* * *

Когда мы с Леонидом Мозговым отбирали фотографии, я то и дело попадал впросак. «Возьмем вот эту», – говорил я. «Это настоящий Гитлер», – был ответ. «Вот эту». – «А это настоящий Чехов».

Путь к славе Леонида Мозгового, сыгравшего в кино Чехова, Ленина, Гитлера, начался, когда ему исполнилось пятьдесят. Случай, достойный, возможно, книги рекордов Гиннесса.

 

Первым делом были самолеты

– Леня, когда заходит речь о человеке успешном, всех интересует технология успеха. В этом ведь есть какой-то фокус.

– Бог его знает. Может быть, случай, который становится закономерностью. У меня было много случаев, которые могли бы повернуть жизнь в другую сторону.

– Могли бы, но не повернули?

– Не повернули. Я ведь испугался сначала поступать в театральный институт, хотя занимался этим с детства. У меня до сих пор хранится вэфовский приемничек «Турист», которым меня наградили еще в школе в художественной самодеятельности за чтение тургеневского стихотворения «Как хороши, как свежи были розы». Мечтал всю жизнь о театре, всю жизнь этим занимался…

– И все-таки струхнул.

– Да. Хотя не был чистым провинциалом. Папа у меня военный, поэтому я вместе с ним по всей стране шатался. Последнее место – закрытый город под Свердловском. Думаю: ну, приедут много таких мальчиков и девочек из провинции… И поехали мы с одноклассниками поступать в летное училище. Поступил, прошел всю теорию в Казахстане, в Актюбинске. Начал летать, налетал одиннадцать часов. При этом организовал художественную самодеятельность, читал, пел, руководил хором, не имея музыкального образования. И мне попался инструктор, молодой лейтенант, он сказал: «Вот как ты любишь свою сцену, так надо любить самолет». Он и помог мне уйти из военного училища.

– По тем временам это сильно.

– Еще бы, 59‑й год. Я попробовал поступить во ВГИК. Не приняли. Летчиком стал бы – одна была бы судьба. Во ВГИК поступил – другая.

На третий раз приехал в Ленинград и поступил в наш театральный институт. Не знал ничего и никого в Ленинграде. Кроме картин «Ленфильма», которые были тогда, мне кажется, лучшими в стране, а может быть, и в мире. И не знал, конечно, что попаду к Борису Зону, великому педагогу, который принял систему Станиславского из рук самого Станиславского.

Мы были у Зона, увы, последним курсом. Но курс был, надо сказать, громким: Додин, Тенякова, Костецкий, Антонова…

 

Аура Сокурова

– Хорошо. Была у тебя школа Зона, была литература. Но театрального опыта и опыта работы в кино все же не было. И вот прямо с эстрады ты попал к такому невероятному режиссеру, как Александр Сокуров, и на такие невероятные роли: Чехов, Гитлер, Ленин. Как это случилось?

– Ну, во-первых, мне было уже пятьдесят лет. Все же какой-то опыт жизни и работы на сцене. Во-вторых, я никогда не чувствовал себя неудачником и никогда не относился к своей работе, допустим, в Ленконцерте, как к халтуре.

Встреча с Сокуровым… Еще один из тех случаев, о которых мы говорили вначале.

Второй его режиссер Вера Новикова оказалась моей знакомой. Она была актрисой, я как-то ей подыгрывал на показе.

Мы не виделись много лет, встретились случайно, я пригласил ее на свой юбилей. Это был апрель. А в августе она мне звонит: «Я работаю у Сокурова, он ищет актера на роль Чехова. Мне кажется, ты подойдешь. Приходи».

И я пришел на Ленфильм, на эту фабрику грез (грезы, правда, к тому времени улетели, осталась одна фабрика, да и та с ржавыми колесами). Это, помню, было 8 августа 1991 года.

Говорили мы с Сокуровым часа два-три – о театре, кино, жизни, но уже через пять минут я понял, что он меня берет. Внутри было тихое умиротворение. Попал я тогда в его ауру, и до сих пор мне из нее не выйти. Я не мистик по своей натуре, но ту культуру, которую несли Зон, Куракина, Кох, мои институтские педагоги, я увидел в нем. Он меня на десять лет моложе, но у меня ощущение, что наоборот, – я его на десять лет моложе.

К тому времени я знал полтора его фильма. «Одинокий голос человека» мне нравился и еще документальный фильм «Жертва вечерняя». Ну, кино и кино, это дело не мое, мое дело литературная эстрада.

И тут я попал… Ну, ты знаешь по Ленконцерту (мы работали с Леонидом в Ленконцерте недолгое время – Н. К.), что зачастую мы никому не нужны. Пришел на площадку, подписал документы, публики нет…

– «Опять Репин», – говорили мы в таких случаях.

– Да, опять Репин, имея в виду его картину «Не ждали». А тут – все вокруг тебя крутится. Сокуров не очень любит систему Станиславского, даже настроен по отношению к ней, скорее, скептически, но все равно работает по Станиславскому. Потому что у него на первом месте этика. Этого почти никто не замечает.

Сценарий к фильму написал Юрий Арабов. Он назывался «Интермеццо». Сокуров не показывал мне сценарий месяца три: худейте, читайте. А потом, когда я прочитал, понял: для актера – потрясающая задача сыграть ожившего человека, как будто вернувшегося с того света. Это было счастье.

Сокуров не любил репетировать. Иногда я его просто уговаривал: «Александр Николаевич, у меня там сплошные монологи, особенно в «Молохе», на немецком языке». Тогда он соглашался.

Сценарий Арабова назывался «Интермеццо», а режиссерский сценарий – «Последний год». Я много читал, узнавал все, что можно, о жизни Чехова в Ялте. Сокуров редко когда предлагает актеру читать что-то специально к роли. Но я читал. И потом встретил в дневниках Олега Борисова: надо читать. Неизвестно, в чем это потом проявится и как выстрелит.

Я снял все концерты, читал, худел (сбросил 13 килограммов). Потом два месяца в Ялте. Однажды я попросил, чтобы меня одного заперли в чеховском доме, и несколько часов ходил среди подлинных чеховских вещей, скрипов.

Потом мы с этим фильмом съездили в Торонто. Вообще у Сокурова нет массовой популярности. Если и ломятся на его фильмы толпы, то это толпы интеллигентных, думающих людей. Поэтому я не особенно обольщался продолжением своей карьеры в кино. Помнишь, как в фильме «Начало»?

– Ну, да, героиня Чуриковой отснялась в роли Жанны д’Арк, приходит в актерский отдел, а ей говорят: «На вас заявок нет, отдыхайте…» Что такое отдых в твоем случае – понятно. Из Торонто или Канн – прямо в Волхов. Десятки концертов в месяц, поездки по Ленинградской области, выступления во время обеденных перерывов в заводских цехах, вечера в полупьяных общежитиях, редко – клубы и концертные залы.

 

Сначала – только ненависть

– И на меня после Чехова заявок в кино не было. Пауза в работе с Сокуровым растянулась на долгие годы. Мы хорошо друг к другу относились, перезванивались. По моей просьбе Александр Николаевич прочел четыре лекции на философском факультете, давал интервью. И вот однажды он попросил меня: «Сядьте». Боялся, видимо, что с новостью, которую хотел сообщить, я, стоя, не справлюсь. Мы присели в какой-то курилке, и он мне сказал: «Я хочу предложить вам роль Гитлера». Гитлера!!! Я стал отказываться: «Не похож я, и вряд ли получится». – «Возьмите вот, прочитайте сценарий».

Дома я прочитал сценарий, он мне очень понравился. Встал перед зеркалом, приклеил усики, зачесал волосы. Вроде, может получиться.

Удивительный Сокуров человек. Он, походя, делает все впервые. То же с «Русским ковчегом». Можно как угодно к нему относиться, но он сделал это впервые. Об этом еще Хичкок мечтал: снять весь фильм одним планом. Сокуров снял.

– Как режиссер идет от одного автора к другому, от одной темы к другой, более или менее понятно. Но каково актеру выскочить из оболочки Чехова и войти в оболочку Гитлера?

– Никакого перескока не было – между работой над ролями прошло несколько лет. Сложность была в другом: надо было играть на немецком. Помню, едем на гастроли в Пермь, мне дали наушники, магнитофончик с немецким текстом, текст на коленях. Зубрил. Потом Сокуров привез мне комплимент от немецких коллег, что меня можно было и не озвучивать.

– Актер ведь вступает в какие-то отношения со своим персонажем. Какие у тебя сложились отношения с Гитлером?

– Сначала только ненависть, ничего больше.

– Но с этим чувством нельзя играть человека, да еще в домашней обстановке.

– Конечно. И я сразу от себя это состояние отмел, потому что в фильме он показан человеком. Снова много читал – книгу «Застольные беседы с Гитлером», на основе которой сделан сценарий, «Энциклопедию третьего Рейха», книжку Эриха Фромма «Анатомия человеческой деструктивности». Фромм пишет: пока мы не поймем Гитлера как человека, мы не поймем сути фашизма.

В своих воспоминаниях Ольга Чехова говорит, что в Гитлере было два человека: один – тот, который был на трибуне, гуру (причем все было срежиссировано, позы отработаны). Сохранилось много хроники, я смотрел ее вечерами после съемок: вот так он достает из кармана френча часы, вот спина Гитлера, такой сутулый изгиб – не то чтобы копировал, но все уходило в подкорку. Так же потом работал над ролью Ленина, больного, полупарализованного: привязывал к руке и к ноге палки и ходил так полдня. Трудно потом было отвыкать.

– Скажи, проникновение в душу даже такого чудовища, как Гитлер, должно, наверное, вести к пониманию? А где понимание, там и оправдание. Ведь ему было худо.

– Да ему было худо, одиноко. Вернемся к Ольге Чеховой. Она говорила, что дома это был совсем другой человек: закомплексованный, серый, во многом неинтересный. Но нельзя забывать, правда, что жил он в цивилизованной Германии, был соответственно воспитан (вспоминали, что никогда впереди женщины не пройдет), хотел стать архитектором.

Фромм писал, что по своим психофизическим данным только десять процентов людей могут быть у власти. А пробивается к власти еще меньше. Меня часто спрашивают, что общего между Лениным и Гитлером? Фанатизм. Ради идеи они могут пойти на все что угодно. У этого типа людей нет морали (разве какая-то своя мораль). При этом были в Гитлере гипнотизм и обаяние. Многие женщины из-за него кончали с собой. Этого не добиться одним актерским мастерством. Ева Браун дважды пыталась покончить с собой.

При этом она всегда была «фройляйн Ева». Только когда прорвалась к нему в осажденный Берлин, он женился на ней. Она-то героиня: приехала умирать во имя любимого человека. А он не любил, наверное, никого.

 

Родной тиран

Мне гораздо труднее было играть Ленина. Гитлер – это все-таки наш враг. А Ленин – наш бог. Мы ведь жили в атеистической стране, редко в какой семье по-настоящему верили. С детства помню: «Когда был Ленин маленький, с курчавой головой…» И даже когда Сталина развенчали, Вознесенский писал: «Уберите Ленина с денег, он для сердца и для знамен».

Вот здесь приходилось себя перебарывать. Я человек не религиозный, но понял тогда, что заповедь «не сотвори себе кумира» очень для нас важна и актуальна. К сожалению, откровения не передаются по наследству: следующее поколение спотыкается на том же самом месте. Кто бы подумал, что в нашей стране могут вырасти фашисты?

– Но все-таки Ильича было жалко, когда ты его играл?

– Мы закончили съемки в августе. Потом четыре месяца монтажа. В ноябре Сокуров пригласил к 9 утра группу на просмотр. И вот там, в кинотеатре «Аврора», мне вдруг так стало жалко моего Ленина. Но ведь на экране был не я. Интересное ощущение. То же было и с Чеховым. Я смотрю и вижу, что это и не Чехов, и не я – синтез какой-то. Два разных человека сидят, два века сидят – и это видно.

Многое снималось на импровизации. Например, финал «Тельца». Сегодня нам уезжать, через два часа заходит солнце. Мне оставалось только слушаться Сокурова, который держал в голове весь фильм. Он к тому же был еще и оператором.

Смотрит в камеру, говорит: «Подойдите сюда, теперь отойдите, скажите какую-нибудь длинную фразу, как у Фолкнера». Я Фолкнера не помню, но у меня в голове на 26 часов моих моноспектаклей. Все думают: «Что это Ленин в финале сказал?» А я не думал о Ленине, думал о своем. Монолог был, кажется, о любви. Какой-то критик подсчитал, что там было 37 смен состояний. Я этого не играл, я играл одним куском.

– Леня, об этом, конечно, много сказано и написано, но я все равно не понимаю: что за сверхзадача в этих фильмах про двух тиранов? Ну, ушли от стереотипа, показали их в быту, в распаде личности. А зачем?

– У Сокурова есть замысел сделать четыре фильма на эту тему. Уже есть сценарий о Хирохито, японском императоре, который подписывал капитуляцию Японии. Тоже, видимо, один день, тоже сценарий Арабова. Сокуров ведь историк по образованию. Может быть, он нам показывает: смотрите, кого выбираете? Гитлер-то был избран легитимно, всем народом.

– То есть он хотел сказать: смотрите, какую серую личность вы выбираете?

– Ну, в общем, да, конечно. И Ленин ведь был не подарок. Все кричат: «Гений, гений!» А в чем гений? Как адвокат он ни одного процесса не выиграл. Как философ – спроси любого философа, он объяснит, какой Ленин был философ. Он был политик, был хорош в споре, был обаятельной личностью в убеждении. Но и Троцкий не хуже был, и Плеханов.

Я искал его подлинного в воспоминаниях, еще не заретушированных 37‑м годом. Крупская вспоминает, как в Париже на улице Ленин спорил с каким-то меньшевиком, держал его за пуговицу и не отпускал, пока не высказал все, что хотел. Мне увиделось в этом его кромешное одиночество. Так он у меня держит за пуговицу Сталина. Ленин был огненно рыжий, весь в веснушках. Я боролся за каждую веснушку.

– В общем, речь идет не о проблеме гения и злодейства?

– Нет, для меня этого не было. Потом, понимаешь, задачи режиссера и актера совершенно разные. Мое дело было понять на птичьем языке, чего он хочет. Он не всегда мог это четко объяснить. Это счастье для актера, когда он может распахнуться и полностью довериться режиссеру. Я дважды в фильмах появляюсь обнаженным, и пошел на это с легкостью, потому что понимал, что просто так Сокуров ничего не делает. Вот это почти детское тельце парализованного человека, которого вынимают из ванной… Причем это был первый день съемок, все в шубах, в куртках, а я голый. Через неделю я потерял голос. Слава Богу, озвучивать надо было только через полгода.

Зон говорил нам: «Чем неудобнее актеру, тем лучше зрителю». Живые реакции, а не просто застывшая форма. У нас сейчас все больше застывшую форму играют.

– Профессия профессией, но художник еще и человек. Сальвадор Дали рассказывал, что, когда писал одну из первых своих картин, то заглянул в такую бездну, что чуть не сошел с ума. С тех пор он больше не рисковал. А вот ты, играя распад личности, безумие, не ощущал такой опасности?

– Слава Богу, нет. Вот в этом гениальность Станиславского. Одно слово у него есть, магическое «если бы». Это не я – Гитлер, а если бы я, Мозговой, был в этом возрасте, в этой стране, в этих условиях… Я должен ответить на тысячу «почему». Я все знаю про него изнутри, но это не я.

У людей, переживших инсульт, бывает так, что видит половина одного глаза и половина другого. Человек должен все время поворачивать голову, потому что иначе картина не составляется. К этому состоянию трудно привыкнуть, поэтому среди таких бедолаг так много суицидов. Ленин был именно в таком состоянии, и много чего в нем натворил.

– Значит, ты считаешь, что для актера, играющего безумие, не существует опасности самому впасть в безумие?

– Если режиссер додавит, загонит тебя в это состояние, то можно не выдержать. Но, вообще говоря, режиссер должен сделать фарватер: вот сюда нельзя и сюда нельзя – мель. Но дальше по фарватеру он отпускает актера в свободное плавание. Когда я все знаю, я раскрепощаюсь, и начинает работать подсознание.

 

Перевоплощение

– Трудно актеру переходить от одного такого характера к другому, но ведь роли к тому же и пластически совершенно разные. Не в одном ведь только гриме дело. Об этом в одном из интервью сказал Сергей Юрский: «То, что уничтожено в последние годы в искусстве, для меня осталось высшим достижением: перевоплощение. Я был восхищен, горд за профессию, когда смотрел фильм «Молох». Я разглядывал Мозгового, потому что он мой герой. Разглядывал почти с ужасом. Я искал черты Леонида Мозгового, который учился вместе с моей женой на курсе. И когда находил их, безумно радовался. Фильм «Молох», по-моему, одно из лучших явлений многих лет, а за последнее время самое лучшее. И актер Мозговой в нем невероятен».

– Юрский, несомненно, знает то, о чем говорил Зон: надо идти от себя, но как можно дальше. А у нас учат играть только себя в предлагаемых обстоятельствах. Но ведь это же не я, а он. Сокуров провоцировал меня на импровизации. В Чехове он сказал: «Скажите что-нибудь такое, чтобы партнер рассмеялся». И вдруг я в роли Чехова, глядя в окно, сказал: «А колбасы больше нет». Рассмеялся не только партнер, но и все на площадке. В 91‑м году фраза звучала очень актуально.

– Благодаря перевоплощениям, тебя, небось, и на улицах не узнают.

– Не узнают. И я этому очень рад. Но вот у меня висит афиша Большого зала филармонии. Двадцать лет не приглашали, а теперь пригласили. Имя стало известным. А так, что такое слава, я не знаю. Денег не прибавилось. Ну, получил я, конечно, больше, чем получаю в Ленконцерте. Но кто-то пошутил, что получил я столько, сколько западные звезды тратят на такси.

– Ты продолжал ощущать уроки Зона, работая в кино?

– Школа Зона… Нас учили, не поучая, понимаешь. Зон умел вытаскивать природу. Взять хотя бы таких разных его учеников: Кадочников, Трофимов, Эмма Попова, Зинаида Шарко, Алиса Фрейндлих, Дьячков, Виторган… Оставаясь верными себе, все они сыграли в кино и на сцене чрезвычайно разные характеры.

 

Достоинство

– Леня, как тебе, пройдя через Музыкальную комедию, Областную филармонию и Ленконцерт, удалось не повредиться и сохранить себя, свежую тягу к искусству?

– Я думаю, спасала литература. Помнишь, я читал тебе и еще нескольким нашим друзьям первый свой моноспектакль? Потом была композиция «Мое поколение в стихах и песнях». Все работы, если не делал с ней, то проверял на Ксении Владимировне Куракиной, нашем замечательном педагоге по речи. А у нее вкус был отменный. И никогда не читал «Да здравствует!» (может быть, потому что у меня тенор), всегда читал то, что хотел. В результате сейчас у меня в репертуаре Достоевский, Чехов, Набоков, Окуджава, Давид Самойлов… Окуджаву я вообще прочитал более полутора тысяч раз за пятнадцать лет.

– Булат Шалвович спектакль видел?

– Видел. В музее Достоевского. Мне было трудно рассказывать ему о нем его же словами. Но ему понравилось.

Мы были читающим поколением – вот в чем дело. И потом: хотя я никогда не был диссидентом, чувство достоинства во мне как-то воспиталось. Однажды у меня был конфликт с бывшим директором Областной филармонии, кагэбэшником. За что-то он решил меня проучить, лишил всех концертов. Но я выдержал. Сломать меня было нельзя.

– Сейчас ты снова на эстраде, пытаешься нести слушателям литературу. Однако литература, как к этому ни относиться, постепенно уходит из нашей жизни. Не ощущаешь дискомфорта?

– Нет. Хотя чтецкий жанр, да, уходит. Прошли времена, когда публика ломилась на Перельмана, Давыдову, Журавлева, Кочаряна. Еще Гоголь говорил, что чтение когда-нибудь заменит театр. Потому что мизансцены, решение образа уже ограничивают фантазию, а чтение ее раскрепощает. Однако и читать стали меньше. Тем не менее, у меня в прошлом году было семь концертов в Малом Драматическом Театре. Полные залы приходили на Пушкина, Некрасова, Есенина. Нужно, оказывается. Возможно, когда-нибудь с помощью компьютера научатся напрямую переводить воображение в изображение. Но театр все равно не кончится, там живой артист.

– То есть здесь, может быть, больше потребности в общении, чем чего-нибудь другого?

– Конечно. Уход в виртуальную реальность – это же болезнь. А жизнь-то в простом. Жизнь в том, чтобы жить. Она к тому же так коротка. Хорошо об этом написал Светлов: все мы знаем, что умрем, но когда смерть приходит, она производит несколько ошеломляющее впечатление. Поэтому дело не в искусстве. Сокуров не зря, не кривляясь вовсе, сказал на ретроспективном показе своих фильмов: «Я вам очень благодарен, что вы оторвали свое время от близких вам людей и пришли смотреть фильм». И это действительно так: фильм можно посмотреть и завтра, и послезавтра, а близкий человек может завтра или послезавтра умереть.