Речкин часто вспоминал знакомство с супругой. С Ниной, Ниночкой… Как свежая капля росы, что проступает на травинке поутру, а потом, нагреваясь, испаряется, должно бы было исчезнуть из памяти и это воспоминание. Затменное тысячью других, радостных и грустных, счастливых и горестных, ему, казалось бы, было суждено замутнеть в голове, раствориться, оставив после себя лишь сам факт произошедшего. Но Алексей, несмотря на сгинувшие с тех пор три года, помнил все поминутно, как сюжет зачитанной до дыр книги. И если б набралась целая тысяча свидетелей той встречи и все бы они, как один, заявили, что хоть что-то не отложилось в памяти Речкина или же исказилось, то он ни на секунду не усомнился бы в их лжи.

В тот день Алексей приехал в Харьков из летнего отпуска. Стоял август. Жаркий, душный, обжигающий август. От вокзала до Померок, где и находилась 2-я объединенная пограншкола, с недавних времен получившая статус училища, можно было добраться напрямик автобусом. Но он ходил всего три раза в день, и народу там набивалось, точно в консервной банке. Речкин решил не мучить себя этой душегубкой, а доехать до окраины города на трамвае, где всегда было свободно и который насквозь продувался через открытые окна. А потом уже пересесть в автобус.

В тот день заканчивался последний курсантский летний отпуск Алексея. Который он большей частью провел в родном селе, а на обратном пути погостил у бабушки под Киевом. Впереди его ждал последний год учебы. Всего один. За которым лежало непременно светлое будущее и большая военная карьера. А потому, несмотря на окончание бесшабашных отпускных деньков, Речкин находился в весьма приподнятом настроении.

Он сидел возле выхода, на кожаном сиденье, абсолютно один, зажав между колен свой большой отпускной чемодан. Фуражка лежала рядом, а верхние две пуговицы гимнастерки были совсем не по-уставному расстегнуты. Алексей ловил последние часы без строгих училищных командиров и ежедневной муштры. За окном проносились дома, скверы, переулки и летние палатки, спешили куда-то люди, проносились машины. На очередной остановке двери трамвая открылись, и вошла… она…

Неожиданный выстрел бездонных синих глаз сковал его в одно мгновение. Все видимое вокруг, все осязаемое помутнело, исчезло, растворилось насовсем, и остались только они – эти удивительные глаза.

Раз за разом, прокручивая в памяти тот момент, Речкин, как и тогда, вновь ощущал, как сжимается в груди сердце, тело схватывает паралич, а на щеках горит огнем румянец.

Он готов был провалиться сквозь землю от своего стыда, понимая, что она, эта прекрасная девушка, видит его смятение. И единственное, что было ему под силу, отвести взор в сторону. Но так неумело сделал он это, так скованно, что тем еще больше разоблачал себя.

А девушка тем временем не спускала глаз с молодого курсанта. Она впилась в него цепким, хищным взглядом, словно чувствуя его смущение и слабость. Алексей уже хотел было попросту выскочить на следующей остановке, но ее миниатюрная, нежная рука вдруг остановила его.

– Товарищ военный, а вы хорошо знаете город? – прозвучал над его головой нежный, бархатный голосок.

– Я? – изумленно поднял он голову, ткнув пальцем себе в грудь. – Немного… Ну… Вообще… Знаю… Не совсем, правда…

Она засмеялась.

Речкин никогда не верил «басням» про любовь с первого взгляда. Но в тот момент этот стереотип был разрушен в нем до основания.

Уже потом, когда они понемногу разговорились, когда робкая дрожь отпустила тело, Алексей, воспрянув духом, старался сделать все, чтобы внезапный разговор не остался просто разговором.

Как оказалось, девушка была приезжей, из далекого и, как всегда думал Речкин, дикого Мурманска. Она закончила в прошлом году медучилище и приехала погостить к подруге, которая недавно переехала с родителями в Харьков из Петрозаводска.

Так, за болтовней, они вместе сошли на остановке, которую и искала девушка, и Алексей, конечно же, настоял на том, чтоб проводить ее до подруги. В итоге он опоздал на последний автобус до Померок и опоздал на построение, за что ему крепко влетело от начальства. Но это было уже не важно…

Мысли о Нине, воспоминания об их первой встрече помогали Речкину отвлечься от дурных дум. От сжигающих душу размышлений, которых в последние дни накопилось слишком много, что подолгу не давало Алексею заснуть.

Жесткий соломенный матрац пробивал даже сквозь плотную одежду колкими пиками, назойливое жужжание комаров врывалось в затуманенное усталостью сознание невыносимою пыткой. Но организм брал свое. Сконцентрировав все мысли на своих приятных воспоминаниях, Алексей все же уснул. Он провалился в сон резко, словно скошенный страшным недугом, рухнул в глубочайшую пропасть всем своим сознанием и, наверно, оттого долго не мог понять – что за неведомая сила трясет его за грудки и что за слова врываются в его голову диким, надрывистым криком, смысл которых он никак не мог разобрать:

– Вставай, Леха! Вставай! Воздушная тревога! «Штуки» прямо на нас летят!

Все тело ужасно ломало. Оно, словно груда исколоченного мяса, не подчинялось попыткам Речкина пошевельнуться. Голова отяжелела, будто налитая свинцом.

Алексей с трудом пересилил себя, чтоб приоткрыть глаза.

Знакомое лицо, полное выражения страха и неистового отчаяния, исказилось над ним в орущей гримасе.

– Да проснись же, сукин ты сын! Воздух! – надрывался над Алексеем Титов, крепко ухватив его за грудки. – Бежать надо! Вставай!

Смысл услышанного, наконец, пробился в его мозг сквозь плотный занавес сонности и разбитости. Речкин что было сил вскочил на ватные, непослушные ноги, машинально выхватив из-под головы измятую фуражку со свернутым в ней ремнем, которые послужили ему подушкой этой ночью.

– Тревога? – с недоумением на опухшем ото сна лице замотал по сторонам головой Речкин.

Уже ничего не объясняя, крепко схватив Алексея за гимнастерку со стороны спины, Титов резким толчком вышвырнул сонного лейтенанта из палатки.

Резкий свет на мгновение ослепил Речкина. Прищуренные его глаза обильно прослезились. Тщательно протирая их тыльной стороной ладони, Алексей изо всех сил всматривался в небо. Туда – откуда снисходил на землю всепоглощающий гул авиамоторов. Этот грозный, могущественный шум нарастал с каждой секундой. И Речкин увидел… С западной стороны, оттуда, где разделяла землю на два враждебных теперь мира линия пограничных столбов, запачкав своими черными, будто кляксы, фигурами бледно-голубую гладь небосвода, устремились точно в сторону Угловой несколько десятков самолетов. Издали они походили на стаю черных воронов. Но расстояние до них стремительно сокращалось, и все отчетливее «вороны» приобретали зловещие очертания немецких бомбардировщиков.

– Дуй в ДОТ! Живее! – кричал Алексею в самое ухо Титов, обильно орошая его слюной. – В тот, что правее будет, на склоне! Углом такой… Увидишь!.. Я тоже туда побегу! Дуй же! Чего встал?!

Но Речкин еще растерянно глядел на свору немецких «штук», испуганно и зачарованно, как глядит, наверно, загнанный в угол таракан на тапок, которым его вот-вот прихлопнут.

– Ты че таращишься туда! Беги же! – тормошил Речкина Титов.

– А доктор наш где? – вдруг спросил Алексей, переведя взгляд на ротного.

– Да туда же я его отправил! Беги, дурак, беги! – кричал Титов.

– А ты?

– Бойцов сначала загоню! – ответил ротный, отпустив Речкина и выхватывая из кобуры пистолет.

Напяливая фуражку на голову, Речкин побежал. Побежал, как требовал того Титов, и, видя, насколько близки уже к нему самолеты, мысленно материл себя за собственную нерасторопность. Теперь каждая секунда, каждая сотая доля секунды была на вес золота. Рев моторов стоял уже над самой высотой, уже были различимы кресты на металлических крыльях, а Речкин все бежал, отчаянно несся прямо под них, в ту сторону, где находился ДОТ, про который говорил ротный.

То ли со страху, то ли спросонья, но Алексей сразу и не заметил, что вокруг него несется огромная толпа людей. Только что оторванные ото сна, кто успевший одеться, кто натягивая форму на ходу, а кто и вовсе в чем был (некоторые были только в сапогах и исподнем, отдельные даже босые), неслись они с оружием в руках и без него в одно-единственное на этой предательски голой земле укрытие – в ДОТы. Страх, нечеловеческий, почти животный, на грани абсолютного безумия, устремлял эту толпу вперед, зыркал вокруг десятками бешеных глаз, валил людей с ног на склонах, поднимал и вновь обращал в бег. За несколько последних дней с начала войны Речкин часто видел во взглядах окружающих его людей хмурую, жалкую, гнетущую жизни тень. Тень боязни перед врагом. И корил себя, ловя нечто похожее в собственном отражении, и стыдился за своих товарищей. За то, что все же боятся… Что не уверены в себе, в своих силах, что допускают возможность быть раздавленными немцем, сброшенными с этих высот… Но то, что видел Алексей в ту минуту… О нет! Это было куда хуже! Уже не боязнь, не сильное, порой на пределе, внутреннее напряжение, которое невозможно было сдерживать в себе, прятать, утаивать… Нет! Лавина, безумный поток, почти первобытное ядовитое смешение ощущения своей полнейшей уязвимости и инстинкта самосохранения, то, что разрушало здравый образ мышления человека изнутри, страх не просто перед врагом, а перед смертью!.. И он гнал, словно звериное стадо, гнал людей к последней надежде на спасение.

Пехотные эмблемы, красные артиллерийские, саперные, кавказцы, азиаты и русские, простые красноармейцы и командиры, все они бежали что было сил, взрыхляя твердой поступью сапог мох, выбивая из почвы мелкий камень, толкаясь, падая и вновь вставая, бежали… Бежал вместе с ними в одном отчаянном потоке и Алексей. Вспотевший, с разгоряченным докрасна лицом, сумасшедшим грохотом сердца в груди, обезумевшими от ужаса глазами рыскал по сторонам в поисках указанного Титовым ДОТа.

Первый из группы самолет резко нырнул вниз, поправ могучими крыльями поток набегающего воздуха. Мгновение, и надрывисто застучал пулемет. Фонтанчики скудной северной почвы взметнулись ввысь ровным строем, словно гигантская невидимая швейная игла прострочила ровную строчку. Кто повалился на землю, прикрывая головы руками, кто отвернул в сторону, кто ускорил бег – человеческая масса вмиг рассыпалась, став еще более хаотичной.

Еще секунда. Первый из вражеской стаи вновь выровнялся, приподнял нос и, взмывая в бескрайнюю синь неба, сбросил в толпу людей несколько черных хвостатых боеприпасов. Короткий, резкий свист. Три мощнейших взрыва сотрясли воздух над сопкой. Сила эта была столь велика, что задрожала земля под ногами. Три огненных снопа разметнулись в стороны языками пламени, вырвав из тела земли обильные клочья почвы, перемешанной со мхом и мелкими камнями. Три черных столба дыма, перекатываясь нестройными волнами, устремились ввысь. Теплый поток угасающей ударной волны прошел по телу Речкина, в нос ударил кисло-горький запах горелой взрывчатки.

Еще мгновение, и сорвались в пике следующие два бомбардировщика. Стук пулеметов, ужасающий пронзительный свист авиабомб. И вновь задрожала земля, громыхнули мощные взрывы. И вновь покатились к небу черные, густые столбы толового дыма.

Никто уже не считал… Никто уже не смотрел преисполненными страха глазами в небо, застланное хищной, алчущей людских жизней, вражеской ордой и курящимся по воздуху черным дымом уже взорванных бомб.

Взрывы гремели снова и снова уже наперебой друг другу. Казалось, сам Сатана разинул свою хищную пасть над этими людьми. Она гудела рычанием авиамоторов, трещала пулеметными очередями и раз за разом низвергала на землю оглушительные раскаты взрывов.

Сквозь громогласную какофонию кромешного ада послышались первые крики раненых. Рев, подобный звериному, отчаянные, сквозь плач, крики о помощи. А те, что еще были целы, бежали со всех ног. И не было правды правдивее их правды, и не было правды бесстыдней ее. Напрочь позабыв о всех законах морали, человеческой взаимопомощи, проносились они мимо своих искалеченных товарищей. Стыдливо отводили глаза в сторону от протянутых к ним обожженных пламенем взрывов, иссеченных осколками и камнем рук. Очертя головы бежали прочь, потому что хотели жить! И сердце, словно в тисках, сжималось в груди, горело огнем, но страх брал верх в умах еще пока уцелевших людей.

Яростный, с надрывом гул самолета… Он слышался совсем близко, над самой головой. Речкин цепенел от страха. Кровь словно застыла в теле, и движения стали невероятно тягостны. Даже запрокинуть голову, чтобы взглянуть ввысь, он не мог. Словно невидимый, более могущественный разум, некая сила свыше, что люди зовут «Ангелом-Хранителем», нежно коснулась его спины, и Речкин упал на землю, закрыв голову руками и зажав уши, за несколько мгновений до того, как пронзительный свист прорезал над ним затянутый дымом воздух. Что есть мочи сжимал Алексей мокрыми от пота ладонями голову, зажимал запястьями рук уши и жался, жался к самой земле, словно хотел слиться с нею, пропасть хоть на миг. Он ждал, напряженно, на самой грани нервного срыва, до дрожи во всем теле, ждал… Всего пара секунд отделила начало свиста до взрыва, но это время показалось вечностью. Речкин чувствовал свое тело остро, как никогда. Ощущал каждую клеточку, каждую точку соприкосновения с холодной землей, которая неприятно кололась мелкими камешками, чувствовал, как липла к телу мокрая от пота одежда, как стучат по ладоням мелкими молоточками виски и даже как разгоряченная кровь сочится упругими струями по венам. И все же взрыв был внезапен. Его оглушительная, смертоносная мощь ударила по Алексею, словно молния. Земля покладисто содрогнулась, и горячий воздух пронесся бурным потоком по спине. Речкина густо осыпало землей.

Алексей так и продолжал лежать, не шевелясь. Пребывая в оцепенении, он силился понять – цел ли? В ушах стоял гул, словно свист той падающей бомбы поселился в его голове. Но это была не контузия. Его просто оглушило. Алексей почему-то понимал это… А может, просто убеждал сам себя… Наконец, он поднялся на ноги и, схватив с земли слетевшую фуражку, вновь бросился вперед. Теперь Речкин чувствовал, что тело его не задето, что оно живо, бойко, сильно и вновь готово верно служить ему.

ДОТ был уже совсем близко. Кто-то крепко схватил Алексея за галифе, и он едва не упал. Речкин глянул вниз. Это был еще дышащий, истекающий кровью труп. Труп смотрел на него через узкий разрез азиатских глаз, уже стекленеющим, потухающим взором. Скрюченная, покрытая свежей кровью пятерня последним усилием воли продолжала удерживать Алексея на месте. Труп пытался что-то сказать, но лишь приглушенный хрип с пузырящейся багряной слюной вырывался из его бледных, синеватых губ. Речкин вырвал ногу, отвернул в сторону лицо и устремился дальше. Вот так легко, вот так просто… Он, чуть не утопший десятилетним мальцом, когда спасал дворнягу из ледяной воды весенней полыньи, он, так и не приучившийся хладнокровно взирать на то, как забивают домашнюю скотину, просто взял и бросил умирать несчастного. Его не кольнула совесть, его не несло вперед жестокое хладнокровие. Речкин, как и все, кто бежал рядом с ним, просто хотел выжить.

Увесистая металлическая дверь на входе в ДОТ была настежь открыта. Алексей прыжком преодолел спуск к ней и пулей влетел в тесное темное помещение. Боец, что стоял у входа и жестами рук показывал, что ДОТ переполнен, услужливо прижался к стене, увидев на петлицах приближающегося кубари лейтенанта. Каменно-бетонное строение действительно было забито людьми до предела. Кто-то сидел на корточках, кто-то безбоязненно полулежал на холодном бетонном полу, другие, что, видимо, оказались здесь позже, устроились стоя, то и дело хватаясь друг за друга при каждом новом разрыве авиабомбы, которому вторили земляные толчки.

Множество перепачканных копотью лиц, множество светящихся белками, испуганных глаз. Не люди, а тени… Молчаливые, хмурые, затихшие в напряженном ожидании очередной серии взрывов. Когда уже закончится этот ад? Попадет в них или все обойдется?.. Выдержат ли крепкие стены ту дьявольскую, разрушительную силу, что изранила громадными воронками всю сопку?..

Некоторые были ранены, но легко, потому и смогли добраться сюда. У иных, видимо контуженных, запеклась кровь на ушах. Их серые, словно восковые лица выражали полную отрешенность. Кто-то нашептывал сухими, с разводами грязи в уголках, губами нечто невнятное, смысл чего сквозь звуки бомбардировки разобрать было невозможно. Отдельные крестились не стесняясь.

В глубине помещения ДОТа Речкин увидел знакомую долговязую фигуру в офицерской пехотной фуражке. Блеснули в полумраке круглые стекла очков, и сомнений не осталось. Это был Розенблюм. Сидя на корточках в углу в расстегнутой шинели, он возился с одним из бойцов, о чем-то разговаривая с ним. Видимо, Михаил оказывал помощь одному из раненых. Алексей не стал подходить или окликать его. Ему вдруг просто стало спокойнее на душе оттого, что он встретил хоть одного знакомого здесь – среди живых.

Время медленно сочилось сквозь уханье разрывов и гул самолетов. То вдали, то чуть ближе, то совсем близко призывно взвывала смерть. Сложно было определить, сколько прошло времени, прежде чем все стихло. Гул бомбардировщиков стал отдаляться, уносясь на запад, и вскоре в воздухе повисла тишина. Но никто не решался покинуть мощные стены ДОТа, опасаясь, что немецкие «штуки» вернутся назад, чтобы продолжить бойню.

Титов появился в ДОТе почти сразу после того, как стихла адская какофония. Он возник в проеме открытой по его стуку двери серым, почти безжизненным силуэтом. Лица его, спрятанного в собственной тени, противоположной яркому, за спиной, свету, видно не было. Но по всей фигуре, грузной, обмякшей плечами, замечалась колоссальная усталость. Резким, отчаянным движением ротный сорвал с головы фуражку, оставив ее плененной в крепко сжатых пальцах. В уличном свете открылась копна его густых, взъерошенных волос, блестящих от пота, словно их намазали жиром. Он сделал несколько тяжелых шагов в глубь сооружения. Опершись рукой о стену, Титов внимательно осмотрел присутствующих здесь. Молча. Легкая дрожь пронимала его с головы до ног. Бойцы присмирели. Те, что могли стоять, но лежали или сидели, встали. Даже редкие постанывания и всхлипывания раненых сию минуту растворились в каменно-бетонных стенах. Слышно было лишь прерывистое, вздрагивающее, тяжелое дыхание округленных от напряжения ноздрей ротного. Он убрал руку и прошел в центр помещения. В жидком свете, что сочился снаружи через узкие глазницы бойниц, Алексей теперь разглядел его знакомое и в то же время чужое лицо. Обездвиженное, лишенное всяких эмоций, покойничье, оно даже сливалось с гимнастеркой серо-зеленым отливом. Из расстегнутой кобуры небрежно торчала рукоятка револьвера. По левой руке Титова через бойницу скользнул луч солнечного света, и Речкин заметил, что рукав почти весь почернел от крови.

Что видел там ротный? Сколько его ребят погибло на его же глазах? Как он остался жив под градом бомб? Эти вопросы, наверно, пронеслись в голове каждого, кто видел Титова в те минуты. Но ответ на них был наглухо заточен в его суровом молчании, в его запредельном, на исходе сил, стремлении жить, не сдаваться, а главное – сохранять стойкость в глазах подчиненных.

– Всем выйти построиться! – глухим, придавленным сжатыми зубами голосом процедил, наконец, ротный.

Перед двумя неровными шеренгами солдат, которые привычно и быстро выстроились возле каменно-бетонного изваяния, Титов был немногословен. Говорил как-то глуховато, придавленно и все потряхивал головой. Контузия была налицо.

Прежде всего он разослал посыльных по другим ДОТам, приказал найти командиров взводов. Остальным предстояло собирать раненых и убитых…

Над высотой стоял густой, непроглядный, темно-серый дым. В абсолютном безветрии он осел на сопке, словно добротная меховая шапка. Его густая поволока плавно шевелилась, будто живая, движимая по одной ей понятной причине, совершенно хаотично. Дым вытягивался в изящные причудливые фигуры, которые образовывали отдельные ярусы, местами сливались воедино, создавая сплошную взлохмаченную пелену. Еще обильно курились свежие воронки, которые зияли повсюду. Местами продолжал тлеть сухой мох. Чернели вокруг обширные выгоревшие ягельные поляны. Со стороны восточного склона тянулись ввысь несколько столбов дыма. Оттуда же доносились потрескивания сухой горящей древесины. Это догорали склады батальона. Вверху, сквозь сгустки дыма, Алексею удалось разглядеть небо. Его далекая, бледно-голубая чистота, свободная от гари и горько-кислой вони горелого тола, манила Речкина. Здесь, внизу, на выжженной земле так тесно спирало грудь и кружило голову…

Сквозь сплошной гул в ушах, оставленный невыносимо громкими разрывами авиабомб, Алексей услышал первые стоны и крики раненых. И вместе с другими солдатами он устремился на эти звуки. Ему непременно хотелось помочь хоть одному, быть полезным в эту трудную минуту. Но голова гудела, ноги отяжелели от усталости, дым все еще щипал глаза, выжимая из них слезы, и Речкин метался впустую из стороны в сторону, не в силах отыскать кого-либо.

Спустя некоторое время Алексей увидел недалеко от себя некую одинокую фигуру, лежащую на земле, и тотчас устремился туда. Подойдя к бойцу вплотную, Речкин понял, что помощь ему уже не нужна. Бедолага лежал на земле в совершенно неестественной позе, словно истерзанная тряпичная кукла. Все, что было ниже головы, превратилось в кровавое месиво, и даже сложно было разглядеть – все ли конечности на месте. И только лицо его, серое, совсем еще юное, было лишь немного запачкано каплями крови. А глаза… Ненастоящие, стеклянные. Как у чучела убитого животного. Они замерли широко открытыми, полные удивления и страха.

Ком ужаса и отвращения подкатил к самому горлу, и Алексей попятился назад. Это был первый погибший, которого видел Речкин на этой войне. Первый и такой юный. Возмутительно юный! Недопустимо юный! Во время службы в штабе, на Финской, Алексею доводилось несколько раз видеть погибших совсем близко. Убитые осколком, пулей, замерзшие, наконец, но ничто так не шокировало его, как представшая перед ним в ту минуту картина. Разорванный, окровавленный мешок с лицом подростка… И страшнее всего, неприемлемее всего сознанию нормального человека было осознавать, что еще час назад этот самый «мешок» бежал где-то недалеко от самого Алексея, так же метался в поисках укрытия. Дышал, смотрел, слышал, ощущал, любил… А теперь лежал на холодной, каменистой земле, с навеки окаменевшим сердцем… И не было между ним, так жестоко убитым, и Речкиным, живым и здоровым, никакой разницы. То же могло случиться и с Алексеем. Могло и еще может… Страх увидеть у своих ног изувеченное, убиенное тело – это одно дело, и совсем другое – осознать, что нечто подобное может случиться и с тобой, и не когда-то потом, на другом жизненном этапе, а именно на этом, конкретном, который уже наступил.

Погибших сложили в большую воронку, неподалеку от штабной палатки, которой посчастливилось уцелеть. Команды хоронить их Титов не давал, хотел позже отправить тела в тыл. Раненых направили в Титовку, в 71-й медсанбат. Почти все тяжелые, с серьезными увечьями. Розенблюм внимательно осмотрел всех и заверил ротного, что все будут жить. Но даже Речкин, человек, далекий от медицины, понимал, что счастье это выпадет не каждому из них… Уж слишком страшны были раны, слишком много крови потеряли те, кого настиг варварский налет.

Чудо, но уцелела часть ящиков с боеприпасами. Их тут же отнесли подальше от догорающих складов.

Не успел окончательно развеяться дым над Угловой, как со стороны левого фланга послышались выстрелы. Все чаще и чаще, нарастая с каждой минутой, стрельба набирала интенсивность настоящего боя. Ротный тут же связался по телефонной линии с четвертой ротой, которая располагалась на самом левом краю обороны батальона. Худшие из предположений подтвердились – немцы перешли в наступление в районе озера Титовского, где располагалась 1-я застава соседнего 82-го погранотряда, и высоты 206,0, где находился 35-й отдельный разведбат и сама рота. Комбат был там же, а потому Титов, не дожидаясь чьих-либо указаний, отдал приказ своим солдатам занять оборону. Бойцы, занятые тушением локальных очагов возгорания и разгребанием разбитых бомбардировкой складов, похватали винтовки, которыми не успели вооружиться в суете ночного налета, и разбежались по своим позициям. Досталась винтовка и Речкину. Она принадлежала одному из тех солдат, что лежали теперь бездыханным грузом в воронке у штабной палатки.

Алексей занял позицию недалеко от ДОТа, в котором он совсем недавно укрывался от авиабомб противника. Открытое место, на пологой возвышенности предоставляло ему отличный обзор в сторону границы. Здесь замерли в плену многовекового нескончаемого ветродуя несколько валунов, размеры которых позволяли надежно укрыться от пуль противника. За одним из них и залег Алексей. Мягкий, сухой мох, точно подостланное одеяло, берег тело от холодной земли. Рядом с Речкиным устроились еще несколько солдат азиатской внешности, которые оживленно перешептывались на непонятном ему языке.

Титов находился на КП батальона. Розенблюм, которому тоже досталась винтовка, пытливо разбирался с ее механизмом руками новичка. Он находился чуть ниже позиции Алексея, у самого ДОТа.

Саперы, приданные к батальону для постройки и оборудования ДОТов, остались разбирать последствия воздушного налета на восточном склоне.

Впереди, за грядою озер, сообщающихся между собой тонкой жилкой ручейка, хранили тысячелетнее безмолвие совершенно нагие, поросшие одним только мхом, сопки. Они были значительно ниже Угловой, более пологие и имели обрывистый передний склон. Местами в спрятанных от солнечных лучей нишах еще лежали заледенелые сугробы снега. Таких естественных укрытий вокруг было великое множество. Поэтому белые, где-то вытянутые, а где-то совсем крохотные островки наполняли желто-зеленый пейзаж давно уже проснувшейся природы неестественным зимним колоритом. Алексей старательно всматривался в лежащие перед ним сопки, но все оставалось неизменным, только озера слегка вспучивались рябью под дуновением прохладного западного ветра.

– Немцы! – ворвалось извне в сознание Речкина, стремительно, проникновенно, как стальной гвоздь в брус под ударом молотка.

Еще не разглядев, где именно был обнаружен враг, Речкин задрожавшей от волнения рукой оттянул фиксатор и перевел штык на дуло винтовки. Эта трехлинейка была образца 1891/30 года, и, несмотря на то что штык на ней крепился уже не с помощью примитивного хомутика, а механическим фиксатором, пристреливалась она по-прежнему со штыком. Бойцы, что занимали позиции рядом, тоже изготовились к стрельбе.

Старательно всматриваясь в уже привычный глазу пейзаж, Речкин, наконец, разглядел среди черных камней и желто-зеленой поросли мха то, что искал… Люди в серо-зеленой форме шли строем в несколько колонн. Шли не спеша, налегке, огибая извилистый рельеф, спускались со склона лежащей впереди высоты. Складывалось впечатление, что они либо не знают о ДОТах, готовых встретить их пулеметным огнем, либо абсолютно уверены в том, что советские солдаты испугаются и отойдут со своих позиций. Скользнул в голове Алексея и еще один вариант, вполне правдоподобный. Может быть, и так, что немецкие летчики после бомбардировки доложили, что разнесли ДОТы в пух и прах.

– Огонь! Огонь, братцы! – несясь вниз, с вершины высоты, кричал Титов, прижав ко рту холодный металл мегафона: – Бейте гадов!

Ружейная стрельба наполнила своей нестройной канонадой все сущее вокруг. Немцы, доселе спокойно шедшие прямо на позиции пятой роты, вмиг рассыпались из своих колонн и расползлись за камни и кочки, укрываясь от пуль. Речкин, почувствовав мощь рядов, среди которых ему довелось быть, вдруг ощутил, как тревога и волнение покинули его. Руки, голову, всю его кровь наполнила одна лишь ожесточенная, пронесшаяся гулким порывом эмоций, ярость. Алексей прижал винтовку плотнее к плечу, прицелился по одной из серых фигурок и утопил спусковой крючок. Его, может быть, сотый или тысячный выстрел, прозвучавший на этом склоне, но именно его первый, влился громогласным раскатом в общий недружный строй ожесточенной пальбы.

Речкин передернул затвор, механизм послушно выбросил еще дымящуюся гильзу. И Алексей вновь принялся искать мишень. Прицелился. Выстрел. Затвор. Прицел. Выстрел. Затвор…

Ноздри уже щипал кисловатый запах пороха. Склон противолежащей сопки оскалился треском автоматных очередей и хлесткими выстрелами винтовок. Медленно, осторожно, короткими перебежками немцы все же продолжали продвигаться вперед. От камня к камню, от ложбинки к ложбинке… Уже были различимы глазу светлыми пятнами их лица, движения рук и ног… Серо-зеленые фигурки стали приобретать очертания живых людей.

Наконец, загрохотали пулеметными очередями каменно-бетонные монстры. Сначала один, затем второй, третий…

Егеря оказались плотно прижатыми к земле. Те, что смогли дальше вырваться вперед, теперь были отсечены от основной массы. Остальные же стали отползать назад, тщетно стараясь попасть из своего оружия в узкие амбразуры ДОТов. Несколько серо-зеленых фигур неподвижно распластались у подножия Угловой, возле гряды озер.

Это был первый бой лейтенанта Речкина. Странно, но не было в нем сердечных порывов жалости, отстраненности новичка. Это было странно, прежде всего ему самому. Подобно хладнокровному убийце, Алексей старательно целился в очередного немца и давил на курок, азартно вглядываясь потом, пытаясь понять – попал или нет, убил или не убил?.. Нет, не видел он совершенно отчетливо, чтоб хоть один фашист упал, сраженный именно его пулей. Речкин выравнивал дыхание, прицеливался старательнее…

Бой был обречен стать скоротечным. Пользуясь короткими передышками пулеметов, фашисты отползли назад и вскоре скрылись за вершиной сопки. Несколько бездыханных тел так и остались лежать на холодной Кольской земле, наполняя совсем еще недавно мирный утренний пейзаж немым, суровым свидетельством недавней перестрелки.