскому времени, и первым ее обнаружил репортер Володя Ключников. Володя всю ночь проездил с оперативниками на «воронке» — готовил большой репортаж к Дню милиции. В редакцию он заскочил на минутку; машина поджидала его внизу, чтобы отвезти домой.
Ключников взял телеграмму и понес ее ответственному секретарю Свирекулову. Свирекулов сидел у себя в кабинете и спешно дорисовывал макет очередного номера. Вокруг его головы плавали перистые табачные облака.
— Матвей Серафимыч, — сказал Володя, обмахиваясь телеграммой. — Тут сообщают, что Диофанту какому-то восемьдесят пять стукнуло.
— Пятьдесят строк на четвертую полосу, — отрывисто буркнул трудно различаемый за дымовой завесой Свирекулов. — Оставляю дырку.
…Володя положил телеграмму на стол заведующему отделом культуры Драгунскому, придавил пепельницей, черканул на отрывном календаре: «Старик! Под этот славный юбилей Свирекулыч оставил тебе пятьдесят строк. Разворачивайся. Салют!» — и уехал отсыпаться.
Драгунский пришел на работу в половине десятого. Он прочел записку, потом телеграмму и небрежным голосом спросил у молодого сотрудника Стаей Зубрика, отвечающего за раздел «Наш календарь»:
— Ну, как там поживает Диофантик?
— Диофантик? — растерялся Зубрик. — Какой Диофантик, Олег Сергеич?
— Да вы что! — грозно нахмурился Драгунский. — С луны свалились! Человеку восемьдесят пять лет, в газете оставлено место, а вы — «какой»!
Зубрик побледнел. Он работал в редакции первый месяц и не прошел еще испытательного срока.
— Я щас! — залепетал он, не попадая в рукава пальто. — Бегу, Олег Сергеич… В библиотеку…
— К двум часам — сто пятьдесят строчек! — крикнул ему вслед Драгунский. — Как штык!
Зубрик убежал, Драгунский отправился к ответственному секретарю.
— Ну, как наш Диофантик? — спросил он, здороваясь. — Имей в виду — будет не меньше ста строчек. Зубрик уже диктует машинистке.
— Пятьдесят, — сказал Свирекулов и ткнул кадандашом в макет. — Вот сюда.
— Смеешься?! — обиделся Драгунский. — Это что тебе — из зала суда?
— Да хватит! — обрезал его Свирекулов. — На какого-то дерьмового Диофанта. Кто он такой? Чемпион мира?
— Кто-кто, — горько усмехнулся Драгунский. — Эх, ты! — и пошел к редактору.
— Вот, Иван Петрович, — пожаловался он. — Можно так работать? В прошлый раз на Козьму Пражского дали восемьдесят строчек. Теперь на Диофанта — пятьдесят. На Диофанта! А дальше что будет?..
— Ладно, — сказал редактор. — Разберемся. Спустя некоторое время к Драгунскому влетел красный, как помидор, Свирекулов.
— Ну, где этот ваш Гиацинт?! — зарычал он, раздувая ноздри.
— Диофант, — мягко поправил его Драгунский.
— Черт с ним! — сказал Свирекулов. — Провались он сквозь тридцать три земли! Пусть хоть Гомер! Через пятнадцать минут мне на стол!
И он так круто повернулся, что образовавшийся смерч взметнул на столе Драгунского письма трудящихся.
А ровно через пятнадцать минут позвонил Стася Зубрик.
— Олег Сергеич, — дрожащим голосом сказал Зубрик, — а их два.
— Кого два? — недоуменно спросил Драгучнский.
— Диофанта, Олег Сергеич. Один — математик из Александрии, а другой — полководец Митридата. Он еще восстание Совмака подавил. И со скифами воевал.
— Какие скифы! Какой Совмак! — зашипел в трубку Драгунский. — Вам же русским языком сказано — восемьдесят пять лет ему! Русским, а не скифским!
— Понял, Олег Сергеич! — сказал Зубрик. — Ищу третьего.
Летучка проходила в нервной обстановке.
— Считайте, товарищ Драгунский, — сказал редактор, — что выговор вам обеспечен! Считайте, что вы здесь сидите, а он там уже висит! Безобразие! Заранее надо готовиться к таким событиям, сколько раз можно повторять!..
А Свирекулов, потрясая макетом, яростно кричал:
— Что прикажешь в полосу ставить?! Чем дырку затыкать?! Выговором твоим? Или героической биографией товарища Зубрика?
…Тем временем в редакцию пришел энтузиаст-ребусник, студент физмата Володя Докумейко, на договорных началах руководивший субботним уголком «Ваш досуг — ваше богатство». Он послонялся по пустым кабинетам и нашел телеграмму. Глаза его азартно заблестели. Он сел к столу и, шевеля губами, начал что-то писать. Скоро заметка была готова. Она начиналась словами: «Правильный ответ на задачу, помещенную в номере 179 нашей газеты, прислал в редакцию читатель тов. Форезкин…»
Впервые за много месяцев Свирекулов не промариновал опус Докумейко, а наоборот, вырвал его «с руками». В нем оказалось ровно пятьдесят строк.
Володя долго еще не мог успокоиться, ходил по коридору, ловил за рукав сотрудников и ликующим голосом сообщал:
— Прошла заметуля… Горяченькая пошла. С колес.
ПОСЛЕ ЛЕКЦИИ
Да, что и говорить, эта лекция многих пристыдила. Редко кто осмеливался прямо и открыто смотреть на лектора. Сидели, помаргивали, крутили пуговицы. Потому что наверняка, если не всех, то девяносто процентов находящихся в зале произносимое с трибуны касалось непосредственно. Особенно неуютно мы себя почувствовали, когда лектор перешел к конкретным примерам и стал называть фамилии отдельных граждан, в разное время малодушно прошедших мимо фактов хулиганства и не осмелившихся вмешаться. Тут все поняли, что эти фамилии так или иначе фиксируются, и выходит, никто не гарантирован, что однажды его где-нибудь на подобной лекции не пригвоздят к позорному столбу.
После лекции я поблагодарил лектора от лица месткома и пошел проводить его.
— Очень хорошо вы объясняли, — сказал я по дороге. — Просто очень хорошо. Доходчиво… Давно этим занимаетесь?
— Чем? — спросил лектор. — Ах, этим… Да уж восемь лет.
— Смотри ты! — покачал головой я. — Ас виду такие щуплые.
— У меня эта лекция не самая удачная, — скромно сказал лектор. — Я ею не абсолютно доволен. Не было, знаете ли, местных примеров, с вашего предприятия.
— Кхм, — сказал я. — Ну, разумеется… Примеры — это само собой. И у нас на предприятии, конечно, есть еще отдельные подобные товарищи. Но теперь, думаю, после этих ваших слов подобных товарищей не останется. Лично я, скажем, для себя решил никогда в дальнейшем мимо таких фактов не проходить…
Тут мы повернули за угол и неожиданно увидели безобразную картину: прямо против освещенных окон универмага с ужасным топотом, выкриками, буханьем и хэканьем дрались двое парней. А вокруг, засунув руки в карманы плащей, стояло человек, может, шесть любопытных прохожих.
— Ну, товарищ лектор! — крикнул я, на ходу подсучивая рукава. — В чью пользу вмешиваться будем?!
— Черт-те, — растерянно сказал лектор. — Надо бы разобраться… Кто кого и за что.
— Выясним! — сказал я и кинулся к молоденькой девушке, с краю: — Давно здесь стоите? Кто из них первый-то начал?
— Да только подошла, еще не разобралась, — пожала плечами девушка.
— Может, блондин? — спросил я. — Смотрите — как старается.
Блондин как раз поднажал. Он повесил противника на перильца, ограждающие тротуар, и энергично выколачивал из него пыль.
— Ха! — оживилась девушка. — Это что! Вы бы посмотрели, как минуту назад брюнет его мутузил!..
Я тронул за рукав стоявшего рядом мужчину и повторил ему свой вопрос.
— Понимаете, — сказал мужчина. — Вот уж сколько смотрю — и никак не могу определить. Лично мне брюнет более симпатичен — он честнее как-то дерется, ноги в ход не пускает. Но, с другой стороны, — у блондина лицо поинтеллигентнее. А вообще-то, темное дело.
— Нет ясности, — доложил я, вернувшись к лектору.
— М-да, — сказал он и почесал затылок.
— Может, скрутим того, кто в данный момент одолевает? — предложил я, покосившись на дерущихся. В данный момент, кстати, одолевал брюнет, а блондин, соответственно, висел на перилах.
— Гм, — сказал лектор. — А справедливо будет?
— Почем мне знать! Вы же подкованные в этой области — вот и решайте!
— Так-то оно так, — замялся лектор. — А все-таки…
— Ну, схватим обоих. Вы — одного, я — другого.
— Схватишь их, дьяволов! — тоскливо сказал лектор. — У вас какой вес?
— Шестдесят одно кило.
— Ну вот, — вздохнул он. — А у меня — пятьдесят четыре. А это ж, посмотрите, что делается — бой быков!
В конце концов мы нашли выход. Подговорили зрителей (тут лектор, правда, поработал) и все вместе начали скандировать:
— Пре-кра-тить! Пре-кра-тить!.. Парни остановились.
— Че надо? — спросил блондин, выкатив на нас невидящие глаза.
— Прекратите это отвратительное побоище! — вибрирующим от душевного напряжения голосом произнес лектор.
— Ух, гнида! — сказал брюнет и честно гвозданул лектора в ухо.
Слава те, господи! Вот теперь все прояснилось. Я издал боевой клич и ринулся на брюнета. Через секунду мы с брюнетом и примкнувшим блондином бешено катались по земле…
Думаю, что теперь у лектора есть конкретный пример с нашего предприятия. Правда, учитывая приговор народного суда (всем троим дали по десять суток), вряд ли этот пример будет положительным.
ВИНО ИЗ РЕВЕНЯ
Откровенно говоря, я довольно долго не решался взяться за этот рассказ. Меня и так некоторые товарищи упрекают. Почему это, говорят они, в ваших произведениях так много пьют? Вы, собственно, на что этим намекаете?
А я, честное слово, ни на что специально не намекаю. Просто жизнь ежедневно подбрасывает свежий материал на эту тему. Потому что в действительной жизни пьют у нас все еще исключительно много. И это бы, как говорится, полбеды. Ну, кто не пьет? Разве только курица. Тревожит другое: уж очень в последнее время безбоязненно стали пить люди. Другой товарищ молоко с большей осторожностью покупает. Он, бывает, не отойдет от прилавка, пока не выяснит досконально: и какой процент жирности, и пастеризованное ли оно, и точно ли выпущено в четверг, как значится на крышечке, а не во вторник, и нет ли в районе ящура. А вот что ему иной раз на дружеской пирушке в стакан набабахали — денатурат или марганцовку — даже не поинтересуется.
Хотя наши уважаемые медики много сил кладут на то, чтобы популярно объяснить возможный вред от неразборчивого употребления алкоголя. Но им почему-то редко кто верит. А зря. Все-таки, не всегда товарищи медяки бывают неправы.
Позвольте в подтверждение этого своего заявления рассказать действительный кошмарный случай, который произошел не так давно с приятелем одного моего хорошего знакомого.
Все началось именно на дружеской пирушке. Как говорится, «вино лилось рекой, сосед поил соседа». Что касается вина, то оно, на самом деле, лилось рекой. Дело в том, что этот мой знакомый — садовод, держит мичуринский участок. И надо сказать, выращивает колоссальные урожаи. А поскольку на базар фуговать излишки ему неудобно, он приспособился перегонять их на вино. И достиг в этой области большого совершенства: варит самые неимоверные сорта — из вишни, из крыжовника, из ранеток. Даже научился, представьте, изготовлять самое настоящее шампанское «Брют» из какой-то специальной смородины. Хоть сейчас на международную выставку.
Вот, значит, сидят они, и мой знакомый потчует своего приятеля.
Наливает ему бокал вина — из крыжовника, что ли — и говорит:
— А ну, давай пробуй.
Приятель, конечно, не заставляет себя ждать — пробует.
— Ничего, — говорит. — Сладковатое такое, вроде сиропа. Не берет, правда, но пить можно. Если магазинного нет.
— Ха! — говорит хозяин. — Магазинного! Скажешь тоже! Да в магазине знаешь что? Суррогат—вот что… Ну-ка, давай пробуй другое. — И наливает ему из второй бутылки.
— Это, вроде, получше, — отмечает приятель. — Уже горчит маленько. Тоже пока не берет, но, кажется, начинает приближаться.
— То-то, — смеется хозяин и кричит жене — Маруся! Подай-ка сюда мою солдатскую кружку!.. Вот ты у меня сейчас еще этого вот попробуешь — из четверти. — И льет в свою солдатскую кружку с краями.
Гость выпивает эту полную кружку, утирается ладонью и выносит заключение:
— Хорошо… Но не берет.
— Фу ты! — говорит тогда хозяин. — Ну что с тобой делать—прямо не знаю… Маруся! Неси, что ли, то… экспериментальное.
Тут Маруся вносит двухлитровую банку с какой-то довольно мутной жидкостью и нацеживает гостю так примерно с полстакана.
Гость пьет и чувствует, что глаза у него сводит к переносице.
— Вот это берет! — говорит он, вытирая слезы. — Из чего гнал?
Хозяин смеется:
— Даже неудобно сознаваться. Считай, что не из чего. Травка такая есть — ревень. У нас в Сибири произрастает. Вот из нее. Ну, маленько там сахару, маленько того-cero, а так почти задаром.
— Спиши рецепт, — говорит приятель. — Обязательно дома такую штуку сделаю. Тем более, раз почти задаром.
Ну, знакомый мой и списал ему рецепт. Приятель раздобыл ревеню и по этому рецепту на другой же день заварил вино.
Заварил он его в четверг, а через два дня подходит воскресенье. И как раз День строителя — есть повод опробовать.
— Мать, — говорит приятель жене во время завтрака. — Тащи сюда эту косорыловку — посмотрим, что там нахимичилось.
Выпил он стаканчик, колбаской закусил и сидит, ждет эффекта — когда глаза к переносице полезут.
И дождался. Только совсем другого эффекта. Вдруг его всего скрючило и аж переломило пополам. Схватился он за живот — и ходу. В совмещенный санузел.
Жена — за ним. Стучит в дверь кулаками:
— Петя, что с тобой?! Что такое?!
— Вино проклятое! — отвечает приятель.
— Да не может быть! — говорит жена. — Это тебя, наверное, с колбасы. Я ее, раззява, забыла вчера в холодильник положить.
— Ох, с вина это! — стонет муж.
Пока они там перестукивались, малолетний сын приятеля из детского любопытства вытянул пару стаканчиков. Выскакивает он в коридор и ревет:
— Папка, выходи!
— Да что вы, черти такие, голову мне морочите! — говорит жена. — Ну, ты сопливый еще — ладно. А этот-то слон… В него же ведро влей — ничего не будет.
Короче, мать, чтобы разоблачить, как она полагала, обман, пошла в комнату и лично выпила полстаканчика. Буквально через минуту она убедилась, что мужчины ее не разыгрывали, и тоже заняла очередь за сыном.
И вот в такой пиковый момент заявляется к ним в гости свояк приятеля. Ему, конечно, быстренько (тут уж не до разговоров) объяснили ситуацию — что к чему. А надо оказать, что свояк в смысле выпивки вообще профессор был. Он даже рассердился, услышав такую версию.
— Да вы что тут, — говорит, — белены пообъедались! Кому-нибудь другому арапа вправляйте, только не мне. Я понимаю, если бы вы натощак кефира напились — тогда другое дело. А с вина этого никогда не может быть. Вино только дезинфицирует — и больше ничего. Да я сейчас на ваших глазах четыре стакана выпью—и хоть бы хны. Где оно у вас тут? Ага… Вот смотрите: раз… два…
До трех свояк, конечно, не досчитал — вылетел из комнаты весь белый, как бумага, покрутился, покрутился, видит: ничего положительного ему в этих малогабаритных условиях не дождаться — и на автобусную остановку.
А живет он, между прочим, на Западном поселке — сорок минут езды. Он, правда, догадался — сунул водителю десятку и говорит:
— Останавливай по первому требованию! И сам примостился возле передних дверей. Только отъехали метров четыреста, свояк кричит:
— Тормози!
Ну, пассажиры первый случай перетерпели, не сразу сообразили, что к чему, думали, может, колесо спустило.
А свояк, через километр, примерно, снова кричит:
— Тормози!
Тут, понятно, начался ропот, возникли трения между пассажирами и водителем. Все-таки надо учитывать: воскресенье, люди спешат провести его поинтереснее — едут кто в гости, кто куда, а вместо этого, извольте видеть, должны ждать какого-то авантюриста.
Словом, после третьей остановки свояка из автобуса поперли. Так что он на этом деле потерял десятку. Чистыми.
Хорошо еще, что высадили его где-то в районе нахаловки. Там как раз к проезжей части примыкает довольно необитаемый овраг, в котором свояк и отсиживался полтора суток.
Вот так вот, дорогие товарищи… Вы спросите — к чему я все это рассказал? Да просто к тому, чтобы еще раз заострить ваше внимание на одной, может быть, не оригинальной мысли: пить-то пей, но все же маленько и опасайся.
СТРОГАЧ
— Кто за, прошу голосовать, — сказал наш предместкома товарищ Подкидной и первым поднял руку.
За Подкидным, не глядя на меня, поднял руки Зейц и Миша Побойник.
— Единогласно, — подвел итог Подкидной.
— Тогда я пошел, — сказал я, закручивая жгутом кепку. — Спасибо, как говорится… Всего, как говорится, наилучшего.
— Погоди, — остановил меня Подкидной, не отрывая скорбного взгляда от скатерти. — Садись сюда.
Я сел.
— Ну? — глухо спросил Покидной. — Сам-то как расцениваешь?
— Что тут расценивать, — криво усмехнулся я. — Влепили строгача и точка… Ясно-понятно.
— Так, — сказал Подкидной, — обижаешься. А ты наше положение почувствуй. Войди в него.
Я посмотрел на их положение. Они сидели за красным столом в глубоком расстройстве. Зейц нервно протирал очки. Побойник катал по столу граненый карандаш, извлекая пулеметный стук.
— Куда уж мне до вашего положения, — желчно сказал я и поднялся. — Меня с таким пятном и близко не подпустят.
Предместкома подавленно вздохнул. Миша Побойник с треском сломал карандаш…
Через часа полтора к моему рабочему столу подошел Миша Побойник. «Началось!» — со злостью подумал я, приникая к бумагам. (Побойник осуществлял у нас по линии месткома контроль за трудовым прилежанием).
Миша повздыхал, поскрипел пудовыми ботинками, потом ухватил меня за локоть и сказал:
— Айда, покурим.
«Провоцирует», — смекнул я и ниже склонился над столом.
— Не могу. Срочное задание.
— Да брось! — запанибратским тоном сказал Миша. — Работа — не медведь.
— Ну, если не медведь, — я поднялся, — тогда что же…
Мы вышли в холл.
— Мои, мои! — запротестовал Миша, увидев, что я достаю сигареты. — Я пригласил — я угощаю.
Закурили Мишиных.
— Что ты смолишь без передышки! — возмутился он. — Гонится за тобой кто? Ты кури нормально, не торопись.
Я стал курить помедленнее.
— Слушай, — замявшись сказал Миша, — забери у меня билет на сегодняшний хоккей. А?
— А ты как же? — удивился я.
— Я не могу, — вильнул глазами Миша. — Мне тещу надо встречать.
— Свою?
— Нет, женину, — сказал он.
— А-а… Ну, раз так, давай. Только ведь туда пораньше надо — место захватить. Придется с работы отпрашиваться.
— Устроим, — заверил Миша.
Наступил обеденный перерыв, и я, как обычно, вышел в коридор с шахматной доской в руках. Сотрудники трусливо кинулись по кабинетам. Только один Зейц не кинулся. Он остался в коридоре и, напружинившись, как тореадор, храбро ждал моего приближения, Но я не собирался бодать Зейца. Я стал забирать влево, намереваясь обойти его. Однако Зейц заступил мне дорогу и сказал:
— Давай сыграем.
— Тебе со мной неинтересно будет, — отворачиваясь, буркнул я. — У тебя же первый разряд.
— Какой там первый! — заскромничал Зейц. — Первый от заду. Пойдем, не ломайся. Я тебе индийскую защиту покажу.
Мы расставили фигуры, и Зейц сделал ход. Я схватился за голову и начал думать. Зейц на цыпочках отошел в уголок, чтобы не мешать. Он покурил там, прочистил мундштучок, перелистал подшивку «Вечерки», потом негромко кашлянул.
— Может, тебе сходить е-два — ё-четыре? Для начала?
— Погоди, не подсказывай. Сам додумаюсь, — сказал я. — Хм… е-два — е-четыре, говоришь?.. А что, неплохо, в общем-то. Пожалуй, даже верно… Ну вот, сходил.
Зейц быстро ответил.
Я схватился за голову и начал думать.
— Да, плохо мне придется, — сказал Зейц, обежав раза четыре вокруг стола. — Если ты сейчас выведешь слона…
— Слона? — переспросил я. — Конечно, выведу. Уж не проморгаю, будь спокоен.
И я вывел слона. Зейц быстро ответил. Я схватился за голову и начал думать.
— Ну чего колеблешься? — сказал Зейц, нервно притопывая. — Бери ферзя!
— Чьего? — перепугался я.
— Моего, разумеется, — сказал Зейц.
— Ловушку готовишь? — обиделся я.
— Какая, к черту, ловушка! — закричал Зейц. — Мат мне через три хода. Вот, вот и вот!
— Смотри-ка! А ведь точно, — я легко поставил Зейцу мат. — Что это ты сегодня так жидко?
— Почему жидко? — сказал Зейц. — Просто ты сегодня здорово играл. — Он потряс мне руку. — В другой раз захочешь сразиться — приходи, не стесняйся…
За полтора часа до конца работы я запер стол и, чувствуя знакомый озноб под ложечкой, помчался на стадион. На улице, у парадного, постукивая ногой об ногу, ждал кого-то заиндевевший товарищ Подкидной. Я хотел было прянуть за колонну, но Подкидной замахал руками:
— Согласовано, согласовано. Не хоронись, — и он засеменил рядом, подстраиваясь под мои торопливые шаги.
— А меня в обком союза чего-то такое вызвали, — объяснил он, забежав с правого боку. — Так что попутно.
— Да вроде не совсем, — сказал я. — В обком-то обратно надо.
— Ага, — согласился Подкидной. — Чуть-чуть в сторону. Ну, провожу тебя маленько.
— Эх, брат! — сказал он, забежав с левого боку. — Ты думаешь мне этих выговоров не давали? Огребал в свое время. Как навешают, помню, курочке клюнуть негде.
— Ай-ай-ай! — посочувствовал я. — Ну, и как же вы?
— Да плюну, бывало, — беспечно сказал Подкидной. — Плюну и разотру.
Тут мы поравнялись с кафетерием, и Подкидной схватил меня за рукав.
— Зайдем. Минералочки выпьем.
— Спасибо большое, — стал отнекиваться я. — Холодно, знаете перед хоккеем-то.
— А мы тепленькой попросим, — сказал Подкидной.
— Два стакана коньяку, — распорядился он в кафетерии. — Давай-ка, брат, грейся.
— Ой, непривычно его, заразу, стаканами-то! — передернул плечами я.
— Пей, — сказал Подкидной. — Здоровее будешь.
Я зажмурился и выпил.
— Хороший коньячок. Армянский, — одобрил Подкидной. — Пей второй.
— Ммм! — затряс головой я — Самм-то вы что же?
— Обо мне не беспокойся, — сказал Подкидной. — Я свою норму давно перевыполнил. Бывало, как назюзкжаешься…
— Вот так вот, брат! — говорил он на улице, придерживая меня за талию. — Не звери мы какие-нибудь. Небось, завтра тебе на работу после хоккея и этих… переживаний трудно будет? Ты не спеши, отоспись, как человек. Часочка на два можешь задержаться — уладим это дело…
СКРЫТЫЕ РЕЗЕРВЫ
— Эй вы, пиджаки! — сказал Яшкин, заявившись утром на работу. — Слыхали сенсационную новость? Я вчера Машкина в шахматы прибил!
— Врешь! — не поверили мы. Зав. отделом Машкин был у нас чемпионом всего четвертого этажа, включая лестничную площадку, на которой временно размещался отдел изысканий.
— Прибил, прибил, — самодовольно ухмыльнулся Яшкин. — Поставил ему, голубчику, детский мат.
— Что за шуточки! — сказал пораженный Мишкин. — Ты же, кроме преферанса, ни во что не играешь.
— Дело мастера боится! — развязно заявил Яшкин.
Мы все-таки не поверили и всем коллективом пошли к Машкину за подтверждением.
— Обыграл, — развел руками Машкин. — Я, знаете, сам не ожидал. Сел за доску, думаю, — разомнусь маленько. Вдруг чувствую — тиски!.. По-моему, у него способности.
— У кого? — спросил Гришкин. — У этого трепача?!
— Ну, почему трепача, — сказал деликатный Машкин.
— Трепач и есть! — безжалостно повторил Гришкин. — Вы, Пал Сергеич, не расстраивайтесь. Вызовите его на матч-реванш. Это же случайность.
Однако на другой день Яшкин потряс всех новым сообщением.
— Вчера прибил Поликарпыча, — сказал он и почему-то задумчиво добавил: — Вот так вот…
Мы повскакивали с мест.
Главный инженер проекта Кирилл Иванович Поликарпов возглавлял сборную нашего института, сам играл на первой доске и уже восемь лет являлся членом правления городской секции шахматистов.
— Может, он больной был? — ошеломленно спросил Мишкин.
— Да нет, вроде здоровый, — сказал Яшкин. — Я к нему когда зашел, они как раз с Зейцем из сметного на пальцах тянулись. Поспорили на бутылку коньяку — кто кого. Зейц свободной рукой за сейф схватился, так Поликарпыч его вместе с сейфом утянул…
К Поликарпычу мы справляться не пошли. Не решились. Зато в обеденный перерыв подсмотрели любопытную сцену. Поликарпыч, загнав в угол нашего зава Машкина, тряс у него перед носом каким-то листочком и бубнил:
— Я дома партию проанализировал, понял? До полночи сидел… Все верно, просчета нет.
В понедельник Яшкин пришел на работу раньше всех. Когда мы собрались, он уже сидел за столом. Вид у него был бледный и подавленный.
— Такая хохма, ребята, — сказал он, глядя на нас виноватыми глазами. — Я вчера Киршенблюма прибил.
— Чемпиона области! — ахнул Мишкин.
— Ага, — кивнул Яшкин, — Кандидата в мастера.
— Как же это ты? — опросил я, не решаясь приблизиться к Яшкину.
— А черт его знает, — растерянно пожал плечами он. — Зашел в городской сад, а они там играют. В павильончике. Ну я сел — и прибил.
И тогда молчавший до сего времени Пашкин сказал:
— Все! Вечером поведешь в сад. Будешь играть еще раз. При свидетелях!
Вечером мы пришли в сад.
Всем отделом. Мы стояли за спиной Яшкина и тяжело молчали.
Яшкин ерзал на стуле, крутил шеей, бросая на нас заискивающие взгляды, и смело двигал фигуры.
Знаменитый Киршенблюм сидел напротив. Схватившись руками за подбородок, чемпион панически глядел на доску. Белесый заячий пух на его голове стоял дыбом.
Через восемнадцать ходов чемпион остановил часы, пожал Яшкину руку и, шатаясь, пошел на свежий воздух…
А недавно Яшкин прибил самого Бента Ларсена на международном турнире.
По этому поводу мы купили водки, закуски, закрыли двери нашего отдела на стул и устроили маленькое торжество.
Без Яшкина, к сожалению. Он еще не вернулся из Ноттингема.
— Удивительные бывают случаи, — нюхая корочку, сказал Гришкин. — Просто невообразимые! Ведь, между нами говоря, арап этот Яшкин каких мало.
— Ну почему же арап, — заступился за Яшкина сердобольный Машкин. — Он все-таки справлялся с работой… иногда.
— Арап, арап! — сказал Гришкин. — Даже не спорьте. Здесь все свои — чего скрывать. Арап, а вот возьми пожалуйста. Гремит теперь!..
После второго тоста засобирался уходить Мишкин.
— Ты чего это компанию разваливаешь? — нахмурился Гришкин.
— Мне это… — покраснел Мишкин. — На спевку надо к полседьмому. Я тут в кружок записался… уже два месяца как… в детстве маленько пел, так вот, вдруг, думаю, получится…
— Конечно, идите! — участливо сказал Машкин. — Идите, идите, чего там. Способности грешно зарывать. Глядишь, певцом станете…
— М-да, — сказал Гришкин, когда за Мишкиным захлопнулась дверь. — Вот ведь тоже — дуб порядочный. Дуб, дуб — не машите на меня. Еще поискать таких дубов. А вполне возможно, будет петь. А мы контрамарочки у него просить будем.
Пашкин вдруг схватил хлебный мякиш и начал его лихорадочно тискать. Тискал, тискал и на удивление всем вылепил зайчика.
— Разрешите-ка, — попросил Машкин. — Очень похоже. У вас наверняка способности. Нет, правда, как здорово!
— Елки! — охрипшим от волнения голосом сказал Пашкин. — Даже не думал, что умею!
— Да-а, — вздохнул Машкин и посмотрел на нас с извиняющейся улыбкой. — А вот у меня никогда никаких талантов не было. С детства. Интересно, правда?.. Ну, ладно, продолжайте тут, — Машкин поднялся. — Посидел бы еще, да надо по торговым точкам. Семья, знаете ли…
— Не повезло мужику, — сочувственно причмокнул Гришкин после ухода Машкина. — Что верно, то верно: никаких талантов. А такому бы не жалко. Крепкий парень, Как специалист — нас всех сложить и то не потянем.
— И человек редкий, — заметил я.
— И человек, и семьянин, — сказал Гришкин. Пашкин молчал. Он сосредоточенно лепил из хлебного мякиша козлика.
ЧУЖОЙ РЕБЕНОК
В субботу позвонил Яшкин.
— Алло! Это ты, очкарик? — спросил он. — Ну, как делишки, сколько на сберкнижке?
Яшкин — это Яшкин, он не может без каламбуров.
— Миллион двести тысяч, — в тон ему сказал я.
— Чтоб мне так жить! — обрадовался Яшкин. — Ну, так сними полмиллиона и поедем завтра за город.
— Люсь! — окликнул я жену. — Тут Яшкин звонит — за город приглашает.
— Что ты, — вздохнула жена и показала глазами на сына, — Куда мы с ним.
— Эй, Яшкин, — сказал я. — Не можем мы. Нам ребенка не с кем оставить.
— Это причину пожара-то? — спросил Яшкин. — А вы его с собой.
— Люсь, он говорит — с собой взять!
— Еще чего! — дернула плечом жена. — Представляю, что будет за отдых.
— Нет, Яшкин, — сказал я. — Отпадает такой вариант.
— Заедаешь счастливое детство? — весело спросил Яшкин. — Вот я сейчас Пашкину трубку передам — он тебе врежет.
— Ай-ай-ай! — оказал Пашкин. — Ай-ай-ай, отец! Как же это ты, а? Ну, сам воздухом не дышишь — ну, не дыши, а ребенка-то почему лишаешь?
Затем трубку взял Гришкин.
— Нехорошо, старик, — загудел он. — Нехорошо о нас думаешь. Обидно. Что ж мы, трое взрослых людей, не поможем вам с ребенком… Дай-ка мне старуху.
Я позвал к телефону жену.
— Нехорошо, старуха, — сказал ей Гришкин. — Нехорошо о нас думаешь. Обидно. Что ж мы, трое взрослых людей… Погоди-ка, тут Яшкин хочет еще добавить.
Яшкин добавил и передал трубку Пашкину. Пашкин, заклеймив нас, вернул ее Гришкину…
Короче, когда они зашли по четвертому кругу, мы не выдержали и сдались.
B воскресенье утром Яшкин, Пашкин и Гришкин встретили нас на вокзале.
— Что-то я не вижу здесь ребенка! — притворно сказал Яшкин. — Ах, простите, вот этот молодой человек! Ого, какой богатырь! А папа не хотел его за город брать. Ну и папа! По боку надо такого папу! Верно? И мама тоже хороша — с папой соглашалась. Рассчитать надо такую маму. Как думаешь?
— Здорово! — сказал Гришкин. — Тебя как звать? Кузьма? Ну, садись мне на шею.
— Зачем вы? — запротестовала жена. — Он сам ходит.
— Да ладно, — отмахнулся Гришкин. — Мне же не трудно.
И Кузьма поехал в вагон на шее у Гришкина.
В поезде к нашему ребенку подключился Пашкин.
— Ну, оголец, хочешь конфетку? — спросил он.
— Не хочу! — мотнул головой Кузьма и покраснел.
— Ишь как вымуштровали, — недовольно заметил Гришкин.
— Это ты зря, оголец, — сказал Пашкин. — Зря отказываешься. Ты действуй так: дают — бери, а бьют — беги.
— Кхым-кхым… Вот что, Кузьма, — толстым голосом сказал я. — Относительно второй части… Это, видишь ли, дядя шутит. Когда бьют — надо не убегать, а давать сдачи.
— Сам-то шибко даешь? — спросил Гришкин.
— Да глупости это, — сказал Пашкин. — Материи… Лично я, например, бегал. Убегу — и все. Ну, правда, что бегал я здорово. Меня сроду догнать не могли.
— Вы! Звери! — не выдержал Яшкин. — Позвольте ребенку конфетку-то взять!
— Ладно, Кузьма, возьми, — разрешил я. Кузьма взял.
— А что надо сказать? — строгим голосом спросила жена.
— Дядя, дай еще! — подсказал Яшкин.
— Яшкин! — зашипел я. — Ты чему учишь!..
— Да бросьте вы, честное слово! — возмутился Гришкин. — Ребенок — он есть ребенок…
Мы вылезли на станции Ноздревой, и Кузьма сразу же увидел кур. Куры неподвижно лежали в пыли под плетнем.
— Они умерли? — спросил Кузьма.
— Спят, — ответил Пашкин.
— Нет умерли, — не согласился Кузьма.
— А ты возьми палку да турни их — враз оживеют, — сказал Гришкин.
— Кузьма, назад! — закричала жена. — Брось эту гадость!
— Пусть погоняет, — удержал ее Пашкин. — Где еще он куриц увидит.
Куры, исступленно кудахча и сшибаясь друг с другом, летели через плетень, в воздухе кружился пух.
— Ну, силен! — повизгивал Яшкин. — Вот рубает! Ай да причина пожара!
На берегу речки Яшкин с Кузьмой начали готовить костер.
— Тащи дрова! — командовал Яшкин. — Волоки сушняк, гнилушки, бересту, ветки — все пойдет!
— Кузьма! — сказал я, нервно протирая очки. — Не смей ломать эти прутики! Их посадили тети и дяди, думая о теба и о таких, как ты. Каждый человек должен…
— Пусть заготовляет, не мешай! — оборвал меня Гришкин. — Ломай, парень, их здесь до хрена. Век не переломаешь.
Тем временем Яшкин и Люся, расстелив на земле клеенку, «накрыли стол».
— Так много луку! — удивился подошедший Кузьма.
— Ничего — осилим, — заверил его Пашкин. — Под водочку он так ли еще пойдет.
— Все равно — до хрена, — сказал Кузьма.
Жена побледнела.
— Кузьма! — вскочил я. — Немедленно встань в угол!
Яшкин как стоял, так и покатился по траве.
— А угла-то! — задыхался он. — Угла-то… Угла-то нет!..
— Нет угла, — хмуро сообщил Кузьма.
— Хорошо! — сказал я. — В таком случае встань под кустик.
Кузьма встал.
— Под кустиком! — сказал Яшкин и снова затрясся от смеха. — Под кустиком полагается сидеть… А не стоять… Ты садись, старик. Садись.
Кузьма сел.
— Товарищи! — не выдержала жена. — Нельзя же так…
— Ну-ну-ну! — сказал Пашкин, разливая по кружкам водку. — Вы тоже меру знайте. Совсем замордовали человека. Родители… Давайте-ка вот лучше выпьем.
Выпили. Закусили луком и редисочкой. Луку, действительно, было до хрена. Пашкин стал наливать по второй.
— Ой, мне не надо! — прикрыла кружку жена.
— Я тоже… воздержусь, — буркнул я, покосившись на Кузьму.
— Эт-то как же так? — спросил Пашкин. — Эт-то что же такое? А ну-ка—в угол! Немедленно.
— Под кустик! — застонал от восторга Яшкин.
— Ребята! Ребята! — испугался я. — Вы чего!..
— Под кустик! — рыкнул Гришкин.
— Под кус-тик! Под кус-тик! — стали скандировать они втроем.
Мы с женой, улыбаясь дрожащими губами, встали под кустик.
— А ты выходи, — сказал Пашкин Кузьме. — Ты свое отбыл.
Кузьма вышел.
— Братцы! — взмолился я. — Что же вы делаете!
— А когда в углу — тогда не разговаривают, — поддел меня Кузьма.
— Что, съел? — спросил Яшкин. — Ты, Кузьма, папку не слушай, — сказал он. — Папка у тебя — вахлак. Очкарики, вообще, все вахлаки.
Пашкин, между тем, разлил по третьей.
— Ну, будем здоровы! — сказал он и обернулся к Кузьме. — А ты чего же сидишь-скучаешь? Тоже мне — мужик! Ну-ка, давай за папу с мамой — выручай их!
— Я не пью еще, — ответил Кузьма.
— Ничего, научишься, — сказал Гришкин. — Это дело такое. — Он вдруг оживился. — Вот у меня племянник — чуть разве побольше Кузьмы, — а пьет. Сядут с отцом, вжахнут пол-литра — и песняка.
— Ранняя профессионализация? — живо откликнулся Яшкин. — Бывает. У меня, у соседей — девчонка. Представляете, девчонка…
И потек милый интеллигентный разговор.
Возвращались мы вечером, в переполненной электричке. Кузьма спал на коленях у матери.
— Ну вот и вся проблема отцов и детей, — нравоучительно сказал Пашкин, — А то, понимаешь, ребенка оставить им не с кем… Эх вы, эгоисты! Да для него этот день знаете какой! Он его, может, на всю жизнь запомнит…
ЧЕТВЕРНОЙ ОБМЕН
— Значит, у вас — трехкомнатная? — переспросил Он, упершись напряженным взглядом в разложенные на столе бумаги. — И у папаши трехкомнатная?..
— Именно так, — закивал я. — Только она не вся моя, понимаете? У меня вот, обратите внимание, две из трех, — я выхватил из этого пасьянса нужную бумагу и пододвинул к Нему. — А в третьей, вот здесь отражено, — я отыскал другую бумагу, — проживает одиночка — гражданка Виолетта Буркина.
— Ага, — сказал Он, наморщив лоб. — А у папаши?
— У отца та же история, — вздохнул я. — Вернее, не та, а совсем наоборот: у него одна из трех. А в двух других еще семья живет. Но, знаете, если бы у него даже две из трех было, он бы все равно согласился ко мне.
— Согласился бы? — недоверчиво спросил Он. — А какой ему интерес?
— Так ведь родные, — сказал я. — Хочется вместе. Свой своему, как говорится, поневоле друг.
— М-да? — вскинул брови Он. — Ну, допустим, допустим… А эти?
— О-о, эти! — сказал я, поворачиваясь к соседней стопке документов. — Мы этот вариант, верите ли, полтора года искали. У них положение аналогичное нашему. Тут, значит, в двухкомнатной малогабаритке — семейство: муж, жена и двое ребятишек. А с другой стороны — ихняя мамаша и, так сказать, бабушка…
— С какой стороны? — спросил Он.
— Ну, это так — для упрощения, — пояснил я. — Не с другой стороны, а в соседнем районе у ихней бабушки собственная однокомнатная квартира… Кооперативная.
— Ах, кооперативная! Так-так… — сказал Он, как бы делая себе зарубочку на память. И зарубочку явно не в нашу пользу.
— Так вот, — заторопился я. — Эти муж, жена и ребятишки с дорогой душой согласны в отцову трехкомнатную. И бабушку забирают…
— У отца, выходит, трехкомнатная?
— Трех, — сказал я. — Вместе с соседями — объяснял уже… Значит, они туда. И бабушка, естественно. Отцовы же соседи, тоже с дорогой душой, — в эту двухкомнатную малогабаритку. А моя соседка, если помните — гражданка Виолетта Буркина — в бабушкину кооперативную. А отец — ко мне. — Я, наконец, перевел дух.
— Хха! — сказал Он, сгреб со стола бумаги и начал тасовать их. — Эти — туда, а те — сюда!.. Одни — назад, другие — обратно! Ловко закручено, ничего не скажешь! Не-е-ет, здесь что-то не так. Кто-то кому-то сунул.
— Чего сунул? — не понял я.
— Бросьте, не маленький! — сказал Он. — Не знаете, как суют.
— Честное слово! — сказал я, холодея от догадки. — Если вы насчет этого самого, то напрасно! Тут все обоюдно… Конечно, такая история на первый взгляд может показаться темной…
— А вот мы ее посмотрим на второй, — сказал Он и упрятал бумаги в стол. (Черт меня дернул с этим «первым взглядом»!) — Посмотрим на второй, мало будет — на третий посмотрим… Зайдите через недельку…
— Плохо дело! — объявил я, когда все заинтересованные стороны собрались в моей комнате. — Боюсь — сорвется мероприятие. Подозревают взятку.
— Эт что ж, не обменяют, стал быть? — спросила кооперативная бабушка.
— Могут не обменять, — сказал я.
— Деточки мои, кровиночки! — привычно запричитала намыкавшаяся с обменами бабушка. — Внучики мои, ягодки! Ягодки мои, смородинки!..
— Перестаньте, мама! — нервно сказал ее сын. — Кто вас гнал покупать эту кооперативную квартиру! Жили бы себе и жили в двухкомнатной — горя не знали.
— Кабы знать, где упасть, — присмирев, сказала бабушка.
Мой идеалист папаша немедленно взвился.
— Как это можно подозревать честных людей?! — запальчиво выкрикнул он. — Честных людей, отдающих все силы!.. К прокурору его за такие слова!
— Ишь ты, — язвительно хмыкнул подкованный в смысле гражданских прав папашин сосед. — К прокурору!.. Ты его к прокурору, а он тебя — к нарсудье.
— Возьми характеристику! — не унимался папаша, яростно вытряхивая из баночки валидол. — На производстве! Ты человек известный — четвертый год на доске почета висишь! Тебе коллектив зарплату распределять доверяет!
— Почета, — задвигался на стуле сосед. — Ты ему — почета, а он тебе показателей…
— А ну-ка, повтори еще разок, — попросил наш предместкома товарищ Подкидной.
Я повторил все сначала.
Товарищ Подкидной долго соображал, охватив руками голову, потом сказал:
— Нарисовать можешь? Схему начертить?
Я нарисовал схему: две трехкомнатные, двухкомнатную, однокомнатную, распределил по ним жильцов и затем показал стрелками, кто куда переселяется.
— Молоток! — восхищенно сказал Подкидной, постигнув, наконец, смысл будущей перетасовки. — Не думал, не гадал, что ты из этого положения выпутаешься!.. От меня-то что требуется?
— Ты мне характеристику напиши, — попросил я. — Подтверди, что я не этот… не взятодавец и… не взятовзявец. Больше ничего.
— Таких характеристик не даем, — сказал Подкидной. — Таких даже и не бывает. Можем, если хочешь, дать насчет того, что морально устойчивый и политически выдержанный. Эту — пожалуйста. А за твои квартирные махинации как я могу поручиться?
Через неделю, как было назначено, я появился у Него. Он сидел за столом очень прямо и глядел на меня с веселой строгостью. Видимо, Он посмотрел все на второй взгляд, может быть, даже на третий и теперь чувствовал себя крепко вооруженным.
— Прошу, прошу! — пригласил Он меня. — Ну, как там гражданка Буркина? По-прежнему согласна? В кооперативную?
— Согласна, — хмуро сказал я. — В кооперативную.
— Что вы говорите? — притворно удивился Он. — Добровольно? За так?
Я почувствовал, что сейчас Он выложит свой главный козырь и, чтобы не томиться дальше, быстро ответил: — Да, да! Добровольно, за так!
И Он выложил козырь. Он пристукнул ладонью о стол, жестом, означающим «Вот ты и попался, голубчик», перегнулся ко мне и сказал:
— Расскажите это в другом месте! Кто же поедет за так в кооперативную квартиру!
— А она едет! — строптиво сказал я. — Она вот такая!
— Ладно, — он отложил в сторону бумаги Виолетты Буркиной. — Возьмем старушку.
— Возьмем, — согласился я.
— Из собственной квартиры! — начал Он, явно сострадая бабушке. — Из однокомнатной! Отдельной!! Переезжает в какую-то угловую комнатенку. — Тут Он по-сиротски подпер рукою щеку. — Такая бескорыстная бабушка, верно?
— Так ведь к де-тям она! — не выдержал я. — К внучатам!..
— И никто никому не сует? — спросил Он.
— Ыыых! — застонал я.
— Ну, хорошо, — сказал Он, глубоко уязвленный моим запирательством. — Пусть решает комиссия… комиссия в пятницу.
— В какую?.. — спросил я.
— В ту, — ответил Он.
Сегодня был этот четверг…
…Я купил в аптеке большой флакон валерьянки и пошел объявлять заинтересованным сторонам о новой отсрочке.
Комиссия собралась в позаследующий вторник.
Я скромно сидел в уголке, на стуле для просителей.
В приемной подкованный сосед и Виолетта Буркина держали за руки рвавшегося в кабинет папашу.
Кооперативную бабушку скорый поезд вторые сутки мчал в Нахичевань — ее на время, от греха подальше, снарядили к младшей дочери.
Пока члены комиссии перелистывали наши бумаги, Он смотрел на меня буравящим взглядом. «Вот так-то вот, дорогуша! — говорил его взгляд. — Сколь веревочка ни вьется…».
Однако члены комиссии не сочли нужным вдаваться в подробности этого дела. С недовольным видом людей, вынужденных отрываться от важных государственных дел, они сказали, что такой мелкий вопрос возможно решить в рабочем порядке.
Через два дня вопрос был решен.
Бабушке отбили телеграмму. «Немедленно возвращайся новоселье». Папашу срочно отправили в санаторий.
Еще через день получали ордера. Я вышел на улицу, недоверчиво ощупывая карман, где лежала эта бросовая на вид бумажка, и тут увидел Его — на переднем сиденье готовой отъехать машины.
Он тоже меня заметил и поманил пальцем.
— Слушайте, — заговорил Он интимным голосом. — Ну, теперь-то… когда все позади… между нами, разумеется… Сознайтесь: кто-то кому-то сунул?
Я наклонился к нему и шепотом ответил: — Сунули. Они—нам… А мы — им… по четыреста рублей.
— Так я и знал, — удовлетворенно вздохнул Он. — Подозревал с самого начала… Трогай, Паша.
НА СПОР
Зима в нынешнем году, надо сказать, просто уникальная. С одной стороны, морозы жмут — то под сорок, то за сорок; с другой стороны, снегу навалило выше всяких допустимых пределов. По горло засыпало. Я думаю, если весь снег, нападавший за последние десять лет, вместе сгрести — и то столько не наберется.
Тут к соседям родственник из села приехал погостить, так прямо фантастические вещи рассказывает. Зайцы, говорит, в деревню бегут. Не могут в лесу держаться — тонут. А в деревне все же маленько утоптано. Вот они и бегут. Ну, а за ними, естественное дело, волки. Жуткая обстановка. До ветру боишься выскочить. Недавно, говорит, один заяц в избу залетел. Видать, его волки вдоль по улице фуганули, он, как от них лупил — так стекло оконное мордой вышиб и на стол свалился.
Может быть, конечно, родственник насчет зайца приврал — уж очень неправдоподобно все это выглядит.
Хотя, чем черт не шутит. В городе вон тоже в связи с заносами такие иногда казусы происходят, что расскажи постороннему человеку — не поверит.
Например, у нас тут в одной квартире, у Сереги Званцева, под старый Новый год собралась небольшая компания. Сам Серега с женой, дальний родич его пришел — дядя Гена, тоже с половиной, и еще Серегин сменщик Дубов. Собрались они в таком, почти что домашнем, кругу и решили вторично отметить праздник.
Дяди-Генина супруга, уже досыта хлебнувшая семейной жизни, в том числе подобных вечеринок, сразу достала вязанье и ушла с ним в дальний угол — дескать, горите вы синим огнем.
Мужчины, конечно, окопались за столом. Вокруг водки и винегрета. И Серегина Лелька с ними. Ну, эта, во-первых, как хозяйка, а во-вторых, она всего второй месяц с Серегой жила, буквально от рукава его не отлипала, и ей пока все интересно было, даже малосодержательные мужские разговоры.
А разговор, действительно, завязался какой-то довольно пустой. Не знаю уж, с чего он начался, но только Дубов с дядей Геной стали наперебой вспоминать разные отчаянные случаи из своей жизни: кто в молодости сколько раз двухпудовую гирю выжимал, кто с парашютной вышки прыгал, кто быка за рога удерживал и так далее.
Лелька рот раскрыла и глаз с них не сводит. Дубов же с дядей Геной, польщенные вниманием молодой и прекрасной особы, еще больше распаляются.
А Серега парень тоже заводной. Послушал он их, послушал и говорит:
— Это все семечки. Хотите — я сейчас с третьего этажа прыгну?
— Ну, и что? — спрашивает дядя Гена. — Прыгнешь — и что? Башку расшибешь.
Более гуманный Дубов говорит:
— Почему башку? Я сам со второго этажа выскакивал. Из полногабаритного дома. Прыгнуть можно — с башкой ничего не случится. А ноги он переломает, Запросто.
— С третьего?! — говорит дядя Гена. — И только ноги? Ых ты, какой ловкий! Это бы все так прыгали, если только ноги!
В общем, заспорили. Притащили лист бумаги, карандаш — давай высчитывать: сколько будет в трех этажах панельного дома и как прыгать надо — если пролезть между прутьями балкона да повиснуть на руках, а потом отпуститься…
— Да ни на чем я веситься не буду, — посмеивается Серега. — Я прямо с перил махну.
Дядя Гена бросил карандаш и вспылил:
— Ну, прыгай, обормот, прыгай! Расшибешь башку, тебе говорят! Сто рублей кладу, что расшибешь!
— Заметано! — говорит Серега. — А вы все — свидетели. Значит, если не расшибу, — с тебя, дядя, сотня, — И поворачивается к Дубову — что тот скажет.
Дубов побледнел, но стоит на своем:
— Ты, Сергей, должен сломать ноги. Ну… если хочешь доказать… полета рублей.
— Пойдет! — говорит Серега. — За каждую. Держи пять. — И стаскивает через голову галстук.
Тут Лелька поняла, наконец, что они уже не шутят, а всерьез, и повисла на Сереге — не пущу! Дяди-Генина супруга из угла кричит:
— Брось ты его, Лелечка, не держи! Пусть они все, паразиты, повыскакивают — туда им дорога!
Серега с трудом затащил жену в кухню и говорит ей шепотом:
— Дура! Ну, че психуешь? Там же сугроб, под балконом, метра три. Нырну в него — и двести рублей в кармане. Люди из самолета выпадывают в снег…
— Пусть выпадывают! — ревет Лелька. — А ты не смей!
Кое-как он ее от себя отцепил, выбежал из кухни и придавил дверь.
— А ну, мужики! — кричит. — Подержите маленько! А то все у нас накроется!
— Давай, — говорят те. — Только по-быстрому. Серега отодрал балконную дверь, выскочил наружу и, прикинув по памяти — с какой стороны сугроб, прыгнул в темноту.
И представьте — угадал!
Через пять минут заявился в квартиру — грязный, как трубочист.
Но целый. Только что физиономию немного поцарапал об дерево, когда мимо пролетал.
Но поскольку насчет физиономии уговора не было, Серега по закону счистил с Дубова и дяди Гены двести рублей.
Ну, дядя Гена, тот ничего. Отдал деньги и похохатывает: мне, говорит, все равно надо было ему какой-то приличный подарок покупать в связи с женитьбой. Так что эта сотня у меня списанной считалась.
А Дубов очень переживает. Как подопьет, так начинает жаловаться.
— Я все же, — говорит, — надеялся, что он ноги переломает. И вот ведь, гадство! — вроде правильно рассчитал. Как раз перед этим по телевизору выступали — говорили об аварийном положении и призывали всех выйти на уборку снега. Ну, думаю, пока мы тут базарим — там уж все выскребли, до асфальта. Но в этом доме такое сволочье живет — хоть бы один с лопатой вышел!.. Ну, ничего. Я его за свою сотню еще подсижу на чем-нибудь.
Однако, я думаю, вряд ли Дубову удастся в будущем подсидеть своего сменщика. Серега на выспоренные деньги купил телевизор и сам теперь в курсе всех последних событий.
ПЫЖИКОВОЕ УХО
Очень обидная история произошла на почве повышенных холодов нынешней зимы с Витькой Изотовым — токарем из четвертого механического. Как раз было минус тридцать семь с ветерком, и Витька заскочил в гастроном погреться. Он взял там стакан черного кофе, стоял себе, грелся и сожалел, что потрепаться не с кем — про эти жуткие морозы и, вообще, за жизнь. Потрепаться Витька всегда имел желание — в любом случае и с кем угодно. Такой он был общительный человек. За ним даже прозвище держалось «Тиберий Гракх». Еще со школы.
Но знакомых в гастрономе не было, а незнакомые люди от него как-то сторонились. На всякий случай. Витька, хотя и неплохой человек был, но вид имел несколько приблатненный: золотая фикса, челочка и широкий алюминиевый перстень на правой руке, с изображением костей и черепа. «Как трахну — так и кранты!» — говорил обычно Витька, расшифровывая смысл этих костей. Но говорил он так, конечно, не всерьез. Придуривался.
Так вот, стоял Витька в тепле, помаленьку отогревался и скучал. И вдруг увидел, что в магазин входит его кореш Гошка Зямин.
— Привет, Зяма! — страшно обрадовавшись, заорал Витька. — Иди сюда — врежем по стопарю горяченького!
— Нет, ты понял, — а? — сказал Витька, когда Зяма подошел. — На улице-то… Калуга!.. Жмет северный мороз южного человека. По берегам замерзающих рек — понял-нет? — снег, снег, снег!
Поделившись, таким образом, своими впечатлениями о погоде, Витька перекинулся на внешний вид Зямы.
— Но, ты-то, а? — гыгыкнул он, кивнув на Зямину пыжиковую шапку с поднятыми ушами. — Все форсишь? Картинки кидаешь? Рукавицы на боку — понял-нет? — шапка на макушке… А ты ходи как все, фраер!
С этими словами Витька, дурачась, рванул вниз уши Зяминой шапки. Не очень сильно рванул, скорее символически. Но правое ухо почему-то осталось у него в руке. То ли оно уже надорвано было, то ли черт его знает почему.
— Вот хохма, понял, — растерянно сказал Витька, протягивая Зяме ухо.
Зяма принял ухо и с интересом уставился на него. Наверное, он решил в первый момент, что Витька показывает ему фокус. Но мало-помалу до Гошки начало доходить, что, возможно, это ухо от его собственной шапки — интерес в глазах Зямы померк, а лицо стало приобретать задумчивое выражение. И когда дошло окончательно, он зажал в кулак этот клочок меха и, не меняя задумчивого выражения лица, аккуратно ударил Витьку в левое ухо.
Голова у Витьки опасно мотнулась в сторону, норовя оторваться, но сам он, понимая, что нашкодил, не обиделся сначала.
— Ну, извини меня, — сказал Витька. — Извини меня, прости… Ну, хочешь, ударь еще.
Этим своим толстовством Витька как бы подчеркнул глубину раскаяния, надеясь в то же время, что кореш оценит его смирение и они замнут инцидент.
Зяма не заставил себя просить — развернулся и врезал Витьке по другому уху.
— Ну, ты! — сказал Витька теперь уже обиженно. — Обрадовался на бесплатное! Я что — нарочно, да? Говорят тебе — отогнуть только хотел. Чемпион какой выискался! В спортзал иди тренируйся — понял?
Зяма выслушал Витькины возражения, глядя мимо его головы, на замызганную стенку гастронома, после чего экономным боксерским движением расквасил приятелю нос.
— Гад, — сказал Витька, промакнув юшку шарфом. — За что бьешь, а? За это поганое ухо? А еще друг называется.
Но, видать, Зяма был другого мнения о своем ухе. Все с тем же выражением окаменелой задумчивости он залимонил Витьке по правому глазу, потом по левому, потом, вытянув губы трубочкой, бегло оглядел результаты своей карающей деятельности и, не найдя другого, более подходящего пятачка, еще раз съездил по разбитому уже носу.
— Ну, бей, бей, — сказал затосковавший Витька — Тиберий Гракх. — Бей, что ты остановился… Ухо пришить можно, а это не зашьешь, — Витька тронул рукой рассеченную бровь. — Бей, фашист!
Тут Зяма, наконец, открыл рот и произнес первое слово.
— А ну, повтори, — приказал он.
— А что, неправда? — спросил Витька. — Конечно, фашист. Эсэсовец…
— За фашиста! — сказал Зяма, снял с Витькиной головы шапку, бросил на пол и вытер об нее ноги.
— Тебе бы, Изотов, к народному судье обратиться, — на другой день сказал Витьке председатель цехкома. — Ишь как он тебя разукрасил, дружок твой. Носом-то дышишь?
— Какой он друг, — непримиримо буркнул Витька. — Говорю — фашист он.
— Не исключено, — сказал председатель. — Ну, не хочешь к народному — не ходи. А товарищеским мы его, подлеца, и без твоей просьбы судить будем.
…Товарищеский суд, однако, не состоялся. Накануне его Витька принес заявление, в котором писал, что они с Гошкой помирились. Витька пришивает на место пыжиковое ухо, а Зяма ставит ему пол-литра.
Все вышло точно по заявлению. Витька пришил ухо, Зяма выставил ему бутылку. Они распили ее вместе и пошли на улицу бороться. Витька пихнул Зяму в сугроб.
Зяма, падая, оборвал хлястик у Витькиного пальто. Витька, вспомнив пыжиковое ухо, щелканул Зяму этим мерзлым хлястиком по роже. Зяма догнал Витьку, свалил и катал пинками по заледеневшей дороге, пока не устал… Теперь Зяме наверняка не избежать товарищеского суда.
Хотя, вполне возможно, что все у них закончится полюбовно. Если Зяма пришьет хлястик.
А Витька поставит ему полбанки.
ВРЕМЕННОЕ ЯВЛЕНИЕ
У нас хороший город. Хоть кого спроси. Большой, красивый, благоустроенный. Словом, как про него в газетах пишут, — культурный, промышленный и научный центр.
Но — молодой. И в связи с молодостью имеет еще ряд недостатков роста. Недостатков разного масштаба — от малых до крупных — в общем, порядочное количество, Однако, надо сказать, что большинство жителей, как патриоты своего города, мирятся с ними. А с другой стороны власти тоже на лаврах не почивают: мало-помалу, в плановом порядке, ликвидируют то один, то другой недостаток. Так что город благоустраивается.
Недавно таким образом ликвидировали очень крупный недостаток. У нас раньше с пивом случались частые перебои. Вернее, не то, чтобы перебои, а его, вообще, редко можно было встретить. Разве когда в ресторане наткнешься или знакомый киоскер шепнет, что, мол, завтра ожидается завоз — готовь посуду. И тогда человек, которому шепнули, с вечера занимает очередь и караулит момент. Между прочим, мы в тот период, где-нибудь в Москве или в Ленинграде, очень легко своих земляков опознавали. Как увидишь: сидит человек — полный стол пивом заставил и блаженствует, так подходи смело и здоровайся — обязательно это наш окажется.
Ну вот, а теперь у нас открыли свой пивоваренный комбинат и буквально залили город пивом. Хоть купайся в нем. И надо заметить, что сразу как-то обстановка изменилась. И на улице, и в общественных местах. Больше стало порядку и культуры. Уже теперь люди не бегут за пивом с остекленевшими глазами, как на пожар. А также очереди эти безобразные, со взаимными оскорблениями, а иногда и драками, отошли в прошлое. И это понятно, поскольку, как известно, условия жизни влияют на сознание людей.
Хотя влияют они, видимо, не сразу, а постепенно. Особенно на сознание некоторых людей. Они, конечно, головой понимают, что в условиях такого изобилия ничего катастрофического произойти не может, но из-за предыдущего длительного отсутствия пива в них все еще гнездится какой-то страх, который заставляет их расхватывать бывший дефицит бидонами и канистрами.
И вот на этой почве возникают иногда разные нездоровые случаи, вроде того, который произошел не так давно с одним товарищем, слесарем ЖКО, и двумя его корешками.
У них на предприятии как раз, с большим опозданием, ввели два выходных дня в неделю. Они, конечно, это долгожданное событие отпраздновали — в первый день. Наутро просыпаются, смотрят — опять выходной! Надо его как-то убить, а денег почти нет. Тогда один из корешков вспомнил, что в таких положениях можно еще за город ездить. Вытряхнули они все карманы — набрали на ведро пива, туда-обратно на троллейбус, слесарь у своей жены ведро выпросил эмалированное — и поехали. В Заюлинский парк культуры и отдыха.
Приехали. Народу в парке — почти что никого. А пива — навалом. Полная цистерна.
Корешки говорят слесарю:
— Ты пока набирай пива, а мы пойдем в кустиках поваляемся. А то голова что-то гудит.
Слесарь налил полное ведро, отставил его в сторону, давай деньги выгребать.
— Вот, — говорит продавщице, — здесь ровно на ведро. Считать будешь или так поверишь?
— Вам поверишь! — отвечает продавщица. — Ишь, какой свояк выискался!.. Как наливать — так «давай полнее», а как рассчитываться — так «тетя, поверь». А ну, давай сюда деньги!
Короче, продавщица начинает пересчитывать деньги, а слесарь — раз такое отношение — наблюдает внимательно, чтобы не сжульничала. Минут десять, наверное, она ихние медяки сортировала. Но все точно получилось, даже восемь копеек лишних.
Повернулся слесарь, чтобы ведро взять, глядит — а оно пустое. Только рядом стоит какая-то лошадь, и у нее с губ пивные капли капают… Слесарь как стоял, так схватил ведро, завизжал нечленораздельно и трахнул этой лошади по морде. И тут, неожиданно, лошадь его лягнула. Передней ногой. То ли специально, то ли нечаянно. Он потом рассказывал: слышать, мол, слышал, что лошади могут не только задними ногами лягаться, а и передними, но как-то не верилось. Пока, значит, на собственной шее не испытал. А точнее — на другом месте. Она его под другое место зацепила.
На шум выскочили из кустов корешки. Видят — приятель их с лошадью дерется.
— Вася, за что она тебя? — спрашивают.
— Пиво, гадюка, выпила, — плачущим голосом объясняет слесарь. — И смотрите-ка — ни в одном глазу.
Корешки сначала не поверили. Взяли слесаря за грудки.
— А ну, — говорят, — не темни! Сам, наверное, выхлестал!
— Да вы что, ребята! — вырывается слесарь. — Я дохнуть могу!
И дохнул. Те понюхали — точно: пивом не пахнет. Вчерашним перегаром отдает, а пивом — нет. Однако все еще не верят: как это так, удивляются, лошадь — и чтобы пиво! Один из корешков насмелился — пошел к лошади, понюхать. Та, как увидела его приближающуюся рожу, головой с перепугу мотнула и угадала корешку под салазки.
Так он по травке и закувыркался.
Вскочил на ноги очень обиженный. Даже слезы в глазах.
— Вот, гадюка! — говорит. — Я же ничего. Только понюхать хотел.
Кинулся к забору, выломал доску — и за ней.
А слесарь, с другой стороны, — ведром ее, ведром!..
До самой ограды парка культуры и отдыха гнали.
Второй корешок тоже вооружился каким-то валявшимся шлангом, все забегал спереди и махал у нее перед храпом — боялся, что она перепрыгнет через ограду и тогда уйдет.
Но лошадь, конечно, после такой схватки ограду перепрыгнуть не смогла. И тут уж они на ней отоспались… Слесарь ведра даже не пожалел. Эмалированного. Хотя жена наказывала беречь его пуще глаза.
А когда он увидел, во что ведро превратилось, то вырвал у первого корешка доску и добавил этой лошади еще и за ведро.
Вот, товарищи, какие иной раз случаются истории в результате хронических перебоев с отдельными материальными благами.
Но, конечно, это явления временные. Я думаю, что скоро сознание у всех дорастет до условий жизни, и тогда любая лошадь сможет безопасно гулять, где ей вздумается.
НЕСКОЛЬКО ТЕПЛЫХ СЛОВ
Я принес рукопись своей книжки в издательство. Прошло каких-нибудь полгода, и мне позвонил редактор.
— Прочитал ваши рассказы. Знаете, довольно занятно. Я бы сказал, даже остроумно. Есть у вас этакая божья искра. Думаю, кашу мы сварим.
Прошло еще полгода. К этому времени мы с редактором уже были приятелями. Ходили друг к другу в гости по субботам, ездили за грибами и на рыбалку. Сварили две ухи, четыре каши и один суп из консервов «Лосось».
— Вот, что, старина, — позвонил как-то редактор, — надо сочинить небольшую аннотацию на будущую книжку. Для книготорга, управления, туда-сюда. Только срочно. Чтоб завтра — на стол.
— Как? Писать? Самому? На себя? — удивился я.
— Не будь ребенком! — нетерпеливо сказал редактор. — Может, ты считаешь, что другим их сочиняет Пушкин? Сядешь и напишешь. Несколько теплых слов. И помни о книготорге! Товар надо подать лицом.
И он повесил трубку.
Я достал стопку чистой бумаги, заправил чернилами авторучку, переменил ленту в пишущей машинке, заточил четыре карандаша.
«В этой маленькой книжке…» — написал я и задумался. Хм, маленькой! Маленькой… Тоненькой. Серенькой. Плюгавенькой… Я зачеркнул «маленькой» и вписал «небольшой». Ну, вот так: не большая, но и не маленькая.
«В этой небольшой книжке собраны веселые…» — Стоп! — сказал я себе. — Не хватало еще написать «уморительно веселые» или «чрезвычайно остроумные». Не слишком ли ты расхвастался дружок? Я зачеркнул слово «веселые» и написал «довольно нескучные рассказы».
Короче говоря, следующим утром я нес в издательство аннотацию, из которой явствовало, что в книжке средних размеров собраны некоторые рассказы, в рассказах действуют отдельные герои, попадающие в кое-какие ситуации.
Одно место в аннотации заставляло меня краснеть. То, где было сказано про ситуации, что они подмечены «автором». Я зашел в аллейку и вычеркнул слово «автором».
Пусть будет просто «подмеченные ситуации».
— Ну, вот и чудненько! — бодрым голосом сказал друг-редактор. — Вот и прекрасно, старина.
Но распрощался он со мной почему-то холодно. По плечам, как обычно, не хлопал и жене кланяться не наказывал.
Через день редактор не поздоровался со мной на улице. Прошел рядом — даже бровью не повел.
Через два дня я случайно подслушал, как он говорил обо мне знакомому:
— Скучный человек. Унылый и примитивный. Нет божьей искры. Не сваришь кашу.
В ту же ночь я подкрался к издательству с разводным ключом за пазухой.
Я оглушил сторожа, связал его по рукам и ногам колючей проволокой и по водосточной трубе проник в кабинет редактора.
Аннотация лежала на столе. Я разорвал ее на узкие полоски, сжег их одну за другой и проглотил пепел. Потом выдрал лист из блокнота и торопливо написал: «В этой замечательной и своеобразной книге собраны по-настоящему талантливые, подлинно остроумные, наюлго запоминающиеся произведения…».
Завтра мы с редактором поедем на рыбалку. И, может быть, сварим кашу.