* * *

Летчик, акробат (кстати, сальто-мортале в переводе с итальянского – смертельный прыжок, рискованный, отчаянный шаг), шофер такси и дальнобойщик, Владимир Кунин не раз рисковал жизнью. Став известным кино сценаристом, популярным писателем, дожив до серьезных лет, он снова рискнул, резко изменил привычный ход жизни и творчества…

 

Осточертевшая биография

– Человек экстремальных профессий, Вы столько раз рисковали сломать себе шею. Неужели так манит край пропасти?

– Определенная доля риска есть в жизни у каждого. Сам я летал на различных типах военных самолетов с 43‑го по 52‑й годы. В 19 лет стал командиром звена пикирующих бомбардировщиков «П-2». Был мастером спорта по акробатике, двукратным чемпионом Советского Союза, отработал на аренах всех цирков страны – от Львова до Владивостока и от Мурманска до Ашхабада. Был таксистом, водил 24-тонный грузовик с рефрижератором…

Все эти занятия были связаны с профессиональным риском. Он входил в некий расчет творимого. Когда я летал или работал в цирке, риск был одной из граней профессии. Но вот когда люди покидают свою страну (какими бы причинами это не было вызвано), они тоже рискуют: любая эмиграция – очень большой риск…

– К теме эмиграции мы вернемся, а пока еще о профессиональном риске. Где острее всего ощущения балансирования на тонкой жердочке между бытием и небытием – у летчика в воздухе или у акробата под куполом цирка?

– Конечно, в цирке. В кабине самолета тебя отвлекают от внутреннего самокопания множество приборов, на показания которых надо реагировать молниеносно. А в цирке ты понимаешь, чем рискуешь, поскольку работаешь и в то же время зациклен на себе и своем партнере. Ты ясно представляешь, чем может кончиться два с половиной сальто-мортале, если упадешь не на ноги, а на шею.

– И однажды Вы перешли грань допустимого риска…

– Ничего подобного. Пересох и оборвался восьмимиллиметровый трос: все стальные тросы пересыхают от времени.

– А где это произошло?

– В Ашхабадском цирке на детском утреннике. Потом я с полгода провалялся по больницам, где меня с моими одиннадцатью переломами собирали по частям. Но это было давно, более сорока лет назад… Мою полубредовую биографию так часто и так много использовали (сам я тоже в этом замешан), что она мне уже осточертела!

 

«Хроника пикирующего бомбардировщика»

– Когда же Вас, Владимир Владимирович, потянуло фиксировать на бумаге все пережитое?

– Еще работая в цирке, я написал два рассказа, их напечатали в журнале «Советский цирк». Его главный редактор Анатолий Иванович Котляров, когда навестил меня в Москве, в Центральном институте травматологии и ортопедии, где меня по частям как раз и собирали, позвал в штат. Потом пригласили спецкором в газету «Советская культура», откуда изгнали за «очернительную» статью. И я оставил Москву, вернулся в родной Ленинград и сел писать киносценарий «Я работаю в такси»…

– Осточертевшая биография пригодилась?..

– Ну, тогда она еще не успела осточертеть начинающему литератору, и я нещадно эксплуатировал то, что хорошо знал. После демобилизации в начале 52‑го я, по сути, был выброшен на улицу. Мне двадцать четыре, а что я умею? Только стрелять и бомбить. Жил на улице Ракова, на Итальянской, рядом со 2‑м таксомоторным парком, куда и подался. Ночами шоферил, днем тренировался и учился в Высшей школе тренеров при Институте имени Лесгафта…

Картину про такси с блистательным Ефимом Копеляном в главной роли снял на Ленинградском телевидении режиссер Лев Цуцульковский. Партийное начальство усмотрело в ней крамолу, и по указанию первого секретаря обкома Толстикова смыли ее негатив. А мне пять лет не давали работать на телевидении. Изредка под чужими именами я мастерил всякие «Огоньки» – шмогоньки…

– И на что жили?

– Ира, жена, художник по костюмам в театре, кормила нас с сыном Вовкой. Мать Вовки, моя первая жена, погибла, когда ему было шесть лет, и Ира его вырастила. Ну и я, поскольку всю жизнь при автомобиле (тогда у меня была старенькая «Победа»), «халтурил».

В старой кожаной летной куртке колесил по всему городу, а дома в нашей крохотной коммуналке писал про военных летчиков, про то, что хорошо знал, – «Хронику пикирующего бомбардировщика». Стараниями моих друзей рукопись попала к замечательному писателю Юрию Павловичу Герману. С его подачи со мной на «Ленфильме» заключили договор, а в изда тельстве «Молодая гвардия» вышла моя первая книжка «Настоящий мужчина», куда вошла и повесть об экипаже бомбардировщика.

– «Хронику пикирующего бомбардировщика» 27 февраля этого года показали по каналу «Культура», словно специально подгадав к Вашему первому в этом году приезду в Санкт-Петербург…

– Наивная картина, как и время, в которое родилась, – середина шестидесятых. Картина действительно оказалась сделана очень неплохо (режиссер Наум Бирман), она завоевала популярность и была продана в 50 стран. После «Хроники…» я начал практически работать только в кинематографе, а рассказы перестал писать. Почувствовал вкус всего кинематографического процесса еще на стадии написания сценария, где ты сам себе и режиссер, и актер, и монтажер, и черт-те что и сбоку бантик.

26 лет, по шесть месяцев в году, я прожил в Репино в Доме творчества кинематографистов в 32‑м номере, где у меня вся стена была заклеена заготовками для очередного сценария.

– По сценариям Кунина снято 32 фильма. Какие из них Вам наиболее близки?

– Мне нравятся – даже скажу сильнее – я люблю пять картин: «Хронику…», «Старшину» с превосходным актером Владимиром Гостюхиным, «Трое на шоссе» с Арменом Джигарханяном и Вячеславом Невинным, «Чокнутых» (картина снята Аллой Суриковой) и «Ребро Адама» режиссера Вячеслава Криштофовича, где великолепна Инна Чурикова…

 

«Интердевочка»

– А «Интердевочка», снятая Петром Тодоровским по повести, наделавшей много шума и вышедшей в Советском Союзе, России тиражом три миллиона экземпляров?

– Все остальные фильмы по моим сценариям, включая «Интердевочку», – это середняк, не более того. Сценарий я писал не на Елену Яковлеву, а на Татьяну Догилеву. Мы с Петром Тодоровским были очень дружны до этих съемок, потом разошлись в оценках некоторых ситуаций, и наши отношения, к сожалению, охладели.

Впрочем, «Интердевочка» сама за себя сработала – то ли запретностью темы (валютная проституция в стране победившего социализма), то ли еще чем-то – Вам это лучше знать, чем мне… (А. Самойлов заведовал отделом прозы журнала «Аврора», где в начале 1988 г. была напечатана «Интердевочка» – ред.). Тогда это сулило издателям крупные неприятности.

– Ну, особых неприятностей не припоминаю, но проходила она через цензуру и наших обкомовских и иных кураторов тяжко. Около полусотни замечаний по тексту сделали в Большом доме, на Литейном, 4. Помню три восклицательных знака поставили на полях рядом с фразой одной из Ваших героинь: «Затрахали-замучили, как Пол Пот Кампучию».

– А помните первое письмо, пришедшее в редакцию?

– Еще бы не помнить: пять московских путан (кстати, обремененных семьями) поведали, что читали «Аврору» всю ночь, даже «на работу» не ходили…

– …И пришли к выводу, что повесть правдива хотя бы до середины, потому как еще не знают, «чем закончится твоя повесть, наш дорогой товарищ и друг Кунин Володя».

– Ни одна публикация «Авроры» за многие годы не вызывала такого бурного отклика, как «Интердевочка». Сработала, на мой взгляд, не пикантная оригинальность темы, а степень правды и боли о мире двоедушия, лжи и страха… Похоже, это оценили и за пределами СССР…

– Первым из зарубежных издателей мне позвонил Лев Ройтман из Мюнхена и попросил разрешения издать мою книгу в Германии. Впоследствии он продал «Интердевочку» еще в 23 страны, и, переведенную на 17 языков, ее смогли прочитать в Европе, Америке, Азии.

А наши отечественные газеты, еще вчера поносившие меня за очернение советской действительности и бездуховность, запестрели очерками о проститутках, сутенерах, бандитах. Наблюдая за всей этой вакханалией, я подумал, что не хочу больше писать вещи реалистические, что сегодняшняя супердинамичная жизнь ежесекундно обгоняет сам процесс работы над такими вещами, оставляя далеко за собой реалии, казавшиеся незыблемыми.

После «Интердевочки» я решил, что буду писать сказки. Сказки, построенные на реальной основе, где всё – герои, сюжет – сочинено, но ничто не выдумано. Мне остоедренил реализм!

 

Сказки для отъезжающих

– И Вы сочинили сказку для кино и отъезжающих «Иванов и Рабинович, или «Ай гоу ту Хайфа»», веселую и грустную невероятную историю про русского Васю Рабиновича и еврея Арона Иванова, на старой яхте добирающихся из Ленин града до Хайфы. И еще одну сказку – рождественский роман «Русские на Мариенплац», о приключениях трех наших робинзонов в Мюнхене. На седьмом десятке лет сойти с пути, приведшего к громкому успеху, сменить кожу, жанр – Вы же снова рисковали, скрутив очередное сальто-мортале…

– А разве рискует только акробат, только летчик? Писатель, садясь за новую книгу, тоже рискует.

– А в чем он, писательский риск?

– Не повториться. Не повториться в следующем романе, в сюжетном ходе, в мысли, в настроении. Если ты и можешь позволить себе в чем-то повториться, то только в собственной манере письма, которая сидит в тебе генетически.

И вот, отправив в плавание яхту «Опричник» с Ивановым и Рабиновичем и написав рождественский роман о людях несчастных и по-своему счастливых, утешительную сказку, читая которую, надеялся автор, люди будут и смеяться, и плакать, я резко меняю регистр и пишу книгу более трагическую, с абсолютно новым для себя героем. В романе «Кыся» о приключениях дворового петербургского кота я веду повествование от первого лица, от имени кота Мартына.

Издатели просят от автора продолжения, и я лечу в Америку, в Соединенные Штаты, собираю материал и сочиняю второй роман – «Кыся в Америке», а потом, снова по настоянию издателей, третий, материл для которого собирал в Лос-Анджелесе, на киностудии «Парамаунт», – «Кыся в Голливуде».

Следующую книгу, естественно, мне нужно было написать категорически другую. И появляется трагикомедия «Мика и Альфред» – о человеке, умеющем убивать взглядом, серийном убийце, старом одиноком художнике, и о домовом, которого художник когда-то нарисовал, и тот ожил и живет теперь у него в доме, а слышит и видит этого домового только сам художник. Больше года я работал над этой вещью. По-моему, она получилась жесткая, даже жестокая и в то же время иронично-мистическая.

– Что для Вас важнее – рассказать утешительную историю, которая давала бы человеку силы жить дальше, или обличить уродства, язвы, преступления катящегося в пропасть мира?..

– Писать обличительные вещи из разряда тех, чем переполнен Интернет, его сайт «Compromat.ru», мне неинтересно. Я не призван бичевать современное общество, не только российское, но и немецкое, американское (поверьте мне, последние пятнадцать лет пожившему по разным заграницам, – уродливых явлений у них ничуть не меньше, чем у нас), но мой герой живет в этом обществе и волей-неволей сталкивается с переполняющими его уродствами.

И я придумываю роман «Ночь с ангелом»: человек моего возраста, едущий из Москвы в Петербург повидать внучку Катю, оказывается в одном двухместном купе с ангелом-хранителем, когда-то лишенным крыльев, ныне работающим в охранной структуре; и этот ангел рассказывает своему нечаянному попутчику историю семьи, которая ему близка, историю о предательстве и верности, о любви и смерти…

И снова, сидя за компьютером в снимаемой нами с Ирой двухкомнатной мюнхенской квартире, я думаю о том, чтобы не повториться. Риск повтора страшит меня больше всего.

– И куда теперь отправляете своих героев?

– На тот свет.

– Не близко…

– Новая повесть (она сейчас в работе) – «Путешествие на тот свет» – абсолютно не похожа на то, что я сочинял до сих пор. Не знаю, правда, насколько меня хватит, потому что, работая помногу и ежедневно, я рискую здоровьем. Мне все-таки семьдесят семь лет, и этого обстоятельства не могут отменить гантели, которые Вы видите в моей комнате…

 

Репино в Мюнхене

– Почему успешный писатель Владимир Кунин, книги которого в мягких обложках и твердых переплетах продают ныне повсеместно от Москвы до самых до окраин (в книжном магазине «Москва» на Тверской есть даже отдел «Кунин» рядом с отделом «Акунин»), живет, тем не менее, не дома, в родном Питере, а в баварском городе Мюнхене, я Вас спрашивать не буду. Каждый живет, где хочет и может. Слава Богу, что мы дожили до таких свободных (по крайней мере, в смысле свободы передвижения) времен…

– Лет десять назад меня пригласили в Москву на RenTV, и мой старый друг Эльдар Рязанов взял у меня интервью для Интервидения. «Ну, почему, Володя, – спросил меня Элик, – ты живешь в Мюнхене: ведь я тебя и Ирочку знаю столько лет?..»

И я начал тупо объяснять, почему живу в Мюнхене. Да потому, что, когда в Песочной, в крупнейшей онкологической клинике, моей жене в конце 93‑го предстояла вторая операция, профессор сказал: «Владимир Владимирович, мы будем завтра оперировать Ирину Викторовну. Пожалуйста, привезите сегодня бинты, марлю, вату: у нас нет перевязочного материала». Я помчался в город, в свою больницу, где мне четыре жды оперировали мои несчастные почки, где у меня друзья, и попросил их помочь с перевязочными материалами.

И когда прооперировали мою жену, ради которой я готов на что угодно, даже на убийство, тот же профессор в Песочной отвел меня в сторонку: «Увози ее отсюда. У нас нет препаратов химиотерапии, которые ей необходимы. Иначе через несколько месяцев ее не станет».

И я полетел в Мюнхен, где в нескольких издательствах выпустили «Интердевочку» и «Иванова и Рабиновича», в Мюнхен, куда я с 89‑го все время ездил по рабочей визе. Пришел к министру культуры Баварии с переводчиком (я тогда не настолько владел немецким, чтобы общаться с баварским министром культуры), представил медицинские справки из Песочной, переведенные на немецкий язык, и сказал, что моя жена больна и мне нужна постоянная виза в Германию. Министр ответил: «Нет проблем», и на следующий день я получил бессрочную визу. Союз писателей Баварии начал меня патронировать, мне дали какой-то грант. Ире сразу же начали делать необходимую химиотерапию и вытянули ее. С тех пор, с 94‑го, мы с Ирой живем в Германии.

Через семь лет, в апреле 2001‑го, Ире сделали третью операцию – метастазы в печени. Пять часов ее оперировали лучшие хирурги Мюнхена. И для этого не надо было никаких знакомств, никаких денег: операция стоила 70 тысяч марок, но все, включая и последующую реабилитацию на специализированном курорте в Австрии, покрыла медицинская страховка.

Все это достаточно сокровенные вещи – не будешь же этим делиться с каждым встречным-поперечным. И когда меня в сто первый раз спрашивают, почему успешный русский писатель живет в немецком городе Мюнхене, я отвечаю, что это мой последний дом творчества. Раньше был дом в Репино, теперь – в Мюнхене. И даже когда делаю последний поворот перед заездом в свой гараж, под дом, всякий раз говорю: «Репино» – и въезжаю в автоматически открывающийся гараж. Оттуда в лифте поднимаюсь в свою квартиру.

Мне это удобно. Я хочу жить именно так. Мы с Ирой так хотим жить. Много работаем. Она сидит за компьютером, рисует новые модели одежды, она – художник-дизайнер. А я сочиняю новые романы.

Живем нормальной рабочей жизнью, часто принимаем гостей. А как только заканчиваю очередную работу – сразу же на аэроплан и лечу куда-нибудь открывать новые для себя земли. Вот недавно открыл Барселону. Открыл, изумился и думаю сейчас: а не прожить ли мне здесь остаток жизни и не умереть ли в Барселоне? Так мне понравился этот город, чем-то неуловимо похожий на Ленинград. Тот Ленинград, который вижу в своих снах, а не тот, что встречает меня, когда я приезжаю сюда из Мюнхена.

 

Горный диверсант

– Приезжаете, как посмотрю, нередко. Начинали мы эту беседу прошлой осенью, в октябре, завершаем в марте. По делам приезжали?

– По делам – личным, домашним, издательским, кинематографическим. Осенью пробыли почти месяц: нужно было сделать завещания, распорядиться, чтобы в нашей кооперативной квартире хозяйкой осталась внучка Катя, очень толковая, способная девочка, учится на 5‑м курсе университета кино и телевидения. А сейчас собираюсь в Москву: там на «Мосфильме» режиссер Александр Атанесян начинает съемки картины «Сволочи» – о мальчишках из школы альпинистов-диверсантов.

– Снова одна из страниц осточертевшей биографии… Кстати, почему Вы так долго об этом молчали?..

– Боялся за жизнь близких и свою: с нас ведь взяли подписку о неразглашении.

– А как Вы туда попали?

– Сначала я попал в следственную тюрьму в Алма-Ате за вооруженное ограбление продуктового склада.

– А что делал ленинградский мальчишка в Казахстане?

– Мама умерла в первые месяцы блокады. Отец снимал на фронте киносборники о войне. А я был эвакуирован в Среднюю Азию. В пути у меня украли все документы, и, в конце концов, определили в детский дом. Оттуда я бежал, скитался, голодал, примкнул к банде, где были и 18-летние ребята, и такие, как я, 14– и 15-летние подростки. Долго оставался под следствием, поскольку на нас висело убийство сторожа. Прихлопнули его двое взрослых парней, им дали по 12 лет. А с нами, малолетками, не знали, что делать: мы не подходили под соответствующую статью.

После четырех месяцев отсидки у меня в камере появились двое в штатском и спросили: «Хочешь искупить свою вину?» Я ответил: «Да! Готов идти на фронт, защищать Родину!»

На следующий день приехал еще один (с папкой моего уголовного дела, с фотографиями в профиль и анфас). Здесь же, в камере, мне вручили комсомольский билет, фотографию в который вклеили из уголовного дела. Потом в закрытом «воронке» долго везли – я не видел куда: кузов был совсем глухой, только по звуку двигателя догадывался, что едем в гору.

Так я попал в школу альпинистов-диверсантов под начало полковника НКВД Погребецкого, знаменитого альпиниста, заслуженного мастера спорта. Обучали нас пленные немцы из группы «Эдельвейс» и наши, русские, из НКВД. Мы были разбиты на пятерки, в которые собрали таких, как я, из тюрем. Эти мальчишки, способные перерезать глотку кому угодно, ничего не боялись.

Чему нас только не учили – и слалому-гиганту, и стрельбе на скоростном спуске, и умению 250-граммовой толовой шашкой сделать 200-тонный снежный обвал. И еще тому, как убить ножом с расстояния 12–15 метров и как заливать свинец в рукоятку, чтобы нож лучше входил в тело. Мы штурмовали пики на высоте 4000 метров, у нас кровь из ушей шла: 50–52 кг весили только амуниция и немецкий автомат «шмайсер» – у нас тогда коротких автоматов не было. Широкий пояс с толовыми шашками, на груди – газыри, а в газырях, напротив сердца, взрыватели: шлепнуть, если будешь неосторожен, по ним – и сердце у тебя вырвет.

Нас готовили для высадки на Карпаты или в Италии. Первую группу – 14 человек – выбросили, как мы потом узнали, где-то в Италии. Немцы, получив точную информацию, расстреляли всех наших диверсантов в воздухе.

Школу расформировали. А нас, оставшихся, кто успел окончить 8 классов, направили в военно-авиационное училище.

 

Ностальгия не мучает?

– Извините за банальнейший вопрос напоследок: а ностальгия проклятая не мучает?..

– Ностальгия меня не мучает. Был и остаюсь российским гражданином, работаю на Россию, в российской тематике. Такие люди (их немного) чувствуют себя здесь вольготно. Если что меня и мучает, так не ностальгия, а отсутствие людей, с которыми я прожил жизнь на родине. Мучает отсутствие звука своих шагов по тем плитам, где ходил в детстве.

А вообще-то ностальгия, конечно, существует. Помните, я сказал в самом начале, что эмиграция, какими бы причинами она не была вызвана, – всегда громадный риск. Насмотрелся я за эти годы в разных странах на эмигрантов и понял, что русская эмиграция одна из самых трагических. Эмиграция из России – в какой-то степени почти всегда разрушение: разрушение личности, образа мышления, тех привычек, что держали человека на плаву на родине. Нет на земном шаре тех стран, земель, тех миров, где русский человек, покинув родину, вдруг воспарил бы, взорлил и стал бы чувствовать себя намного лучше. Ностальгия русского эмигранта мучает, грызет.

И еще что отличает от других русскую эмиграцию. Поехал, скажем, американец во Францию на год-другой подзаработать. И что? Привычное дело, никаких трагедий, он знает, что всегда может вернуться в свои Штаты, и, как правило, возвращается. А русский эмигрант возвращается далеко не всегда. Как тот полярный штурман из «Двух капитанов», что долго-долго шел к людям сквозь пургу, по льдам, наконец, пришел и – умер. И как сильно сказано у Каверина: «Он истратил слишком много сил, чтобы избежать смерти, и на жизнь уже ничего не осталось».

– Это ведь и обо всех нас сказано…

– Может быть. Очень может быть…