* * *
В юности, будучи инженером-геофизиком, он искал нефть в приволжских степях. Многие его друзья и коллеги за прошедшие годы сделали карьеру миллионеров. Он пошел другим путем. Был таксистом, инспектором универмага, работал в коммерческой фирме, служил архивистом и проводником поезда. Ни на одном месте долго не засиживался, будто всего лишь отправлялся в командировку. Отчетами об этих командировках становились романы «Универмаг», «Таксопарк», «Поезд», «Архив», «Коммерсанты».
Меняем селедку на вилки
– Илья, впервые я услышал твое имя после романа «Гроссмейстерский бал», который был опубликован в журнале «Юность». А познакомились мы, когда ты принес рассказы о своем бакинском детстве в ленинградский «Детгиз», где я работал редактором. В них была лирическая точность, пластичность, чего, может быть, не всегда хватало твоим большим романам. Не знаю, знакомы ли эти рассказы почитателям твоей «деловой» прозы? Скажи, ты к этой теме больше не возвращался, потому что считаешь ее исчерпанной?
– К детским рассказам я пришел вообще случайно. Я поступил в литобъединение при «Советском писателе», которое размещалось в зингеровском Доме книги. У нас был руководителем сначала Геннадий Гор, потом Леонид Рахманов, потом Израиль Меттер. Ребята там читали, в основном, свои детские рассказы. Я тоже решил написать рассказ о детстве. Так они и появились – один, второй, третий. Проходили, надо сказать, с большим успехом.
В этом литобъединении мы были вторым заходом. В первом – Конецкий, Горышин, Володин. А во втором мы – Валерий Попов, Битов, Марамзин. Так вот, со своими детскими рассказами я и вступил в объединение. Это были, так сказать, контрольные рассказы, приемные. Уже позже из них составился цикл, который я и принес тебе в «Детгиз». Сейчас они выходят в первом томе «Избранного» к моему юбилею. 18 января мне будет семьдесят пять.
Это, конечно, глубоко личные рассказы. Военное детство, тыловой город. Немцев там не было. Один самолет появился в Туапсе и сразу навел шорох. Но немцы берегли Баку, потому что рассчитывали на нефть.
Была своеобразная жизнь – с огромным наплывом беженцев, карточками. Очень яркая полоса в моей биографии. Жива была еще моя бабушка, Марья Абрамовна. Она продавала в лавке керосин. Я помогал ей, наклеивал талончики (кому два литра, кому три) на газету «Вышка» – для отчетности, чтобы сохранить арифметику.
Помню наш бакинский двор, большой, многонациональный, красивый. В прозе я к этому больше не возвращался, увлекли другие темы. Хотя сейчас подумываю написать автобиографический роман из того времени.
– В Баку это время, вероятно, было не слишком голодное?
– Что ты, конечно, голодное. Моя тетя Берта торговала хлебом, и из тех кусочков, которые оставались, выкраивалась буханка. Я ее прятал под рубашку, выходил через черный вход и прямо к инвалидам, которых в Баку было очень много, инвалидов войны. Они у меня ее перекупали и потом по кускам тоже продавали. Что-то и мне доставалось. Бабка и мать покупали где-то оптом селедку и продавали ее из бочек.
Время было очень бурное. Отец у меня работал завлитом Бакинского русского театра драмы. Театр знаменит, в частности, тем, что из него вышли Раневская и Жаров.
Перед отправкой на фронт отец встретил на улице Зальцмана и сказал: «Леня, иди на мое место в театр, я ухожу на фронт». Он пошел на фронт добровольцем, провоевал всю войну, а после войны на одной из бакинских улиц снова встретил Зальцмана. Тот говорит: «Хотите на свое старое место завлита? Я уезжаю работать в Москву». Зальцман уехал в Москву и стал знаменитым драматургом Леонидом Зориным.
Отец не вернулся в театр, а пошел работать на сажевый завод, где все же платили не такие гроши и можно было как-то существовать. Был он при этом жутким книгочеем, человеком образованным, хотя никакого специального образования не получил. В 37‑м отец погорел – правда, ненадолго – за то, что из парка, где он тогда заведовал библиотекой, вовремя не вывез запрещенную литературу. Его посадили. Потом отпустили, потому что следователи выяснили: машину для вывоза троцкистской литературы он вызывал, но она по каким-то причинам не пришла. Посадили другого человека, водителя машины. Вот такая была история.
Мать до войны работала бухгалтером в институте, потом заболела, война, двое детей… И она стала торговать на улице селедкой. Баку – южный город, но зимой все же холодно. Помню как сейчас ее красные потрескавшиеся руки.
Откуда-то она узнала, что в Куйбышеве делают алюминиевые вилки и ножи. В Баку ни того, ни другого не было. Поэтому она собирала коробки с селедкой, и мы с ней плыли до Астрахани, а там пересаживались на пароход и отправлялись в Куйбышев. Там она продавала селедку, покупала на эти деньги вилки и ножи и уже в Баку поштучно «спускала» их на рынке. Вот так и приходилось жить.
В этих условиях особенно развернулась моя бабка. Среди беженцев было много молдавских евреев, я хорошо помню среди них девушек. Бабка ходила на бульвар, где этих беженок было особенно много, и приводила на обед по семь-десять человек. Некоторые из них оставались у нее жить. Так все и шло до конца войны, потом они разъехались.
– При таком многонациональном скоплении случались какие-то конфликты?
– Национальных проблем в Баку не было совершенно. В одном дворе жили армяне, евреи, грузины, русские, азербайджанцы – и ни одного слова про национальность. Даже когда в 53‑м началась борьба с космополитизмом и заварушка с врачами-убийцами (евреями), я, учась уже на втором курсе института, не перехватил ни одного косого взгляда, брошенного в мою сторону. А в Москве мы знаем, что в это время творилось.
Авантюрные сюжеты
– Скажи, кстати, как твой отец без образования стал завлитом театра?
– Ну, это долгая история. Во время голода 20‑х годов отец бежал из Украины в Баку. И мать тоже бежала из Украины. В Баку они познакомились, хотя, как потом выяснилось, в Херсоне жили через улицу. Я потом, уже издав несколько книг, поехал в Херсон и на фронтоне одного дома увидел выцветшую надпись: «Штемлер и компания. Готовое платье». Он был по тем временам очень состоятельный человек, но голод никого не пощадил, все разбежались. Родители отца и его сестры уехали в Ленинград. Все это я описываю в своей автобиографической книге «Звонок в пустую квартиру».
Отца заметил кто-то из режиссеров, когда он заведовал библиотекой в клубе железнодорожников, и пригласил в театр.
– Отец как-то повлиял на приход геофизика Ильи Штемлера в литературу?
– Конечно. Он в этом смысле был маньяк. Я помню, как мы с моим приятелем Алешкой Айсбергом написали повесть «Янтарная рыбка». Отец читал ее с большим пристрастием и все время отпускал ядовитые замечания. Мама из другой комнаты кричала: «Не мучай детей, шлимазл. Хорошая повесть». (Шлимазл – это такое пренебрежительное обращение – вроде «бедолаги» или «растяпы».) Отец отвечал: «Повесть – говно».
Повесть была слабенькая, но забавная. Какой-то авантюрист вырыл на своем участке яму, залил ее мазутом и пустил слух, что на его участке есть нефть. Землю у него тут же купили за большие деньги, с которыми он и смылся.
– Получается, что авантюрные сюжеты тебя привлекали еще в детстве. Твои последующие переодевания в таксиста и архивиста тоже ведь попахивают авантюрой. Наш общий коллега Алексей Самойлов рассказывал мне, как остановил однажды такси. Таксист был в форменной фуражке и в темных очках. Минуты через две он обернулся и сказал: «Здороваться надо». Это был ты. Скажи, а кто тебе дал кличку «русский Хейли»?
– А Бог его знает! Она мне уже осточертела.
– Но пример Хейли как-то подвиг тебя на профессиональные вживания?
– В какой-то мере. Я увлекался его романами. Но при этом знаю, что Хейли работал только в аэропорту. Остальные романы он писал по газетам. Я же каждой профессией овладевал сам лично. И на заводе, и в коммерческом учреждении, и в таксопарке. Уходил на работу утром и приходил вечером, участвовал во всех делах, получал зарплату. А в каждом профессиональном коллективе свои тайны, интриги, хитрости, свой стиль общения. Не так-то это просто.
– Понимаю, что такие овладения профессией – не уроки чистописания. Без конфликтов и погружения в интриги не обойтись.
– Не то слово. Из банка меня быстро «ушли» – там у них свои тайны. Работал администратором в фирме «Кронверк», пока на них не наехали и не разгромили бандиты. А роман «Казино» не был написан, потому что я сам ушел. Уж больно противен мне был весь этот мир. Хотя я и не чистоплюй: приходилось участвовать во всяких делах – в частности, когда служил в таксопарке.
– В криминальных историях приходилось светиться? Не говорю уже об этическом моменте, но обнародовать их потом было не опасно?
– Чтобы написать криминальную историю, не обязательно самому участвовать в криминале. Ты живешь в коллективе, наблюдаешь. Кроме того, есть еще и фантазия. Да и анонимность сохранить было практически невозможно – люди уже читали мои книги. Поэтому не они мне, а я им часто оказывался полезным. Так, перед Новым годом ко мне обратился директор «Кронверка»: в городе ни хрена нет шампанского, голодный город. Я поехал на завод шампанских вин, директор которого был моим почитателем. На утро через пустынный Ленинград на Малую Морскую едут фуры с шампанским. Или, помнишь, в городе не было сахара? Я еду в Баку – родной все же город, – организую там несколько мешков сахара, привожу, беру весы и сажусь торговать на Гоголя. Тоже, как и в случае с шампанским, какой-то доход фирме.
Я не чурался ничего. Интереснее всего было работать в Центральном архиве, который тогда размещался в зданиях Сената и Синода, в абсолютно закрытом учреждении. Роман «Архив» я люблю больше других. Из всего, что я там узнал и услышал от архивистов, родился сюжет об украденных письмах Льва Толстого. Такой истории не было, но она могла быть – я знал, в какой контекст ее вписать.
На Тартаковском меня никто не пробовал
– По тем временам твои романы были в социальном отношении чрезвычайно острыми. Как складывались отношения с цензурой?
– Знаешь, я до сих пор этому удивляюсь: почему печатали? А меня ведь еще и за границу выпускали. Первый раз поехал в 70‑м году в Мексику. Купил туристическую путевку за девять тысяч рублей и поехал. В группе были одни номенклатурные работники. И при этом меня никогда не приглашали ни в какие большие дома, не вербовали. Хотя за границей я спокойно мог пойти гулять и вернуться в три часа ночи. Вел себя как свободный человек. Не знаю, если бы жареный петух меня в задницу клюнул, я, может быть, повел бы себя как-то иначе. Но никогда меня никто не жучил, никогда не привлекали. В этом смысле я, видимо, счастливый человек. Помнишь у Бабеля: «Попробуем его на Тартаковском». Так вот меня на Тартаковском никто не пробовал.
Была история с цензурой при публикации в «Неве» романа «Утреннее шоссе». В Питере его зарубили, и, значит, летели премиальные у всего издательства «Советский писатель», которому принадлежал журнал. Все были в панике. А я в это время в Москве редактирую «Таксопарк». В «Новом мире» мне посоветовали пойти к главному цензору в Китайский проезд. Фамилия его была Солодин. Прихожу, а он мне: «Моя жена всю ночь читала ваш роман». Объясняю, что в Питере роман зарезали. Он тут же позвонил в Ленинград, и роман пошел.
Была еще заварушка с романом «Поезд». Главный редактор «Нового мира» Карпов пошел к Алиеву, который тогда курировал железные дороги. Тот сказал: «У нас сейчас сложные отношения с железной дорогой, много жалоб. Я бы Вам не рекомендовал печатать роман Штемлера». Роман отложили, но, слава Богу, набор не рассыпали. Потом все немного затихло, и его напечатали.
– Ты всегда в своей работе использовал метод социального погружения? А как же с судьбой одесского эмигранта, описанной в «Дне благодарения»?
– Тут другая история. В те годы я был в Америке и купил там магнитофон у одесского еврея, у которого был свой магазин. Так мы познакомились. Прошли годы, и я стал за свой счет издавать «Breakfast зимой в пять утра». Денег не хватало. Он прочитал книгу и дал мне на нее пять тысяч долларов. Еще через сколько-то лет я снова оказался в Штатах, мы с ним встретились. Он к тому времени стал миллиардером. И вот тогда он мне предложил написать роман о нем.
Мы просидели несколько дней, он наговорил мне восемь или девять кассет. Я поехал в Одессу и написал первую книгу. Вторую написал уже из Америки и про Америку. Все сделано на документальной основе, если, конечно, не предположить, что по ходу рассказа он кое-что присочинил. Во всяком случае, финансировать перевод на английский Семен не захотел. Есть там страницы о Березовском и о Кобзоне, которые выведены, конечно, под другими именами.
– Определение «деловой городской роман» принадлежит тебе?
– Да. Я считаю себя родоначальником этого жанра в России. Когда после выхода книги «Олигарх» о Березовском по всем углам раззвонили о том, что это первый роман о коммерческой деятельности в России, это было неправдой. Мои «Коммерсанты» появились значительно раньше.
Вообще, я чувствую себя уверенней после того, как досконально изучу ту сферу отношений и деятельности, о которых пишу.
Уходящая панорама
– Когда в советские времена ты писал свои романы, они были интересны не только тем, что ты приоткрывал в них тайны профессии, но часто приоткрывал криминальные тайны. Сейчас этим уже никого не удивишь. Газеты и ТВ распухают от подобных сенсаций. Аудитория не поубавилась?
– У острого сюжета всегда есть читатели. Кроме того, настоящий роман никогда не сводится к криминальной истории. «Утреннее шоссе» написано на материалах городского суда по факту воровства в Балтийском пароходстве. Но это только фон, на котором разыгрывается драма отношений между отцом и дочерью. Герой не подозревает о существовании взрослой дочери и ухаживает за ней просто как за молодой бабой. У этого романа и сегодня есть читатель.
– Признаюсь, что мой вопрос был отчасти провокационным. Потому что в интернете я не раз встречал фразы, вроде: «Ищу книги Ильи Штемлера – «Универмаг» и пр.».
– При этом я все равно должен тебе сказать, что моя судьба – типичная судьба «шестидесятника». Некоторые из нас еще звучат, мелькают (такие, как Вася Аксенов), но большинство прочно забыто. Как будто их и не было. Волна смыла даже имена. Пришло время других людей. Идет молодежная конфетная проза. Вкус сейчас такой. Остались читатели примерно моего возраста, плюс-минус сколько-то лет.
Собчак был моим читателем. Он даже дал мне редактировать свою книгу «Жила-была Коммунистическая партия» и в предисловии выражал благодарность Гранину, мне и еще нескольким писателям. А так наши судьбы – уходящая панорама. В последнее время даже об Искандере ничего не слышно.
– Да, это очень печально. В культурном отношении мы пережили революционное время. Так всегда бывает. Но неужели, думаю я, не найдется человека, который бы вложился в издательство, издающее этих, уходящих, писателей? А то ведь ни Геннадия Гора нет, ни Пановой, ни Л. Пантелеева, ни Радия Погодина. Я слышал, что газета «Дело» собирается завести рубрику «Забытые имена». Идея принадлежит Даниилу Гранину.
– Вот это было бы очень благородное дело.
Великий старикашка
– В 2007 году ты получил Царскосельскую премию. Формулировка была такая: «За яркую индивидуальность в произведениях ранних лет». Что случилось? То ли ты потерял по дороге свою индивидуальность, то ли она тогда их так ослепила, что они лишь спустя пятьдесят лет ее разглядели?
– Я даже не обратил на это внимания. Мне понравилась статуэтка Екатерины и пятнадцать тысяч рублей. Я еще награжден премией Володина. Правда, при этом мне вручили почему-то статуэтку Пастернака, на которой написано: «Премия Александра Володина».
– Может быть, потому, что Пастернак был любимым поэтом Александра Моисеевича?
– С Александром Моисеевичем мы дружили. Собственно, я был последним, кто видел его живым. Он был очень несчастным. Несмотря на всю славу и почести, это был человек потерянный. До этого я вывозил его из разных больниц – из госпиталя для ветеранов войны на Народной улице, из «Бехтеревки». В его последнюю больницу я приехал в воскресенье. Мне позвонила его экономка Марьям, и я поехал. Пустая больница, холодно, ищу Сашу. Захожу в палату и вижу: лежит под суконным одеялом такой комочек и спит. Сначала хотел его разбудить, но потом подумал – пусть спит. Такая скудная палата была. На второй кровати – свернутый матрац. Рядом с ним пустая банка, сухой батон. Посидел, посидел, услышал за стенкой голоса. Это была женская палата. Зашел к ним: «Вы знаете, кто рядом с вами лежит?» – «Да нет, привезли ночью какого-то старикашку».
Я рассказал им о Володине – кино у нас смотрят все. Они заохали: «Мы думали это просто старикашка, а это такой великий старикашка!» Я попросил их присмотреть за Александром Моисеевичем, чтобы утром, когда придет начальство, забрать его домой. Утром мне позвонила та же Марьям и сказала, что он умер…
Фокус в пять утра
– Я не читал твою книгу «Breakfast зимой в пять утра» (отличное, кстати, название), но видел в интернете два отзыва на нее. Отзыв первый: «Долго. Нудно. Много слов. Никакого действия. Но при этом интересно». Второй: «Народ! Может, кто-то может мне продать (подарить) эту книгу?» Что у тебя там за фокус получился?
– Дочь подарила мне поездку к нашим родственникам в Лос-Анджелес. На чем только ни ездили по Америке – на волах, на ослах, на лошадях, на машинах… Я же поехал на поезде. Проехал несколько штатов, и в каждом из них наворачивалась какая-то история, связанная с попутчиками, воспоминаниями, сюжетами, связанными с эмиграцией или историей этого штата.
– В общем, ты спел эту книгу, как акын. Скажи, а можно вывести какую-нибудь формулу эмиграции?
– Все устроилось по-разному. Есть миллиардеры, есть нищие, все – от нобелевского лауреата до посудомойки. Общее, может быть, только одиночество. Недавно из Штатов мне позвонил школьный товарищ, красавец-парень. «Илья, я хочу с тобой попрощаться». – «В чем дело?» – «Я через пять дней умру. Хочу с тобой поговорить». Мы с ним долго разговаривали, вспоминали, смеялись. Ну что делать, пять дней осталось. У него был запущенный рак, и врачи определили такой срок…
Вообще эмиграция, как и все в жизни, сильно мифологизирована. Вот история с нашим общим знакомым Игорем Ефимовым. У нас время от времени печатаются его книги, он создал издательство «Эрмитаж». Процветает парень.
Я приехал в Штаты одним из первых, в середине восьмидесятых, как только подняли шлагбаум. С подачи Сережи Довлатова выступал на «Свободе» (сам он в это время был на них обижен, потому что его не взяли в штат). Все на меня набросились: «Как там у нас? Что?»
Потом меня пригласили выступить на кафедре славистики в Колумбийском университете. Народу довольно много. И вдруг открывается дверь, вкатывается коляска, заполненная книгами, а коляску толкает Ефимов. Он пришел экспромтом, не знал, что я там буду выступать. Когда Игорь меня увидел, он обалдел.
Я: «Игорь, здорово! Привет!» Он: «Ну что, раздвинулись границы, пустились сюда на пылесосы?» Типа устанавливать здесь свои советские порядки. Зло так сказал.
Понимаешь, какая здесь загадка? Я потом сообразил. Я приоткрыл их тайну. Была легенда об их эмиграции, об их зажиточной хорошей жизни, что они схватили бога за пейсы. И вдруг приезжает из Союза человек и видит, что хозяин издательства толкает перед собой тележку с книгами, которые никто не покупает…
– Илья, в Нобелевской, по-моему, лекции Бродский сказал, что он принадлежит к последнему поколению читателей. Как ты думаешь, век литературы действительно кончился и мы так и будем уплывать за горизонт одинокими островами?
– Нет, я уверен, что литература будет вечно и книги будут всегда. Никакой интернет их не заменит. Печально другое: порвалась связь времен. У меня был дом, в котором всегда кучковался литературный народ. У меня часто бывали Конецкий, Жванецкий, Гордин и многие-многие. Сейчас из того времени продолжается дружба, пожалуй, только с Яшей Длуголенским. А так квартира все чаще пуста.
Понимаешь, по своему складу я человек южный, и дружба у нас была другая. У бакинских ребят совсем иная плотность дружбы. Здесь не та атмосфера. Может быть, дело еще в том, что я приезжий и ни с кем из питерцев у меня не было общего детства. Здесь люди холоднее и с годами все больше и больше отдаляются друг от друга. Так легла карта.
– Получается, что не только порвалась связь времен, что несомненно, но порвались связи между людьми, принадлежащими одному времени.
– Да. Постарели, наверное. У каждого своя правда, своя обида. Объективно я понимаю, что так, наверное, и должно быть. Но с ребятами, которых объединяет бакинское детство, хотя мы видимся редко, все же сохраняются отношения, и они не изменятся, наверное, до самой смерти.