* * *

В 1985 году стремление построить демократическую школу было более чем понятно. И даже сейчас, когда Россия выстроилась по вертикали, демократия в отдельно взятой московской школе продолжает жить. Наш собеседник – кандидат педагогических наук, генеральный директор школы самоопределения Академии педагогических наук Александр Тубельский.

 

Путевка в жизнь

– Александр Наумович, с детства во мне жила такая наивная уверенность, что счастливый человек выбирает профессию по мечте. Но на все мечты профессий не хватает. Иначе надо предположить, что и в прозекторскую человек идет во исполнение юношеской мечты. Так каким зигзагом судьба привела Вас к директорству?

– Очень немногие дети мечтают стать педагогами. Не только из-за маленькой зарплаты. Для того чтобы появился интерес к другому человеку, нужно достичь определенной зрелости. Будь моя воля, я говорил бы каждому идущему в школу: поработай еще в своей профессии, пооботрись, а потом решишь, действительно ли тебе хочется к детям. У меня в школе многие учителя не имеют педагогического образования. Они пришли, когда все теряли работу, – из всяких НИИ. Это очень интересные люди и, главное, совершенно без педагогических заморочек.

В детстве я мечтал быть режиссером. Наша семья много раз переезжала. Отец был профессором Института культуры, и в годы борьбы с космополитизмом его, как и многих, выслали из Москвы. Мы оказались в Киргизии. В городе Фрунзе я ходил в театральную студию при Дворце пионеров. После армии поступил в Театральный институт в Москве, к Охлопкову. Набирали курс режиссеров детских театров.

А я в это время подрабатывал в школе-интернате, вел театральный кружок. И меня все больше тянуло в школу. Однажды директор поставил вопрос: или-или. И я остался в школе. Сначала вожатым, потом воспитателем…

Затем я работал в институте при Академии педагогических наук, защитил диссертацию, вел семинар в одной школе. Как-то из этой школы мне позвонили учителя и спросили: «А не пойдете ли работать к нам директором?» Это и была та самая 734‑я школа, в которой я работаю уже двадцать лет.

 

Проба демократии на зуб

– Время было, конечно, благодатное для экспериментов. Но ведь в школу ветер перемен залетает в последнюю очередь.

– Это была совсем не плохая, но вполне традиционная школа. У меня же хватило ума не обрушивать на педагогов весь поток моих идей. Для начала предложил сократить уроки до тридцати пяти минут. Во-первых, доказано, что последние десять-пятнадцать минут урока пропадают даром. Во-вторых, это позволяло ввести новые предметы. Со мной согласились. Хотя это значило, что учителя не смогут больше пользоваться прежними поурочными разработками – урок в тридцать пять минут надо строить совсем иначе.

Со своей стороны, я постарался оградить их от непрошеных визитеров. Приходит дама из РОНО: «Я пришла помогать Вашим молодым учителям». – «А молодые учителя Вас звали?» – «Нет». – «Вы оставьте телефон. Когда потребуется помощь, они Вам позвонят».

Мне было важно, чтобы учитель чувствовал себя автором того, что делает. Для этого ему надо было освободиться от страха. А страх был. И у меня тоже. Спрашиваю на уроке истории: «Как вы думаете, почему фраза «революция пожирает своих детей» так актуальна?» Бурная дискуссия, мы далеко уходим от темы урока. Я спохватываюсь: ни слова не успел сказать о программе якобинцев, урок сыпется. То есть думаю о том, как буду отчитываться перед начальством.

В 1987 году мы победили на конкурсе авторских школ. И нам разрешили эксперимент. Время действительно было благодатное.

– Но и у этого времени появились противники. А Вы не испытывали сопротивление? Самих учителей, в первую очередь?

– Конечно, испытывал. Тогда по стране прошла волна демократических идей. И вот на открытом партсобрании мы решили, что высшим органом управления школой будет Общий сбор. Все проголосовали. Потом разработали программу и концепцию развития школы. И тут учителя спохватились: это мы детям будем подчиняться? Я говорю: «Но вы же сами проголосовали». Они: «Ну, мало ли!» Никто не предполагал, что речь идет не об игре в самоуправление, а о реальной демократии. Вот и получилось: детей большинство, они всегда победят. Двадцать учителей в тот год ушли из школы.

Школа для ребенка, а не для учителя и не для начальства – тут нужно было сменить всю систему ценностей. Многим это оказалось не под силу. Даже если поменять технологию на колбасном заводе, и то не все справятся. А мы меняли технологию человеческих отношений.

– Но такое демократическое устройство школы действительно таило реальную опасность. Где гарантия, что через неделю школа не превратится в вольницу?

– Я могу повторить вслед за Черчиллем, что демократия – довольно скверная форма общественного устройства, но все остальные еще хуже.

Надо дать детям не видимость свободы, а ясно видимую свободу в образовании. Свободу самим организовывать свою жизнь, выбирать предметы, учителей… Конечно, пена будет, и вначале – очень много. Разбитые окна в кабинете директора, матерные слова на стенах, прогулы, наплевательское отношение к учебе – все это мы прошли. Ребята как бы пробовали на зуб: а правда ли в школе свобода? правда ли нас слушают? правда ли, что мы вместе принимаем решения и учителя их будут исполнять? Да и сейчас эти пробы продолжаются.

– А принимал ли Общий сбор решения, которые шли вразрез с Вашим мнением?

– Конечно. Но в этом и суть демократии. Авторитет может быть только неформальный. Мы приняли школьную Конституцию, и все подчиняемся одним законам. А в Конституции написано, в частности, что Общий сбор имеет право наложить вето на любое решение директора. Я, например, не смог исключить из школы одного стервеца. Но сам факт этого разбора (ребята его защищали, жалели, но давали и оценку его поступкам) и мое уважительное отношение к общему мнению очень важны. Или вот уже несколько лет я не могу добиться отмены обязательных домашних заданий. Моя логика проста: задания должны быть только добровольные. Такой закон нужен, потому что он помогает самоопределению. Я сажусь за домашнее задание не потому, что боюсь учителя, а потому, что мне нужно потренироваться. А другому не нужно. Возражают, как ни странно, больше ученики, чем учителя. Палочка, мол, все же нужна.

В этом году мы выбрали новый Совет школы. Я им пожаловался, что не могу пробить закон о домашних заданиях. Может быть, они помогут. А другого способа действовать у меня нет. Как-то выступал один наш известный учитель, который потом стал депутатом. Его спросили: «А возможны ли честные выборы?» Он ответил: «Честные выборы возможны только в 734‑й школе».

 

Я был философом у короля

– А как появилось это понятие – школа самоопределения? Вообще такого рода составные слова вызывают у меня реакцию отторжения. В этом усилении «само» чудится некий обман.

– Такое понятие существует в психологии и в педагогике: «Самоопределение – это свойство личности…» – и так далее. Но не формула важна. С ребятами я говорю о том, что человек сам должен определиться в отношении к себе, к другим людям, к проблемам, с которыми он сталкивается. Этот процесс, конечно, не исчерпывается школьными годами. Когда Лев Толстой самоопределился? На мой взгляд, только в конце жизни, когда ушел из Ясной Поляны. В школе я могу лишь создать условия, которые помогали бы самоопределению.

Иногда спрашивают, какой концепции самоопределения я придерживаюсь (их в психологии около тридцати). Я отвечаю: «Никакой». Потому что ни одна из теорий не создала школу. Педагогический бульон, который я пытаюсь приготовить, не теориями создается. Здесь все конкретно: дети, отношения с ними, дела. Выбор учителей, предмета, темпы продвижения в нем, критерии результатов. У нас все больше ребят разрабатывают свои проекты, в том числе межпредметные.

– Вот об этом поконкретнее.

– Одна девочка написала работу «Положение женщины мусульманки по шариатскому праву». В ней она показала, что женщины-мусульманки не так подневольны, как многим кажется. В мусульманской культуре существует строгое разграничение прав, обязанностей, сфер деятельности мужчин и женщин.

Есть проекты социальные. Сейчас делаем большой проект помощи ребятам, которые после онкологических заболеваний находятся в реабилитационном центре под Москвой. При школе работают мастерские, научные лаборатории, детский сад. Сейчас ребята разрабатывают комплект мебели для детского сада. Старшие ребята вместе с пятиклассниками-шестиклассниками создают музей бионики. Или вот каждый год у нас проходят лицейские дни. Целую неделю ребята играют в Лицей, погружаются в XIX век: лицейские балы, лицейские уроки, лицейские экзамены.

– В чем смысл этого погружения? Вы таким способом изучаете историю начала XIX века или жизнь собственно пушкинского Лицея?

– И это тоже. Литературоведческие, исторические исследования лицейского периода Пушкина есть, а педагогических нет. Благодаря Пушкину возник миф о лицейской свободе, лицейской дружбе, о внимании к каждому лицеисту. Для Матюшкина, например, специально выписывали географические журналы, потому что он увлекался географией. Может быть, в силу такого внимания все выпускники Лицея стали в России известными людьми, несмотря на разный уровень дарования.

– Тогда еще вопрос: Вы же сами выстраиваете в своей школе лицейские отношения – зачем еще играть в это?

– Во-первых, этой традиции 25 лет. Во-вторых, для меня как для учителя истории важно, чтобы ребята погружались в историю, а не только знали ее. Это метод игрового проживания истории, когда ученик может сказать: не «я знаю про Лицей», а «я там был». Отбираются, например, тридцать ребят, их одевают в костюмы лицеистов, и несколько суток они проводят вместе – и днем, и ночью, как это было в Лицее.

Создается и атмосфера Петербурга того времени: есть трактиры, литературные кафе, музыкальные салоны, даже игорные дома. Ребята ставят большие спектакли. А тема каждый год меняется: судьбы лицеистов, лицейская дружба, культ знаний и так далее.

Но главное, пожалуй, – это игровое проживание культуры. Какой-нибудь класс, допустим, уезжает на сбор и живет там как первобытное племя. Нельзя, например, пользоваться десятичным счетом, нельзя употреблять некоторые слова – надо вырабатывать свой язык. Они охотятся на бизонов, делают керамику, создают первый ткацкий станок…

Все это делается для того, чтобы они не только с помощью дат и имен проникали в эпоху Средневековья. А могли сказать: я там был менялой на рынке, а я был философом у короля.

 

Между Судом чести и Конституцией

– Школьная Конституция – звучит красиво. Это привлекает ребят?

– Кроме уроков и программ, существует еще то, что называют духом школы, ее укладом. Законы и правила жизни создают сами ребята и учителя. Время от времени они же их меняют. А те, кто является создателями законов, являются, как правило, и их носителями.

Был, например, такой закон: «Ученик в любой момент может уйти с урока, объяснив учителю причину». Недавно закон уточнили – «не объясняя причины».

Важно, что школьные законы равно обязательны и для учеников, и для учителей. Есть у нас закон о новичках, который предписывает особенно бережное к ним отношение. На два месяца новички освобождаются от ответственности за неисполнение законов. А малышей нельзя не только обижать, с ними нельзя даже играть, если они этого не хотят.

– Если есть законы – значит, должна быть и система наказаний…

– Наказания есть, но мы редко ими пользуемся. В отличие от некоторых школ, которые строятся якобы по нашему примеру. Они тоже придумывают какие-то там кодексы, но это, в основном, кодексы правонарушений, сплошные санкции. Я считаю, что иногда достаточно одного разговора на Суде чести, в работе которого, кстати, участвует и защитник. Если нарушитель не возражает, решение суда озвучивается публично. При этом Суд чести у нас орган не карательный: он рассматривает только проступки, а не преступления. Для преступлений существует уголовное законодательство в стране и уголовный суд. Это ребята знают с самого начала. Состав Суда избирается каждый год. В него входят четыре учащихся и три учителя.

Совет школы мы избираем тоже примерно в таком же соотношении. Ребята чувствуют себя равноправными: у них меньше опыта, но их больше.

– При таком соотношении легко провести в жизнь неправильное решение.

– Я не боюсь таких ситуаций. Принять неправильное решение, потом осознать это, потом признать, потом отменить – это хороший опыт. Они же – руководители, сами будут и расхлебывать. Но сначала каждый должен почувствовать: я имею право. У нас каждый может явиться на заседание Совета, правда, только с правом совещательного голоса. Каждый родитель может прийти на урок, но с непременным условием: обсудить потом этот урок с учителем. Таких, казалось бы, прибамбасов много, но они помогают каждому реально участвовать в жизни школы.

В девятом классе я веду уроки права. Прежде чем знакомить ребят с Декларацией прав человека, предлагаю им самим составить свою личную декларацию, затем вырабатываем декла рацию коллективную. Потом они видят: о, это совпало!

А о таком праве мы даже не подумали. Это помогает им не только узнать, но и прочувствовать права человека. И когда я задаю вопрос: «Какие права человека в нашей стране соблюдаются, а какие нет?» – разговор идет более чем пристрастный. Ребята уже осознали и пережили это право, его неисполнение их оскорбляет.

Школьники проводят социологические опросы на улицах. Например, где вы больше ощущаете ущемление свободы слова – в печати, в действиях президента и парламента, в собственном офисе? На высшем уровне все всё видят, а на уровне завода или фирмы ситуация непонятная. Стали наблюдать. Выяснилось, что руководители говорят про полную свободу слова на их предприятии. Исполнители же отвечают в том духе, что президенту я могу сказать правду и в газету могу написать, а вот в собственном коллективе, своему начальнику – нет.

Раньше ребята ходили со своими вопросами еще и в прокуратуру. Сейчас это невозможно: везде охранники. Они спрашивали: сколько, допустим, обращений за клевету и оскорбление достоинства было у вас за последний год. Выяснилось: ни одного.

Мы потом эти данные анализируем, обсуждаем: почему никто не обращается в прокуратуру с подобными исками? почему свободы слова нет, прежде всего, на предприятии и как реально обстоит с этим дело в стране? почему тот или иной закон не работает?

Они начинают критично относиться к реальности. Но это не огульная, а грамотная критика. С большей ответственностью подходят ребята и к принятию собственных законов. Убежден, что школа должна стать моделью гражданского общества. Ребята и учителя должны получить реальный опыт гражданского поведения. Другого нам не дано. Иначе власть и впредь будет строить общество граждан по своим лекалам.

 

Сколько ошибок в диктанте?

– Вы живете, как и все школы, в довольно жесткой системе контроля и регламентов. Начиная с финансов и заканчивая школьным аттестатом. Начиная с возможности выбирать предметы и необходимостью поступать в ВУЗ. Неужели не возникает проблем?

– Проблемы есть. Но мы пытаемся менять и саму систему. С самого начала я объясняю ребятам, что демократия только после уроков недорого стоит. Демократичным должен быть сам процесс образования. Ученики не только выбирают предметы, но сами вырабатывают и критерии оценки успешности.

– Но оценки-то им ставят все-таки учителя?

– Да, но по тем критериям, которые совместно с классом они выработали. До седьмого класса оценок вообще нет. Есть только так называемые качественные характеристики. С восьмого класса, ближе к аттестату, оценки, конечно, появляются. Ученик и сам оценивает себя. Иногда эту оценку, как и оценку учителя, обсуждает класс. Совет класса обладает правом оспорить оценку учителя. При этом нет поурочной системы оценок, никто не ловит ученика на том, что он сегодня не готов. Оценивается тема в целом.

Это все очень важно – уметь оценивать себя и другого, относиться к оценке как к фактору реального знания и умения, вырабатывать критерии. Вы не задумывались, откуда, например, взялось правило, по которому за шесть, кажется, ошибок в диктанте или сочинении полагается ставить двойку? А ниоткуда! Кто-то когда-то так решил – кажется, в пятидесятые годы. С тех пор жизнь сильно изменилась. Наиболее работающим, в связи с появлением телевизоров и компьютеров, становится визуальное восприятие. Сейчас шесть ошибок могут допустить и довольно грамотные ученики. Или, например, кто решил, что именно в это время и именно на столько дней нужно устраивать каникулы? Ни в педагогике, ни в других науках такого обоснования нет.

То же самое с классными журналами. До сих пор удивляюсь: ни в законе об образовании, ни в каком-нибудь приказе министра не написано, что классный журнал является государственным документом.

– И как же Вы с этим боретесь?

– Отказаться от журнала, к сожалению, не удается. Но он не является рабочим документом и заполняется только для отчетов. А каникулы устраиваем через каждые пять недель занятий. На каникулах классы часто разъезжаются. Ездим, например, в Петербург. В дни школьных каникул там в музеи не пробиться, а мы в силу своего индивидуального графика ходим свободно.

– Вернемся, собственно, к образованию. Итак, ребята выбирают не только тему урока, но и предмет, и учителя, и критерии оценки, и темп освоения материала. Существуют, однако, программы, стандартный аттестат и критерии оценки, которые диктует вуз, не знакомый с вашей демократией.

– Аттестат сегодня в России нестандартный. В него вписываются те предметы, которые школьник изучал. Поэтому каких-то предметов в нем может и не быть, зато могут стоять предметы, которых нет в других школах. Конечно, математику и словесность у нас изучают все.

Всё, о чем Вы спросили, сложно, но в условиях некоторой свободы, которая есть у экспериментальной школы, решаемо. Речь идет о содержании образования, главная и до сих пор не решенная проблема. Почему закон Ома надо знать именно к концу этой четверти? Необходимо ли вообще выпускнику средней школы знать строение ядра и в каком классе именно? Программы были составлены давно, они явно устарели.

Мы работаем над выработкой индивидуализированных универсальных умений. Допустим, человек в школе должен уметь понимать текст – художественный (его многослойность), нормативный, деловой, документальный, научный и так далее. Способ понимания текста у каждого свой, но этим универсальным умением должен овладеть каждый. Умение выстраивать план, проект какой-то работы, умение схематично записывать информацию, то есть правильно ее отобрать и интерпретировать… Конечно, на одних уроках этого не сделаешь. Отсюда – много послеурочных дел, игр, вечеров и т. п. Все это объединяет ребят.

Последние пять-шесть лет около 70 процентов наших учеников поступают в вузы и успешно сдают сессии. Один парень признался: мне пришлось выучить обществоведение за одну ночь. То есть то обществоведение, которое преподавалось в школе, для поступления в институт не годилось, но его выручил навык работы с материалом. Я забыл сказать, что благодаря сокращению длительности урока у нас, кроме новых дисциплин и междисциплинарных занятий, выкраивается полчаса в неделю для индивидуальной работы с каждым учеником.

 

Мне никто не перезвонил

– Итак, не игра в самоуправление, а реальная демократия. Повлияло ли это как-то на Вашу личную жизнь, на Ваш характер?

– Конечно, и очень сильно. Я и в советские годы считал себя демократом. Из партии вышел сознательно еще во время событий в Вильнюсе. Моя задача: создать школу свободных людей. При этом я решил лично для себя, что буду поступать всегда согласно правовым нормам. Потом стал вести право в старших классах.

Демократия и руководитель… Иногда все хочется сделать самому. Так, кажется, будет и быстрее, и лучше. Приходилось переучивать себя. И знаете, при этом сознание становится как-то чище. И коллеги замечают, и сам я чувствую, что мне все чаще искренне хочется советоваться с ребятами.

– Начинали Вы на заре перестройки. За двадцать лет ситуация в стране сильно изменилась, и люди, которые когда-то поддержали Ваш эксперимент, надо полагать, тоже. Сегодня сказать: «Все те же мы…», можно только со слезами на глазах.

– Демократия и в те годы у нас была не повсеместной. Но наши выпускники как-то выживают и в условиях, далеких от демократии, многие занимают руководящие посты. А школа… Ну, что ж, нас могут закрыть. Мне сказал уже мой коллега, большой чиновник: ты можешь получить для школы большой грант – только убери слово «демократическая». Ну, поставь толерантная или гуманитарная – есть же много хороших слов. Зачем Их дразнишь?

Нет, я убежден, что демократия не может возникнуть на пустом месте. Ее привнесут в общество те люди, которые сейчас учатся в школе. И значит, это должна быть демократическая школа.

Я не буду потворствовать чиновничьим инициативам, которые им нужны для отчета. Не буду делать доклады по гражданской обороне: как эвакуироваться? сколько вагонов подготовить? какие средства химзащиты? Это все за гранью человеческого разума.

– И как Вы этому противостоите?

– Я написал большую бумагу с просьбой объяснить мне, откуда нам ждать врага. Иначе все эти меры предосторожности бессмысленны. С Запада враг вроде бы уже не идет. С Востока? Из Китая? Или он засел в Ярославской области?

Приходится отбиваться. И победа будет за мной, потому что я больше знаю, у меня больше опыта. Я знаю те законы, о которых они представления не имеют. Недавно пришло распоряжение: в связи с террористическими актами прислать списки учеников чеченцев, грузин и так далее. Я письменно ответил, что сообщать или не сообщать сведения о своей национальности является правом гражданина и соответствующее распоряжение противоречит Конституции России. Мне пока никто не перезвонил.