Сказать по правде, они тогда не придавали особого значения связям с Всерайонным советом. Время было бурное, наполненное событиями, в которых каждый ощущал поступь истории. Молодые рабочие участвовали в этих событиях вместе со всей многотысячной путиловской массой. Особенно памятным стал для путиловцев день 12 мая.

На 12 мая был назначен общезаводский митинг. Задумали его эсеры и меньшевики. Они чувствовали, как падает их влияние, видели, что рабочие начинают от них отворачиваться, и решили призвать на помощь «главные силы» своих партий. От эсеров должны были выступать на митинге министр земледелия Временного правительства Чернов и один из организаторов их партии Авксентьев, от меньшевиков — Грибков и Вайсберг. Надежды на них возлагались большие, но всё повернулось совсем не так, как рассчитывали эсеры и меньшевики. О предстоящем митинге путиловские большевики сообщили в Петроградский комитет.

— Давно мечтаем, чтобы к нам приехал Ленин. Вы обещали похлопотать. Сейчас момент подходящий.

Когда Иван Генслер на заводском автомобиле приехал в ПК, ему сказали, что Владимир Ильич уже ждет представителя завода. И в самом деле Ильич сразу отправился вместе с ним.

А на заводе уже шел митинг. Больше двадцати тысяч рабочих заполнили огромный двор у прокатных мастерских. Узнали о митинге и на Путиловской верфи. Оттуда тоже пришло много рабочих. Вася Алексеев видел с трибуны, как люди облепили стоявшие во дворе вагоны и платформы. Молодые рабочие взобрались на выступы и крыши ближних зданий. Особенно много ребят было на крыше старой конторы. С ними Вася поддерживал «зрительную связь». Так уж было у них заведено. Ребята слушали ораторов и поглядывали на Васю. Он им перед митингом сказал:

— За кепкой моей следите. Как нахлобучу ее на глаза, так и устраивайте концерт…

Первым выступал Чернов. Он старался убедить рабочих, что Временное правительство денно и нощно печется о них, и требовал, чтобы путиловцы отливали больше пушек для фронта.

Собравшиеся угрюмо молчали. А Чернов между тем начал атаку против большевиков. Он вспомнил сказку о рыбаке и рыбке и стал уверять, что рабочие под влиянием большевиков ведут себя так, как старуха из этой сказки, — мол, чем больше Временное правительство старается для них, тем больше они требуют от него.

Тут уж собравшиеся не выдержали, раздались многочисленные выкрики:

— Довольно нас сказками кормить!

— Скажи лучше, когда войну кончите?!

— Когда землю дадите крестьянам?!

Вася Алексеев нахлобучил кепку, и ребята, сидевшие на крыше, сразу приняли сигнал. Они завели известную песню:

Песня не отличалась глубоким содержанием, зато имела другое бесспорное достоинство: ее можно было петь без конца.

Шум всё нарастал, выкрики становились всё резче, и Чернов, потеряв самоуверенность, скомкал свою речь. Несколько эсеров подхватили его под руки, окружили и повели сквозь совсем недоброжелательно настроенную толпу…

Ленин приехал после выступления Чернова. Представители заводского комитета встречали его у ворот, а по двору уже разнеслась весть о том, что на заводе Владимир Ильич. Многотысячная масса людей всколыхнулась. Всем хотелось увидеть Ленина. Не только ребята, но и пожилые рабочие полезли на деревья, на крыши. Навес над входом в заводский комитет даже обвалился под тяжестью взобравшихся на него людей. Рабочие всё теснее окружали трибуну. Радостные приветственные возгласы неслись над огромной площадью.

Ленин не слышал выступления Чернова, но первые же слова Ильича разбивали вдребезги все доводы эсеровского лидера. Ленин говорил о политике соглашателей, идущей вразрез с интересами народа. Ленин говорил об империалистическом характере войны, он говорил о том, что было важнее всего, что глубоко волновало рабочих. Мир! Земля! Власть Советам! За это Владимир Ильич призывал бороться.

Он говорил просто, и каждое слово доходило до десятков тысяч людей. Он говорил так, что всё сказанное до него эсеровским министром казалось водой, пробежавшей под ногами. А слова Ленина захватывали и зажигали, в сердцах людей закипала жажда борьбы.

Ленин кончил речь, и снова радостно, взволнованно загудела площадь. Не было конца приветственным крикам. С трибуны пытался говорить меньшевик Грибков, но его и слушать не хотели. Рабочие огромной толпой двинулись к воротам, провожая Владимира Ильича.

— Да здравствует Ленин! — неслось над двором.

Солдат Судаков из шрапнельной мастерской поднялся на трибуну, оттесняя меньшевистского оратора. Перед тысячами людей он снял со своей груди георгиевские кресты и медали, полученные на фронте:

— Эти награды, что я заработал кровью, отдаю на ленинскую «Правду»!

Солдат на митинге было много. «Георгии» посыпались в шапку, подставленную молодым рабочим. Некоторые снимали с себя нательные кресты и тоже бросали туда:

— Пригодятся на нашу газету!

Старый рабочий Белоусов, которого эсеры незадолго перед тем уговорили вступить в их организацию, вечером пришел в помещение трактира «Марьина роща» (там заставские эсеры устроили свой штаб):

— Вы меня, старика, обманом завлекли сюда, а Ленин меня просветил. Вы обманываете народ. Ноги больше моей у вас не будет.

Выступление В. И. Ленина на Путиловском заводе. С картины худ. И. И. Бродского.

И среди молодых рабочих не было других разговоров, кроме как о речи Ленина. Она взволновала всех. Немало ребят, шедших до того за эсерами, меньшевиками или анархистами, говорили Васе Алексееву:

— Правда, выходит, ваша. Теперь мы видим.

Те, кому не удалось быть на митинге, жадно расспрашивали товарищей. Они хотели, чтобы им повторили каждое ленинское слово, и сокрушались, что не слышали сами, своими ушами. Был среди этих ребят и Ваня Скоринко.

— Как же так, как же так? — твердил он. — Я должен, я обязательно должен увидеть Ленина!

Для тысяч и тысяч людей этот день был поворотным в их жизни.

* * *

Вскоре после митинга, на котором выступал Ленин, происходило собрание молодых рабочих. Оно было особенно боевым. Разговор начался с того, что молодежь должна участвовать в выборах наравне со взрослыми. Потом стали говорить обо всем вперемежку — о фокусах заводского начальства, о том, что генералы готовят наступление на фронте, чтобы утопить революцию в солдатской крови, о «разгрузке» Питера. Только допусти ее, — вовсю ударят по рабочему классу. Не раз поминали «Труд и свет», который подпевает Временному правительству. Революционная молодежь должна от этого «Труда и света» отмежеваться.

Ребята тесно сидели на скамейках и на подоконниках. От цигарок бежал к потолку едкий дым. Лузгали семечки, кричали, поддерживая ораторов: «Так их!», «Правильно!», «Давай, братва!»

Представитель партии меньшевиков, пришедший, чтобы «упрочить узы идейной связи с молодежью», уговаривал подождать решения «коренных вопросов» Учредительным собранием. Ребята топали ногами, из рядов неслось «долой!» и кое-что еще покрепче.

Меньшевик обиделся и ушел. Зернов улюлюкнул вслед и пообещал сделать из него котлету.

Выступали по нескольку раз, список требующих слова не был исчерпан до ночи. На следующее утро Скоринко принес Васе Алексееву резолюцию, принятую на собрании. Он сам писал ее.

— Здорово у тебя вышло, — похвалил Вася. — Писатель…

Он, конечно, не думал тогда, что Скоринко в самом деле через несколько лет станет писателем. В тот момент это и не имело для него особого значения — так же, как то, что он сам был поэтом. Важно было другое — резолюция получилась горячая. Как кипяток! В ней не было гладких и круглых слов. Скоринко обладал воображением, он находил сильные эпитеты, чтобы сказать о меньшевиках, «которые продолжают сожительствовать с буржуазией». Ну и о самой буржуазии, и обо всем остальном тоже.

— Надо отвезти резолюцию в «Правду», — предложил Вася.

— Чего ж, очень просто. Доставим.

Редакция «Правды» помещалась на Мойке, у самого Невского. Скоринко бывать в «Правде» еще не доводилось. По дороге, стоя на площадке скрипучего переполненного трамвая, он всё обдумал — как войдет и что скажет. Было приятно представить себе, что, может быть, завтра написанное им прочтут тысячи, а то и сотни тысяч людей. Резолюцию, конечно, напечатают черным броским шрифтом и дадут ей название покрепче» «Молодежь Нарвской заставы требует!» Или что-нибудь в этом роде.

Все-таки, войдя в редакцию, он почувствовал себя не очень уверенно, хотя обстановка там была совсем не официальная. Редакция помещалась в небольшой и довольно темной квартире. Старые обои местами отставали от стен, на них были видны бурые следы плесени, — видно, не успели переклеить после прежних хозяев. «У Шевцова на одного квартира богаче, чем у всей нашей „Правды”», — подумал Скоринко.

В прихожей пахло табаком и солдатской одеждой, входная дверь то и дело хлопала, пропуская посетителей. В первой комнате за столами сидело несколько человек. Одни читали, что-то исправляя, другие писали на узких — в половину ширины обычной тетради — полосках бумаги. Третьи разговаривали деловито и горячо. О чем именно, Иван сразу не мог разобрать. Он только подумал, что всем здесь сейчас не до него. Потоптался в дверях и решил заглянуть в другую комнату.

Выбирать особенно не приходилось. Квартира состояла всего из трех комнат. Та, в которую он зашел, была совсем маленькая. За столом сидел человек, державший перед собой влажный газетный лист с широкими, неровно оборванными краями.

«Тоже занят, видно», — подумал Скоринко, остановившись на пороге. Но человек отложил газету.

— Здравствуйте, юноша, — сказал он так, точно ждал Скоринко. — Откуда и с чем пришли к нам?

Он протянул руку к бумажке, которую держал Иван.

— Садитесь, пожалуйста. Значит, с Путиловского. Прекрасно. Собрание было вчера? А сколько присутствовало молодежи? Сколько выступало? Как приняли резолюцию?

Он читал, то и дело поглядывая на собеседника, и засыпал его вопросами — о заводе, о районе. Как работает молодежь, как настроена? Охотно ли вступает в Красную гвардию,? Как относится к большевикам? Как к другим партиям?

Потом сказал с едва приметной улыбкой:

— Свое отношение к «Труду и свету» вы выразили предельно ясно.

— У нас с ними отношений нет. Были, да кончились. На дворе революция, а они нас тянут куда? За вас, говорят, всё Керенский Александр Федорович решит…

— Чем же они предлагают заниматься вам?

— Как чем? Самоусовершенствованием. Танцами можно или художественной гимнастикой, домоводством, хоровым пением… Только от политики подальше. Шевцов там такой есть, студент, что ли. Может, слыхали?

— Слыхал немного. А как, по-вашему, он пользуется влиянием на молодежь?

— Влияет на тех, у кого в голове неразбериха. Храните, говорит, в чистоте свою беспартийность. Что же нам, от большевиков, от Ленина храниться?

В глазах человека, сидевшего за столом, мелькнула искра веселого смеха.

— Нет, этого я вам, разумеется, советовать не стану. Но как вы думаете быть с организацией «Труд и свет»?

— Что думаем о ней, мы в резолюции написали. А больше и думать нечего. У нас с ней дел нет, хлопнули дверью и ушли. Теперь уж туда ни ногой.

— Так, значит, и ни ногой?

Человек, сидевший за столом, повернулся к Скоринко всем корпусом и оглядел его быстрым внимательным взглядом:

— Вы хлопнули дверью, а другие туда ходят?

— Только не из нашего района.

— Из вашего или из других, но ходят. Так ведь? Значит, соглашатели и либералы имеют возможность влиять на рабочую молодежь. Вы ушли, и думаете, что поступили архиреволюционно. А на деле вы просто-напросто уступили противнику поле боя. Добровольно, без сопротивления. Революционно же было бы противостоять влиянию буржуазных прихвостней на молодежь. И не только противостоять, но и, конечно, наступать на них. Всеми силами наступать! Бороться за молодежь, показывать ей, что Шевцовы говорят на чуждом ей языке, вырывать ее из-под влияния соглашателей и либералов.

Он снова улыбнулся, как бы ободряя смущенного собеседника:

— Я не хочу вам навязывать никаких готовых рецептов. Молодежи нужна самостоятельность. Знаете, нередко бывает, что люди пожилые, старые не умеют подойти как следует к молодежи, которая по необходимости вынуждена приближаться к социализму не тем путем, не в той обстановке, как ее отцы. Организационной самостоятельности молодежи боятся оппортунисты. А мы за нее стоим безусловно. Без полной самостоятельности молодежь не сможет ни выработать из себя хороших социалистов, ни подготовиться к тому, чтобы вести социализм вперед.

В комнату вошла женщина в синем халате и остановилась возле дверей.

— Извините. Еще одну минуту, — сказал ей человек, сидящий за столом. — Обещаю, что не задержу вас.

Он провел рукой по влажному газетному листу и снова повернулся к Скоринко:

— Мы за полную самостоятельность организаций молодежи, но и за полную свободу критики их ошибок. А в данном случае, на мой взгляд, совершена явная ошибка. Подумайте об этом. А за критику не взыщите…

Сколько длился их разговор, Скоринко потом не мог сказать. Ему казалось, что он пробыл в редакции совсем недолго. И вместе с тем было такое чувство, что он шел туда с резолюцией, воображая, как удивит и обрадует всех, даже не сегодня, а давно-давно, словно очень многое произошло с тех пор, очень многое изменилось. То, что он услышал от человека, сидевшего за столом, заставляло по-новому думать, по-новому взглянуть на происходящее.

Он вышел на Невский. Вечер был теплый. По тротуарам медленно текла густая толпа. Господа в котелках перемежались с офицерами, которые шли, тесно держа под руку нарядных барышень в белых платьях. Молодые люди в полувоенных с иголочки френчах из добротного английского сукна небрежно размахивали стеками. Это были сынки богатых отцов, должно быть за взятки избавленные от военной службы. На Невском они чувствовали себя героями.

Ване Скоринко нечасто случалось бывать здесь в такую пору. Публика, двигавшаяся по тротуару, была ему чужда и противна. В другой раз он обостренным ненавистью глазом подметил бы в ней много такого, о чем можно зло и забавно рассказать ребятам. Сейчас было не до того. Полный впечатлений от недавнего разговора, он быстро шел через толпу гуляющих, иногда задевал плечом какого-нибудь господина. Вслед ему отпускались ядовитые фразы о «неумытых товарищах», от которых даже на Невском не стало покоя. Но Скоринко не обращал внимания. Всё это сейчас просто не имело значения. Надо было скорее добраться за Нарвскую к Васе Алексееву, к друзьям, передать разговор, который был в «Правде».

В райкоме на Новосивковской Васи не оказалось, и Скоринко зашагал в Емельяновку. На этот раз ему повезло. Вася сидел на кухне — пил чай и что-то читал. Скоринко даже поздороваться с другом забыл.

— Ты знаешь, что мне в «Правде» сказали?

— Наверно, что-нибудь интересное, если ты так бежал. Здорово запыхался.

Скоринко стал рассказывать. Вася слушал, забыв о чае.

— Подожди, как ты сказал? Уступаем поле боя?

На щеках Васи проступил румянец.

— Нет, ты подробнее. Это очень важно, постарайся вспомнить каждое слово.

Он вскочил из-за стола:

— Очень верно — про путь молодежи к социализму. И вообще… Ведь так ясно. Как мы этого не поняли сами?

Вася говорил, сильно заикаясь:

— Ты подожди. А какой этот человек из себя? Не с бородкой? А лет ему сколько на вид? Глаза какие, голос?

Он схватил Скоринко за плечо:

— Эх ты! Всё надо было разглядеть, всё запомнить. А если это был Ленин?

— Ленин? — оторопело переспросил Скоринко. — Я с Лениным говорил?

— А что, очень возможно. Очень!

— Я побегу. — Скоринко вскочил с табуретки. — Может, он еще там, не уехал.

— Спохватился. Сколько времени прошло. Да и зачем ты пойдешь сейчас? Ведь он сказал тебе то, что нужно.